Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

й мучительно терзали его сердце.

   И можно представить, в какой степени возбуждения он находился, когда разрывал казенный пакет из главного штаба, доставленный ему наконец-то в конце сентября.

   "Милостивый государь мой, Денис Васильевич, - прочитал он, - извещаю ваше превосходительство, что я докладывал государю императору о пожаловании вам аренды и его величество соизволил отозваться, что оная вам назначена будет по событии ваших предположений, об окончании коих прошу меня уведомить.

   Генерал-адъютант князь Волконский"⁴⁶.

   Он перечитал уведомление еще раз. Смысл был ясен: аренду обещают дать не за его военные заслуги, а только потому, что он женится. Это заставило его тяжело вздохнуть. Значит, государь не изменил своего нелестного мнения о нем! И очевидно, приняли во внимание не его просьбу, а ходатайство Ермолова. Но все же не отказали. Спасибо на этом!

   Он тотчас же отправился к Злотницким. Антон Казимирович, как всегда, принял его с необыкновенной любезностью. В тонкость отношений Давыдова с государем старый генерал посвящен не был. Уведомление князя Волконского вполне его устраивало.

   - Поздравляю, поздравляю, мой дорогой, - сказал он, обнимая Дениса, - от своих слов я не отказываюсь, зятем тебя назову с радостью... А с Лизой сам договаривайся. Как она решит, так тому и быть!

   И вот прошло еще несколько дней. Денис Васильевич с Лизой сидят вдвоем на диванчике в небольшой уютной гостиной Злотницких. Спускаются осенние сумерки. В окна беспрерывно барабанит дождь. А в его душе все цветет и ликует! Лиза согласилась стать его женой. Вчера они помолвлены.

   - Я одурел от счастья, душенька, - говорит он, не спуская горячих глаз с ее милого лица. - Я словно во сне. А вы... счастливы ли вы, Лиза?

   Она щурит серые близорукие глаза и смеется.

   - Какой вы, право!.. Сколько же можно спрашивать об одном и том же? И потом... вы совсем забыли, что кто-то обещал мне новую элегию?..

   - Ах, да, прошу простить, душенька, - говорит он, и вдруг лицо его становится необычно серьезным.

   Написанные ночью стихи не походили на обычные любовные элегии. Чувство нежной любви не могло заглушить в поэте-воине его благородных патриотических чувств. Пусть Лиза знает, что, любя ее, он всегда будет помнить о своем священном долге перед родиной! Он открывал перед ней всего себя в этих стихах:

   В ужасах войны кровавой

   Я опасности искал,

   Я горел бессмертной славой,

   Разрушением дышал;

   И в безумстве упоенный

   Чадом славы бранных дел,

   Посреди грозы военной,

   Счастие найти хотел!..

   Но судьбой гонимый вечно.

   Счастья нет! подумал я.

   Друг мой милый, друг сердечный,

   Я тогда не знал тебя!

   О, мой милый друг! с тобой

   Не хочу высоких званий,

   И мечты завоеваний

   Не тревожат мой покой!

   Но коль враг ожесточенный

   Нам дерзнет противустать,

   Первый долг мой, долг священный -

   Вновь за родину восстать;

   Друг твой в поле появится.

   Еще саблею блеснет,

   Или в лаврах возвратится.

   Иль на лаврах мертв падет!..

   Полумертвый не престану

   Биться с храбрыми в ряду,

   В память Лизу приведу...

   Встрепенусь, забуду рану,

   За тебя еще восстану

   И другую смерть найду!

   Он читал стихи страстно, самозабвенно. Лиза неотрывно смотрела на него довольными ласковыми глазами, щеки ее окрасились легким румянцем. И когда прозвучали последние строки, она непроизвольно протянула ему свои руки. Это было лучшим признанием, что стихи ее тронули.

   Он был счастлив!

   Денису Васильевичу снова предстояла разлука. Необходимо было, прежде чем справлять свадьбу, позаботиться об устройстве удобной квартиры, и в начале ноября, простившись с невестой, он отправился в свою дивизию, стоявшую близ города Вильно.

   Довольно быстро и успешно управившись там с делами, он намеревался в конце того же месяца возвратиться обратно, но неожиданно маршрут пришлось изменить. Дениса Васильевича известили, что его сообщение о помолвке принято государем милостиво и на днях будет дан высочайший рескрипт о пожаловании ему шеститысячной годовой аренды. Надо ехать в Петербург, чтоб поскорей оформить это дело.

   И хотя ему взгрустнулось при мысли об отдаляющемся свидании с Лизой, эта поездка в столицу все же была приятна. Ведь все так хорошо в последнее время ладилось, что просто удивительно! Его не покидало радостно-приподнятое настроение, знакомое каждому, кто после длительной полосы неудач вдруг начинает ощущать, что фортуна как будто становится к нему милостивей.

