Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

   Проводя гуманные преобразования в войсках, он смело приближал к себе умную офицерскую молодежь, глядя сквозь пальцы на то, что многие приближенные не скрывали своих вольнодумных мыслей.

   Киселев был холост, но держал превосходного повара и любил на славу угостить своих приятелей.

   Денис Васильевич, приехавший к обеду, застал за столом большое общество знакомых и незнакомых офицеров. Среди присутствовавших был и старый его друг князь Сергей Григорьевич Волконский, и пожилой, степенный, с выпуклыми глазами армейский генерал-интендант Юшневский, и черноволосый, подтянутый адъютант главнокомандующего подполковник Пестель, сидевший рядом с красавцем ротмистром Ивашевым, и капитан Иван Григорьевич Бурцов, петербургский знакомый, ныне старший адъютант Киселева, и юный, недавно прибывший в армию прапорщик Басаргин⁵⁸.

   Разговор шел о наделавшей много шума речи Михаила Орлова, произнесенной им не так давно в Киевском библейском обществе. Восхваляя ланкастерскую систему взаимного обучения, говоря о необходимости широкого развития просвещения и свободомыслия, Орлов смело и резко обрушивался на хулителей всего нового, политических староверов, защитников рабства и невежества, которые "думают, что вселенная создана для них одних, и присваивают себе все дары небесные и земные, всякое превосходство, а народу предоставляют одни труды и терпение..."

   Денису Васильевичу эта речь была хорошо известна. Ему прочитал ее сам Михаил Федорович, у которого он гостил два дня проездом в Тульчин. Выслушав, Денис Васильевич заметил:

   - Я почитаю тебя умнейшим человеком, я занялся по твоему примеру ланкастерским обучением, следовательно, разделяю мнение твое о полезности сего предприятия, однако ж твое красноречие способно скорее погубить его, нежели возвысить. Ты затеял опасную игру, дразня гусей и не имея прута в руках, чтобы отбиться!

   - Друг мой! - возразил Орлов. - Правила моей жизни не позволяют мне уклоняться от обличения того, что противно человеколюбию и здравому рассудку.

   - Все это красивые слова, Михайла, не более! Но я тебе прямо говорю, что ты болтовней своей воздвигаешь только преграды в службе и делах своих, коими можешь быть истинно полезен отечеству...

   - Я не могу согласиться с тобой, ибо убежден, что множество других людей оценят мое выступление иначе, чем ты, - сказал Орлов.

   И вот теперь в столовой Киселева, слушая, с какой восторженностью говорят все о смелом выступлении Орлова, какое большое значение его речи придают, Денис Васильевич испытывал странное чувство недоумения и неясной душевной тревоги.

   Больше всех восхищался Волконский:

   - Самое замечательное в этой речи, господа, что она не оставляет нас равнодушными... Каждое слово развивает во мне чувства гражданина! Я вижу в Михаиле Орлове истинного патриота, желающего искоренения общественных пороков и устройства справедливых отношений между людьми.

   - А какова его критика староверов и гасильников! Какова сила воздействия на общественное мнение! - поддерживали другие. - Помните, господа, еще Дюкло писал, что "общественное мнение рано или поздно опрокидывает любой деспотизм...".

   Всплывали одна за другой новые, не менее острые темы. Говорили без стеснения о многих язвах отечества, о жестоких порядках и нравах, об ужасах аракчеевщины. И что показалось Денису Васильевичу особенно странным, Киселев слушал с видимым сочувствием, со многим соглашался и при тостах дружески со всеми чокался.

   Молчал один Пестель. Волевое, умное лицо его оставалось непроницаемым.

   И лишь когда Бурцов заговорил о том, как важно для блага отечества и сограждан нравственное совершенствование путем просвещения, лицо Пестеля слегка оживилось.

   - А вам не кажется, Иван Григорьевич, - спросил он вполне учтиво и вместе с тем чуть иронически, - что для указанной вами великой цели одного нравственного совершенствования маловато?

   Бурцов явно смутился:

   - Во всяком случае, я убежден... Это одна из благороднейших задач нашего времени...

   - А не угодно ли вам признать, - спокойно и твердо продолжал Пестель, - что мы слишком много говорим о благе отечества, о благороднейших задачах нашего времени и слишком мало действуем?

   Бурцов беспокойно переглянулся с Ивашевым и пожал плечами:

   - Не понимаю, Павел Иванович... Просветительные меры, по моему разумению, и есть в нынешних обстоятельствах наиполезнейшее действие.

   Черные умные глаза Пестеля насмешливо блеснули.

   - Сколько же лет, вы полагаете, потребуется, чтобы одними подобными средствами прекратить хотя бы истязание солдат и военных поселенцев?

   Бурцов, чувствуя неловкость, хотел что-то возразить, но тут вмешался Киселев:

   - А какие же разумные, зависящие от нас самих действия имеете в виду вы, Павел Иванович?

   В столовой сделалось совершенно тихо. Все взоры обратились на Пестеля.

