Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

скучился? - прищурив злые глазки, фыркнул цесаревич. - Ничего, придется подождать.

   - В таком случае я просил бы ваше величество сообщить столь неясные причины моего задержания...

   Цесаревич окинул его злорадным взглядом и, прищелкнув языком, развел руками:

   - А на то есть воля государя, повелевшего мне останавливать господ офицеров, возвращающихся из отпусков в свои части... Так-то, сударь!

   ... В садах отцветали липы. Солнце с каждым днем жгло все сильнее. Вступало в права сухое, знойное лето.

   События разворачивались своим чередом. Прогрохотали пушки под Ватерлоо. Кончилось стодневное царствование Наполеона. Английский фрегат "Нортумберлэнд", на борту которого находился бывший французский император, рассекая океан, на всех парусах мчался к пустынному острову Святой Елены.

   Русские войска, не успевшие схватиться с неприятелем, возвращались домой.

   А Денис Васильевич продолжал томиться в Варшаве, где уже до последней степени отвращения насмотрелся на ненавистные порядки, заведенные в войсках невеждами и педантами.

   Теперь все чаще приходил он к мысли, что совершаемое здесь над ним насилие не является какой-то случайностью. Точно выяснив, что никакого повеления от государя о задержке офицеров не было, он написал жалобу в главный штаб князю Волконскому и Дибичу, послал рапорт фельдмаршалу Барклаю де Толли, но все безрезультатно. Не помогло и ходатайство Ермолова, хотя цесаревич обычно не отказывал Алексею Петровичу и в более важных просьбах.

   Документы Давыдова лежали в штабе цесаревича, а на вопрос, когда же наконец его отпустят в полк, Курута, пожимая плечами, отвечал неизменно:

   - Не могу знать... Не от нас зависит...

   Может быть, он даже и не лгал. Очевидно, издевательское приказание цесаревича было одобрено высшим начальством, а вернее всего, самим императором, и унизительное для офицера суворовской школы "обучение" плацпарадной шагистике продолжалось по их указанию.

   Давыдов, и прежде догадывавшийся, что все притеснения по службе последних лет связаны между собой единым мстительным замыслом высшего начальства, теперь окончательно в этом убедился.

   Да, его умышленно унижали! И не только потому, что в правительственных кругах помнили его вольнолюбивые басни, а главным образом потому, что выдвинутая им и блестяще оправданная на деле партизанская система рассматривалась как опасная затея, а вся его собственная партизанская деятельность противоречила той бюрократической военной системе, которая была установлена в российской армии.

   И нет сомнения, впереди ожидают его еще многие и многие неприятности, следует быть всегда к ним готовым.

   Однако надо же все-таки и что-то предпринимать, чтобы поскорей выбраться из Варшавы. Ведь жить здесь, помимо всего прочего, было тяжело и потому, что он числился состоящим в долгосрочном отпуску и жалованья не получал. Взятые на дорогу деньги были давно израсходованы, пришлось обращаться к сестре Сашеньке, она прислала пятьсот рублей, но и они быстро таяли. Денис Васильевич находился в самом мрачном раздумье.

   Неожиданно в Варшаве появился Павел Дмитриевич Киселев. Бывший кавалергард, старинный приятель. Год назад в чине штаб-ротмистра он состоял адъютантом при генерале Милорадовиче. Приятная внешность и светские манеры Киселева обратили на него внимание императора Александра. Двадцатипятилетнего Павла Дмитриевича сделали полковником и флигель-адъютантом.

   Теперь с каким-то важным поручением царя он направлялся из столицы в армию и остановился в самой лучшей варшавской гостинице.

   Свидание с ним было кратко, но приятно. Новенький мундир с пышными аксельбантами и золотыми царскими вензелями придавал Киселеву некую сановитость, но держался Павел Дмитриевич просто, встретил Дениса как родного. Обнялись, расцеловались.

   - Ну, друг милый, выручай, - присев на край дивана, без дальних слов начал Давыдов. - Попал я впросак, жизни не рад...

   - Да что же случилось? - встревожился Киселев.

   - А вот что...

   И он подробно рассказал обо всем, что с ним произошло, умолчав лишь о той неблаговидной роли, какую, по его мнению, играл в этом деле император. Был старый друг Киселев все же придворным, распахивать перед ним душу, как перед Вяземским, на этот раз поостерегся.

   Киселев выслушал с явным сочувствием и задумался.

   - Да, история скверная... Не знаю, как тебе и помочь... Я еду к фельдмаршалу Михаилу Богдановичу и могу, конечно, поговорить с ним, но если даже он примет участие... Тебе ведь известно, в каких неприязненных отношениях с цесаревичем он находится... Пожалуй, лучше все-таки действовать через главный штаб.

   - Я же обращался к князю Петру Михайловичу Волконскому... Бесполезное дело!

   - Подожди, подожди, Денис, - остановил его Киселев, неожиданно оживляясь, - я совсем забыл, просто из головы выскочило... Ты же, кажется, хорош был с Арсением Закревским?

   - Еще бы! Не один год, слава богу, дружили... А что с ним такое? Я, признаться, давненько ничего о нем не слышал. Он все в полковниках, или?..