   Петербург показался Денису Васильевичу на этот раз куда более привлекательным, чем раньше. Многих зданий, украсивших в последние годы столицу, он еще не видел и рассматривал их теперь с восхищением. Особенно сильное впечатление произвел Казанский собор.

   Император Павел, как было известно, требовал, чтоб архитектор Воронихин, строивший собор, старался во всем сделать его подобным римскому собору Петра. Но гениальный русский зодчий, бывший крепостной человек графа Строганова, поступил по-своему, создав совершенно оригинальное строение, поражавшее взгляд величественной красотой.

   "Прежде чем приступить к рассмотрению сего изящного произведения искусства, - прочитал Давыдов в только что изданной и купленной книжке "Достопамятности Санкт-Петербурга", - порадуемся, что оно вышло из рук российских художников без всякого содействия иностранцев, - равно как и все материалы, на сооружение сего храма употребленные, заимствованы из недр нашего отечества... Воспоминание о сем перейдет в потомство и послужит, конечно, уликою завистникам, утверждающим, что русские лишены творческого гения, что им в удел досталось одно подражание..."

   Эти строки крепко западали в душу. Денис знал, что среди некоторой части дворянства, а в особенности в придворных кругах, находилось немало лиц, до сих пор все иноземное предпочитавших русскому. Сколько раз приходилось вступать в жаркие схватки с этими господами, доказывать их заблуждения!

   И теперь, зайдя в собор, любуясь своеобразием внутренней его отделки, великолепной скульптурой и живописью, он с гордостью думал о том, какое большое счастье быть сыном великого народа, столь прославившего себя и бессмертными подвигами и гениальными творениями.

   Вдвойне дорого было это здание тем, что под сводами его покоился прах Михаила Илларионовича Кутузова.

   С благоговейным чувством долго и неподвижно стоял Денис Васильевич у священной гробницы.

   В памяти невольно одна за другой оживали встречи с великим полководцем. Вставало перед глазами и раннее августовское утро, когда Кутузов осматривал войска на марше близ Царева Займища. Представлялась разоренная смоленская деревенька, тесная, с бревенчатыми стенами и низким закопченным потолком горница, где Михаил Илларионович так просто и сердечно беседовал с ним о партизанских делах. Но особенно ярко рисовался последний прием у Кутузова, происходивший в конце марта тринадцатого года, незадолго до его кончины, в Калише, где стояла главная квартира российской армии.

   Денис Васильевич находился тогда в самом отчаянном положении. Барон Винценгероде отстранил его от должности и отдал под суд за самовольное занятие Дрездена. Вся надежда была на Кутузова, он один мог спасти от предстоящего позора, но как к нему проникнуть? Здоровье Михаила Илларионовича заметно слабело, он почти не вставал с постели, приемы были строго ограничены. И все же, узнав от генерала Коновницына о приключившемся с Давыдовым несчастье, Кутузов сам велел тотчас же разыскать его, пригласить к себе.

   - Садись сюда, голубчик, - произнес тихим голосом фельдмаршал, указывая Давыдову на стоявшее близ кровати кресло. - Да расскажи поподробней про свою историю...

   В правдивости того, о чем рассказал Давыдов, фельдмаршал ничуть не усомнился. Ему не раз приходилось наблюдать подобные явления. Большая часть иностранных генералов, находившихс.я на русской службе, заботилась не о славе русского оружия, а о личных выгодах. Барон Винценгероде предполагал представить занятие Дрездена как блестящую свою победу над неприятелем, надеясь при этом на великие и богатые царские щедроты. А смелый налет Давыдова на саксонскую столицу разрушил все замыслы барона. Причина озлобления на храброго офицера была совершенно очевидна.

   - Ты в каких силах был, когда задумал овладеть Дрезденом? - спросил фельдмаршал.

   - Мой сборный отряд состоял из пятисот пятидесяти гусар и казаков, ваша светлость, - ответил Давыдов. - Кроме того, действовавший против неприятеля в соседстве со мною флигель-адъютант Михаил Орлов усилил меня двумя сотнями донцов.

   Посеревшее от недуга, покрытое морщинами крупное лицо Кутузова осветилось неожиданной доброй улыбкой.

   - Стало быть, по-суворовски воевал: не числом, а умением... Молодец! - похвалил он. - Ну, а барона мы вразумим, наших удальцов судить не позволим, того не опасайся...

   Воспоминания растрогали Дениса Васильевича. Да, пока жив был Кутузов, каждый русский офицер, каждый воин мог найти у него поддержку в правом деле. Людям сухой души и тяжкого рассудка не давалась такая воля, как теперь! Да, при нем все было в войсках родимых иначе, лучше.

   И многие посетители Казанского собора видели в тот день, как по смуглому лицу молодого генерала, стоявшего у гробницы великого полководца, медленно катились скупые, непрошеные слезы.

   Декабрь выдался мягкий, снежный. Дни мелькали в столичной сутолоке незаметно. Дениса Васильевича не покидало хорошее настроение.

