Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

nbsp;   - А затем, чтоб нас ободрить, показать, в каких отношениях он к своему телохранителю, - пояснил Бегичев. - Ну, а после обеда Александр Сергеевич совершенно его отпустил.

   - То есть... как это... отпустил?

   - Очень просто. Обратился к нему и говорит: "Что, братец, ведь у тебя здесь есть родные, ты бы съездил повидаться с ними". Уклонский откланялся и уехал. Мы остались одни, так-то, конечно, нам свободней было обо всем беседовать... Ну, и мы, сам понимаешь, воспользовались случаем...

   - Не томи, ради бога! - не выдержал Давыдов. - За что Грибоедов арестован?

   - Причина нынче одна. Подозревается в связях с бунтовщиками. Но держится молодцом, спокоен. И надежду питает оправдаться вскоре...

   - А что с братом Алексеем Петровичем?

   - Пока, слава богу, жив-здоров, на прежнем месте... Слухи эти всякие насчет ермоловских замыслов Александр Сергеевич отвергает.

   - Но что же все-таки там произошло?

   - Ну, всего-то Грибоедов не скажет... Дипломат! Но кое-что поведал... В корпусе на самом деле задержка с присягой произошла, несколько дней священника не могли найти...

   - Помилуй, что за причина! Да ведь в каждом полку священник есть и в каждом селении! - удивился Денис Васильевич.

   - Алексей Петрович с отрядом в какой-то, видишь ли, станице дальней находился, там будто одни раскольники беспоповского толка проживают, - с легкой усмешкой сказал Дмитрий Никитич. И неожиданно тяжело вздохнул: - Дело-то, как Александр Сергеевич ни скрывает, по-моему, скверное. Вот на раскольников-беспоповцев и сваливают грех, следы заметают.

   - Да, похоже на го... Но не будем гадать! Еще о чем с Грибоедовым говорили?

   - Интересовался Александр Сергеевич всякими подробностями бунта, осведомлялся, кого взяли и кого еще не взяли, чтобы на допросах не проболтаться... Картина ясная!

   - Мне-то Ермолов ничего с Грибоедовым не передавал?

   - Передавал. Я знтем и заехал, чтоб сообщить... Советует тебе Алексей Петрович снова на военную службу определиться. И доводы приводит веские! Новый царь, наверное, не очень-то хорошего о тебе мнения... А время смутное! Своим же прошением о службе ты угодишь царю и мнение его изменишь. А там, как заваруха эта кончится, причины, чтобы снять мундир, найдутся... По-моему, маневр не плох!

   Денис Васильевич, выслушав зятя, самодовольно улыбнулся:

   - Вполне с тобой согласен. Именно посему, рассудив совершенно таким же образом, я уже подал рапорт...

   - Да что ты! - удивился Бегичев. - А ведь я, признаться, полагал, тебя уговаривать придется... Скажешь, что о войне слуху-духу нет, а для мирных экзерциций не годен...

   - Так-то оно так, - вздохнул Давыдов, - да не приходится церемониться, когда только о том думаешь, как бы в каземат не попасть... Вопрос: примут ли на службу-то? Не разгадают ли маневра?

   - Примут, не сомневайся, - попробовал ободрить Бегичев. - Мне сказывали, что к подобным прошениям о возвращении на военную службу государь относится с особой благосклонностью.

   - Причина-то для моего возвращения больно шаткая, - поморщился Давыдов. - Слишком известна неприязнь моя к фрунтомании и парадирству. А Николай Павлович, кроме развития этой отрасли военного искусства, как будто ничего и не обещает! На одной явной лести выезжаю... Называю педанта чрезвычайно сведущим в военном искусстве, выражаю готовность поддержать душой и саблей будущие его военные предприятия... Белыми нитками все шито!

   - А я бы на твоем месте еще несколько письмишек с изъявлением верноподданнических чувств послал в разные места друзьям и знакомым, - подсказал Бегичев. - Письма-то наверняка в тайной полиции окажутся. Ежели запросят - они тебе там самую наилучшую рекомендацию дадут!

   Денис Васильевич заметил с усмешкой:

   - Метода не новая, Митенька. Пользуемся помаленьку. Риска, конечно, нет. Только неизвестно, кого более в заблуждение введешь: то ли тайную полицию и царя, то ли собственных друзей и потомков?

   Переданное императору Николаю Павловичу из тюрьмы письмо мятежника Владимира Штейнгеля было обстоятельно и достаточно достоверно.

   "Сколько бы ни оказалось членов тайного общества или ведавших про оное, сколь бы многих по сему преследованию ни лишили свободы, все еще остается гораздо множайшее число людей, разделяющих те же идеи и чувствования. Россия, которую я имел возможность видеть от Камчатки до Польши, от Петербурга до Астрахани, так уже просвещена, что лавочные сидельцы читают уже газеты, а в газетах пишут, что говорят в Париже в палате депутатов.. Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Рылеева, Пушкина, дышащими свободою? Кто не цитировал басни Дениса Давыдова "Голова и Ноги"?.."

   Взгляд царя привычно задержался на фамилиях. Рылеев сидел в крепости. Пушкин - в псковской своей деревне под строжайшим надзором. Дерзкие их сочинения императору более или менее известны. Но... что это за басня Дениса Давыдова? Почему поставлена она в один ряд с произведениями, развращающими умы вольнолюбивыми бреднями?

