Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

й!

   Ради бога и... арака

   Посети домишко мой!

   В нем нет нищих у порогу,

   В нем нет зеркал, ваз, картин,

   И хозяин, слава богу,

   Не великий господин.

   Он - гусар и не пускает

   Мишурою пыль в глаза;

   У него, брат, заменяет

   Все диваны - куль овса.

   Нет курильниц, может статься,

   Зато трубка с табаком;

   Нет картин, да заменятся

   Ташкой с царским вензелем!

   Вместо зеркала сияет

   Ясной сабли полоса:

   Он по ней лишь поправляет

   Два любезные уса,

   А на место ваз прекрасных,

   Беломраморных, больших,

   На столе стоят ужасных

   Пять стаканов пуншевых!

   Они полны, уверяю,

   В них сокрыт небесный жар,

   Приезжай, я ожидаю,

   Докажи, что ты гусар.

   Бедность обстановки, положим, была преувеличена. Куль овса придуман для рифмы. Но стихотворение всем понравилось. Таким живым слогом тогда еще не писали.

   Денис сочинил несколько других подобных стихотворений. Гусары заучивали их наизусть, записывали в тетрадки. Слава молодого поэта росла. Но иногда в его легких стихах, воспевавших гусарский быт и пирушки, проскальзывала мысль о близости военных действий.

   Стукнем чашу с чашей дружно!

   Нынче пить еще досужно;

   Завтра трубы затрубят,

   Завтра громы загремят,

   Выпьем же и поклянемся,

   Что проклятью предаемся,

   Если мы когда-нибудь

   Шаг уступим, побледнеем,

   Пожалеем нашу грудь

   И в несчастье оробеем;

   Если мы когда дадим

   Левый бок на фланкировке,

   Или лошадь осадим,

   Или миленькой плутовке

   Даром сердце подарим!

   Война приближалась. Вскоре пришли известия о заключении военных договоров со Швецией, Австрией и Англией. Русская девяностотысячная армия сосредоточивалась у прусской границы, в районе Брест-Литовска и Гродно. Другая, пятидесятитысячная, - формировалась южнее, под командой старого суворовского соратника Михаила Илларионовича Кутузова. Она должна была следовать через Галицию на соединение с австрийцами.

   Белорусский гусарский полк перевели на военное положение, но пока держали в резерве. Не прекращая легкомысленных увлечений, Денис в то же время внимательно следил за развитием событий. С весны он все чаще и чаще стал покидать своих полковых товарищей. В ста верстах отсюда находилась Каменка, имение его тетки Екатерины Николаевны Давыдовой. В Каменке жил в то время человек, общение с которым доставляло Денису большое удовольствие. Это был сын Екатерины Николаевны от первого брака, Николай Николаевич Раевский.

   Тридцать пять лет тому назад светлейший князь Григорий Александрович Потемкин просватал свою племянницу Катеньку Самойлову за полюбившегося ему тихого и скромного офицера Николая Семеновича Раевского. Катеньке было четырнадцать лет. Потемкин возражений не терпел: что взбрело на ум, то и делал. Катенька ждала первенца и играла в куклы. Муж уехал в армию, а вскоре пришло страшное известие: Николай Семенович скончался в Яссах от тяжелых ранений.

   Года через полтора Екатерина Николаевна Самойлова-Раевская вторично, по любви, вышла замуж за гвардейского офицера Льва Денисовича Давыдова. Они прожили душа в душу тридцать лет. Племянница могущественного екатерининского фаворита была неимоверно богата. Как-то забавляясь, Лев Денисович из одних начальных букв названий поместий, принадлежащих жене, составил фразу: "Лев любит Екатерину".

   Каменка считалась главной резиденцией. Каменская усадьба раскинулась над живописной долиной реки Тясмин. Обширный двухэтажный дом, украшенный колоннами и башенками, походил на дворец. С обеих сторон к нему примыкали многочисленные флигели и службы. В конюшнях стояли рысистые лошади собственного завода. В большом тенистом саду, сбегавшем к реке, устроены пруды и беседки. Сквозь листву проглядывал белый мрамор наяд и нимф, выписанных из Италии.

   Николушку в раннем возрасте сдали на попечение гувернеров-французов, - воспитывали дома. Скудные знания, получаемые от гувернеров-французов, он пополнял чтением. Домашняя библиотека по количеству собранных книг не уступала любой столичной.

   По обычаю того времени Раевский рано был записан в гвардию, готовился к военной карьере. В лагере, под Бендерами, семнадцатилетний поручик впервые представился Потемкину. Дед принял его ласково, он даже написал для него "Наставление", из которого Раевский запомнил лишь первые строки: "Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты? Если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем".

   И Раевский следует этому совету. В двадцать лет его производят в полковники. Два года он служит в корпусе Михаила Илларионовича Кутузова.

   Женившись на Софье Алексеевне Константиновой - родной внучке Михаила Васильевича Ломоносова, двадцатидвухлетний Раевский отправляется на Кавказ, где командует Нижегородским драгунским полком, принимает участие во многих походах и боевых делах, показывает себя талантливым и храбрым офицером.