   Аренда была получена без особых трудностей. Вещи и свадебные сувениры по списку, старательно составленному сестрой Сашенькой, приобретены, упакованы. Все необходимые визиты сделаны⁴⁷.

   Денис Васильевич побывал на приеме у царя, чтоб поблагодарить за аренду. Не раз виделся с Закревским и Киселевым, навестил старых друзей Тургенева и Жуковского и недавно приехавшего из Парижа Михаилу Орлова.

   Особенно приятны были посещения шумных и веселых собраний арзамасцев. Дениса Васильевича членом литературного общества "Арзамас" избрали заочно еще в прошлом году, и теперь, пользуясь случаем, он выступил здесь с требованием нелицеприятной критики литературных произведений.

   - Может ли кто-нибудь из нас огорчиться дружескою критикой? - говорил Давыдов. - Он узнает, что написал дурные стихи, но вместе увидит и то, что имеет истинных чистосердечных друзей, может быть, и от них же самих получит беспристрастное уверение, что может сделать лучше. Но зато как же неоцененна будет для него похвала их, в которой не увидит он никакой скрытности, никакого пристрастия: он предастся тогда свободно своей радости, ибо для каждого из нас, признаемся искренно, друзья мои, для каждого из нас не может быть ничего приятнее такого приговора.

   Итак, с делами было покончено, можно собираться в обратный путь, и по мере того как день отъезда приближался, Денис Васильевич становился все нетерпеливей, милый образ вставал перед ним все чаще, серые, близорукие, чуть прищуренные глаза, чудилось, смотрят на него с укоризной.

   25 декабря, на первый день рождества, когда все уже было готово к отъезду, он отправился проститься с Жуковским.

   Год назад Василия Андреевича назначили на должность чтеца вдовствующей императрицы Марии Федоровны; он получал четырехтысячный годовой пансион, жил в дворцовой просторной квартире. Там всегда стояла удивительная тишина. Ковры, устилавшие комнаты, и тяжелые бархатные портьеры на дверях скрадывали звуки. Печи дышали жаром. Воздух был пропитан какими-то особыми дворцовыми благовониями.

   Оставаясь холостяком, Жуковский большую часть дня проводил у себя, ходил в халате и в мягких сафьяновых туфлях, располневший, обленившийся.

   - Ох, боюсь, Василий Андреевич, как бы из независимого философа ты не превратился в раба фортуны, - переступив порог уютно обставленного кабинета и обнимая старого приятеля, сказал шутя Денис Васильевич.

   Жуковский посмотрел на него печальными глазами.

   - Не беспокойся, мой друг, фортуна не так милостива ко мне, как может показаться... - И, чуть склонив голову, доверчиво понизил голос: - Вся эта вещественность и мишура ничто, когда не находят отклика чувства и перестает ласкать надежда на счастье...

   Давыдов, уже знавший, что недавно оборвался долголетний роман Жуковского с нежно любимой племянницей, попробовал его ободрить:

   - Полно, Василий Андреевич... В нашем возрасте, еще можно рассчитывать на бальзам для сердечных ран.

   - Нет, милый Денис, - с легким вздохом сказал Жуковский, - я знаю себя, свою натуру. Роман моей жизни окончился.

   Прошли, прошли вы, дни очарованья!

   Подобных вам уж сердцу не нажить!

   Жуковский смолк, дотронулся до широкого чистого лба, словно что-то стараясь припомнить, и, вдруг бросив взгляд на гостя, кротко улыбнулся.

   - Впрочем, что же я тебе настроение порчу? Пойдем-ка займемся праздничным пирогом, да расскажи подробней про свою невесту... Поди, соскучился уже по ней?

   - Как не соскучиться! В разлуке почти два месяца, сам посуди...

   Разговаривая, перешли в столовую, где был празднично накрыт и уставлен винами и закусками небольшой круглый стол. Старый дядька Жуковского, толстенький, важный и медлительный Архипыч, внес только что вынутую из печи пышную, с румяной, глянцевитой корочкой кулебяку. Жуковский взял хрустальный графинчик с водкой, наполнил рюмки.

   - Да, что ни говори, - задумчиво произнес он, - а нет для нас бесценней дара, нежели добрая семья, где ты любим и где ты любишь, где мыслишь, отдыхаешь и творишь... За твое будущее семейное счастье, Денис!

   Они чокнулись, выпили. Но завязавшаяся дружеская беседа с глазу на глаз продолжалась недолго. Вошел опять Архипыч, чтр-то шепнул на ухо Жуковскому.

   - Ну?! - удивился и обрадовался Василий Андреевич. - Так что же ты мне докладываешь? Проси, проси скорей сюда... Экий ты увалень, право! - И, поднявшись из-за стола, глядя потеплевшими глазами на Давыдова, спросил: - Угадай, кто пожаловал?

   - Готов думать, что достопочтенный наш приятель, его превосходительство Александр Иванович Тургенев.