   - На днях представлен в генерал-майоры... Но суть не в этом. Государь к нему весьма расположен, и мне точно известно, только прошу тебя пока об этом никому ни слова, - Арсения Андреевича назначают дежурным генералом главного штаба.

   Давыдов подскочил от удивления:

   - Что ты говоришь! Вот так новость! Ну, в таком случае... На Арсения-то уж, верно, я могу положиться.

   - Как и на меня, надеюсь, - с улыбкой добавил Киселев. - Ты напишешь ему от себя, разумеется частным образом, а я по возвращении в столицу поговорю с ним особо. Дело, сам понимаешь, не легкое, но вдвоем мы что-нибудь стоим.

   - Спасибо, спасибо, ты меня просто воскресил из мертвых, - растроганно проговорил Давыдов, обнимая приятеля.

   На душе сразу стало легче. Арсений Закревский в главном штабе! С необычайной живостью вспоминалась Денису Васильевичу суровая финская зима 1808 года и маленькая, окруженная густым лесом станция Сибо близ Гельсингфорса, где проездом в армию встретился он впервые с поручиком Архангелогородского пехотного полка Закревским.

   Были они в одних годах, небогаты, жизнерадостны, оба мечтали о славе и подвигах, стремились к романтическим приключениям и не чуждались тщеславия. Сдружились быстро и прочно!

   Потом вместе служили в Молдавской армии, и тут Арсений, состоявший адъютантом при молодом главнокомандующем графе Каменском, оказал первую немалую услугу, помог Денису устроить перевод в войска Багратиона.

   Потом пришло неожиданное известие о скоропостижной смерти Каменского, и поползли вдруг страшные слухи, будто его отравили и будто не обошлось это дело без участия Закревского, получившего по завещанию графа небольшую, но доходную деревеньку. Произведенным следствием слухи не подтвердились, а все же они держались и в какой-то степени компрометировали Закревского, вынудив его уйти в отставку.

   Тут уж пришла очередь Дениса помогать другу! Кто, как не он, ободрял Арсения в тяжелые дни, а затем познакомил с Ермоловым! Алексей Петрович взял Закревского под свое покровительство и устроил в военную канцелярию первой армии. И, конечно, Закревский не может этого забыть, он сделает все, что от него зависит, чтоб выручить из беды, за это можно ручаться.

   "Милый друг Арсений Андреевич, - в тот же вечер писал Денис. - Вот дело о чем идет: я ехал, скакал, спешил к своему месту, то есть в Ахтырский полк, но, проезжая через Варшаву, остановлен великим князем под предлогом, что он имеет повеление останавливать всех штаб- и обер-офицеров, едущих из отпусков в армию. Между тем все проезжают, а я живу, и имя мое слышать не хочет, говорит только: я не смею, я имею на то повеление... Так как ты мой старый друг и друг, на которого я более уверен, нежели на кого-нибудь, то прошу тебя войти в мое положение и употребить все старания вытащить меня отсюда"⁴³.

   А через некоторое время, получив от Закревского кратенькую обнадеживающую записку, Денис Васильевич попросил его заодно похлопотать и о возвращении произвольно отнятого генеральского чина.

   "... Сверх особых притеснений, - писал он, - не знаю, что я, полковник или генерал? Пора решить меня или уже вовсе вытолкнуть из службы".

   Итак, дела были переданы в верные руки, оставалось теперь лишь ожидать решения своей участи. И можно было подумать о другом.

   В Варшаве он, несмотря на общительный характер, не нашел друзей по сердцу, настораживал случай с дежурным офицером, да и не хотелось как-то ни с кем сходиться. Мысли его были в Москве, где сейчас собрались все родные и близкие и где оставалась пленившая его милая синеглазая Саша Иванова.

   "... Что делает божество мое? Все ли она так хороша? - запрашивал он Вяземского. - Богом тебе клянусь, что по сию пору влюблен в нее, как дурак. Сколько здесь красивых женщин; ей-ей, ни одна сравниться не может"⁴⁴.

   Вяземский, однако, не стал держать друга в приятном заблуждении. О божестве посоветовал более не думать. Саша выходила замуж за балетмейстера Глушковского.

   Прощаясь с Сашей перед отъездом из Москвы, Денис Васильевич не подал и намека на возможность соединить с ней свою судьбу, мимолетные мысли об этом подавлялись обычными для того времени сословными предрассудками, стало быть, девушка вольна была поступать по-своему, а все же сообщение о ее замужестве походило на небольшой щелчок по носу. И хотя, отвечая Вяземскому, он, отшучивался, что, приехав в Москву, "опутает усами ноги Глушковского и уничтожит все его покушения", настроение было скверное, и сердечная ранка разбаливалась порой весьма чувствительно.

   Наконец-то пришло долгожданное известие о возвращении генеральского чина. Оказывается, в армии было шесть полковников Давыдовых. Государь не желал производства в генералы одного из них, а в главном штабе перепутали, сняли генеральский мундир не с того, с кого нужно. Объяснение не очень-то правдоподобное, но надо же как-то оправдать высшее начальство!