   Вступивший на престол Павел немедленно исключает со службы "потемкинского внука". Раевский, имевший собственное имение Болтышку, недалеко от Каменки, превращается в сельского хозяина. Но военными делами продолжает интересоваться. Много читает, делает разборы прошлых войн. Выписывает журналы и книги не только отечественные, но и заграничные.

   Император Александр снова принимает Раевского на службу, жалует ему чин генерал-майора. Но осенью 1801 года умирает его отчим Лев Денисович. Екатерина Николаевна, тяжело переживавшая эту утрату, остается в Каменке одна. Старшие дети от второго брака Александр Львович и Петр Львович не захотели расстаться со службой. Дочь, Софья Львовна, вышла замуж за генерал-майора Бороздина. Младший сын, Василий, воспитывался в аристократическом петербургском пансионе аббата Николя. Раевский, горячо привязанный к матери, выходит в отставку, переезжает в Каменку. Надо ж кому-то заниматься хозяйством!

   Когда Денис впервые ехал в Каменку, то ожидал найти своих родственников людьми чопорными и гордыми, скрывающими под внешней любезностью холодность чувств. А вышло иначе. Николай Николаевич, видевший Дениса всего один раз в жизни, маленьким, встретил его как родного брата. И тут же попрекнул:

   - Мы уже давно тебя ждем. Слышали, что по соседству находишься. Грешно, братец, своих забывать!

   - Никак не мог, служба, - отозвался Денис.

   Николай Николаевич окинул его лукавым, понимающим взглядом и добродушно рассмеялся.

   - Про службу твою тоже кое-что знаем... Пойдем-ка, гусар, к маменьке, она тебя по-свойски отчитает...

   Выяснилось, что об исключении Дениса из гвардии Раевского уведомил брат Александр Львович. А какие-то офицеры, недавно проезжавшие через Каменку, многое от себя прибавив, рассказали о беспутной жизни поэта-гусара в Белорусском полку. Екатерина Николаевна, пятидесятилетняя, с величавой осанкой женщина, в самом деле намеревалась "отчитать" племянника. Но как только он, несколько смущаясь, вошел с Раевским в комнату, она, глядя на него в лорнет, воскликнула:

   - Бог мой, как он напоминает чем-то покойного Льва Денисовича! Ты не находишь разве сходства, Николушка? - обратилась она к сыну.

   - Батюшка был повыше и подородней, маменька, - заметил Раевский. - Кроме того, насколько мне помнится, - продолжал он с улыбкой, - батюшка никогда не занимался стихами...

   - Занимался, мой друг, занимался... Тоже гусаром был! - вздохнула Екатерина Николаевна. И, продолжая разглядывать Дениса, сказала ему с грубоватой простотой: - Ну, иди целуй, чего же ты на меня уставился?

   Екатерине Николаевне понравился живой темперамент Дениса, доставляли удовольствие его шутки и стихи; она даже беспокоилась, когда племянник долго не появлялся.

   С остальными членами семейства, жившими тогда в Каменке, Денису сойтись было еще легче. Этому способствовали простые, искренние отношения, существовавшие в семье Раевских благодаря особенностям характера самого Николая Николаевича. Ему исполнилось в то время тридцать четыре года. Среднего роста, крепкого сложения, с гордым профилем, спокойный и ровный в обращении со всеми, он умел всегда поставить на своем, если это требовалось.

   Жена его, Софья Алексеевна, никаких ломоносовских черт не унаследовала. Она походила на отца, грека по происхождению. Бывала иногда несправедлива, капризна, раздражительна. Но достаточно было одного мягкого и вместе с тем твердого слова мужа, чтобы она успокоилась. Еще большее влияние Раевский оказывал на детей. Он как будто не особенно много занимался с ними, но дети обожали его. Старший, десятилетний Саша, худой, высокий и умный мальчик, считал самой высокой наградой для себя похвалу отца. Семилетняя красивая и кокетливая Катенька, признанная любимица бабушки, спешила сообщить свои детские секреты и наблюдения прежде всего отцу. Четырехлетний Николенька, толстый и неуклюжий, как медвежонок, только и ждал удобной минуты, чтобы забраться на колени к Николаю Николаевичу. В милой семье Раевских Денису все пришлось по душе. Вскоре он стал здесь своим человеком.

   Николай Николаевич с присущей ему проницательностью разгадал, что "гусарская бесшабашность" Дениса есть не что иное, как временная дань молодости, и старался всячески остепенить его. При каждом удобном случае, ссылаясь на примеры из Плутарха и Тацита, авторов, особенно им любимых, Раевский напоминал Денису, что доблесть воина украшается не разгульной жизнью, а добродетелями гражданина. И Денис все больше поддавался нравственному влиянию Раевского. Правда, он продолжал еще бравировать своей удалью, ухарством, любил прихвастнуть тем, чего и не было, - это тешило его самолюбие, но от кутежей и попоек под разными предлогами все чаще уклонялся. Писать гусарские стихи тоже перестал.