   Император знал, что имя поэта-партизана пользуется большой популярностью. В галерее Зимнего дворца среди портретов героев Отечественной войны двенадцатого года, написанных недавно знаменитым английским художником Доу, находился портрет Дениса Давыдова. Император несколько раз останавливался перед ним и рассматривал. Добродушное круглое лицо. Залихватски приподнятые кончики холеных гусарских усов, открытый взгляд выпуклых, умных глаз. Нет, он никак не походил на бунтовщика! Да и в показаниях арестованных заговорщиков имя Дениса Давыдова до сей поры не всплывало. А что касается его гусарских стихов - в них решительно не было ничего предосудительного. Николай Павлович сам, бывало, не без удовольствия декламировал их в веселую минуту!

   Необходимо произвести строжайшую проверку. Ведь среди "друзей четырнадцатого", как называл царь декабристов, оказалось немало таких лиц, кои были вне всяких подозрений.

   Император взял со стола перо, чтобы сделать запись в памятную книжку, и тут же положил его обратно. Вспомнил, что письмо Штейнгеля передано Бенкендорфом, а вся корреспонденция, проходившая через руки любезного Александра Христофоровича, предварительно им прочитывалась и необходимые справки подготовлялись заранее.

   Император дернул сонетку. Вошедшему адъютанту приказал отрывисто:

   - Александра Христофоровича ко мне...

   Бенкендорф, в гвардейском, застегнутом на все пуговицы мундире с пышными эполетами и свисающими аксельбантами, позванивая шпорами и благоухая духами, появился в кабинете незамедлительно.

   Николай спросил:

   - Тебе что-нибудь известно про басню Дениса Давыдова, упоминаемую в письме Штейнгеля?

   Бенкендорф к такому вопросу был, видимо, хорошо подготовлен. Ответил сразу:

   - Я имел возможность, ваше величество, ознакомиться с нею недавно по списку, найденному при обыске на юге у комиссионера Иванова...

   - И, полагаю, ты распорядился, конечно, снять копию?

   - Так точно, ваше величество... Но, - Бенкендорф слегка запнулся, - басня сия полна столь неистового вольномыслия...

   - Ничего, Александр Христофоров;"ч, мы с тобой не институтки, - чуть скривив губы, перебил Николай. - Пачкаться нам приходится в этом каждый день!

   Бенкендорф молча протянул листок бумаги. Николай пододвинул свечку, быстро пробежал глазами написанное. Смысл дерзкого спора Ног с Головой был предельно ясен.

   Коль ты имеешь право управлять,

   Так мы имеем право спотыкаться

   И можем иногда, споткнувшись - как же быть, -

   Твое Величество об камень расшибить.

   Лицо царя потемнело, брови гневно сдвинулись. Дочитав, он непроизвольно скомкал бумагу и прошипел:

   - Какой негодяй, однако! Я не думал!

   - Осмелюсь заметить, ваше величество, - произнес Бенкендорф, - басня сия написана более двадцати лет назад. Давыдов был выписан за сочинительство из гвардии в армейский полк.

   - Покойный брат непростительно миндальничал! - сказал с раздражением Николай. - За подобные басни следует судить как за подстрекательство к бунту. Прикажи комиссионера Иванова строжайше допросить, кто и как распространяет подобные произведения и не принадлежат ли господа сочинители оных и тайным обществам...⁸⁵

   И, чуть помедлив, осведомился:

   - А чем занимается Денис Давыдов в настоящее время? Он, кажется, в отставке?

   - Так точно. Не служит шесть лет.

   - Что за причина?

   - Насколько удалось выяснить, Давыдов остался партизаном и чуждается установленных в армии порядков...

   - Гм... А связей ни с кем из наших друзей четырнадцатого не имел?

   - Пока таких сведений нет, ваше величество. Зато имеются основания предполагать, что он находится в близких отношениях с генералом Ермоловым, коему приходится двоюродным братом, а также с семейством генерала Раевского...

   Брови Николая удивленно и сердито приподнялись.

   - Вот как! Ну в таком случае все равно ничего доброго от него ожидать нельзя! Ермолов и Раевский, я убежден, были и остаются опаснейшими либералами... Недаром мятежники намеревались избрать их в свое правительство!

   Николай сделал несколько крупных солдатских шагов по кабинету и, остановившись перед Бенкендорфом, приказал:

   - За Давыдовым учреди наблюдение самое тщательное... Опасаюсь, не принимает ли он участия в каких-то неясных еще мне ермоловских махинациях.

   Бенкендорф, теребя серебристый шнур аксельбанта и глядя подобострастно на царя, проговорил:

   - Ваши опасения весьма проницательны, государь. Три года назад Ермолов с необычайным и подозрительным упорством добивался назначения Давыдова в Кавказский корпус... А ныне сам Давыдов, рассчитывая, вероятно, что изменившиеся обстоятельства помогут ему в конце концов пробраться к Ермолову, просит вновь зачислить его на военную службу...

   - Ну, этого удовольствия я ему не доставлю, - сказал Николай. - Военного мундира каналья не получит!