   - Э нет, милый друг, не угадал!.. Вот кто!

   На пороге, приподняв портьеру, остановился, видимо чуть-чуть смущенный присутствием незнакомого генерала, юноша невысокого роста, курчавый и быстроглазый, в синем лицейском мундирчике с красным стоячим воротничком и красными же обшлагами.

   - Пушкин! Саша Пушкин! - догадавшись, громко сказал Денис Васильевич и, позванивая шпорами, направился к юноше, находившемуся уже в объятиях Жуковского.

   - Ты когда же из лицея? Как добрался? Надолго ли? - забрасывал юношу вопросами Василий Андреевич.

   - Батюшка вчера на рождественские вакации взял, - отвечал Пушкин, а сам, оправившись от смущения, пристально, с нескрываемым любопытством глядел на шедшего к нему с распростертыми руками маленького, заросшего волосами генерала.

   - Дай же и мне обнять тебя, душа моя, - произнес Давыдов. - Ты-то меня не знаешь, а я...

   - Знаю, знаю, я таким вас и представлял, Денис Васильевич, - живо и радостно откликнулся Пушкин и, ничуть не церемонясь, доверчиво к нему потянулся.

   Они по-родственному обнялись, расцеловались.

   - Мне дядя Василий Львович и Вяземский вас хорошо обрисовали, - продолжал Пушкин. - И среди гусар в Царском Селе много ваших знакомых... Николай Раевский, Чаадаев про вас часто рассказывают...

   Жуковский, вмешавшись в разговор, добавил:

   - А рассказы гусар о твоих партизанских подвигах Александра на стихи даже вдохновили.

   Пушкин недовольно покосился на Василия Андреевича. Стихи о наездниках-партизанах в самом деле были начаты, но они еще не закончены, многое требовало переделки, читать их никак не хотелось. Однако Денис Васильевич так настойчиво упрашивал, что не хватило духу отказаться. Чего доброго, заподозрят в жеманстве, а этого Пушкин терпеть не мог! Он выпил бокал вина и без особого настроения начал:

   Уж полем всадники спешат,

   Дубравы кров покинув зыбкий,

   Коней ласкают и смирят

   И с гордой шепчутся улыбкой;

   Сердца их радостью горят,

   Огнем пылают гневны очи;

   Лишь ты, воинственный поэт,

   Уныл, как сумрак полуночи,

   И бледен, как осенний свет...

   Прочитав еще несколько строк, Пушкин приостановился, наморщил лоб.

   - Нет, дальше не помню... и, право, все это не более как черновой набросок...

   Жуковский, подперев голову руками, сидел, о чем-то задумавшись. Давыдов, видимо польщенный стихами, крутил черный ус и благодушно улыбался.

   Пушкин скользнул по ним быстрым взглядом, и какая-то озорная мысль внезапно оживила смуглое его лицо.

   - Я прочитаю другие стихи... Слушайте!

   По-мальчишески резво, со смехом он вскочил на стул, тряхнул курчавой головой. И вдруг звонкие строки залетного давыдовского гусарского послания взорвали устоявшуюся тишину дворцовых апартаментов:

   Бурцов, ёра, забияка,

   Собутыльник дорогой!

   Ради бога и... арака

   Посети домишко мой...

   Денис Васильевич знал, что его нигде не печатавшаяся гусарщина давно в тысячах списков расходится по всей стране, знал, что эти стихи известны и в лицее, но все же неожиданное пылкое выступление Пушкина удивило и взволновало. Слушая выразительную декламацию, он чувствовал, что Пушкин не просто хорошо изучил стихи, а впитал их в себя, ему, видимо, по душе пришелся чуждый обычных поэтических условностей слог, каким стихи были написаны. Та же особенная восторженность, с какой стихи читались, свидетельствовала, как прельщала и манила Пушкина гусарская жизнь. Денису Васильевичу этот юноша становился все милей и ближе...

   Жуковский, напротив, поведением Александра был недоволен. Ну, пристойно ли воспитанному юноше забираться без всякого стеснения на стулья и устраивать в дворцовой квартире какую-то казарму? А к тому же благонамеренного и тишайшего автора сладкозвучных и нежных стихов всегда коробил простонародный, казавшийся грубым и развязным язык давыдовской гусарщины. Василий Андреевич тихонько подошел к двери и незаметно сдвинул плотней тяжелые портьеры, на всякий случай...

   А Пушкин, разгоряченный вином и стихами, явно расшаливался. Соскочив со стула, без всякой учтивости бросился на шею к Давыдову, объявил:

   - Денис Васильевич, я иду в гусары! Это решено! Примите меня под свою команду!

   - За мною дело не станет, дружок, но что скажут почтенные твои родители? - сдержанно ответил Давыдов. - Лицей, кажется, готовит вас не для военной службы...