   Дружеские беседы с Раевским стали для него душевной потребностью. Говорили они чаще всего о военных делах. И всякий раз Денис открывал в Раевском такие редкие качества, каких не находил у других, даже у любимого Ермолова. Сравнение между ними напрашивалось само собой. Раевский и Ермолов одинаково знали и любили военное дело, являлись сторонниками русских - румянцевских и суворовских - традиций, осуждали прусскую систему и считали аракчеевщину позором. Но брат Алексей Петрович, как понимал его Денис, был не чужд тщеславия, мог быть несправедливым, жестоким. Раевский же смотрел на все ясной душой, не омраченной тщеславием. Он относился равнодушно к чинам, наградам, почестям. Узнав о начавшихся военных приготовлениях, Раевский поехал в Петербург, надеясь получить полк, но "бештимтзагеры" объявили, что вакантных мест нет, предложили незначительную штабную работу. Раевский откланялся и уехал.

   В службе он не стремился "делать карьеру". Военное дело имело для него смысл лишь как необходимое средство защиты отечества, страстно им любимого. Однажды в разговоре Денис заметил, что совершать военные подвиги способны только люди свободные, не связанные семейными узами.

   - Ну, мне кажется, ты не совсем прав, - с улыбкой возразил Раевский. - Правда, большинство полководцев, посвятивших себя целиком военному делу, не имели времени обзаводиться семьями, но подвиги, совершаемые на полях сражения, от этих обстоятельств не зависят. Человек, любящий семью, сознает, что, защищая родину, он тем самым оберегает и близких ему людей...

   Раевский на минуту задумался и вдруг с какой-то необычайной теплотой и страстностью добавил:

   - А что же такое родина, как не общая семья наша?!

   Денис понял, что, если потребуют обстоятельства, этот скромный и душевный человек, сидевший перед ним в домашнем халате, ни перед чем не остановится¹⁰.

   ... Летом в Каменке гостил граф Александр Николаевич Самойлов, дядя Раевского. Важный и сердитый шестидесятилетний старик, бравший Очаков, а при штурме Измаила командовавший одним из трех атакующих отрядов, близко знал Суворова и Кутузова. Теперь, находясь в отставке, но будучи хорошо осведомлен о приготовлениях к предстоящей военной кампании, Самойлов не скрывал своего мрачного предчувствия.

   - Успех сей кампании весьма сомнителен, - желчно говорил он. - Набрали союзников! Англичане с проклятого своего острова двигаться не желают. От шведов одни обещания. Пруссия нейтралитет соблюдает. Австрийский гофкригсрат - ему черт не рад! Двуличная политика австрийцев всему свету известна! А в Петербурге, изволите ли видеть, на сие обстоятельство не желают внимания обращать. Все надежды на австрийцев возлагают. Еще бы! Они триста тысяч войск выставить обещают. Кончена песенка господина Бонапарта! Попался! Бонапарта, коею сам покойный Александр Васильевич Суворов искуснейшим полководцем признавал, ныне в дураки записали. А битых Бонапартом австрийских генералов - в умники. На труднейший поход кутузовской армии смотрят, как на увеселительную прогулку. Всюду молодых генералов понасажали, а они выстрелы слышали разве что на маневрах близ Красного Села. Противно!

   - Однако ж, милостивый государь дядюшка, - почтительно возразил Раевский, - нельзя забывать о доблести войск наших...

   - В русских войсках не сомневаюсь, драться насмерть будут, - перебил Самойлов. - И в Михаиле Кутузове не сомневаюсь. Знаю блистательный, тонкий ум его. Да что толку? План кампании доверили австрийцам разрабатывать. А хуже того... некоторые высокие особы сами намерены принять участие в военных действиях. А Бонапарту того и надо... Нет, дай бог, чтоб я ошибся, а добра не ожидаю...

   Денис в разговоре участия не принимал, спорить с его высокопревосходительством не осмеливался, а слушал с любопытством. Думал же по-своему.

   Многие доводы старого графа казались верными. Багратион тоже говорил о ненадежности союзников. Возмутительно, что австрийцам так доверяют. Ну, да Кутузов за себя постоит. Недаром его любил Суворов. В успехе кампании Денис все же не сомневался. И то обстоятельство, что во главе неприятельских войск стоит прославленный полководец, никак не пугало. Напротив. Молодой задор и честолюбие, которого Денис никогда не скрывал, возбуждали в нем сильное желание принять участие в предстоящем походе.

   Вскоре Белорусский гусарский полк, входивший в состав корпуса генерала Тормасова, двинулся к молдавской границе. Но здесь приказали остановиться. Корпус формировался как резервный, надежды на участие в военных действиях были слабые. Денис подал прошение перевести его в любую действующую часть, послал отчаянные письма в Петербург брату Евдокиму, Четвертинскому, Каховскому. Ничего не вышло! Александр Михайлович коротко уведомил, что кавалергарды, среди которых находился Евдоким, выступили из Петербурга. А Борис Четвертинский уехал адъютантом к князю Багратиону, назначенному командиром авангарда армии Кутузова.

   Денис терзался завистью. Никогда еще высылка из гвардии не казалась ему таким тяжелым наказанием, как теперь.

   10 августа 1805 года под Бродами кутузовская армия перешла австрийскую границу. Денису оставалось лишь довольствоваться сведениями о военных действиях.