   - Всякие действия, ваше превосходительство, направленные не столько к совершенствованию, сколько к облегчению жизни сограждан, - отчеканивая каждое словом сказал Пестель, - в том числе и ваши действия во второй армии, снискавшие вам признательность наших храбрых воинов...

   Денис Васильевич не знал, конечно, что в Тульчине существует тайное общество и многие из офицеров, сидевших с ним за столом, являются членами этого общества, но все же кое-что в их поведении показалось загадочным. Ему живо припомнилась прошлогодняя встреча с петербургскими вольнолюбцами у Тургеневых. Там все было ясней. Собрались просвещенные, кипевшие негодованием против самодержавия молодые люди в частном доме, поспорили, пошумели. А ведь здесь люди военные, решительные, у многих под командой воинские части! И чувствовалось, что за либеральными рассуждениями таятся какие-то скрываемые намеки и намерения, недаром Бурцов переглядывался с Ивашевым и все так притихли, ожидая ответа Пестеля на вопрос Киселева.

   Впрочем, когда вечером Денис Васильевич, оставшись наедине с Павлом Дмитриевичем, высказал свои опасения, тот со спокойной улыбкой на лице сказал:

   - Я сам знаю, любезный друг Денис, что многие из офицеров штаба участвуют в прениях и выражаются слишком вольно, но кто же нынче не грешит этим? В салонах великосветских даже наши барыни иной раз не прочь поспорить о политических делах... Дух времени, с этим надо считаться!

   - Однако ж здесь не салон, а штаб армии...

   - Ну так что же? Разве, надев военный мундир, порядочный человек теряет право возмущаться тем, что кажется ему несправедливым? А предметов для возмущения, согласись, у нас немало... Военные поселения, жестокость начальников, аракчеевская расправа... Ты знаешь, как осторожен Закревский, а и тот после чугуевских казней писал мне, что Аракчеев вреднейший человек в России...

   - Все это верно, что и говорить! - согласился Денис Васильевич. - Право, волос дыбом становится, как подумаешь о несчастных, ему пожертвованных...

   - В том-то и дело! Попробуй-ка осудить после этого Пестеля, когда он говорит, что военные поселения - жесточайшая несправедливость, которую только разъяренное зловластие выдумать могло!

   - А Пестель, по всему видно, цену себе знает и умница!

   - Еще бы! Витгенштейн про него так отзывается: "Пестель на все годится - дай ему командовать армией или сделай министром, - везде он будет на своем месте". Я же умных людей никогда не чуждался, стараюсь извлечь пользу из их способностей и усердия.

   - А как тебе нравится красноречие нашего друга Михайлы Орлова?

   - Я писал ему недавно, что суждения его прекрасны в теории, а на практике неосуществимы.

   - Вот и я таким же образом его опровергаю, да он мне не внимает, - вздохнул Денис Васильевич - Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не столкнуть самовластья с России. Этот домовой еще долго будет давить ее тем свободнее, что, расслабясь ночной грезою, она сама не хочет шевелиться, не только привстать разом...

   - Будем надеяться, что до последнего дело не дойдет, - произнес Киселев. - Уверен, правительство в конце концов само исправит положение хорошими, разумными законами.

   - Признаюсь, тут я не совсем твоего мнения, - возразил Денис Васильевич. - Вряд ли наше правительство даст нам другие законы, как выгоды оседлости для военного поселения или рекрутский набор в Донском войске!

   Киселев посмотрел на него несколько удивленными глазами:

   - Извини, Денис, мне кажется, в твоих мыслях нет ясности. Ты считаешь, что самовластье давит страну и не способно сделать ничего разумного, а с другой стороны, опровергаешь Орлова. Как же тебя понять? Чего ты ожидаешь?

   - В настоящем вижу мало хорошего, во всяком случае, - буркнул Денис Васильевич, чувствуя, что и в самом деле беспокойные мысли его смутны и противоречивы.

   - А в будущем? Ты же поэт, а вашему брату свойственно туда заглядывать, - улыбаясь, сказал Киселев.

   - А на будущее я смотрю не как поэт и не как политик, а как военный человек, - взъерошивая по привычке волосы, отозвался Денис Васильевич. - Я представляю себе свободное правление, как крепость у моря, которую нельзя взять блокадою, а приступом - много стоит. Но рано или поздно поведем осаду и возьмем ее осадою, не без урона рабочих в сапах, особенно у Гласиса, где взрывы унесут не малое их число, зато места взрывов будут служить ложементами и осада все будет продвигаться, пока, наконец, войдем в крепость и раздробим монумент Аракчеева... Но Орлов об осаде и знать не хочет, он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он да бешеный Мамонов, как Ахилл и Патрокл, которые вдвоем хотели взять Трою, предприняли приступ... Вот мое мнение⁵⁹.

   - Значит, отвергая возможность свободного правления в настоящее время, ты все же веришь, что в конце концов оно у нас будет?

   - Да, может быть, я и заблуждаюсь, но мне так думается, по крайней мере, - задумчиво произнес Денис Васильевич. - Все свершается в свой срок и в свое время!