   - Простите за откровенность, государь, - неожиданно возразил Бенкендорф, - но, мне кажется, было бы полезней сделать наоборот...

   Николай пристально посмотрел в светлые, нагловатые глаза любимца и, стараясь понять смысл сказанного им, произнес с расстановкой:

   - Ты думаешь... будет полезней... принять Давыдова на службу?

   - Так точно, ваше величество, - ответил Бенкендорф. - Вступление Давыдова на военную службу благотворно подействует на многих и послужит хорошим примером. Помимо сего, каждый военный может быть, по соизволению вашего величества, переведен или послан по служебной надобности в любое место империи.

   - Так, так, так, - почесывая рыжие бачки и, видимо, что-то постигнув, отозвался император. - Ты прав, пожалуй, Александр Христофорович...

   Казенный пакет из главного штаба был получен в начале апреля. Денис Васильевич, ожидавший свыше трех месяцев ответа на свое прошение, нетерпеливо прочитал бумаги и сказал жене с облегченным вздохом:

   - Ну, слава богу! На службу зачислили, назначили состоять при кавалерии... Стало быть, никаких подозрений против меня нет. Тучи разошлись!

   А спустя некоторое время стали доходить до Москвы и другие добрые вести. Выпустили из крепости Александра и Николая Раевских, освободили Грибоедова, избежал суда Михайла Орлов... Затеплилась надежда, что и с остальными заключенными обойдутся милостиво. Генерал Ивашев, ездивший в столицу хлопотать за арестованного сына, уверял Дениса Давыдова, что государь настроен благодушно и никаких строгостей не ожидается. Может быть, удастся и брату Василию Львовичу, судьба которого особенно тревожила, отделаться высылкой на поселение или в собственную деревню под надзор.

   И вдруг, словно гром в ясном небе, этот ужаснувший всю страну, кажущийся неправдоподобным судебный приговор: пятерых четвертовать, тридцати одному, в том числе Василию Давыдову, отрубить головы, остальным каторга! Правда, четвертовать людей и рубить головы царь не решился, но все же и смягченная окончательная сентенция отличалась чудовищной жестокостью. Пестель, Рылеев, Каховский, Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин приговаривались к повешению; Василий Давыдов, Волконский, Бестужев, Басаргин, Ивашев, Кюхельбекер, Якубович и еще свыше ста человек после лишения дворянства и чинов отправлялись в каторжные работы навечно или на длительные сроки.

   13 июля ранним утром на пустыре у крепостного рва состоялась казнь. Император сам изыскивал способы придать этой картине наиболее мрачный характер. Всех приговоренных, одетых в белые саваны, отпели живыми. Барабанщики все время выбивали мелкую дробь, как при наказании солдат сквозь строй⁸⁶.

   После того как на приговоренных набросили петли и затем отняли доски из под ног, Рылеев, Каховский и Муравьев-Апостол упали с виселицы. Распоряжавшийся казнью петербургский генерал-губернатор Павел Васильевич Кутузов подскакал ко рву, где в окровавленных саванах копошились трое мучеников. Рылеев, с трудом приподнявшись и откинув колпак, сказал губернатору:

   - Вы, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, его желание исполняется: вы видите, мы умираем в мучениях...

   - Вешайте их скорее! - неистово завопил Кутузов.

   Рылеев, глядя на него, произнес:

   - Дай же палачу твои аксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз...

   Подробности кровавой расправы передавались из уст в уста, вызывая общее негодование. Вяземский, отдыхавший в Ревеле, писал жене:

   "О чем ни думаю, как ни развлекаюсь, а все прибивает меня невольно и неожиданно к пяти ужасным виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место... Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно нестерпимо... Я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни! Сколько жертв и какая железная рука пала на них!"

   У Дениса Давыдова было столь же подавленное состояние. Воображение мучили и виселицы на крепостном пустыре и звон кандалов, которыми царь заменил веревку другим несчастным.

   Со сколькими из них он, Денис Давыдов, еще недавно откровенничал, шутил, спорил! Руки чувствовали еще теплоту дружеских рукопожатий и Волконского, и Бестужева, и Басаргина, и Кюхельбекера, и Якубовича... А милый, родной Базиль? Сердце обливалось кровью, когда думал о нем! Оживали в памяти все встречи, долгие распашные братские беседы и особенно этот разговор в Киеве, когда Базиль признался в своих чувствах к Сашеньке Потаповой. Хорошо, что год назад, после смерти матери, Базиль все-таки женился на Сашеньке, успел узаконить положение ее и трех детей, иначе она ничего не смогла бы сделать для облегчения его страданий; а теперь, как и другие жены декабристов, Александра Ивановна Давыдова собиралась ехать к нежно любимому мужу в далекую Сибирь. Да, если предполагаемые поездки осуществятся, это будет самым лучшим утешением для страдальцев!

   Впрочем, вскоре другие события отвлекли Дениса Васильевича от тягостных размышлений, вызванных ужасным приговором.

   Император Николай, очистив, как ему казалось, отечество от крамолы, в конце июля прибыл вместе со всем двором, огромной свитой и гвардией в Москву для коронации. В Кремле состоялось торжественное молебствие. Гудели колокола, гремели пушки. Митрополит Филарет возносил благодарственные молитвы богу за победу царя над бунтовщиками.