   Разобраться по-настоящему в том, что происходило в Австрии, было не так-то просто. Читая краткие и сухие военные реляции, Денис испытывал странное чувство какой-то раздвоенности. Было ясно, что планы, тщательно разработанные австрийскими "великими тактиками", оказались, как многие и ожидали, никуда не годными. Позорная капитуляция австрийской армии генерала Мака под Ульмом и тяжелое положение, в какое попала в связи с этим кутузовская армия, вызывали у всех чувство негодования против самонадеянных и двуличных союзников. Блестящие победы над ними Бонапарта в какой-то степени даже радовали, вселяя в душу злорадство: так им и надо! Но как расценивать дальнейшее? Кутузовская тридцатипятитысячная армия, утомленная долгим походом из России, плохо снабженная провиантом, отступала вниз по Дунаю, преследуемая стотысячной французской армией. Это вынужденное отступление было все-таки неприятно, но... превосходство неприятельских сил было столь очевидно, что действия Кутузова никаких сомнений в правильности не возбуждали. Он должен был поступить именно так. Он спасал армию. Удачные маневры Кутузова под Кремсом и Цнаймом походили на большую победу. Кутузов перехитрил Бонапарта, рассчитывавшего в этих местах захватить русскую армию. Денис не мог не восхищаться искусством Кутузова. А бой при деревне Шенграбен, где небольшой отряд Багратиона сдержал напор в шесть раз сильнейшего неприятеля? Какое легендарное дело! Кутузов понимал, что шеститысячный отряд Багратиона, посланный им, чтобы задержать французов, обрекается на неминуемую гибель. Но иного выхода не было. Нужно выгадать хоть один день, чтобы армия могла выбраться из ловушки, подготовленной Бонапартом.

   Князь Багратион тоже отлично знал, что от него требуется.

   - Стану на месте - и баста! - коротко и твердо сказал он, прощаясь с Кутузовым.

   Офицеры и солдаты бились насмерть. Восемь часов подряд. Багратион лично водил в атаку егерей. И только когда узнал, что армия Кутузова вне опасности, отряд его, проложив себе штыками дорогу, соединился с главными силами.

   Денису невольно припоминалась встреча с Багратионом в доме Нарышкинах. Уверенность князя, что русские войска выполнят свой долг, подтверждалась высоким воинским подвигом, совершенным его отрядом. Денис прямо-таки благоговел перед Багратионом и, конечно, глубоко сожалел, что не пришлось самому принять участия в славном деле.

   Но вот дошла весть об Аустерлицкой битве. Поражение русских и австрийских войск, состоявших под командой того же осторожного, опытного и мудрого Кутузова, казалось событием невероятным. Тем более что французы не имели на этот раз даже численного перевеса. В чем же тут дело? Кто виноват в проигранном сражении?

   Денис долго не мог прийти в себя от неожиданности и не находил ответа на возникавшие беспокойные вопросы. А тут еще стали носиться смутные слухи о больших потерях, понесенных в Аустерлицком бою кавалергардами. А от брата Евдокима три месяца никаких известий.

   Денис с нетерпением ожидал Раевского из Петербурга, куда тот уехал в начале осени. Николаю Николаевичу, несомненно, удастся узнать подробности неудачного сражения. И возможно, он что-нибудь услышит о брате Евдокиме.

   Николай Николаевич возвратился в Каменку по санному пути. Узнав об этом, Денис выпросил десятидневный отпуск и не замедлил повидаться с Раевским.

   - Новостей тьма, мой друг, но все плохие, - сразу заявил Николай Николаевич. - Кампания проиграна самым глупейшим образом. Обидней всего, что мы имели большие шансы на успех, но все словно нарочно делалось не так, как нужно.

   - Как же это случилось, почтеннейший Николай Николаевич? - нетерпеливо спросил Денис.

   - Очень просто... Под Ольмюцем, куда привел свою армию Кутузов, мы занимали превосходную позицию и могли безопасно ожидать присоединения войск эрцгерцога Карла, спешившего на соединение. В то же время другие австрийские части занимали уже Цнаймскую дорогу, угрожая отрезать путь отступления французам. Следовало лишь выждать несколько дней, и Бонапарт вынужден был бы сам очистить австрийские владения...

   - Однако ж, полагаю, Кутузову эти обстоятельства были известны? - снова сказал Денис.

   - Несомненно, - подтвердил Раевский. - Михаила Илларионович поэтому настойчиво и предлагал воздержаться от гибельного движения армии к Аустерлицу. Но, как говорят в Петербурге, молодым генерал-адъютантам, составлявшим свиту государя, не терпелось украсить себя свежими лаврами. И мнение их, к сожалению, восторжествовало. Это одна причина. Вторая - в излишнем доверии австрийцам. Диспозицию сражения составлял австрийский генерал Вейротер по всем правилам старых немецких канонов, - по лицу Раевского скользнула усмешка, - следовательно, для современных боевых действий диспозицию малопригодную... А возражения Кутузова опять-таки отвергли, и, надеюсь, ты понимаешь, ему оставалось лишь выполнять волю монархов... В этом суть!

   Раевский старался говорить спокойно, избегал резких фраз, а все-таки раздражения скрыть не удавалось. Для Дениса все стало ясно. Так и подмывало высказать в стихах свое возмущение! Нет, нельзя, иначе, пожалуй, совсем придется распрощаться с военным мундиром!