   17 марта 1820 года долгожданный приказ был получен. Давыдова зачислили в список лиц, "состоящих по кавалерии", и предоставили бессрочный отпуск для излечения болезни.

   Расстаться с военной службой, которой отдал почти двадцать лет, было, конечно, нелегко. Но служить так, как тогда требовалось, он не мог.

   Преуспевающий полковник Шварц во время полевых занятий ложился на землю, чтоб лучше видеть "игру солдатских носков", ревел диким голосом при виде неправильно пришитой пуговицы, выдергивал у провинившихся нижних чинов усы, заставлял солдат плевать в лицо друг другу. Однажды, заметив, что утомленная дневными учениями рота солдат возвращается в казармы недостаточно бодрым шагом, Шварц приказал всей роте снять сапоги и целый час гонял несчастных солдат босыми по колючей стерне. Жители тех мест, где стоял полк Шварца, с ужасом глядели, как быстро растут могилы забитых палками солдат.

   А кто в армии не знал другого аракчеевского ставленника, Мартынова? Тупого и жестокого этого фрунтомана даже в стихах увековечили:

   ... Источник страха роты смирной,

   Бескрылый, - дланями крылат,

   Известный службою единой,

   Стоящий фронта пред срединой,

   Веленьем чьим колен не гнут,

   Чей крик двор ротный наполняет,

   Десница зубы сокрушает,

   Кого Мартыновым зовут!

   Давыдов не мог более равнодушно наблюдать, как бесчинствуют в родимых войсках аракчеевцы, не мог оставаться в среде Шварцев и Мартыновых. И эта причина, в цепи других, была одной из главных для оставления службы.

   "Наконец я свободен, - писал он Закревскому, - учебный шаг, ружейные приемы, стойка, размер пуговиц изгоняются из головы моей! Шварцы, Мартыновы, Гурки и Нейдгарты, торжествуйте, я не срамлю ваше сословие! Слава богу, я свободен! Едва не задохся; теперь я на чистом воздухе".

   Над Москвой плыл тяжелый звон колоколов. Был великий пост. В доме на Пречистенке стояла тишина, пахло сушеными грибами. Соня ожидала ребенка, ходила по комнатам в капоте и стоптанных туфлях, подурневшая и скучная. Мундир с генеральскими эполетами висел в шкафу.

   Заложив руки за спину, Денис Васильевич стоял в своем кабинете у окна и думал.

   Начиналась новая полоса его жизни...

   Во второй половине июня 1820 года Денис Васильевич вместе с женой впервые приехал в Верхнюю Мазу. Соня не оправилась как следует после тяжелых родов и смерти преждевременно появившейся на свет девочки. Поездку в степную деревню ей посоветовали врачи. А он хотел пожить в глуши, поработать над военной прозой. Впрочем, имелась еще одна тайная, скрытая даже от жены причина, побудившая его охотно согласиться на дальнюю поездку.

   В Москве ожидали приезда императора. Закревский, искренне желавший, чтоб старый друг Денис возвратился на военную службу и получил под начальство кавалерийскую дивизию, решил с этой целью, пользуясь случаем, устроить ему аудиенцию у государя. Денис Васильевич отказался. Довольно с него прежних унижений! Ему даже мысль о подобном свидании была ненавистна. В переписке с Закревским он всегда соблюдал осторожность, а тут, отвечая на предложение, распахнулся:

   "Ты мне пишешь, чтобы я обдумал, представляться ли мне государю во время проезда его через Москву или нет? Я очень и давно это обдумал, ибо нынче же еду в новую деревню мою, где пробуду до октября месяца..."⁶⁰

   Деревня на первых порах не понравилась. Хаты верхнемазинцев, словно ласточкины гнезда, были слеплены из хвороста и глины, покрыты старой, замшелой соломой и производили жалкое впечатление. Господский дом, построенный в старом стиле, с бесчисленными полутемными комнатушками и дрожавшими от ветхости деревянными колоннами, требовал немедленного ремонта. Сад находился в запустении, от большого полупересохшего, подернутого зеленой ряской пруда пахло тлением. А вокруг села раскинулась неоглядная, казавшаяся безжизненной, сухая, желтая, знойная степь. Глазу не на чем было остановиться.

   Но в конце месяца в Поволжье выпали обильные дожди, и все преобразилось. Небесная голубизна стала выше и ярче, запели и засвистели примолкшие в духоте птахи, поднялись пожухшие степные травы, затрепетали над ними стайки разноцветных бабочек, девственно чистый воздух наполнился медовым запахом полевых цветов.

   В доме сделали необходимую перестройку, сад привели в порядок. Из Самары привезли недостававшую мебель. В соседнем селе Репьевке у помещика Бестужева купили хорошо выезженных лошадей. Спокойная и здоровая деревенская жизнь вошла постепенно в свою колею.

   Денис Васильевич каждый день совершал далекие верховые прогулки и все более очаровывался степным раздольем. Соня часто сопровождала мужа. Она оказалась прекрасной наездницей, к тому же знала всю окрестность - ведь здесь прошли ее детские годы. Степной воздух действовал на Соню благотворно. Было приятно видеть, как быстро она крепнет и покрывается золотистым загаром!