   - Что за ветреность такая, Александр? - сердитым тоном произнес Жуковский. - Не ты ли сам утверждал недавно, что служение музам предпочитаешь всякому иному занятию и навсегда останешься поэтом?

   - А разве нельзя служить музам и вместе с тем быть гусаром? - задористо возразил Пушкин. - Вот вам первый пример - Денис Васильевич... А наш русский Буфлер - поэт и гусар Батюшков?

   Довод был более чем убедителен, но Жуковский сдаваться не хотел.

   - Не забудь, однако ж, и про Федора Глинку, - намекнул он, зная, как неодобрительно относится Александр к стихам этого офицера.

   Пушкин, не раздумывая, легко и весело ответил неожиданным экспромтом:

   ... Я шлюсь на русскою Буфлера

   И на Дениса-храбреца,

   Но не на Глинку офицера,

   Довольно плоского певца,

   Не нужно мне его примера...

   Давыдов громко рассмеялся. Что за дьявольский талант у этого бесенка!

   На губах Жуковского тоже появилась невольная улыбка, но сейчас же и угасла. Василий Андреевич любил Пушкина, видел в нем надежду российской поэзии, именно поэтому испытывал в последнее время большое беспокойство за поведение Александра.

   Сегодняшние шалости сами по себе были вполне извинительны, но они находились в прямой связи с другими, более серьезными и опасными. Вероятно, под влиянием вольнолюбивых царскосельских гусар слишком быстро зрели у Александра враждебные существующему порядку мысли и стремления. Совсем недавно произошел такой случай. Сестра государя выходила замуж за принца Вильгельма Оранского. Старику поэту Нелединскому поручили в честь этого торжества сочинить куплеты, но он не справился и по совету Карамзина обратился к Пушкину. Польщенный просьбой известного поэта, Александр пишет куплеты, их кладут на музыку, с успехом исполняют во дворце. Императрица посылает в награду автору золотые часы. И что же? Александр, не желая иметь царского подарка, саркастически усмехается и демонстративно разбивает часы о каблук сапога. Хорошо, что удалось кое-как замять историю, однако можно ли после этого оставаться спокойным за дальнейшую судьбу молодого поэта?

   Василий Андреевич, будучи уверен в том, что Давыдов несомненно осудит подобный поступок и, может быть, они вместе хоть немного урезонят Александра, рассказал про этот случай.

   Денис Васильевич встревожился:

   - Как же так, Саша? Можно ли быть столь неблагоразумным? Если государь об этом узнал бы... Подумай-ка, чем такие вещи кончаются?

   Пушкин стоял с опущенной головой, грыз по привычке ногти, неровно и прерывисто дышал.

   Жуковский назидательно заметил:

   - Ну что? Разве я не то же самое говорил тебе, Александр? Ты еще молод, чтоб осуждать веками установленные порядки и позволять себе якобинские выходки...

   Пушкин приподнял голову. Его лицо странно изменилось, словно осунулось. В потемневших глазах какой-то холодный режущий блеск, и губы слегка дрожат. А голос тверд и решителен:

   - Я ненавижу деспотизм и рабство. Я не рожден забавлять царей... Я стыжусь лишь того, что написал придворные куплеты... Но это более никогда, никогда не повторится!

   И, круто повернувшись, он быстро вышел из комнаты.

   Нет, фортуна не собиралась покровительствовать Денису Васильевичу. Она нарочно обласкала его радужными надеждами, чтобы тем сильнее и чувствительнее был удар, который с необыкновенным коварством ею подготовлялся.

   В Киев возвратился Давыдов 3 января 1817 года. Как и в прошлом году, первым встретил его Базиль. Однако на этот раз обычно открытое и оживленное лицо Базиля выражало явную растерянность, он почему-то смущался, отводил глаза в сторону.

   Денис Васильевич сразу заподозрил недоброе.

   - Что случилось, брат Василий? - спросил он, когда они вдвоем остались в кабинете.

   Базиль ответил невнятно, сбивчиво:

   - Не хочется говорить, Денис... Но ничего не поделаешь, тебе надо пережить это... Елизавета Антоновна отказалась...

   - То есть?.. Лиза отказалась... выйти за меня? - с трудом произнес Денис Васильевич, чувствуя, как бешено заколотилось сердце и волна горячей крови прихлынула к вискам.

   Базиль взял его руку, сочувственно пожал.

   - Ты все же не очень расстраивайся... Может быть, оно даже к лучшему, что ее легкомыслие обнаружилось сейчас, а не позднее.

   - Какое легкомыслие? - прохрипел Денис. - Говори прямо. Я солдат, выдержу, не бойся!..

   - Я в том смысле сказал... если она могла так быстро изменить свои чувства...

   - Ну? И кто же мне предпочтен?

   - Князь Петр Алексеевич Голицын.

   - Как! Этот бонвиван? Ведь его из гвардии выписали за грязные делишки и живет он как будто лишь на карты да на долги...