   А Николай Николаевич, расхаживая по комнате, продолжал:

   - В общем, по всему видно, воевать нам с Бонапартом придется долго. Но скверно, что печальные события ничему, кажется, нас не научили. Кутузова, справедливым мнением коего пренебрегли сами, - Денис понимал, что подразумеваются царь и близкие к нему люди, - сделали козлом отпущения. Кутузов должен платить за горшки, не им перебитые! А вместо австрийцев, выбывших из игры, мы, кажется, намерены опереться на немцев. Собираем большую армию. Объявлен новый набор рекрутов. Остановка как будто за назначением главнокомандующего. И представь, серьезно поговаривают о самых престарелых наших фельдмаршалах - Прозоровском и Каменском. Каждый из них по крайней мере имеет то преимущество перед Бонапартом, что вдвое его старше, - иронически произнес Раевский и, махнув рукой, добавил: - Ну, да не будем загадывать: поживем - увидим!

   Раевский сообщил и некоторые частные новости. Алексей Петрович Ермолов отличился под Аустерлицем, замечен высшим начальством, произведен в полковники. Самому Николаю Николаевичу тоже наконец-то обещали команду. Но о брате Евдокиме, к сожалению, ничего не удалось узнать. Кавалергарды не возвращались. Списки убитых и раненых не составлены.

   Денис уехал из Каменки на этот раз в неважном настроении: судьба брата сильно беспокоила.

   ... Лишь весной неожиданно пришло письмо от Бориса Четвертинского. Он уведомлял, что Евдоким, раненный во время блестящей атаки кавалергардов, находится сейчас в плену. Про себя Четвертинский писал коротко: состоял неотлучно при Багратионе, был легко ранен, награжден двумя крестами. Теперь переведен командиром эскадрона в лейб-гусарский полк. И крепко надеется, что Денис скоро опять будет с ним вместе.

   Денис повеселел. Он не представлял, как может осуществиться обратный перевод в гвардию, но знал: старый приятель напрасно писать не стал бы.

   И верно, 4 июля 1806 года Давыдова прежним чином поручика перевели в лейб-гусарский полк, где служил Борис Четвертинский.

   Денис быстро простился с товарищами. По дороге заехал в Москву, повидался со своими. А в начале сентября был уже в Павловске, где стояли лейб-гусары и где поджидал его Четвертинский.

   - Каким же образом тебе удалось меня выцарапать? - радостно говорил Денис, обнимая приятеля. - Мне прямо не верится. Словно в сказке!

   - Благодари сестру, - сдержанно отозвался Борис, - она танцевала как-то с государем и замолвила за тебя словечко.

   - Что за волшебница! Я на всю жизнь ее должник! - с чувством воскликнул Денис.

   И при первой же поездке в столицу явился к Марии Антоновне. Она, как и прежде, тепло приняла товарища брата. Пригласила навещать ее по-прежнему запросто. Отношения между ними установились дружеские.

   Однако продолжались такие отношения с первой петербургской красавицей недолго. Денис достоверно узнал, что неизменное внимание государя к Марии Антоновне не является обычным проявлением его любезности. Между ними второй год уже существовала тайная связь. Новость эта, известная пока в узком дворцовом кругу, подействовала на Дениса неприятным образом. Сразу создалось чувство какой-то неловкости, отчужденности не только к Марии Антоновне, но и к Борису Четвертинскому.

   "Знает он или нет? - думал Денис, встречаясь с ним. - А если знает, то как ему это нравится?"

   И почему-то всякий раз при этих мыслях невольно краснел.

   Среди новых полковых товарищей Денис испытывал неловкость другого рода. Лейб-гусары, показавшие себя молодцами в Австрии, возвратившись обратно, щеголяли боевыми орденами, постоянно вспоминали, как всегда в таких случаях многое прибавляя, про боевые дела. Денису оставалось молча слушать и потихоньку вздыхать.

   Военные действия вот-вот должны были начаться снова. Пруссия, выйдя наконец-то из нейтралитета, выставила против Бонапарта 170-тысячную армию. Но спустя несколько дней при Иене и Ауэрштадте пруссаки потерпели страшный разгром. Бонапарт занял Берлин. Его войска двинулись на восток. Король прусский Фридрих укрылся в Мемеле, надеясь лишь на обещанную императором Александром помощь.

   Русская стотысячная армия опять оказалась без союзников. К тому же не было еще главнокомандующего. Корпусами командовали генералы Беннигсен и Буксгевден, не имевшие особых дарований и враждовавшие между собой. Многие военные, как Багратион, Раевский, Ермолов, понимали, что лучшего главнокомандующего, чем Кутузов, найти нельзя. Но Александр про Кутузова и слышать не хотел. В ноябре назначили главнокомандующим, семидесятилетнего фельдмаршала Михаила Федотовича Каменского, находившегося последние десять лет в отставке.

   Денис нетерпеливо ожидал, что гвардия тоже выступит в поход, но... судьба словно издевалась над ним! Гвардию на этот раз решили пока не трогать.

   Денисом овладело отчаяние. Черт знает что такое: просидел без дела прошлую кампанию и снова обрекался на бездействие! Нет, надо во что бы то ни стало выбраться из этого заколдованного круга!..