   Управлял имением дядюшка Мирон Иванович, отставной поручик, дальний родственник покойного генерала Чиркова. Соня вмешиваться в дела не собиралась, хотела подольше отдохнуть, но так получилось, что и сам дядюшка и приказчики начали обращаться к молодой барыне со всевозможными хозяйственными вопросами, и ей волей-неволей пришлось судить и рядить людей, смотреть, как идет уборка и молотьба хлебов, словом, быть помещицей.

   Денис Васильевич никакой склонности к подобным занятиям не обнаруживал и жене, попробовавшей поделить с ним хозяйственные заботы, откровенно сознался:

   - Лет пять назад взялся я сестре Сашеньке помогать, да ничего не вышло! Нет у меня этого таланта, милая Сонечка... Ты хозяйничай как хочешь, лишь здоровью своему не повреди, а меня не приневоливай!

   Помыслы его были сосредоточены на другом. Решив во что бы то ни стало издать "Опыт о партизанах", он еще раз перечитал рукопись и пришел к выводу, что ее необходимо "совершенно перекроить". Многое изложено сухо, а главное, не получили достаточного развития мысли, направленные в защиту партизанской системы от посягательств военных методиков-педантов. Ему было известно, что партизанскую систему прежде всего не желает признавать сам царь, поручивший барону Толю сочинять "Правила о службе на передовых постах и вообще по всех малых отрядах", но все равно он, Денис Давыдов, свидетель и участник стольких славных партизанских действий, должен утверждать свое мнение на этот счет. Партизанская система, созданная не штабными методиками, а опытом русских партизан, существует, господа, хотите или не хотите вы признавать это!

   Сжато рассказав о том, как действовали партизанские отряды в двенадцатом году, Давыдов убедительно доказывает, что эти действия носили не случайный характер, а были хорошо продуманы, и накопленный партизанский опыт представляет большую ценность, ибо может быть не менее успешно использован при защите отечества в будущем.

   Отиравшиеся близ царя методики, вроде барона Дибича и барона Толя, ограничивали деятельность партизан обычной службой на передовых постах и разведкой. Денис Васильевич рисует совершенно иную картину:

   "Летучие партии наши зорко и неусыпно маячут по всему неприятельскому пути сообщения, пробираются в промежутки корпусов, нападают на парки и врываются в караваны съестных транспортов. Приноравливая извороты свои к изворотам армии, они облегчают ея усилия и довершают ея успехи. Через сокрушительные наезды их неприятель разделяет и внимание и силы, долженствующие стремиться одною струею к одной цели; невольно действует ощупью, вопреки свойству войны наступательной и теряя надежду отразить сии неотразимые рои наездников, коих войско его ни догнать, ни отразить, ни припереть к какой-либо преграде не в состоянии..."

   Денис Васильевич сидит за круглым столом в беседке, устроенной под старыми липами в конце сада. Благоухает ласковый предвечерний ветерок. Тихо колышется листва на деревьях. Монотонно стрекочут в степи кузнечики.

   Рукопись лежит перед ним, вся испещренная поправками и вставками. Нелегкое это дело быть писателем! Особенно когда приходится постоянно помнить о цензуре. Он перелистывает только что переделанную главу, где говорится о выборе начальника партии, вдруг морщинки, собравшиеся на его лбу, разглаживаются, лицо принимает довольное выражение. Все-таки проклятых методиков зацепил он тут крепко!

   "... Назначение методика, - он не забыл подчеркнуть это слово, - с расчетливым разумом и со студеною душою, хотя бы то было и по собственному его желанию, вреднее для службы, нежели выбор оного или по очереди. Сие полное поэзии поприще требует романического воображения, страсти к приключениям и не довольствуется сухою прозаическою храбростью. Это строфа Байрона! Пусть тот, который, не страшась смерти, страшится ответственности, остается перед глазами начальников: немый исполнитель в рядах полезнее того ярого своевольца, который всегда за чертою обязанностей своих, от избытка предприимчивости в сравнении с предприимчивостью начальника..."

   Последняя фраза, правда, несколько длинновата и туманна, но кто пожелает докопаться до смысла, тот докопается. Зато тем, кого может заинтересовать вопрос, почему замалчивается славная деятельность партизан, отвечает он прямей и проще:

   "К несчастью, всякое новое или возобновленное изобретение встречает более порицания, нежели одобрения, и потому все рвение партизан в сию войну навлекло на них одно только негодование тех чиновников, коих оскорбленное самолюбие не простило смельчакам, оказавшим успехи, независимо от их влияния, и наравне с ними занявшими место в объявлениях того времени..."⁶¹

   Денис Васильевич набил табаком трубку, закурил, задумался. Не всем по душе придется эта книжечка! Далеко не всем! Ничего не поделаешь!

   Однажды утром камердинер ему доложил:

   - Странник прохожий у нас объявился. В людской сидит, просит допустить его к вам.