   Денису Васильевичу кое-как удалось уклониться от участия в этом гнусном спектакле, но он был обязан представляться царю среди других генералов и чиновных москвичей.

   Признав Давыдова, вероятно, по портрету, Николай задержал на нем взгляд, сказал:

   - Рад видеть тебя, любезный Давыдов... Благодарю, что надел эполеты в мое царствование... Здоров ли ты? Можешь ли служить в действительной службе?

   - Могу, государь.

   Николай ничего более не спросил и, милостиво кивнув головой, проследовал дальше. Все как будто обстояло благополучно.

   Но через несколько дней Давыдова вызвал начальник генерального штаба генерал Дибич. Глядя в сторону, как всегда он делал, выполняя особо важные поручения царя, рыжий и криволицый старый знакомец объявил:

   - Мне весьма прискорбно, что имею препоручение от государя императора предложить вам то, что, может быть, неприятно вам будет принять. Государю угодно, чтобы вы ехали в Грузию. Там опять начинается война с персианами. Нужны отличные офицеры. Государь избирает вас...

   О том, что персидские войска недавно вторглись в пределы Грузии, Давыдову было уже известно. В предложении, переданном Дибичем, ничего странного не было. Оно показалось даже лестным. Денис Васильевич поблагодарил за оказанную ему честь.

   - Но, - значительно добавил Дибич и опять отвел глаза в сторону, - государю угодно, чтобы вы как можно скорей ехали туда...

   Вот эта-то фраза, а вернее, та особая интонация, с которой произнес ее Дибич, заставила Дениса Васильевича невольно насторожиться. Зачем посылают его на Кавказ? Действительно ли как боевого генерала с прямой целью или?.. Какое-то смутное подозрение начало закрадываться в душу. Ведь в кавказскую армию отправлены все офицеры и солдаты, хотя бы косвенно причастные к восстанию в Петербурге и на юге. Туда же прямо после выхода из Петропавловской крепости получил назначение оправданный, но оставленный в подозрении Николай Раевский. Правда, Ермолов был еще командующим Кавказским корпусом, однако о его близком смещении продолжали говорить упорно.

   Денис Васильевич решил во что бы то ни стало повидать царя. Попытаться отгадать его замысел. Выторговать на всякий случай право возвратиться домой после окончания войны.

   И эту встречу с Николаем в кабинете Кремлевского дворца он запомнил до мельчайших подробностей.

   Николай, начавший к тридцати годам сильно толстеть, был в своем обычном зеленом гвардейском мундире. Выпуклая, обложенная ватой грудь, туго стянутый живот, расширенные бока, жирные ляжки в белых лосинах и полусогнутая рука, большой палец, который театрально заложен за борт мундира. Николай в молодости недаром брал уроки у французских актеров Сенфаля и Батиста.

   Но особенно приметилось лицо царя: пухлое, болезненно белое, лишенное всякой живости. И большие, навыкате, какие-то оловянные глаза.

   Николай стоял у окна. Увидев вошедшего Давыдова, подошел к нему, дружелюбно протянул руку.

   - Прости меня, любезный Давыдов, что я посылаю тебя туда, где, может статься, тебе быть не хочется, - сказал царь своим деревянным голосом.

   "Дибич начал разговор почти такой же фразой, - промелькнуло в голове Давыдова. - Почему они извиняются, если дело чистое?"

   - Напротив, государь, - ответил он, сдерживая волнение, - я не колеблюсь ни минуты и пришел благодарить ваше величество за выбор, столь лестный для моего самолюбия... Но позвольте изложить вам мою просьбу.

   - Что такое?

   - Когда война кончится, позвольте возвратиться в Москву. Я здесь оставляю хвост - жену и детей...

   - Как! Я не знал, что ты женат! Много ли у тебя детей?

   - Три сына.

   - Славно! А как была фамилия твоей жены?

   - Чиркова.

   - Кажется, есть родня ей в гвардии?

   - Есть, государь, двоюродный брат...

   Просьба, видимо, оказалась неожиданной. Ответ не был подготовлен. Какая-то недобрая морщинка собралась на крутом лбу царя и сразу исчезла. Он резко повернулся, сделал несколько шагов по кабинету. Затем снова принял прежнюю, величественную, как ему казалось, позу и произнес:

   - Я не определяю тебя в Кавказский корпус, а посылаю с оставлением по кавалерии... Когда война кончится, скажи Алексею Петровичу, что я желаю твоего возвращения, он отпустит, и дело кончено...

   - Благодарю, государь!..

   - Ты давно не получал писем от Ермолова? - как бы продолжая разговор, спросил Николай, не меняя позы.

   - Давно. Алексей Петрович последнее время почти не пишет.

   - Вот как! Ну, теперь сам скоро его увидишь... Кланяйся от меня, скажи, что я с нетерпением жду известий и молюсь за него. Да, я забыл! Ведь ты, кажется, и прежде желал служить на Кавказе?

   - Желал, государь... Мечтал, можно сказать!

   Николай окинул Давыдова быстрым, ничего не говорящим взглядом и неожиданно ласково полуобнял.

   - Очень рад, если так... Прощай, любезный Давыдов, желаю счастья и успехов!