   Он едет в Петербург, просит, чтобы приписали его к любому армейскому полку, идущему за границу. В военной канцелярии порыв молодого гусара снисходительно похвалили:

   - Отлично! Это делает вам честь!

   И тут же решительно отказали:

   - Вы знаете, что государь не любит волонтеров...

   Тогда Денис решается просить самого главнокомандующего. Каменский, только что приехавший из своей орловской деревни в столицу, жил в Северной гостинице. Денис пробрался к нему ночью и, чистосердечно объяснив свое желание служить в действующей армии, сумел расположить к себе своенравного фельдмаршала. Тот обещал похлопотать за него перед императором. Однако, когда на следующий день Денис явился узнать о своей участи, Каменский сказал:

   - Я говорил о тебе... просил в адъютанты к себе, в несколько приемов, но мне отказали под предлогом, что тебе надо еще послужить во фронте. Признаюсь, по словам и по лицу государя вижу, что не могу тебя выпросить. Ищи сам средства... Я же тебя с радостью приму.

   В мрачном настроении ушел Денис от Каменского. Произошло нечто более неприятное, чем он предполагал. До сих пор, признаться, он не склонен был думать, чтобы император придавал большое значение персоне какого-то поручика. Высылка из Петербурга сама по себе ничего еще не значила. Царю доложили, он подписал подготовленную бумагу, может быть, и стихов-то не читал. А если и прочитал, так, наверное, давным-давно забыл! Мало ли у него других забот! В Звенигородке, правда, встревожила мысль, что царь мог прочитать стихи в более резкой редакции. Но обратный перевод в гвардию окончательно успокоил.

   Теперь же из слов Каменского он мог заключить, что дело далеко не кончено, что царь лишь оказал любезность своей фаворитке, а ему, Денису, ничего не простил. Отказ главнокомандующему в таком пустяке, как позволение взять с собой офицера, - вещь неслыханная! Отказ свидетельствовал о самом неприязненном к нему отношении императора. На какую же будущность военного можно рассчитывать? Рушились все планы, все надежды...

   Поглощенный невеселыми размышлениями, Денис не заметил, как дошел до нарышкинского дома и почти столкнулся у главного подъезда с Борисом Четвертинским.

   - Денис! - весело окликнул тот. - Ты куда и откуда? Почему сердитый?

   - Скверные, брат, дела, - с тяжелым вздохом отозвался Денис. - Хоть в отставку подавай!

   Он коротко сообщил свой разговор с фельдмаршалом. Четвертинский сдвинул брови.

   - Да... Положение неважное, - произнес он. - Ну, пойдем к Мари, может быть, что-нибудь придумаем...

   Мария Антоновна встретила с обычным радушием. Расспросила о подробностях вчерашнего визита к фельдмаршалу. Потом, прищурив голубые красивые глаза, сказала:

   - Зачем же вам было рисковать? Вы бы меня избрали своим адвокатом, и, возможно, желание ваше давно уже было бы исполнено.

   Денис густо покраснел. Странное, не испытанное доселе чувство охватило его. Понимал, что, может быть, в ходатайстве Марии Антоновны вся его судьба. С другой стороны, в этом ходатайстве он видел что-то нехорошее, унизительное...

   - Время не ушло... Одно внимание ваше... - пробормотал он, целуя прелестную ручку. И, быстро оправившись, с чувством добавил: - Вы возвращаете мои надежды!

   ... Император Александр при внешней любезности был упрям, труслив и злопамятен. Составив мнение, что Денис Давыдов принадлежит к числу "опасных якобинцев", Александр продолжал тайно следить за его дальнейшим поведением. Гусарские стихи и остроты Дениса, правда, никаких подозрений не внушали. Но стоило императору припомнить дерзкие строки из старых басен, как злобное чувство вспыхивало вновь... Тот, кто мог написать подобные стихи, никогда не исправится!

   Сдержав себя, Александр исполнил просьбу Марии Антоновны о возвращении Давыдова в гвардию. Однако вмешательство фаворитки в судьбу человека, которого он считал опасным, лишь усилило неприязнь к нему. Александр почувствовал себя оскорбленным тем, что с близкими ему людьми "негодяй" находится в дружеских отношениях. И его, императора, вынуждают поступать против своей воли! Таких уколов своему самолюбию Александр обычно не прощал. И если боялся без достаточных оснований принять против ненавистного человека решительные меры, то мелкими мстительными действиями преследовал его при каждом удобном случае.

   Вот почему, когда фельдмаршал Каменский изложил свою просьбу, Александр едва сдержал негодование:

   - Просите кого угодно... Но Давыдова ни в коем случае. Пусть послужит во фронте!

   Марии Антоновне в просьбе отказать было значительно труднее. Предчувствуя такой разговор, Александр заранее к нему подготовился.

   - Вы знаете, ma chere, я всегда готов исполнять все ваши просьбы, - приятным голосом сказал император, - но исполнение этой, должен сознаться, ставит меня в неудобное положение. Я отказал графу Михаилу Федотовичу!

   - Простите, ваше величество, мое любопытство... каковы же причины? - спросила Мария Антоновна.