   - А что ему от меня надо?

   - - Тайность какая-то, сказывает, у него имеется.

   Денис Васильевич заинтересовался. В доме неизвестного принимать не решился - Соня до ужаса боялась прохожих, - велел проводить в садовую беседку.

   Странник имел вид самый жалкий. Грязная рубаха, подпоясанная тесемкой, и холщовые заплатанные порты составляли все его одеяние. На загорелом до черноты лице и свалявшейся бороде густым налетом лежала сизая пыль. Странник был высок ростом, сильно сутулился, часто кашлял.

   - Ты кто таков? Откуда? - спросил Денис Васильевич, окинув его суровым взглядом.

   На лице странника появилось подобие робкой улыбки.

   - Не признаете, Денис Васильевич?

   В хриплом голосе впрямь улавливалась какая-то знакомая интонация, но память ничего не подсказывала. Денис Васильевич промолчал. А странник со вздохом продолжал:

   - Оно и мудрено признать-то, ежели столько годов жизнь меня ломает... Терентий я, который в партизанах ходил...

   Денис Васильевич не мог скрыть изумления. Терентий запомнился молодцеватым, всегда подтянутым и опрятно одетым. Прошло восемь лет - срок достаточный, чтоб изменить человека, но не сделать его неузнаваемым!

   - Что же с тобой случилось, любезный? И как ты попал сюда?

   Терентий, ничуть не робея, рассказал обо всем обстоятельно. И об издевательствах поротого барина, и о своей несчастной доле, и о бегстве из родных мест.

   - Четвертый год без всякого вида живу, по глухим деревням и лесам укрываюсь, - говорил он тихо, покашливая в руку. - Побывал и на украинских землях и у донских казаков; где поработаешь малость, где христовым именем, - свет не без добрых людей, - да только долгого приюта бродяге никто не дает, каждый полиции опасается... А потом прослышал, будто в заволжских степях бездомный народ свободно селится, задумал туда добраться... А под Сызранью о вашем приезде в Верхнюю Мазу проведал, ну и не стерпел, поворотил на ваш проселок, давно была у меня думка-то заветная повидать вас... как вы меня прежде в партизанах знавали и о господине моем жестокосердном хорошо осведомлены... Может, облегчение какое мне сделаете?

   Крепко призадумался Денис Васильевич, слушая бывшего партизана. Вот она, горькая действительность! Наказанный за измену отечеству помещик благоденствует. Спасавший отечество от чужеземного ига крестьянин становится бездомным бродягой. Несправедливость вопиющая! Необходимо, конечно, оказать помощь Терентию, но как и чем? Он бежал от помещика, следовательно, совершил преступление и может быть в любую минуту и в любом месте схвачен полицией. А укрывательство беглых строго карается законом. Значит, этого нельзя. А что можно? Дать денег, снабдить одеждой и отпустить бродяжничать? Такому наиболее легкому решению вопроса противилась совесть. Терентий страдал за свою партизанскую деятельность. Денис Васильевич, всегда и всюду защищавший партизан, не мог оставить его в беде.

   - У тебя кто дома-то из родных остался? - спросил он Терентия.

   - Кабы кто там был, разве убежал бы? Один я как перст, Денис Васильевич...

   - А о том, кто ты таков, никому в наших местах не рассказывал?

   - Не извольте беспокоиться, я сам себе не враг.

   - Ну так вот что, любезный. Оставайся, если желаешь, у нас, работа в хозяйстве найдется, лесу на избу дам и жалованье положу, а дальше будет видно!

   - Премного благодарен, по гроб жизни помнить буду, - растроганно и тихо произнес Терентий. - Да кабы вам самим беды не нажить... Бумаг-то у меня никаких не имеется!

   - Знаю! Это, брат, самое скверное! - сказал Денис Васильевич. - Деревня наша, положим, не на бойком месте, полиция сюда не часто заглядывает, а все же... бумаги для тебя, так или иначе, выправлять придется! - Он помолчал немного, насупив брови и потирая в раздумье лоб, потом заключил загадочными словами: - Есть одна надежда... Говорить прежде времени нечего. Может быть, и не удастся, а может быть, и обойдется по-хорошему... Попробуем во всяком случае!

   Выправить бумаги беглому крепостному человеку! Терентий считал такую задачу неразрешимой и с удивлением смотрел на Дениса Васильевича... Что же такое он задумал?

   Терентию очень хотелось задать этот вопрос, но он не осмелился.

   Возвратившись в Москву поздней осенью, Денис Давыдов был оглушен новостью, которую не замедлил сообщить ему Дмитрий Никитич Бегичев:

   - В Петербурге кутерьма идет... Семеновцы взбунтовались!

   - Помилуй, с чего же это? - воскликнул Денис Васильевич. - Ведь Семеновский гвардейский полк особенно любим государем, семеновцы пользуются всякими льготами, им живется как будто не плохо!