   А следом пришел приказ: генерал-майору Давыдову состоять при начальнике первой драгунской дивизии. Закревский пояснил, что нет в кавалерии пока иных вакантных мест, а как будет более подходящая должность, уведомит.

   Денис Васильевич успокоился и, не теряя времени, отправился к новому месту службы.

   В середине декабря Петр Андреевич Вяземский, слышавший краем уха об освобождении Дениса и ожидавший, что он вот-вот заявится в Москву, получил следующее извещение:

   "Наконец я, любезный Вяземский, вырвался из Варшавы и иду вместе с дивизией. Из Бреста поеду в Киев на контракты, а оттуда, если будет возможность, полечу к вам".

   Вяземского сообщение заинтересовало. Киевские контракты сами по себе вряд ли Дениса привлекали. Зачем же и по какой надобности он туда столь неожиданно собрался? Наверное, опять захотелось поамурничать с кузиной Аглаей.

   Вяземский ошибался. Аглая Антоновна проводила эту зиму в Петербурге, где воспитывались ее дочери.

   Но в Киеве находились всегда милые сердцу Раевские и Базиль Давыдов. Хотелось повидать их, пооткровенничать. Впрочем, были и другие соображения. Николай Николаевич Раевский командовал четвертым пехотным корпусом, расквартированным на Украине. Кто знает, может быть, удастся опять поступить под начальство любимого генерала?

   В Киев приехал Денис Васильевич 8 января 1816 года. Жали землю лютые крещенские морозы, но огромная контрактовая площадь на Подоле с утра до ночи кишела шумным, пестро одетым народом. Со всех сторон ежегодно съезжались сюда в эти дни окрестные помещики, торговцы, барышники, паны и селяне, подходили толпами убогие люди, странники и нищие, а за полками многих лавок и ларьков, расположенных вокруг главного контрактового павильона, можно было увидеть краснобородых персов, и важных бухарцев, и юрких греков, предлагавших самые разнообразные заморские товары.

   Город в дни контрактов необычно оживлялся. В гостиницах и ресторациях стоял дым коромыслом, там задавали пиры и попойки приехавшие из своих имений освежиться и потешить душеньку степные феодалы. В трактирах и шинках гулял и распивал магарычи народ попроще. Ломились от посетителей все зрелищные и увеселительные места. Всюду веселое, звонкое многолюдье.

   Двухэтажный, деревянный, недавно заново отделанный дом Каменских-Давыдовых находился недалеко от контрактовой площади. Денис Васильевич проехал прямо туда и сразу, на крыльце, попал в объятия выбежавшего его встречать Базиля.

   - Денисушка, дорогой, ты ли это? Да какими судьбами? Вот хорошо, вот славно! - торопливо и радостно говорил Базиль, не спуская сиявших глаз с двоюродного брата и держа его за руки. - Ну, пойдем же ко мне!.. Я один наверху живу, а внизу мы и не топим... Матушка с братом Александром в Каменке, на открытии контрактов обещали быть, да, видно, морозов испугались...

   - А как Раевские? Живы-здоровы?

   - Слава богу!.. Брат Николай Николаевич в Каменке хотел отдохнуть, а Софья Алексеевна настояла сюда перебраться, дочери подросли, невестятся. Нельзя, говорит, в деревне их держать, - болтал Базиль, поднимаясь по лестнице. - Теперь у них каждый вечер веселятся. Даже наш каменский оркестр сюда взяли. Александр и Николенька приехали, племянницы подружками обзавелись, и хорошенькие есть, честное слово!

   Базиль, гусарский ротмистр, не оправился как следует от тяжелых ранений, полученных под Кульмом и Лейпцигом, и числился состоящим в долгосрочном отпуску.

   Просторный кабинет его, выходивший тремя окнами на улицу, был завален книгами и журналами. Они стопками лежали на столе, в беспорядке валялись на креслах и диванах. Два больших разбитых ящика с пометами таможенного осмотра стояли у дверей.

   - Вчера из Парижа от книгопродавца Дидо получил, не успел просмотреть и разобраться, - сказал Базиль. - А любопытного много... Мне даже выходить из дому не хочется.

   - Знаю, что ты величайший книголюб, - улыбнулся Денис Васильевич.

   И сам, не утерпев, потянулся к первой попавшей на глаза книжной стопке. Дидро, Вольтер, Жан Жак Руссо, Монтескье, Рейналь, Гельвеции... Многие книги прочитаны, а, пожалуй, более таких, о которых лишь слышал. Вот Мабли "Размышления о греческой истории"^VIII. Говорят, тут сотни острых стрел, направленных против деспотического произвола. Недаром книга считается запретной. Надо непременно прочитать!

   - А когда же ты свою собственную книгу выдашь? - неожиданно спросил Базиль.

   - Какую там собственную! - отмахнулся Денис Васильевич. - Я и не собирался, кажется.

   - Как?! Мне брат Алексей Петрович Ермолов говорил, будто ты о партизанстве своем пишешь, хвалил даже читанные ему страницы.

   - Начал марать бумагу, да остановился, не до того мне последнее время было, брат Василий.

   - Стихи же, помнится, писывал ты и на бивуаках и в эскадронных конюшнях.