   - Генерал Злотницкий к брату Николаю Николаевичу объясняться приходил. Сказывал, будто все ее родные против Голицына, но она и слышать более ни о ком не желает.

   - Да, если так, уж тут ничего не поделаешь, - взлохмачивая густые волосы, отозвался чужим голосом Денис Васильевич и попросил: - Дай мне, брат, побыть одному, разобраться..

   Закрывшись в кабинете, он бросился на диван, погрузился в тяжелые размышления.

   Почему же так получается? В позапрошлом году, правда при других условиях, Саша Иванова предпочла ему балетмейстера, а теперь Лиза влюбляется в этого князька. Чем сумели покорить девиц эти молодцы? Если б они были богаты, выделялись умом, знаниями, а то ведь ровно ничего такого... В голове вертелось много доводов, но все они были слишком поверхностны, чтобы удовлетвориться ими. В глубине сознания зрело горькое, зато верное объяснение. Счастливые соперники обладали привлекательной наружностью, были красивы, а он, Денис Давыдов, этими качествами, необходимыми для успеха у женщин, похвалиться не мог. Ему припомнилось, как однажды, гуляя с Лизой по киевским улицам, они повстречались с этим Голицыным, только что переведенным сюда из столицы. Высокий, стройный красавец, поравнявшись с ними и отдавая честь Давыдову, как старшему в чине, окинул их чуть ироническим, недоумевающим взглядом. В то время Денис Васильевич, занятый беседой с любимой девушкой, не обратил на это особого внимания, но теперь, вспоминая об этом, догадался, что означал тот взгляд. Да, это, несомненно, был взгляд избалованного легкими победами у женщин самоуверенного наглеца, взгляд, выражавший недоумение и сожаление по поводу того, что маленький некрасивый генерал подцепил красавицу.

   Денис Васильевич почувствовал прилив бешенства, вскочил с дивана. Вызвать на дуэль, к барьеру! Однако, несколько остыв, от дуэльных мыслей отказался. В положении отвергнутого жениха самое лучшее держаться спокойно, не возбуждать лишних толков!

   Денис Васильевич закурил трубку, наморщил лоб. Да, хочешь не хочешь, придется затаить и сердечную боль, и обиду, и ревность, постараться в шутливом тоне объяснить друзьям и знакомым разрыв со Злотницкой. А пожалованную по случаю предстоящей женитьбы аренду надо немедленно возвратить. Но что же написать государю? Тут опять нужно было подавлять самолюбие.

   Денис Васильевич знал, что благодаря гусарским стихам в широких кругах за ним прочно установилась репутация лихого и бесшабашного гуляки, не склонного к семейной жизни, а поэтому известие о предстоящей его женитьбе многими было воспринято с недоверием.

   Царь Александр Павлович тоже не очень-то верил. Об этом свидетельствовало письмо Волконского, сообщавшего, что аренда будет пожалована лишь "по событии ваших предположений". Но и после помолвки, подписав рескрипт об аренде, царь все-таки продолжал сомневаться.

   Приняв Давыдова в Петербурге и выслушав слова благодарности, он, глядя на него в лорнет долгим, оценивающим взглядом, произнес с улыбкой:

   - Стало быть, тебя в самом деле не страшат узы Гименея?

   - Напротив, ваше величество, я с радостью связываю себя ими.

   - И она, говорят, прелестна?

   - Можем ли мы судить о достоинствах той, которую избирает наше сердце, государь?

   - Прекрасно! И ты надеешься, что она составит твое счастье?

   - Вполне уверен, государь!

   Денис Васильевич уловил в голосе царя и нотки сомнения и какую-то скрытую иронию, но не обиделся. Сам-то он в предстоящей женитьбе не сомневался, какое ему дело до того, верят или не верят в нее другие!

   Теперь же, когда помолвка была расторгнута и причины неудачи выяснены, разговор с царем представлялся совершенно в ином свете.

   В оценивающем царском взгляде стояло почти то же самое выражение иронического недоумения, что и во взгляде Голицына. Царь, конечно, сомневался не столько в том, что он, Давыдов, решил изменить образ жизни и жениться, сколько в том, что за него шла, его могла полюбить молодая очаровательная девушка. И, оказалось, он был прав! И Денис Васильевич должен сам писать, что отвергнут невестой. О том, какое впечатление произведет его письмо во дворце, нетрудно было догадаться. "Я так и думал, господа, - не скрывая удовольствия, скажет царь окружающим лицам, - что предполагаемая женитьба Дениса Давыдова не осуществится... Ну, с какой стати, в самом деле, молодой очаровательной девушке связывать жизнь с таким невзрачным, ничем не примечательным мужчиной... Она посмеялась над ним - и прогнала!"

   Унизительная сцена представилась с поразительной ясностью. Денис Васильевич схватился за голову, глухо застонал. Горько, горько! Но что же делать?! Базиль прав, нужно пройти и через это! Отказ от аренды с объяснением причин на другой день был государю отправлен.