   Несмотря на то что Давыдов отметил при разговоре с царем некоторые фальшивые его жесты и интонации, все же он решил, что Николай относится к нему благосклонно, никакого тайного замысла не имеет. Сомнительными теперь показались и все слухи о Ермолове. Наверное, выдумывают враги брата Алексея. Ведь болтали же о его связях с заговорщиками, а между тем следствие кончилось, суд свершился, а Ермолов по-прежнему на Кавказе и государь говорил о нем в самом благосклонном тоне.

   Но при выходе из дворца Денис Васильевич лицом к лицу столкнулся с Закревским. Осведомившись, о чем разговаривал с царем старый друг, Арсений Андреевич отвел его в сторонку и спросил:

   - А ты не думаешь, что можешь оказаться на Кавказе под начальством какого-нибудь другого командующего, а не Алексея Петровича?

   У Дениса Васильевича от невольного волнения дрогнул голос:

   - То есть... почему же? Разве Ермолова сменяют?

   - В этом все дело, милый Денис, - тихо и доверительно произнес по-французски Закревский. - Я сообщаю тебе то, что, надеюсь, будет навсегда сохранено в полной тайне... Государь на днях при мне сказал, что терпеть Ермолова более не намерен. И вчера на Кавказ уже выехал любимец царя, интимный друг его Паскевич. Он должен немедленно найти любые причины для смещения Алексея Петровича и занять его место...⁸⁷

   Денис Васильевич совершенно опешил.

   - Помилуй, Арсений! Я отказываюсь верить! Ведь он, - Давыдов кивнул на дворец, - только что говорил...

   Закревский вздернул плечи, перебил решительно:

   - Не будем обсуждать того, чего не должно... Наша долгая, ничем не омраченная дружба и моя самая глубокая привязанность к Алексею Петровичу обязывают меня сделать предупреждение, дабы вы могли не сомневаться в цели, с какою отправлен Паскевич на Кавказ, и соответствующим образом, с наибольшим благоразумием определить свои поступки... Вот все, что мне хотелось!

   Страшную новость, сообщенную Закревским, подтвердил косвенно и ермоловский адъютант Талызин, только что прибывший с Кавказа. Он встретил Паскевича под Воронежем. Талызин рассказал также, что еще зимой в Кавказский корпус прибыл полковник Бартоломей, посланный царем для сбора тайных сведений о Ермолове. Паскевичу остается лишь подписать донос. И Алексей Петрович сам чувствует, что на Кавказе служить ему недолго.

   Денису Давыдову все теперь стало ясно. Значит... царь лгал, говоря с ним о Ермолове как о главнокомандующем, который после войны отпустит его домой! Царь хорошо знал, что Ермолова не будет, а будет Паскевич! Зачем же эта низкая, бесчестная игра? Чего он хочет?

   Посылка на Кавказ без определенного назначения ставила Давыдова в полную зависимость от воли командующего Кавказским корпусом. Пока оставался в этой должности Ермолов, нечего было беспокоиться о дальнейшем. Теперь же, продумывая создавшееся положение, Денис Васильевич ясно различал для себя три возможности. Командующий мог назначить начальником превосходного отряда и поручить славное дело, достойное опытного и боевого командира; командующий мог оставить при главной квартире, обрекая на унизительное безделье, порочащее достоинство и честь; командующий мог, наконец, послать в опасную экспедицию, на верную смерть, особенно если будет на то тайное соизволение свыше... И эта третья, последняя возможность представлялась самой вероятной.

   Николай желает избавиться от него. Как можно скорее.

   Фраза, сказанная Дибичем, приобретала теперь особое, зловещее значение.

   С тяжелым чувством собираясь в дальний путь, Давыдов скрыл от родных и близких угрожающую ему опасность. Не сказал даже жене. Она должна была скоро родить, не хотел расстраивать. Но на одном из прощальных вечеров не мог все-таки удержаться от горькой эпиграммы, посвятив ее генералам, танцующим на балу:

   Мы все несем едино бремя,

   Но жребий наш иной;

   Вы назначены на племя,

   Я же послан на убой...

   Стояли чудесные, тихие и солнечные августовские дни. Открытая рессорная коляска, запряженная тройкой лошадей, бойко катилась по старому почтовому тракту, пролегавшему на юг через Елец и Воронеж.

   Денис Васильевич, первый раз ехавший по этому пути, с любопытством смотрел на картины, открывавшиеся взору. Величественная, щедро одаренная природой мать Россия, которую любил он нежным сыновним чувством, раскрывалась перед ним во всей своей красоте и убожестве. Прекрасны были эти плодородные черноземные поля, быстры и чисты реки. Манили прохладой тенистые леса, нежили взгляд тронутые первой позолотой берёзовые рощи. Господские дома и угодья, расположенные обычно на взгорьях, окруженные садами и парками, щеголяли нарядной архитектурой, затейливыми башенками, белыми арками и колоннами. А в близком соседстве с ними тянулись кривые улицы и переулки соломенных деревень, где мужики и бабы в посконных рубахах и лаптях молотили цепами хлеб. А в барских садах загорелые и босые девки складывали в корзины налитые сладким соком яблоки и пели грустные песни. И легкий ветерок вместе с тихими напевами доносил еле уловимый тонкий запах спелых плодов.