   - О, как вы еще наивны, Мари! - воскликнул Александр. - Ваш протеже Давыдов недавно возвращен в гвардию и, не зная совершенно фронтовой службы, почти сразу назначается адъютантом самого главнокомандующего. Подумайте, какие могут возникнуть разговоры!

   - Я уверена, ваше величество, Давыдов оправдает себя отлично, - возразила Мария Антоновна. - В нем есть огонек, необходимый военному.

   - И в этом как раз вторая, пожалуй, самая главная причина моего отказа. - Александр улыбнулся. - Служить у графа Каменского! Разве вы не слышали про его характер? Будучи командующим армией, он за незначительные проступки приказывал наказывать телесно своих собственных сыновей, находившихся в штаб-офицерских чинах. Представляете, что значит служить при Каменском человеку молодому, пылкому и... с некоторым воображением? Нет, я решительно не хочу никаких скандалов!

   Доводы подействовали. Царь догадался об этом по выражению лица Марии Антоновны и остался собой доволен.

   - Только все это между нами, ma chere, - добавил Александр, - не следует в глазах молодых людей порочить фельдмаршала.

   - А если бы место Каменского занимал другой генерал... возможно, вы изменили бы для Давыдова свое решение? - спросила Мария Антоновна.

   Вопрос был неожиданный. "Кажется, что-то опять затевается, - мелькнула в голове императора неприятная мысль. - Но что же? Я не собираюсь назначать другого главнокомандующего, следовательно, обещать можно".

   - Ну, разумеется, - ответил он. - Вы еще сомневаетесь!

   - Благодарю, ваше величество. Может быть, мне все-таки придется когда-нибудь воспользоваться вашим обещанием, - скромно сказала Мария Антоновна.

   На другой день она очень сдержанна, не сообщая никаких подробностей, объявила Давыдову, что, к сожалению, ничего пока сделать не удалось.

   - Не желают лишать меня изящного занятия равняться во фронте и драть горло перед взводом, - саркастически заметил Денис. - Что ж, судьба!

   Еще два месяца назад, проверив сведения, сообщенные Четверттшеким, наведя необходимые справки, Денис точно выяснил, что брат Евдоким действительно находится в плену.

   Вместе с командиром эскадрона князем Репниным и несколькими другими кавалергардами, раненными в Аустерлицком сражении, Евдоким был отправлен в Брюнн, где размещалась тогда главная квартира Бонапарта. Пленным оказали медицинскую помощь. Говорили, будто французский император лично посетил их в лазарете. Но когда они возвратятся в Россию, никто ничего толком не знал.

   Появление Евдокима в Петербурге в середине декабря было поэтому приятной неожиданностью. И Денис, взяв трехдневный отпуск для свидания с братом, тотчас же отправился в столицу.

   В новеньком, только что сшитом мундире Евдоким выглядел молодцом. Загорел, погрубел, стал шире в плечах. Денис застал его в кругу товарищей. Молодые кавалергарды, сидя за столом, уставленным наполовину пустыми бутылками, жарко обсуждали недавно полученные, не многим еще известные новости. Из армии один за другим прибыли два курьера. Первый привез известие о болезни и отъезде фельдмаршала Каменского из армии. Второй доставил радостное сообщение о победе над французами под Пултуском, одержанной генералом Беннигсеном.

   Никаких подробностей никто не знал, поэтому кавалергарды строили всевозможные догадки, спорили, шумели, но, по существу, совсем напрасно.

   Лишь самый юный из всех, стройный, румяный, с выразительными томными глазами корнет Павел Киселев высказал, как показалось Денису, здравую мысль:

   - Мы не можем судить о том, чего не знаем, господа, но несомненно, на мой взгляд, одно: если победа при Пултуске подтвердится, то при сложившихся обстоятельствах генерал Беннигсен получит много шансов стать во главе всей армии.

   - Что будет весьма печально! - вставил со вздохом маленький и толстенький поручик Ильин.

   - Ну, господа, - с тонкой усмешкой отозвался Киселев, - не будем касаться вопроса о достоинствах человека, победившего французов... Следует считаться с обстоятельствами... Я лишь это хотел сказать!

   - Дипломат! - с солдатской грубоватостью бросил Евдоким. - Тебе бы, Киселев, в иностранную коллегию!

   - А разве военному запрещается быть немножко и дипломатом? - вежливо спросил Киселев.

   - Э, ну вас всех с этой дипломатией, терпеть не могу, - перебил богатырь по виду, кавалергард Арапов, возвратившийся из плена вместе с Евдокимом. - Надо правде в глаза смотреть! Бонапарт - гениальный полководец, а мы против него выживших из ума старцев посылаем. Где это видано! Даже ежели старика заменим Беннигсеном, тоже плохо. Чем он себя прославил?

   - А у нас, слава богу, Кутузов есть! Багратион! - произнес Евдоким.

   - Имя Кутузова, говорят, при государе даже упоминать не принято, - вставил опять поручик Ильин.

   - В том-то и беда наша! - отрезал Евдоким.

   Разговор становился острым. Корнета Киселева, видимо, это обеспокоило.

   - Право, господа, мы ведем бесцельный спор, и становится скучно, - вмешался он. - Вы бы, Арапов, лучше рассказали про встречу с Бонапартом. Вы так живо передаете!