   - Так оно прежде и было, - кивнув головой, подтвердил Дмитрий Никитич. - После Отечественной войны и заграничных походов, где семеновцы, сам знаешь, держались геройски, в полку совсем уничтожили телесные наказания, офицеры стали обращаться с нижними чинами вежливо, полковой командир Яков Алексеевич Потемкин не изнурял солдат лишней муштрой... Но такой порядок нашему Змею Горынычу графу Аракчееву как раз и не понравился! Потемкин был отрешен от должности, а на его место назначен хорошо тебе известный людоед полковник Шварц...

   - Позволь! Я же слышал, будто Шварца из армии перевели в лейб-гвардейский гренадерский?

   - Совершенно верно! Он некоторое время и зверствовал над гренадерами, затем его приставили к семеновцам, причем Аракчеев сам сказал ему, что "надо выбить дурь из голов этих молодчиков".

   - Ну, теперь причины возмущения для меня ясны... В человеколюбии Шварца не упрекнешь! - вставил Денис Васильевич. - Рассказывай, что произошло дальше?

   А дальше было так. Жестокие притеснения и палочная расправа вывели семеновцев из терпения. В ночь на 17 октября головная "государева рота" самовольно выстроилась во фронт, солдаты вызвали ротного и батальонного командиров и, заявив, что под начальством Шварца служба сделалась невыносимой, потребовали его смещения. Перепуганный Шварц поскакал к бригадному командиру великому князю Михаилу Павловичу. Тот, явившись в казармы, стал увещать солдат не смутьянить, они с редким единодушием продолжали настаивать на своем.

   На следующий день корпусной командир Васильчиков арестовал всю роту. Весть об этом всполошила полк. Семеновцы вышли из казарм, построились на плацу и объявили, что не вернутся в казармы, пока не освободят арестованной роты и не сменят Шварца.

   Император Александр в то время находился на очередном конгрессе в Троппау. Оставшееся в столице начальство растерялось. Аракчеев, сказавшись больным, не показывал носа. Генерал-губернатор Милорадович без толку гарцевал перед семеновцами, его уговоры ни к чему не привели. Приехавшую в карете императрицу Марию Федоровну солдаты выслушали почтительно, дружно прокричали "ура", но с места не тронулись.

   Между тем стали обнаруживаться признаки волнения в других гвардейских полках, обеспокоенных участью товарищей, усилился ропот в городе, появились неизвестно кем писанные прокламации, разъясняющие, за что стоят семеновцы⁶². Имя изверга Шварца вызывало общую ярость. Какие-то вооруженные солдаты ворвались в его квартиру. Шварц едва успел выпрыгнуть через окно на двор, где зарылся с головой в навозную кучу, там не догадались его искать.

   В конце концов Васильчиков собрал военный совет. Требовались решительные меры, чтобы прекратить смуту. Семеновский полк в полном составе был отправлен в Петропавловскую крепость. Краса гвардии погибла! В Троппау с донесением о чрезвычайном и прискорбном происшествии поскакал адъютант корпусного командира Петр Чаадаев.

   А спустя несколько дней пришел царский приказ судить головную мятежную роту военным судом, остальные расформировать по армейским частям и гарнизонам.

   Размышляя над этим событием, Денис Васильевич невольно сопоставил его с другими, столь же необычайными событиями, совершавшимися сейчас повсюду. В Испании еще в начале года молодые офицеры Рафаэль де Риего и Антонио Квирога, опираясь на созданную ими военную партию, провозгласили конституцию, заставив короля Фердинанда присягнуть ей на верность. По всей Италии действовали венты грозных и неуловимых карбонариев, добивавшихся национальной независимости страны и уничтожения монархического правления. Летом карбонарии успешно произвели революцию в Неаполе. В Португалии восставший народ изгнал жестокого диктатора Бересфорда. На юге России бурно развивалась деятельность гетерии - греческого революционного общества, подготовлявшего освобождение Греции от турецкого долголетнего владычества.

   А на Дону генерал Чернышев расстреливал картечью крестьян и казаков, поднявщихся за старые донские вольности. Не затихали волнения среди военных поселенцев, все чаще пылали в разных концах страны подожженные помещичьи усадьбы.

   Что-то ощущалось предгрозовое, что-то назревало, вызывая глухое душевное томление.

   Взбудораженные мысли не находили выхода. В Москве на этот раз, кроме Бегичевых, близких не было. Братья Лев и Евдоким служили в Петербурге. Ермолов на Кавказе. Раевские в Киеве, Базиль в Каменке, Вяземский в Варшаве. Не с кем по душам поговорить, не с кем пооткровенничать! Дмитрий Никитич Бегичев наслаждался домашним уютом, пирогами и кулебяками, толстел и взирал на все, что происходило за стенами дома, с завидным равнодушием. Новые знакомые, с которыми приходилось встречаться в обществе и в английском клубе, где Денис Васильевич изредка бывал, к распашным беседам не располагали.

   Вот почему он с особенной охотой собирался в Киев, куда во время зимних контрактов привозили ему арендные деньги из Балты.