   - Стихи что! Стихи единым волнением чувства во мне рождались. Воспламенился - и брызнуло из тебя! А взялся за прозу... Тут, брат, первей всего надлежит кипение чувств рассудком хладным измерять. А ежели тебя со всех сторон и бьют, и колют, и щиплют, - где уж хладному рассудку быть!

   Старый камердинер, неслышно ступая по ковру, подал шампанское. В камине вспыхнули и весело затрещали дрова, приятно пахнуло березовым дымком. Братья сняли мундиры, раскурили трубки. Беседа завязалась долгая, распашная. Денис, горячась, говорил о всем, что наболело, об издевательствах над ним, о подлости высшего начальства, о гнусных происках царя. Базиль слушал спокойно, не удивлялся.

   - Твое возмущение, Денис, законно, понятно, - заметил он, - но чего же ты хочешь?

   - Справедливости - вот чего! Я не чужой, а свой лоб под пули подставлял.

   - Подожди, подожди, давай сначала о справедливости, - перебил Базиль. - От кого ты ее ожидаешь? От человека, коему не только твое партизанство, а вообще все русское не нравится... Тебе разве не известно, что его величество изволит открыто утверждать, будто каждый русский или плут, или дурак? А во время смотра наших войск во Франции, когда Веллингтон похвалил устройство русской армии и боевые качества солдат, Александр Павлович заявил, что всем этим он обязан иностранцам.

   - Знаю, знаю, - нахмурив брови, отозвался Денис Васильевич. - Тошно вспоминать, ей-богу!

   - Но ты послушай дальше, - продолжал Базиль, расхаживая по кабинету и начиная приметно волноваться. - При возвращении в Россию, на марше, я стал свидетелем такого случая... Впереди нашей дивизии шел пехотный полк, где командиром, по всей вероятности, был какой-нибудь аракчеевский любимчик, ибо, как у таких господ водится, за полком следовало несколько телег с розгами. И вдруг откуда ни возьмись галопирует навстречу сам государь с кавалькадой вельможных иностранцев. Оглядел розги, побагровел от гнева, подскакал к командиру полка и, указывая глазами на телеги, крикнул: "Это безобразие, сударь!" Командир, полагая, что государь против телесных наказаний, тотчас же отдает распоряжение уничтожить розги, но... тут-то фокус и раскрылся! Александр Павлович недовольно передернул плечиком, бросил взгляд на стоявших поодаль иностранцев, затем обратился к командиру и с явной досадой на лице пояснил: "Вы не так меня поняли! Прикажите чем-нибудь прикрыть телеги, чтоб не было видно розог". Представляешь, каков гусь! - с пылающим лицом, не сдержав негодования, воскликнул Базиль. - Иностранцев, словно барышня, стыдится, а народ, коим правит, считает за скот. Народ, явивший себя перед всем миром в героическом ореоле, обречен пребывать в невежестве и рабстве... А ты справедливости какой-то от царя ожидаешь!

   - Да ты не так меня понял, - вздохнул Денис Васильевич. - Я к слову сказал... А на государя какая же надежда? Я уже давно ничего хорошего от него не ожидаю...

   - Все в нем ошиблись... Я недавно Михаилу Орлова встретил... Ты, кажется, знаком с ним?

   - Как же! Мы под Дрезденом вместе с Михайлой гарцевали. Он тогда тоже отдельным кавалерийским отрядом командовал... Славный малый!

   - Так вот Орлов хотя и сделан флигель-адъютантом и обласкан государем, а говорит, что более фальшивого человека никогда не видел. А еще, - понизил голос Базиль, - сказывал Михаила Федорович, будто для борьбы с тиранством и рабством создается у нас некий "Орден русских рыцарей"⁴⁵.

   Денис Васильевич, слышавший не раз, как в офицерских кружках открыто осуждали царя и правительство, сразу сообразил, что дело идет, очевидно, о каком-то тайном заговорщицком обществе, вроде того, что было затеяно двадцать лет назад братом Александром Михайловичем Каховским, и счел нужным Базиля предупредить:

   - Ты смотри, Василий... Этим не шутят!

   - Сам понимаю, не маленький, - тихо и задумчиво произнес Базиль. - Я пока про этот орден толком ничего не знаю, может быть, у них и не выйдет ничего, а все же отрадно мыслить, что дух гражданственности проникает ныне всюду... И знаешь, что я тебе скажу, - неожиданно веселея, тряхнул он кудрявой головой, - твои басни тоже не мало тому способствуют... В нашей дивизии каждому прапорщику известно, как "однажды Ноги очень гневно разговорились с Головой"...

   Денис Васильевич сделал недовольный жест, но Базиль обнял его и с воодушевлением продекламировал:

   А прихоти твои нельзя нам исполнять;

   Да, между нами ведь признаться,

   Коль ты имеешь право управлять,

   Так мы имеем право спотыкаться

   И можем иногда, споткнувшись - как же быть, -

   Твое Величество об камень расшибить.

   - Написано у меня было не "Величество", а "Могущество", - поправил Денис Васильевич и, внутренне весьма польщенный популярностью собственного произведения, с притворным недовольством добавил: - Хотя бы переписывали как следует, черти... Без того до сей поры за эти басни отчесываюсь...