   - Нет уж, увольте, - отозвался Арапов и, неожиданно повернувшись к Денису, сказал ему: - Я издалека Бонапарта видел, а Евдоким имел честь разговаривать с ним.

   - Разве? - живо заинтересовался Денис. - Где же это было, Евдоким?

   - В лазарете.

   - Ну? Что же он тебе сказал?

   - Да ничего особенного, - спокойно ответил Евдоким. - Я тогда весь в бинтах лежал. Подошел он ко мне, остановился, собой маленький, толстенький... "Combien de blessures, monsieur?" - спрашивает меня. "Sept, sire", - oтвечаю. "Autant de marques d'honneur!"^IV - сказал он и пошел дальше... Вот и все!¹¹

   - Autant de marques d'honneur! - медленно повторил Денис. - Надо сознаться, сказано неплохо.

   - Бонапарту нельзя отказать во многих достоинствах, - сдержанно отозвался Киселев.

   - Откажи попробуй! - насмешливо произнес Арапов и прибавил: - Нет, по-моему, Бонапарт во всех отношениях человек гениальнейший. Нам его никогда не осилить! Что вы там не говорите!

   Дениса слова кавалергарда задели за живое. Подобно другим военным, он исключительно высоко ценил талант Бонапарта, восхищался его решительными действиями. Но вместе с тем Денис никак не склонен был объяснять все успехи французского полководца лишь одной его гениальностью или необыкновенным счастьем, как думали некоторые. Быстрый разгром Австрии и Пруссии сначала, как и всех, просто поразил Дениса, а затем, подумав, он нашел и довольно трезвую оценку событиям. Разгром был подготовлен прежде всего самой военной системой, существовавшей в австрийской и прусской армиях. Той самой системой, основанной на палочной дисциплине и бесполезной муштровке, над которой издевался Суворов и которая была ненавистна любому военному, разделявшему суворовские взгляды.

   "Будь на месте Бонапарта кто-нибудь из наших полководцев - Суворов, Кутузов или даже Багратион, - размышлял Денис, - они, пожалуй, тоже столь же быстро управились бы с пруссаками..." Сравнение Бонапарта с любимым Суворовым против воли возникало в голове не раз, но эти мысли казались кощунственными. Суворов был великим полководцем, родным и близким. Бонапарт, этот величайший завоеватель, угрожал чести и независимости отечества, следовательно, являлся врагом, и врагом страшным. Денис никогда этого не забывал.

   Вот почему слова Арапова, вернее его уверенный тон, вывели Дениса из себя.

   - А я уверен, - вдруг бледнея, тонким голосом крикнул он, - я убежден, господин Арапов, ежели этот во всех отношениях гениальнейший человек, как вы утверждаете, посягнет на нас... на наше отечество... - Давыдов почти терял самообладание от какого-то все сильнее охватывающего злобного чувства. - Я уверен... здесь не Пруссия... Мы ему покажем кузькину мать!..

   Выходка Дениса привела всех в недоумение. Арапов медленно поднялся. Запахло скандалом.

   - Да ты что, брат? - попробовал вмешаться Евдоким. - Арапов и не думал утверждать...

   - А я утверждаю, - запальчиво перебил Денис, - что восхвалять неумеренно предводителя войск, стоящих почти на рубежах наших, русскому офицеру непозволительно...

   Арапов бросил на него сердитый взгляд, пожал плечами:

   - Я не могу принять ваших слов на свой счет. Но если вам угодно...

   - Подождите ссориться, господа, - прервал Киселев. - Между вами, на мой взгляд, простое недоразумение... Попробуем разобраться хладнокровно.

   И юный корнет с такой ловкостью повел дело, что в конце концов все кончилось благополучно.

   Денису из всех товарищей брата особенно понравился Киселев. Между ними завязалась крепкая дружба.

   ... На следующий день, вдоволь по душам наговорившись, братья отправились к Нарышкиным.

   Евдоким, давно уже представленный Марии Антоновне, состоял в числе самых восторженных ее поклонников. Взгляды Евдокима ничем не отличались от взглядов людей, среди которых он вращался. Новое положение Марии Антоновны как фаворитки государя в глазах Евдокима не только не унизило ее, а, напротив, возвысило.

   - Помилуй, Денис, - сказал он, - я считаю, нам теперь особенно следует дорожить ее расположением. Тем более, у Нарышкиных великолепно обо всем осведомлены! Это, брат, всегда пригодится!

   С последним нельзя было не согласиться. Где же, как не у Нарышкиных, можно, например, узнать подробности последних новостей?

   И верно... Там эти подробности никакой тайны не составляли. Фельдмаршал Каменский, вскрыв полученную из Петербурга почту, узнал, что некоторые окружающие его лица приняли на себя "благородную обязанность" о всех действиях главнокомандующего тайно уведомлять начальника военно-походной канцелярии его величества.

   Каменский пришел в бешенство. Написал объяснение царю и, не дожидаясь ответа, самовольно уехал в свою деревню.

   Александр назначил главнокомандующим генерала Буксгевдена Но в это время была получена реляция Беннигсена о победе над французами под Пултуском. Александра эта реляция, несколько преувеличившая значение победы, несказанно обрад