   В Киеве он надеялся повидать и Раевских и каменских своих родных. Базиль, Александр Львович и Аглая жили в своей деревне. Вероятно, они тоже будут на контрактах, тем более что ожидалась помолвка Катеньки Раевской с Михаилом. Орловым, недавно получившим благодаря Киселеву пехотную дивизию, стоявшую в Кишиневе.

   Да, предстоящая поездка обещала быть необычайно интересной!

   Денис Васильевич выехал в Киев в первых числах января 1821 года. Но дорогой намеченный маршрут немного изменил. На одной из почтовых станций знакомый офицер, возвращавшийся с юга, сообщил, будто он слышал, что высланный из столицы поэт Александр Пушкин гостит сейчас в Каменке у Давыдовых.

   Слух показался правдоподобным. Пушкин летом путешествовал по Кавказу и Крыму с Раевскими. Не удивительно, что Николай Николаевич представил его гостеприимным своим братьям. Денис Васильевич решил заехать сначала в Каменку. Если слух вымышлен и хозяева на контрактах, он переночует и отправится вслед за ними. Крюк небольшой!

   Однако хозяева были дома. И не успел еще Денис Васильевич снять шубу, как выбежавшая в переднюю вслед за Базилем хорошенькая синеглазая, похожая на куколку Адель, дочь Аглаи Антоновны, возвестила:

   - А у нас Пушкин!

   Базиль сам хотел удивить Дениса этой новостью и недовольно покосился на племянницу.

   - Скажи-ка лучше, голубушка, кто тебе позволил сюда выскакивать?

   Адель сконфузилась и убежала. Базиль продолжал:

   - Александр Сергеевич приехал из Кишинева в конце ноября, к матушкиным именинам...

   - Вот что! И вероятно, вместе с Михайлой Орловым?

   - Конечно! Они там подружились крепко. И теперь Пушкину вроде как пора в Кишинев возвращаться, а он во что бы то ни стало желает на помолвку Михайлы попасть.

   - Когда же помолвка-то? Я слышал, будто в середине января предполагается?

   - Михаила в Москву по своим делам поехал, отложили до первых чисел февраля. А Пушкина мы у себя, с дозволения начальства, задержали, чтобы вместе в Киев поехать.

   - А какому же начальству вверены попечение и надзор за Пушкиным?

   - Бессарабскому наместнику генералу Инзову. Старик, впрочем, славный. Мы отписали ему, будто Пушкин простудился, почему не может в назначенный срок возвратиться в Кишинев, и, конечно, Инзов догадался, что болезнь придумана, как оправдание задержки, однако ж весьма любезно разрешил Пушкину пребывать у нас до тех пор, "поколе он не получит укрепления в силах".

   - Ну хорошо, а где же он, певец Руслана? Почему не вижу?

   - Беседует с музами в укромном уголке, именуемом в сих местах "карточным домиком", - произнес, улыбаясь, Базиль. - Ступай к нашим дамам, представляйся, целуй ручки, да не задерживайся... Я буду ждать тебя в кабинете. Мы пойдем к нашему изгнаннику!

   Денис Васильевич, пригладив перед зеркалом волосы и подкрутив усы, направился на половину старой барыни Екатерины Николаевны, но в танцевальном зале, через который нужно было проходить, его ждала Аглая.

   Они не виделись более двух лет. И он не без трепета душевного взял и поднес к губам все еще прелестную, девически пухлую руку. Аглая поцеловала его в лоб.

   - Итак, вы женаты, довольны, счастливы?

   Он взглянул ей прямо в глаза, ответил откровенно:

   - Женат, доволен... А счастлив ли? Не знаю!

   Тонкие брови ее слегка приподнялись.

   - Вот как! А я полагала, вы упиваетесь счастьем, потому и забыли про своих старых друзей и про свои старые... привязанности!..

   - Нет, со мною этого не может случиться, Аглая, - горячо возразил он, вновь беря ее руку. - Могу ли я предать забвению милые сердцу дни и часы, протекавшие близ вас? Никогда! Как бы ни сложилась моя жизнь, я всегда буду вас хранить в своем сердце и в своей памяти...

   - Верю, мой добрый, милый друг, - благодарно сказала она, и тут же вдруг на лице ее обозначилась привычная кокетливая гримаска, а веселые глаза блеснули лукавым огоньком. - И, надеюсь, вы теперь не станете, как прежде, безумствовать, если заметите, что кто-то другой удостаивает меня вниманием не только в воспоминаниях?

   Кто-то другой! Намек был слишком прозрачен. В Каменке, кроме Пушкина, никто не гостил. Денис Васильевич, продолжая разговор в том же легком, шутливом тоне, на который перешла Аглая, поинтересовался:

   - Может быть, дорогая кузина, вы успели сделать вашим рыцарем Пушкина?

   Аглая рассмеялась.

   - А что вы думаете? Пушкин очень мил, забавен, остроумен... Я же, как вам известно, всегда покровительствовала поэтам, а иногда их и вдохновляла... Один из них некогда посвятил мне такие строки:

   ... Ты улыбкою небесною

   Разрушаешь все намеренья

   Разлюбить неразлюбимую!

