Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

читали великой честью для себя служить под непосредственным начальством Кутузова, пользовались его полным доверием, разделяли его взгляды, были до конца ему преданы. Коновницын, хорошо осведомленный обо всем, что знали немногие, с доводами фельдмаршала согласился и немедленно отправился к императору.

   Александр, только что возвратившийся с бала, находился в приподнятом настроении. Изобилие почтительности, подобострастные, льстивые улыбки и оголенные женские плечи до сих пор кружили голову. Он сидел в глубоком кресле у камина. Коновницына принял весьма благодушно.

   - Вы с чем ко мне, Петр Петрович? Надеюсь, не с дурными вестями?

   - Напротив, государь... Получено известие о взятии Гродно...

   Не зная, что Кутузов направил к Гродно отряд Давыдова, Александр распорядился недавно, без согласия главнокомандующего, послать туда же одну из кавалерийских частей под начальством своего любимца генерал-адъютанта барона Корфа. И, полагая, что город взят этим генералом, поднявшись с кресла, воскликнул:

   - Ах, как вы меня порадовали! Я всегда был уверен в решительности Корфа... Он еще в прошлом году так славно отличился на маневрах! И с какой быстротой все сделал! Превосходно. Я дам ему орден Георгия второго класса... Гродно этого стоит!

   - Осмелюсь заметить, ваше величество, - подавая рапорт и несколько смущаясь, произнес Коновницын, - город занят кавалерийским отрядом полковника Давыдова...

   Император от неожиданности совершенно растерялся:

   - Что? Каким Давыдовым? А где же Корф?

   Затем, поднеся рапорт к близоруким глазам, прочитал несколько строк и, взглянув на подпись, сказал с раздражением:

   - Я не понимаю фельдмаршала... Как можно было поручать такое дело простому офицеру, ничем особенным себя не проявившему? И потом... я слышал, будто этот Давыдов, именующий себя партизаном, бог знает как ведет себя... Отпустил бороду, обрядился в мужицкий кафтан... Какая распущенность!

   - Простите, государь, полковник Давыдов при самых труднейших условиях два месяца находился в тылу неприятельском, - твердо сказал Коновницын, - показал необыкновенную ревность при истреблении войск и транспортов противника...

   - Так что же? Офицер российской армии при всех условиях должен прежде всего соблюдать уставы!

   - Вполне согласен с вами, государь... Но позвольте вместе с тем взять на себя смелость обратить внимание вашего величества и на то обстоятельство, что полковник Давыдов находчивостью и отвагой своей содействовал капитуляции корпуса генерала Ожеро, а также отличился в боях при Копысе, Белыничах и во многих других местах.

   Александр задумался Как бы там ни было, а заслуги Давыдова в самом деле столь очевидны, что скрыть этого нельзя. Оставь без награды - и пойдут всякие неприятные толки, нарекания... Приходилось поступать опять вопреки желанию.

   - Хорошо, - сказал сердитым тоном царь. - Если вы так настаиваете, я согласен дать ему за указанные вами сражения Георгия четвертого класса... А за Гродно достаточно и Владимира третьей. Да записать в формуляр, за что ордена пожалованы, дабы не думал, будто я ценю все его действия и затеи...

   - Слушаюсь, государь, - отозвался Коновницын. - Я бы просил еще милостивого вашего дозволения и о производстве в следующий чин...

   - Все, что мог, я сделал, генерал! - резко ответил царь. - Прикажите одновременно самостоятельные действия отряда Давыдова и всех других так называемых партизанских отрядов прекратить... Давыдова я назначаю в авангардные войска под команду барона Винценгероде... Надеюсь, - не скрывая своей неприязни, заключил он, - барон приучит его к порядку и дисциплине!

   ... Партизанская деятельность Дениса Давыдова со взятием Гродно закончилась. Получив краткое сообщение Коновницына о наградах, а вслед за тем приказ о новом назначении, Денис, достаточно осведомленный о том, что творилось в главной квартире, верно определил отношение царя к себе.

   Ему нетрудно было догадаться, что радовавший его, высоко ценимый георгиевский крест, в котором отказали за финскую кампанию, несмотря на представление покойного Багратиона, выдан теперь лишь потому, что иначе уж очень наглядно обнаружилась бы личная неприязнь и несправедливость царя.

   Это соображение доставило большое внутреннее удовлетворение Денису. Он получил этот крест не в обычном порядке, а преодолев все преграды, вырвал его из рук императора! Он имел право гордиться своими заслугами, которые принуждали признавать их даже враждебно настроенных к нему людей!

   Но, с другой стороны, мизерность награды по сравнению с заслугами несколько задевала честолюбие. Два креста последних степеней - ничего более! Да еще с записью в формуляр, что пожалованы за Ляхово, Копыс, Белыничи и Гродно... Ни звука о партизанской деятельности, словно ее никогда и не существовало!⁴¹ А многие сверстники, пребывавшие всю войну в штабах и резервных частях, давно обогнали его в чинах и украсились орденами куда солидней. Даже Дибич, женившийся на племяннице Барклая, был уже генералом.