   Тяжелое настроение, владевшее Давыдовым при выезде из Москвы, постепенно заменялось чувством какого-то умиротворения. Деревенская жизнь, вдали от столицы, показалась ему соблазнительной. "Наверное, - думал он, - никого здесь не волнуют ни политические события, ни дворцовые интриги, живут тихо, спокойно, наслаждаясь семейными радостями. Охота, друзья, книги. Право, есть смысл!"

   И вдруг живо воскресла в памяти далекая приволжская деревенька Верхняя Маза. И почему-то сразу посветлело на душе. Счастливая мысль! Служить отечеству там, пожалуй, можно лучше! Он был участником многих замечательных событий, ему есть о чем рассказать в своих книгах. Да, непременно надо, выйдя в отставку, поселиться там, подальше от этого страшного человека с холодным взглядом оловянных глаз... Лишь бы поскорей удалось благополучно освободиться от кавказской службы. Вся надежда на брата Алексея Петровича. Он пока еще главнокомандующий. Он посоветует, поможет. Надо торопить ямщика!

   И вот уже кончились бесконечные ковыльные степи, и в безоблачном темно-голубом небе засеребрились вершины Кавказских гор.

   А недалеко от Владикавказа неожиданная встреча. Александр Сергеевич Грибоедов. Возвращается в Тифлис к месту прежней службы.

   Подробности его ареста Давыдову были уже известны. В Москве Талызин рассказал, как Ермолов, получив ордер на арест Грибоедова, предупредил его, помог уничтожить бумаги. Талызин сам принимал в этом участие. И конечно, Александр Сергеевич будет век благодарен Ермолову. Грибоедов свой, близкий человек. Захотелось обнять его, расцеловать. Но, с другой стороны, он ведь приходится родственником Ивану Федоровичу Паскевичу, женатому на его двоюродной сестре. Родство, правда, не бог знает какое, однако в сложившихся обстоятельствах оно приобрело значение, невольно сдерживая душевный порыв.

   Грибоедов, очевидно, тоже чувствовал неловкость, держался сухо, настороженно. Узкое, желтое от лихорадки лицо его пасмурно. В умных, чуть прищуренных глазах застыла, казалось, какая-то скорбная мысль.

   Узнав, что в Дарьяльском ущелье произошли обвалы и Грибоедову, ехавшему с почтой, придется ждать, пока расчистят дорогу, Давыдов предложил:

   - Мне одалживают двухместные дрожки. Налегке пробраться в Тифлис, думаю, можно... Прошу разделить со мной компанию.

   - Благодарю, глубоко признателен, Денис Васильевич.

   В Тифлис они едут вместе. И невольный холодок между ними начинает постепенно исчезать. У них столько общих интересов, столько общих близких знакомых. Им есть что вспомнить и о чем поговорить наедине. Грибоедов наконец доверчиво признается:

   - Вам известны мои отношения с Алексеем Петровичем... Я предан ему до гроба. Какой светлый ум, какая высокая душа! Но мое положение... это ужасно, если оно отдалит его... И признаюсь, Паскевич никогда не был мне близок. Он самонадеян и тщеславен. Я не верю, чтобы этот человек восторжествовал над одним из умнейших людей в России.

   - Паскевич выполняет волю государя, - не соглашается Денис Васильевич, - а высочайшее мнение о Ермолове никогда, к сожалению, не сходилось с твоим... Впрочем, не будем загадывать.

   Грибоедов молчит. Хмурится. О чем-то сосредоточенно думает.

   - Высочайшее мнение! Высочайшая воля! - неожиданно иронически восклицает он, и в глазах, сквозь стекла очков, вспыхивает злобная искорка. - Я содержался на гауптвахте главного штаба и видел многих из этих несчастных... Мне передавали разговор императора с Николаем Бестужевым, братом нашего Александра. Государь, удивленный умом и твердостью Бестужева, сказал: "Вы знаете, что все в моих руках, что я все могу, и я бы простил вас, если бы мог быть уверен, что впредь буду иметь в вас верноподданного!" - "В том наше и несчастье, ваше величество, - ответил Бестужев, - что вы все можете, что ваша воля выше закона. А мы желаем, чтобы впредь жребий ваших подданных зависел не от вас, а от закона..." Вот видите, какое, оказывается, частное мнение, - Грибоедов сделал на этой фразе ударение, - существует о высочайшей воле.

   - Помилуй, Александр Сергеевич. С подобным мнением согласится каждый честный человек, следственно, оно уже не частное, - горячо отозвался Денис Васильевич.

   Грибоедов внимательно посмотрел на него потеплевшими глазами и улыбнулся:

   - Я потому прямо и говорю с вами о таких вещах, что хорошо знаю вас, друга Ермолова, Пушкина, Раевских... Но я никогда не открывал и не открою своего сердца Паскевичам.

   По мере того как дрожки, запряженные парой лошадей, медленно продвигались вперед, дорога становилась все хуже. Камни и огромные валуны во многих местах преграждали путь. Казачий конвой, ехавший впереди, спешивался, казаки убирали камни, выпрягали лошадей, на руках переносили дрожки.