   В доме Раевских на Александровской улице на самом деле царило веселье, какое обычно бывает там, где собирается много молодежи и где есть музыка. Денис Васильевич, уединившись в кабинете с Николаем Николаевичем, не успел еще наговориться с ним, как вбежала черноволосая, стройная и легонькая Елена Раевская, вторая дочка генерала, только что начавшая появляться в обществе, и прервала беседу:

   - Простите, папенька!.. Нам очень нужен Денис Васильевич... - И, обратившись к нему, с детской непосредственностью, торопливо и сбивчиво продолжила: - У нас заказана мазурка, а мы знаем, что вы хорошо танцуете, а Лиза без кавалера... и мы очень вас просим... Пожалуйста!

   - Позвольте, а какая же это Лиза? - смеясь, спросил Денис Васильевич.

   - Лиза Злотницкая! Ну, просто Лиза... подруга наша...

   Николай Николаевич ласково поглядел на зарумянившуюся от волнения дочку и пояснил:

   - Генерала Антона Казимировича, что дивизионным в моем корпусе, младшая дочь... Хочешь не хочешь, а придется тебе, видно, девиц уважить. Ты ведь и впрямь, помнится, мазурку лихо отплясывал... Ступай, делать нечего! Я позднее тоже приду посмотреть.

   В танцевальном зале, устроенном из двух смежных разгороженных комнат и ярко освещенном десятками свечей, появление Дениса Васильевича, сопровождаемого Еленой, было встречено дружными рукоплесканиями. Общество состояло преимущественно из молодых офицеров и целого роя девушек самых разнообразных возрастов, - видеть в своей среде знаменитого партизана и поэта всем было лестно.

   Распоряжавшийся танцами Александр Раевский, в лейб-гусарском ментике, оживленный и сияющий, тотчас же, позванивая серебряными шпорами, подлетел к нему:

   - Разрешите, ваше превосходительство, представить вас вашей даме...

   И по тому, что он бросил при этом взгляд в сторону стоявшей невдалеке с Катенькой Раевской девушки в белом атласном платье, и по тому, что в то же время с другой стороны подбежала к ней Елена и что-то шепнула ей на ухо, Денис Васильевич догадался, что именно эта девушка и есть Лиза Злотницкая.

   Она была подлинно хороша. Волнистые, редкого пепельного цвета волосы ниспадали локонами на покатые, обнаженные по моде плечи. Тонкие и мягкие черты лица, большие, серые, чуть прищуренные глаза и открытая улыбка - все это сразу привлекало к ней, а милая застенчивость, с которой протянула она маленькую ручку, окончательно пленила Дениса Васильевича.

   "Как она обворожительна!" - промелькнуло в голове, и образ ее занял его воображение так полно, что он уже ничего более не слышал и не замечал, очнувшись лишь при первых волнующих звуках мазурки...

   Они шли в первой паре. Возбуждение от мазурки и близости чудесной девушки охватывало Дениса Васильевича все больше и больше. Он танцевал удивительно легко, со страстью и упоением и чувствовал, что Лиза словно слилась с ним и тоже находится в том же восторженно-счастливом состоянии, что и он.

   Ножки в красных туфельках грациозно скользили по натертому паркету, а маленькая тонкая ручка, лежавшая в его руке, казалось, обжигала его трепетными искорками скрытого внутреннего огня.

   И потом, когда мазурка окончилась и он под руку с Лизой, болтая о разных пустяках, прогуливался по залу, он уже знал, что эта мазурка в какой-то степени сблизила их и в его жизни не пройдет бесследно.

   - Вы знаете, - смеясь, признавалась она, - мне говорили, будто партизаны носят бороды, и я представляла вас таким страшным, а вы совсем не страшный...

   - А какой же? - спросил он, глядя на нее и откровенно любуясь ею.

   - Обыкновенный, простой, - без тени смущения ответила она и сейчас же перевела разговор на другое: - Скажите, а стихи вы писать продолжаете?

   - Увы, божественный сей дар меня покинул, - шутливо отозвался он и, вспомнив строки из своих "Договоров", продолжил в том же тоне:

   Прилично ль это мне? Прошла, прошла пора

   Тревожным радостям и бурным наслажденьям,

   Потухла в сумерках весны моей заря...

   - Вы не шутите, Денис Васильевич, я серьезно вас спрашиваю. Мне бы очень хотелось, чтоб вы сочинили что-нибудь для меня...

   - Сочту за счастье, Елизавета Антоновна!

   - Ой, зачем же так длинно? - опять засмеялась она. - Меня все зовут Лизой.

   - Можно и мне?

   - Конечно можно.

   Лизе Злотницкой не было еще полных семнадцати лет. Полька по рождению, живая, своенравная и не лишенная тщеславия, она отнеслась к знакомству с молодым прославленным генералом и сочинителем благосклонно, однако вряд ли догадывалась о силе внезапно вспыхнувшего в его груди чувства к ней.

   Об этом на первых порах узнал лишь один Базиль. Утром следующего дня, зайдя в комнату, отведенную Денису, он застал его сидящим на диване с поджатыми ногами и с пером в руках. Большой персидский ковер, покрывавший пол, был усыпан мелко исписанными и перечеркнутыми тетрадочными листками.