   Денис Васильевич, припомнив время, когда писались им эти стихи, подхватил:

   - Клянусь, это чистейшая правда, и несчастному поэту пришлось поплатиться за свои нежные чувства пятидневным презрением покойного князя Багратиона...

   Проболтав таким образом с ветреной кузиной еще несколько минут, затем навестив старую барыню, Денис Васильевич зашел за Базилем, и они, накинув шинели, поспешили к Пушкину.

   Карточный домик, находившийся в конце сада, представлял собой небольшой деревянный, с четырьмя колоннами павильон, где помещался бильярд и карточные столы. Во время съезда гостей здесь обычно уединялись мужчины, шла игра в карты, велись за бокалом доброго вина горячие вольные споры.

   А теперь этот опустевший домик, перед окнами которого могучий дуб раскинул серебрившиеся инеем ветви, был облюбован для работы Пушкиным⁶³.

   Базиль, гордившийся дружбой с опальным поэтом, сам следил, чтоб печи в домике были хорошо натоплены, и чтоб не было угара, и чтоб дворецкий не забывал с утра ставить на стол тарелку любимых Пушкиным моченых антоновских яблок.

   Когда Денис Васильевич и Базиль, тихо приоткрыв, дверь, вошли в домик, Пушкин в коротком кафтане и бархатных молдаванских шароварах лежал на бильярде и, поскрипывая пером, быстро заполнял лежавшие перед ним листки ровными стихотворными строками.

   Базиль полушепотом его окликнул:

   - Александр Сергеевич!

   Пушкин, чуть вздрогнув, повернул голову и увидев стоявшего за Базилем улыбающегося Дениса, соскочил с бильярда и, запахивая кафтан, воскликнул:

   - Бог мой! Не сон ли это? Денис Васильевич! Каким образом?

   - Ехал на контракты, душа моя, а услышал, что ты здесь...

   Пушкин договорить не дал, бросился к нему на шею. Они крепко расцеловались.

   А тут явился и камердинер с шампанским. Хлопнули пробки. Завязался оживленный разговор. Денис Васильевич, узнав о некоторых неизвестных подробностях высылки Пушкина из столицы, напомнил:

   - А ведь я тебя предупреждал, Александр! Ты мне не внял, не угомонился и теперь повторяешь мой путь...

   Базиль, бережно собиравший разбросанные повсюду пушкинские черновые листки, откликнулся с живостью:

   - Любопытно, в самом деле, получается, Денис! Мне как-то в голову не приходило... А ведь тебя выслали из Петербурга почти в том же возрасте, что и Пушкина, и причины высылки у вас одинаковы?..

   - Не забудь, - добавил Денис Васильевич, - что Александр, как и я, отправляется на юг и находит утешение...

   Пушкин, улыбаясь и поблескивая глазами, заключил:

   - Среди семейства почтенного генерала Раевского и в деревне милых, умных отшельников братьев Давыдовых! Какое чудесное сходство биографических черт! И, бог свидетель, я ничего не имею против дальнейшего продолжения... Быть участником великих событий, исполинских битв, предводительствовать отважными партизанами... Жизнь, полная романтики! - Он бросил теплый, но отчасти и озорной взгляд на сидевшего в кресле и раскуривавшего трубку Дениса и продолжил: - Впрочем, я не стал бы возражать и против хорошенькой жены и против генеральского чина...

   - Ну, брат, если б тебе достался этот чин, как мне, ты бы, пожалуй, отказался, - промолвил добродушно Денис Васильевич. - Да и на что тебе генеральство? Ты без того молодец и полный генерал на Парнасе!

   - Как сказать! - весело и быстро ответил Пушкин. - Вам-то царь все-таки и жалованьишко платит и орденами награждает, а мне тридцатью шестью буквами российского алфавита кормиться приходится...

   - А я тебя, душа моя, могу надоумить, как стихами чины добывать, - хитровато прищурив глаза, сказал Денис Васильевич. - Проживающая в одном из западных наших городов жена канцеляриста, воспользовавшись проездом государя, умудрилась преподнести ему подушечку, на которой довольно искусно вышила шелками овцу и сделала такое стихотворное признание:

   Российскому отцу

   Я вышила овцу

   Сих ради причин,

   Дабы мужу дали чин!

   И, представь, ловкая баба своего достигла, государь велел пожаловать канцеляриста классным чином...

   Пушкин расхохотался. Базиль, подсев к нему на диванчик, шутя заметил:

   - А случай, что ни говори, достоин внимания! Ты бы, Александр Сергеевич, тоже попытал счастья!

   - Сам о том подумываю, - ответил Пушкин, едва сдерживаясь от смеха. - И стихи готовы... Словно для такого случая писаны!

   Он обвел собеседников веселыми глазами и прочитал:

   Воспитанный под барабаном.

   Наш царь лихим был капитаном:

   Под Австерлицем он бежал,

   В двенадцатом году дрожал,

   Зато был фрунтовой профессор!

   Но фрунт герою надоел -

   Теперь коллежский он асессор

   По части иностранных дел!