   Ущелье становилось все теснее. Горы, обступавшие со всех сторон, казалось, готовы были упасть на головы. Грибоедов долго, неподвижно смотрел вверх на каменные громады. Потом медленно опустил голову. Какое-то затаенное огромное горе исказило вдруг тонкие черты его лица. Губы дрожали, в глазах стояли слезы.

   - Что с тобой, Александр Сергеевич? - спросил обеспокоенный Давыдов, тихо дотрагиваясь до его локтя.

   Грибоедов вздрогнул и как-то судорожно схватил, сжал руку Давыдова.

   - Я чувствую себя раздавленным, друг мой, - прерывающимся голосом заговорил он по-французски. - Я могу вам признаться, что во многом не соглашался с ними... Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России. Я сам как-то сказал эту фразу. Но кто же откажет им в мужестве, честности и благородстве! Так за что же столько страданий? Ведь их даже не судили, а осудили по высочайшей воле. Александр Бестужев и Александр Одоевский - тягчайшие государственные преступники! Ваш брат, умнейший и добрейший Василий Львович, которого я имел честь знать, осужден на каторгу! Мое сердце обливается кровью. Я плохо сплю... я постоянно слышу мерную дробь барабана и звон кандалов. На кронверкской куртине, где повешены эти пять мучеников, распяли нашу совесть... о, как это ужасно! А Фамусовы, Скалозубы и Молчалины торжествуют! Мне непереносимо это отвратительное зрелище...

   Грибоедов остановился, глубоко вздохнул и, понизив голос, закончил:

   - Но верьте, друг мой, что их страдания бесплодно не исчезнут... Я сам недавно пришел к этой мысли... Пройдут годы, и явятся другие... и час свершения настанет... Россия оставаться в младенчестве не будет.

   Эта последняя, с большим чувством произнесенная фраза Денису Васильевичу запомнилась особенно крепко.

   В Тифлис приехали поздно ночью. Алексей Петрович Ермолов, вопреки обыкновению рано ложиться спать, находился еще в своем просторном, скромно убранном кабинете. И тотчас же Дениса Васильевича принял.

   Ермолову исполнилось сорок девять лет. Резкие складки морщин на крупном, мужественном лице, темные круги под глазами и крайняя раздражительность, появившаяся за последнее время, свидетельствовали, что огорчения, вызванные происшедшими событиями, войной и неблагоприятными отношениями с новым императором, не прошли бесследно.

   Ермолов сидел за большим дубовым столом в парадном мундире, при всех орденах, хотя обычно, как всем было известно, ходил в простом черкесском чекмене. Он тяжело поднялся навстречу брату, сердечно его обнял:

   - Слышал, что едешь, ждал, рад тебя видеть, Денис... Как семья твоя? Все здоровы? Ну, слава богу... Садись, поговорим...

   И, заметив, что Давыдов окинул удивленным взглядом его парадный мундир, усмехнулся:

   - Что? Думаешь, привычки свои изменил? Нет, брат, это я для господина Паскевича павлином вырядился... Час назад проводил его отсюда. Нельзя, брат Денис, иначе, - продолжал он иронически, - особа знатная, полным доверием государя пользуется. Сам царь мне о том писал.

   Алексей Петрович сделал несколько шагов по кабинету; потом остановился перед Давыдовым, вспомнил:

   - Да, так ты, говорили мне, с Грибоедовым сюда? Ну, что? Переменился, я думаю... Еще бы! Паскевичу родней приходится, а у Паскевича сама государыня императрица детишек крестить изволила. Дух захватывает от столь высокого родства, - не удержался Ермолов от насмешки. - Как же Александру Сергеевичу с нами, опальными, дружбу водить?

   - Напротив, почтеннейший брат, - возразил Давыдов, - Грибоедов более всего опасается, чтобы вы сами через это родство к нему не охладели...

   - Да, что ушло, то ушло... Может быть, и несправедливым я окажусь, после рассудят, а прежних отношений у нас не будет, - задумчиво произнес Алексей Петрович.

   - Грибоедов душевно расположен к вам... И, простите, мне непонятны сомнения ваши.

   Ермолов подошел к столу, достал какую-то бумагу.

   - А ты послушай, что военный министр мне пишет, - сказал он и, пододвинув свечу, прочитал: - "...коллежский асессор Грибоедов, на коего упало подозрение в принадлежности к тайному злоумышленному обществу, по учинению исследования, оказался совершенно, - подчеркнул Ермолов последнее слово, - неприкосновенным к нему. Вследствие чего, по повелению его императорского величества, освобожден из-под ареста, с выдачей аттестата..."

   - Таковые аттестаты выданы не одному Грибоедову, а и многим другим лицам, - заметил Давыдов.

   - Знаю, знаю, - кладя бумагу на стол, сказал Ермолов, - а все-таки... Этот самый господин Паскевич, прибыв сюда, с первых слов просит Грибоедова в его канцелярию откомандировать... Слов нет, нужда в сочинителе господину Паскевичу крайняя. Сам грамотей не бойкий: говорит со знаками запинания, а пишет без оных... Однако ж мне особое благоволение этого господина к Грибоедову по многим причинам нравиться не может...

   - Помилуй! Я совсем сбит с толку! - воскликнул Денис Васильевич.

   Ермолов подошел к окну, прикрыл его, завесил тяжелой шторой. Затем сел в кресло рядом с Давыдовым, положил на его плечо широкую горячую руку.