   Вяземскому в письме среди других бытовых и служебных новостей, как бы между прочим, вставил он всего две неискренние строчки:

   "... Что тебе про себя сказать? Я чуть-чуть не женился. Бог спас! И я теперь счастливее, нежели когда-нибудь был..."

   В стихотворении же, посвященном неверной, он попытался объяснить свое положение в более шутливой манере:

   Неужто думаете вы,

   Что я слезами обливаюсь,

   Как бешеный кричу: увы!

   И от измены изменяюсь?

   Я - тот же атеист в любви,

   Как был и буду, уверяю;

   И чем рвать волосы свои,

   Я ваши - к вам же отсылаю.

   А чтоб впоследствии не быть

   Перед наследником в ответе,

   Все ваши клятвы век любить -

   Ему послал по эстафете.

   Простите! Право, виноват!

   Но если б знали, как я рад

   Моей отставке благодатной!

   Теперь спокойно ночи сплю,

   Спокойно ем, спокойно пью

   И посреди собратьи ратной

   Вновь славу и вино пою.

   Чем чахнуть от любви унылой,

   Ах, что здоровей может быть,

   Как подписать отставку милой

   Или отставку получить!

   Так укрывал он от посторонних глаз жестокую обиду и тяжелую тоску, давившие сердце.

   Милый образ изменницы мучил его долго, сильно... Ночами, когда обострялась душевная боль и чувствительней всего бывало одиночество, он зажигал свечу, хватался за перо, И тогда рождались совсем иные поэтические строки:

   ... Я одинок, - как цвет степей,

   Когда колеблемый грозой освирепелой,

   Он клонится к земле главой осиротелой

   И блекнет средь цветущих дней!

   О боги, мне ль сносить измену надлежало!

   Как я любил!.. - В те красные лета,

   Когда к рассеянью все сердце увлекало,

   Везде одна мечта,

   Одно желание меня одушевляло,

   Все чувство бытия лишь ей принадлежало!

   В Киеве опять шумели и звенели веселые контракты, по-прежнему собиралась вечерами молодежь танцевать у Раевских, но Денису Васильевичу было не до развлечений.

   Мысли постепенно сосредоточивались на другом. Надо служить, взяться по-настоящему за работу над военными сочинениями, привести в порядок вчерне готовую рукопись "Опыт партизанской войны". Вот что даст забвение!

   Денис Васильевич заторопился в свою дивизию, решив, однако ж, заехать сначала домой повидаться, с Сашенькой и Левушкой.

   Мягкий, душевно отзывчивый Базиль, с которым так сроднился в последнее время, ехал вместе с ним. Базиль, произведенный в подполковники, переводился по собственной просьбе в Александрийский гусарский полк, входивший в состав бригады, которой командовал Денис Васильевич.

   И вот спустя несколько дней, побывав в Москве, они катят на перекладных по старой Смоленской дороге. Погода морозная, солнечная, тихая. Искрится алмазами выпавший ночью легкий снежок. Привычной ровной рысью бегут лошади; поскрипывая полозьями, плавно скользит возок,

   Базиль дремлет, уткнув лицо в широкий бобровый воротник. Денис Васильевич, приоткрыв дверцу, с любопытством глядит на проплывающие мимо заснеженные леса, поля и селения. Не прошло полных пяти лет, как он партизанил в этих местах. Здесь все тогда дышало опустошительной войной, дым пожарищ заволакивал небо, на месте иных деревень виднелись груды почерневших камней и кирпичей, всюду были разбросаны поломанные орудия, фуры, телеги и трупы в синих, чужеземных мундирах, над которыми с беспокойным карканьем носились вороньи стаи. А сейчас ничто здесь о том времени не напоминало; в заново отстроенных селениях текла обычная мирная жизнь; струился легкий дымок из новых кирпичных труб, у оледенелых колодцев стояли и судачили бабы с ведрами, ребятишки шумно катались на салазках, и вряд ли кто-нибудь знал и вспоминал, что освобождению этих мест от чужеземцев помогал и он, Денис Давыдов.

   Неожиданно внимание его привлекла показавшаяся несколько в стороне от дороги господская усадьба, полускрытая мелким березовым лесочком. Что-то знакомое было в архитектурных очертаниях строений. Или ему так показалось?

   , - Эй, любезный! - крикнул он ямщику. - Не знаешь, чье поместье вон там, за березнячком?

   Ямщик придержал лошадей, повернулся. В покрасневших слезящихся от холодного ветра глазах будто мелькнула какая-то смешинка.

   - Как не знать, коли сам я из соседней деревни, - ответил он. - Поротый барин тут хозяйствует.

   - Как фамилия-то? - не разобрав фразы, переспросил Давыдов.

   - Фамилия-то ему будет Масленников, а народ поротым барином прозывает, - охотно пояснил ямщик. - Как война была, он, вишь ты, с хранцами снюхался, а казаки наехали и постегали его малость...