   - Ты чем же это, Денисушка, занят? - с удивлением спросил Базиль.

   - Стихи ей пишу! Сама велела! - подняв лихорадочно блестевшие глаза, произнес Денис. - Да никак рифмы не ладятся... и огня еще, кажется, мало... Вот послушай!

   Он вскочил с дивана и, взяв один из лежавших перед ним листочков, прочитал;

   Вы хотите, чтоб стихами

   Я опять заговорил,

   Но чтоб новыми стезями

   Верх Парнаса находил;

   Чтобы славил нежны розы,

   Верность женские любви.

   Где трескучие морозы

   И кокетства лишь одни!

   Чтоб при ташке в доломане

   Посошок в руке держал

   И при грозном барабане

   Чтоб минором воспевал.

   Неужель любить не можно,

   Чтоб стихами не писать?

   И, любя, ужели должно

   Чувства в рифмы оковать?

   Он остановился и, взлохматив привычным жестом голову, с недовольным видом буркнул:

   - Ну, дальше совсем, брат, скверно... я и читать не хочу... А конец, пожалуй, недурен:

   Я поэзией небесной

   Был когда-то вдохновлен.

   Дар божественный, чудесный,

   Я навек тебя лишен!

   Лизой душу занимая,

   Мне ли рифмы набирать?

   Ах, где есть любовь прямая,

   Там стихи не говорят!..

   Последние строки он произнес так взволнованно и с такой искренностью, что Базиль,.покачав головой, заметил:

   - Денисушка, а ты и впрямь, должно быть, влюбился?

   - И не говори, - вздохнув, признался Денис. - Всю ночь уснуть не мог... В жизни никого прелестней не встречал! Клянусь честью!

   Прошел месяц. Денис Давыдов, продлив отпуск, продолжал жить в Киеве.

   Николай Николаевич, используя свои связи, хлопотал о переводе его во вторую гусарскую дивизию, где в скором времени должно было освободиться место командира бригады. Закревский, в свою очередь, тоже обещал приложить все старания, чтобы эта должность была оставлена за ним, а в дальнейшем, кто знает, может быть, удастся получить и дивизию.

   Но главное, над чем приходилось сейчас мучительно думать, - это устройство личной жизни.

   Отношения с Лизой Злотницкой установились наилучшие. Денис Васильевич не раз бывал с ней на контрактах и на концертах, ездили кататься за город, танцевали на домашних вечерах. Лизе это внимание было приятно, и по многим признакам Денис Васильевич догадывался: если он сделает предложение, оно не будет ею отвергнуто. Мысль о возможности соединиться с нею навсегда не казалась безнадежной, тем более что в доме Злотницких, куда он был введен Раевским, приняли его радушно и генерал Злотницкий, прозванный за высокий рост Антоном Великим, отзывался о нем неизменно с большой похвалой.

   Однако если даже брак состоится, на какие средства они будут жить? Ведь у него нет ничего, кроме небольшого жалованья, явно недостаточного для приличного содержания семьи, а на ее приданое не надо рассчитывать: у Злотницких пять дочерей и одно маленькое поместье. Как же быть? Что предпринять?

   В конце концов Денис Васильевич открылся во всем Николаю Николаевичу, который, как всегда, принял в нем истинно отеческое участие.

   - Выбор твой я весьма одобряю, мой друг, и очень рад за тебя, - сказал Раевский, - но, конечно, прежде чем делать предложение, надлежит подумать о средствах.

   - Ничего не могу придумать, Николай Николаевич! В этом вся тяжесть моего положения.

   - Представляю, а все-таки... Тебе известно, например, что существуют аренды, жалуемые государем за военные заслуги?

   - Мне не дадут, - махнул рукой Денис Васильевич. - Об этом не стоит и заикаться!

   - Не дадут, ежели будешь просить в обычном порядке, - продолжал Раевский, - но могут дать, ежели близкие к государю люди растолкуют, что сия аренда единственный способ получить соглашение ее почтенных родителей на твой брак.

   - В таком случае надо прежде всего заручиться согласием родителей. А то дадут, паче чаяния, аренду, а брак не состоится, и выйдет конфуз!

   - Совершенно верно! Я могу предварительно поговорить с Антоном Казимировичем, узнать его мнение о сем деликатном предмете...

   Денис Васильевич согласился. Через несколько дней Раевский объявил, что Антон Казимирович дал твердое обещание: если будет аренда, дочь свою благословит охотно.

   И вот начались казавшиеся бесконечными хлопоты об аренде. Было отправлено письмо на имя государя. Были уведомлены обо всем Закревский и Киселев. Но главная надежда возлагалась на Ермолова. Как раз в это время Алексей Петрович получил назначение командующим отдельным кавказским корпусом и перед отправлением к новому месту службы заехал проведать родителей, живших по-прежнему в своем орловском имении. Денис Васильевич помчался туда.

   Стояли погожие майские дни. Старый деревянный дом Ермоловых, утопавший в буйных зарослях цветущей сирени и выходивший верандой в сад, где неумолчно заливались соловьи, показался чисто райским местом.