   Денису невольно припомнилась некогда рассказанная Ермоловым история дошедшего до нищеты храброго майора Кузьмина, не имевшего протекции у сильных мира сего... "Да, нелегко служить без протекции, - думал Денис, - а каково служить, когда тебя всюду преследует царская неприязнь?"

   И будущая военная деятельность, особенно под начальством барона Винценгероде, тупого и злого австрийца, одного из виновников аустерлицкого поражения, представлялась не в розовом свете.

   Однако все эти грустные размышления о личных делах быстро улетучивались, как только приходили в голову мысли об огромных исторических событиях, совершившихся на его глазах. Денис предчувствовал, что пройдут годы и чужеземные историки, везде и всюду клеветавшие на русский народ и войско, постараются объяснить причины поражения наполеоновской армии стечением всяких обстоятельств и случайностей. И Денис, сам участник этих событий, регулярно производивший записи о них в своем дневнике, готовился уже острым пером отстаивать честь отечества. Нет, не случайности, а необыкновенные качества русского народа и войска погубили армаду величайшего завоевателя! "Какой еще другой народ, - с гордостью думал Денис, - способен так полно раскрыть свою безмерную любовь к отечеству? А кто во всем мире может соперничать в доблести с нашим солдатом?"

   Денису, как офицеру суворовской школы, особенно радостно было сознавать, что эта победа, озарившая немеркнущей славой русский народ, одновременно неоспоримо утверждала и мировое преимущество русского суворовского военного искусства.

   Хваленые прусские военные доктрины, за которые безнадежно держался царь, на глазах у всех были развеяны гением Наполеона. А суворовская система выдержала все невзгоды и испытания. Воспитанные в суворовском духе войска доказали свою непобедимость. Генералы, следовавшие суворовским заветам, превзошли в искусстве прославленных наполеоновских маршалов. Кутузов, любимый ученик и соратник бессмертного Суворова, продолжавший развивать и углублять его идеи, стал победителем Наполеона.

   И когда офицеры, товарищи по славным партизанским делам, среди которых были Храповицкий, и Бедряга, и Митенька Бекетов, собрались отпраздновать награждение Дениса, он, чувствуя наплыв ясных и зрелых мыслей, подняв бокал, сказал:

   - Да, господа, когда думаешь о том, что Россия одна, своими собственными усилиями, без всякой помощи доброжелателей и союзников, совершила непосильное для всей Европы дело, тогда, не краснея, можно говорить об Аустерлице и Фридланде, о нечестивых иноземных надсмотрщиках, о всех испитых нами горьких каплях, поглощенных широким потоком двенадцатого года; и тогда, подняв с гордостью голову, скажешь себе: я русский! Но, - все более вдохновляясь, с присущей ему страстностью продолжал Денис, - пусть не пытаются наши неприятели утешать себя мыслью, будто усилия, проявленные в этой войне, являются пределом наших возможностей. Нет, господа! Огромна наша мать Россия! Изобилие средств ее дорого уже стоило многим завоевателям, посягавшим на ее честь и существование; но не знают еще они всех слоев лавы, покоящихся на дне ее... Еще Россия не поднималась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь поднимется!

   Князь Петр Андреевич Вяземский проснулся в своем кабинете с тяжелой головой и с ощущением виновности во вчерашней неприятной истории. Впервые за три года поссорился с женой. И как глупо, пошло все получилось!

   Вяземский был молод, ему шел всего двадцать третий год, но в литературных кругах он пользовался уже большой известностью как поэт и автор нескольких серьезных критических статей. Карамзин, женатый на старшей его сестре, Екатерине Андреевне, предсказывал шурину большую будущность. Жуковский, Батюшков, Александр Тургенев и Василий Львович Пушкин были его закадычными друзьями.

   А полгода назад, летом 1814 года, завязались самые близкие, приятельские отношения с возвратившимся в Москву из заграничного похода Денисом Давыдовым. Встречались они и прежде, во время кратких отпусков Дениса, но тогда слишком давала себя знать восьмилетняя разница в возрасте. Вяземский лишь с юношеским благоговением и восхищением смотрел на блестящего ротмистра-гусара, прославленного вольнолюбивыми баснями, высылкой из столицы и удалыми, часто нескромными стихами.

   Теперь Денису Васильевичу сопутствовала слава героя Отечественной войны. Партизанские подвиги его были всюду известны. Жуковский увековечил его имя в "Певце во стане русских воинов".

   Давыдов щеголял в новеньком генеральском мундире, доставлявшем ему видимое удовольствие, но держался со старыми знакомыми просто, своими заслугами не кичился.

   Лихой, веселый забулдыга-гусар по-прежнему так и просвечивал в тридцатилетнем генерале.

   ... Сабля, водка, конь гусарский,

   С вами век мой золотой!

   Эти звонкие, словно из серебра откованные, строки последней его песни выдавали характер, в котором подчеркивалось и гусарское молодечество и готовность в любую минуту постоять за честь отечества.

   ... За тебя на черта рад,

   Наша матушка Россия!

   Вяземский от гусарских стихов Давыдова был в восторге. И не раз упрекал Жуковского, что тот относится к ним слишком сухо и докторально.