   "Вот оно что! - подумал Денис Васильевич. - Значит, Масленникову удалось избежать суда и он по-прежнему благоденствует... Любопытно бы сейчас завернуть к нему, посмотреть!"

   Но мысль посетить поротого барина была мимолетной, она тут же и погасла. Стоит ли связываться с негодяем!

   Денис Васильевич закрыл дверцу возка, запахнул шубу. Ямщик взмахнул кнутом, присвистнул:

   - Эй вы, залетные!

   Кони рванулись и понеслись, взметая снежную пыль. Знакомая усадьба скрылась.

   А если б он все-таки туда заехал?

   Масленников чувствовал созданную позорной экзекуцией двусмысленность своего положения. Судейские чиновники начатое следствие об измене за известную мзду прекратили, но отношения с окрестными помещиками и в особенности с крестьянами сделались необычайно сложными.

   Помещики не считали возможным продолжать знакомство с человеком, составившим себе столь незавидную репутацию. Крестьяне перестали выказывать былую почтительность и покорность перед высеченным на их глазах барином, не скрывая при встрече с ним насмешливых взглядов.

   Масленников жил в деревне безвыездно и одиноко. Он был вдов, сын служил в гвардии, дочь воспитывалась в одном из столичных пансионов. До войны алчный и жестокий Масленников лично управлял имением, выматывая из крестьян все силы, и не расставался с плетью, пуская ее в ход при всяком случае. Теперь от подобных методов волей-неволей пришлось отказаться. Крестьян нельзя раздражать, они могли позволить какое-нибудь самоуправство, а хуже того, могли возбудить снова дело об измене помещика, и кто знает, чем бы это кончилось?

   Более других внушали опасение возвратившиеся домой ратники ополчения и партизаны. Они постоянно собирались вместе, о чем-то толковали, а коноводом у них по-прежнему был Терентий. При одном упоминании этого имени неутолимая злоба жгла сердце поротого барина, хорошо знавшего, кто сделал на него донос, привел в усадьбу казаков. Но страх, этот вечный спутник изменников и предателей, был сильнее злобы. Попробуй-ка тронуть ненавистного Терешку, тогда жди опять в гости Дениса Давыдова!

   Масленников передал управление имением в руки бурмистра и приказчиков, а сам стал незаметно, осторожно действовать за их спинами, стараясь как можно реже встречаться с крестьянами.

   Бывших партизан постепенно разъединили. Одних переселили в саратовскую захолустную господскую деревушку, других отпустили на оброчные работы.

   А с Терентием у бурмистра разговор был особый.

   - Барин приказал подправить усадебные постройки, - заявил бурмистр. - Мы тебя пока на месячину переведем, как всех дворовых, а там видно будет...

   У Терентия захолонуло сердце. Безобидное на первый взгляд распоряжение ставило его в значительно худшие условия. Будучи превосходным штукатуром, маляром, мастером на все руки, находясь на оброке, он имел неплохие заработки, семья содержалась без нужды и горя. Превращение в дворового человека, по сути дела, лишало всяких заработков, он получал за работу только хлеб из барского амбара.

   - Я бы вдвое против прежнего платить стал, кабы на оброке оставили, - попробовал предложить Терентий.

   Бурмистр слушать не захотел.

   - Того и в голове не держи, пока господских дел не справишь...

   Терентий принялся за работу. Теплилась надежда: авось закончу здесь, и отпустят! В умелых руках дело спорилось. Как-то раз бурмистр не удержался от похвалы:

   - Эка, брат, наградил тебя господь талантом!

   Терентий вытер рукавом рубахи пот со лба, напомнил:

   - Прошения моего насчет оброку не запамятуйте...

   Бурмистр, разглаживая бородку, буркнул невнятное:

   - Старайся, старайся! Нечего прежде времени...

   Но старания оказались напрасными. Кончилась одна работа, подвалили другую. Время шло. Семья беднела, нищала. Просвета не было. Терентий понял, что попал в ловушку.

   Поротый барин не делал ничего такого, что давало бы повод говорить о том, будто он мстит бывшему партизану за свой позор. Терентию не на что было жаловаться. Его не подвергали телесным наказаниям, не заставляли даже чрезмерно работать. Барин перевел из оброчных в дворовые? Но ведь это его законное господское право. Никто не посмеет заступиться за крепостного человека, если действия господина не выходят за рамки определенных законом отношений с крепостными. А в этих рамках умещались тысячи всяких способов и возможностей для бесчеловечных, издевательских поступков господ.

   Терентий не знал, какая еще гроза прогремит над ним, но чувствовал, что ее следует ожидать. И не обманулся.

   Император Александр, возвратившись из-за границы, загорелся желанием устроить в стране хорошие дороги. Вся тяжесть этого дела пала на крепостное крестьянство. Сотни тысяч мужиков и баб были вынуждены взяться за изнурительный и беспл