   Старики Ермоловы, первыми в доме встретившие Дениса, были трогательно милы.

   - Ну-ка, покажись, покажись, каков ты стал, да иди сюда, батюшка, на веранду, тут видней, - со свойственным ей грубоватым прямодушием говорила бойкая и словоохотливая Мария Денисовна, видевшая племянника еще в детстве. - Ничего, только росточку бог не дал... и волосом, словно медведь, зарос.

   - Ты, мать, всегда что-нибудь этакое скажешь, - вступился Петр Алексеевич, - а по-моему, всем хорош.

   - А я и не говорю, что плох! Наша, давыдовская порода! - с гордостью произнесла Мария Денисовна, обнимая племянника. - Жениться-то еще не собираешься?

   - Собираюсь, ma tante. Вот и приехал с Алексеем Петровичем посоветоваться!

   - Эка, нашел советчика! - с коротким смешком откликнулась Мария Денисовна. - Нет, батюшка, ты в этих делах со мною советуйся, а наш Алеша сам до сорока годов не женился, да и тебе того гляди рассоветует...

   - Вы бы подыскали ему невесту, ma tante, орловские красавицы славятся...

   - Скольких предлагала - слушать не желает! А почему? Все через гордыню свою немыслимую, это я тебе верно сказываю. "Простенькая жена или дурнушка мне не нужна, - говорит, - она сконфузить может, а умной и красивой опасаюсь, могу под ее башмачок попасть, а тогда какой же я генерал?" Да вон сам он идет, - кивнула она в сторону сада, - поговори-ка с ним попробуй!

   Алексей Петрович предстал не в мундире с регалиями, а в домотканой рубашке, с огромными садовыми ножницами в руках и с корзиночкой свежих парниковых огурцов.

   - А, брат Денис! И в эполетах генеральских! Рад, сердечно рад!.. А я уж цидульку посылать тебе хотел - в край дальний отправляюсь, когда еще бог даст свидеться придется...

   Они обнялись, расцеловались. Мария Денисовна, которую, видимо, более всего интересовал предстоящий разговор о женитьбе племянника, тут же, не утерпев, с веселой хитринкой вставила:

   - Вот бы, Алешенька, тебе с Дениса пример взять. Он ведь жениться надумал!..

   - Неужто? - удивился Ермолов. - Да на ком же? В Киеве, что ли, сосватали? Расскажи, расскажи!.. Любопытно!

   Денис Васильевич церемониться не стал. Родные, близкие! С кем, как не с ними, можно поделиться и своей радостью и своими огорчениями?

   Мария Денисовна, услышав, что женитьба поставлена в зависимость от получения аренды, забеспокоилась:

   - Как же это так, Денис? Выходит, словно в карты счастье твое разыгрывается... Хорошо, дадут аренду, а ежели не дадут?

   Алексей Петрович тоже призадумался.

   - Да, брат, не легко тебе генеральский мундир достался, не легко и счастье отвоевать... Говоришь, Киселеву и Закревскому писал? Что ж, возможно, и они пригодятся, замолвят за тебя при случае словечко. Но степень их близости к государю не такова, чтобы питать твердую надежду.

   - Ах ты, напасть какая! - сокрушенно покачивала головой Мария Денисовна, глядя с участием на племянника. - Теперь уж верно вижу, что не мои советы здесь нужны, а Алешины.

   - Скажу прямо, - продолжал Алексей Петрович, - что в. таком деле лишь всесильный граф Огорчеев, сиречь Аракчеев, помочь может или... князь Петр Михайлович Волконский. Обращаться к первому - все равно, что Змею Горынычу в пасть свою голову класть, а ко второму... Сам знаешь, робость его до смешного доходит, не генерал, а баба! Ко мне, правда, он благоволит, и я, конечно, попрошу его доложить о твоем деле государю, но придется как-то посильней на него воздействовать... Подумаем, брат Денис, подумаем!

   Между тем наступил обеденный час, и Мария Денисовна пригласила их к столу, ломившемуся от домашних наливок, закусок и кушаний.

   - Ты небось поздно привык кушать, - обратилась она к племяннику, - а мы по-деревенски живем... Встаем с петухами, обедаем в полдень, а солнышко спряталось - мы на боковую... И в пище не взыщи, чем бог послал потчуем!

   - Что вы, я не аристократ, ma tante.

   - А чего же образованность показываешь и меня все тантой кличешь? - чуть усмехнувшись, произнесла она. - Право, не люблю. В молодости сама по-французски лопотала, а нынче позабыла половину и как славно на одном русском обхожусь... Оно и душевней получается, ежели меня не тантой, а тетей Машей называть.

   Алексей Петрович, с удовольствием слушавший мать, улыбнулся.

   - Браво, маменька! Золотые ваши слова! Позвольте за ваше драгоценное здоровье выпить!