   - От тебя скрывать мне нечего, - тихо произнес он. - Прошлой осенью брат наш Василий Львович предлагал мне примкнуть к ним... А письмецо его Грибоедов мне доставил! Следственно, полным их доверием был облечен Александр Сергеевич...

   - И что же вы решили? - не дослушав фразы, перебил Денис Васильевич.

   - Не беспокойся, ничего страшного нет, - ответил Ермолов. - Никаких обещаний я не давал, в переговоры не вступал... Но, признаюсь, однажды намекнул Александру Сергеевичу, что ежели этакое случится... усмирять не пойду и, смотря по обстоятельствам, подумаю...

   - Стало быть, эта задержка с присягой?..

   - Мой грех, - наклонив голову, с тяжелым вздохом отозвался Ермолов. - Было в голове разное... Ну, а потом дело исправил, с этим кончено. Один свидетель Александр Сергеевич, да я на него в этом деле совершенно полагаюсь, ибо зачем же ему меня и себя губить. И тому, что вышел он чистым из скверной истории, я не менее, а более других рад...

   - Поверьте, почтеннейший брат, Александр Сергеевич навсегда останется вам признателен...

   - А вот тут-то как раз бабушка надвое сказала! - прищурился Ермолов. - Я голову на отсечение дам, что Александра Сергеевича рука Паскевича из пропасти вытащила, следственно, этот господин Грибоедову не только родня, но и благодетель... Сам суди, как в таком случае мне держаться теперь с Грибоедовым. Не знаю, не знаю, брат Денис, напрасно подозревать не могу, но в моем положении опасаться всего должен...

   Ермолов поднялся. Сделал опять несколько грузных шагов, остановился, потер широкий лоб.

   - А положения моего тебе объяснять нечего... Отношение Николая ко мне известно. Он с тех пор еще, как я за пьяные дебоши в Париже его отчитывал, зубы на меня точит и разделаться со мною собирается. Теперь настал его час счастливый! - Ермолов сделал короткую передышку и затем продолжил: - Я не из робкого десятка, ты сам знаешь, меня царским неблаговолением не испугаешь, но я низостью, подлостью его возмущен! Ну, неугоден ему, так отреши от должности, твоя воля. Нет, натура не такова. Боится, чтобы тень, упаси бог, на него не упала. Желает, чтобы сам я в отставку подал... а на всякий случай шпионов сюда засылает... И опять подлость свою фиговым листком прикрывает. Вот он, этот листик-то, прибрал на память, - желчно добавил Ермолов, достав из кармана какую-то бумагу. И, насмешливо выделяя слова, прочитал: - "...назначив его командующим под вами войсками, даю я вам отличнейшего сотрудника, который выполнит всегда все ему делаемые поручения с должным усердием и понятливостью. Я желаю, чтобы он, с вашего разрешения, сообщал мне все, что от вас поручено будет..."

   - Назначает, оказывается, господина Паскевича моим помощником! Дает отличнейшего сотрудника! Благодарю покорно! А этот сотрудник сидит здесь, словно дитя невинное, любезничает, в царской любви меня уверяет, а за спиною грязные сплетни против меня собирает. Николай клеветой и вздором не брезгает. Мерзко, подло, гнусно!

   Негодование захватило Ермолова. Он резким движением расстегнул, словно душивший его, ворот мундира и продолжал:

   - Вот и надел я эти ордена, чтобы превосходство свое над царским лазутчиком чувствовать. Не за дружбу с царями боевые ордена получал. Этот, - указал он на один из георгиевских крестов, - самим незабвенным Александром Васильевичем Суворовым пожалован. Этот, - дотронулся до другого, - князем Петром Ивановичем Багратионом! Этот - за войну Отечественную...

   Ермолов оборвал фразу, махнул рукой, сразу перешел на другой тон:

   - Ну, да ты сам все знаешь, и чувства мои тебе понятны. И не будем больше говорить обо мне...

   Он вытер платком разгоряченное лицо, опять подсел к Давыдову.

   - Займемся твоими делами, брат Денис, пока я еще помочь могу, если требуется...

   Давыдов подробно рассказал все, что произошло с ним в последнее время. Ермолов слушал молча, внимательно. Ни один мускул на лице не дрогнул даже тогда, когда Давыдов говорил о своем свидании с царем и Закревским. Тайная цель, с какою прибыл на Кавказ Паскевич, разгадана была раньше. Да и не послал бы Николай сюда брата Дениса, если бы рассчитывал самого Ермолова оставить командующим Кавказским корпусом. И, конечно, при Паскевиче служить Денису нельзя. Тоже все ясно. Но как выйти ему из корпуса, куда он назначен лично царем? Пока продолжалась война с персианами, немыслимо было об этом думать. Необходимо принять участие в военных действиях, отличиться, отвести от себя всякие возможные подозрения.

   Алексей Петрович прежде всего познакомил Давыдова с военной обстановкой. Наследник персидского шаха Аббас-мирза, находившийся под сильным влиянием окружавших его англичан, нарушив мирный договор с Россией, вторгся в Карабах, обложил крепость Шушу. Действующий заодно с ним брат Эриванского сардара Гассан-хан овладел Бамбакской и Шурагельской провинциями.