   Он залпом осушил рюмку водки и, закусив ветчиной, продолжил:

   - Дениса, маменька, с малолетства, как всех нас, французскому языку обучали, обмолвка его не диковина, а вот куда как смешно, когда иные люди, вроде наших храбрых генералов Милорадовича и Уварова, французского порядком не знают, а изъясняться пытаются на оном, считая невежеством говорить по-русски. Недавно на обеде у государя, сидя за столом близ француза Ланжерона, наши храбрецы затеяли какой-то горячий разговор. Государь прислушался и, ничего не уразумев из адской их тарабарщины, обратился к Ланжерону: "Я никак не могу понять, граф, о чем идет речь у ваших соседей." - "Я тоже не могу их понять, государь, - ответил Ланжерон. - Они говорят по-французски..."

   Старик Ермолов, посмеявшись над потешным случаем, заметил:

   - Так уж в придворных кругах принято, Алешенька, там по-русски и впрямь будто говорить неприлично...

   - А что такое придворные круги, папенька? - произнес Алексей Петрович. - Я нигде не замечал большего лицемерия, холопства и низости, нежели в среде придворных... Поистине они составляют нацию особенную, - язвительно продолжал он, - где разность ощутительна только в степени утончения подлости, которая уже определяется просвещением!^XIX

   Денис Васильевич готов был подписаться под этими словами. Но Марии Денисовне тоже, вероятно, слова сына показались чересчур резкими.

   - Ох, Алеша, - сказала она, - недолго тебе на Кавказе командовать, коли проведают об этаких твоих суждениях!..

   - А вы думаете, маменька, почему меня на Кавказ посылают? - с усмешечкой отозвался Ермолов. - В прошлом году царские братья Николай и Михаил в парижских кабаках пьяные дебоши изволили устраивать, а я почел необходимым им заметить, что русские войска пришли сюда не для кутежей и пьянства. "Солдаты, - пояснил я при этом, - ведут себя с большим достоинством, нежели их высочества..." Затем не дозволил арестованных за малую провинность по распоряжению государя трех офицеров моего корпуса на английской гауптвахте содержать, сделав сентенцию, что государь властен посадить их в крепость, но он не должен ронять честь храброй русской армии в глазах чужеземцев... Вот как оно было дело, маменька!.. Не удивительно, что после сего в высших сферах решили меня подалее от двора держать... А Кавказ чего же лучше? Там шаркунам придворным делать нечего, там до поту трудиться надобно. Ну и пусть Ермолов потрудится! Мне труды, а им почести! Расчетец верный! С Кавказа-то, маменька, как видите, им меня выталкивать выгоды нет, а ежели и вытолкнут... что ж, другим чем-нибудь займемся. Была бы шея, а хомут найдется!

   Денису Васильевичу раскрывался теперь Ермолов с какой-то новой стороны. Будто обвеяло и Алексея Петровича тем же духом, что повсюду возбуждал офицерскую молодежь.

   Всегда был он недружелюбно настроен к сильным мира сего, язвительные ермоловские насмешки и остроты не первый год разили военных педантов, чиновную и придворную знать, однако раньше воспринималось это как обычное фрондирование, а теперь чувствовалась в его словах не только ненависть к придворным кругам, но и как будто недовольство существующим порядком.

   А с другой стороны, ему, очевидно, чужды были надежды на крушение самодержавия.

   Когда Денис Васильевич, оставшись с глазу на глаз с Ермоловым, рассказал о беседе с Базилем и якобы замышляемом тайном обществе, он лишь слегка пожал плечами.

   - Прожекты не из новых, брат Денис... Сам ведаешь, как я с братом Александром Каховским в молодости рыцарствовал и где потом очутился! Замахнуться на самодержавье - дело не хитрое, да какой от того прок? Верней всего, что сам себе шишек насажаешь!..

   Давыдов прогостил у Ермоловых неделю. Алексей Петрович написал Волконскому, что просьба брата Дениса есть и его единственная просьба и он, Ермолов, уверен, что о том государю будет безотлагательно доложено.

   - Должны бы, кажется, уважить, - заметил он, - более я от них и в самом деле ничего не требую. А в крайнем случае к государю обращусь... Как-никак, а пока я им нужен!

   Простившись с Ермоловым, Давыдов поехал в свою Денисовку, а оттуда поскакал в Москву повидаться с сестрой. Там пробыл несколько дней. Пришел давно ожидаемый перевод во вторую гусарскую дивизию.

   И опять надо было залезать в почтовую бричку, трястись по скверным и пыльным дорогам под монотонный звон валдайских бубенчиков. Ах, эти дороги! Сколько верст он уже проехал по российским просторам и европейским землям и сколько еще подобных путешествий ожидало его впереди!

   Только в начале осени, после дивизионных маневров, испросив отпуск, уставший и смертельно соскучившийся по любимой, возвратился он в Киев.

   Лизу Злотницкую обрадовал его приезд. Она по-прежнему была с ним хороша и ласкова. И он чувствовал, как после каждой новой встречи возрастает в нем нежная привязанность к ней, но в том положении полной неопределенности, в каком он находился, это лишь усиливало тревогу о будущем.

   Ответа на просьбу об аренде не было. Возвращаясь домой после свидания с Лизой, он предавался мрачным размышлениям. Счастье его поистине, как говорила Мария Денисовна, словно в карты разыгрывалось! Надежды были призрачны. Все могло разлететься в один миг.

   Томительные дни ожидани