   Сближению Вяземского с Давыдовым способствовали, впрочем, не только общие литературные интересы, но и многое другое. Вяземский женился на Вере Федоровне Гагариной, а ее сестра Надежда была женой Бориса Антоновича Четвертинского, любимого товарища Дениса. Вяземский, Давыдов, Четвертинский и общий их друг, известный храбрец, картежник и дуэлист Федор Толстой, прозванный Американцем, проводили почти все время вместе, не чуждаясь никаких светских развлечений.

   Летом они часто бывали в подмосковном селе Кунцеве, где жил директор московского театра Аполлон Александрович Майков, устраивавший для избранной публики пышные театральные празднества. Здесь блистали лучшие певцы и танцовщицы, среди которых выделялись красотой и изяществом Саша Иванова и Таня Новикова, юные воспитанницы Московского театрального училища.

   И вскоре стыдливо-грациозная, синеглазая Саша совсем очаровала Дениса Васильевича. Анакреон под доломаном, как прозвал Вяземский тридцатилетнего генерала, почувствовал жар поэтического вдохновения. Он воспевал свое божество в пламенных стихах, вызывавших восторги друзей:

   О милый друг, оставь угадывать других

   Предмет, сомнительный для них.

   Тех песней пламенных, в которых, восхищенный,

   Я прославлял любовь, любовью распаленный!

   Пусть ищут, для кого я в лиру ударял,

   Когда поэтов в хоре

   Российской Терпсихоре

   Восторги посвящал!

   Но поэтические нежные послания сердца юной красавицы не затронули. Саша отдавала явное предпочтение молодому талантливому балетмейстеру Адаму Глушковскому. Впрочем, Денис надежд не терял!

   А Вяземского пленила бойкая и веселая цыганочка Таня Новикова. Увлечение было, правда, более платоническим, нежели чувственным, оно не выходило за рамки необходимого благоразумия, но все-таки...

   Маленькая, миловидная и общительная Вера Федоровна Вяземская смотрела на развлечения мужа сквозь пальцы, требуя лишь соблюдения известных светских правил общежития и приличия. Вчера он эти правила нарушил. Обещал вечером ехать с женой в театр, а вместо этого очутился на пирушке у Федора Толстого, явился домой поздно и в нетрезвом виде. Вера Федоровна не выдержала. Устроила на глазах прислуги скандал, наговорила грубостей, забрала недавно начавшую ходить дочку Машеньку и уехала к Четвертинским.

   "Фу, скверность какая! - поморщился Вяземский, вспоминая подробности вчерашней сцены. - Ну, положим, я виноват перед ней, сам знаю, что виноват, так выскажи все с глазу на глаз... Зачем же публичность? Неужели ей хочется, чтоб весь город о нас судачил?"

   Часы на камине мерно отбили десять. Вяземский поднялся, набросил на себя полосатый шелковый халат, подошел к окну, поднял тяжелую штору и невольно сощурился. День был морозный, ясный, ослепительный! Выпавший ночью снег покрыл пушистым серебристым ковром тихую улицу, с незапамятных времен называемую Живодеркой.

   Два года назад, когда Вяземский возвратился в опустошенную пожаром Москву, уцелевший каким-то чудом деревянный одноэтажный дом, принадлежавший отчиму его жены, находился среди груды развалин, почерневших печных остовов и обожженных пней. А теперь улица начала уже приобретать обычный вид. Десятки деревянных и каменных домов радовали глаз свежестью красок, разнообразием неприхотливой архитектуры. Дым из труб столбами поднимался в прозрачную голубую высь. Но большая часть зданий стояла еще в лесах. Каменщики, плотники, штукатуры работали не только днем, но и ночью, при свете смоляных факелов и костров. Стучали, не затихая, топоры и молоты, визжали пилы. По улице беспрерывно тянулись обозы, груженные кирпичом, камнем, лесом. Мохноногие крестьянские лошаденки с впалыми боками тяжело дышали и отфыркивались, от них валил пар. Бородатые возчики в армяках и тулупах шли, помахивая кнутами, сбоку поддерживали сани на раскатах.

   Вяземский несколько минут стоял у окна. Неподвижные черты строгого, чуть скуластого лица его не изменились, но светлые близорукие глаза оживились веселым блеском. Москва, которую так любил он, быстро, на глазах, отстраивалась, украшалась, хорошела. Мысли об этом были приятны, действовали освежающе. Настроение заметно улучшилось.

   "Поеду к Четвертинским и уговорю жену не дурить", - отходя от окна, решил Вяземский. И, приказав заложить возок, стал поспешно одеваться. Но не успел еще привести себя в порядок, как вошел камердинер, доложил:

   - Его превосходительство Денис Васильевич...

   Визит был неожиданный. Вчерашний вечер они провели вместе, ничего недоговоренного между ними не оставалось. К тому же после попоек Денис спал обычно до обеда.

   - Проси сюда, - сказал Вяземский. - Впрочем, я сам...

   Подвязывая на ходу галстук, он заторопился навстречу гостю, вошел в зал и... остолбенел. Перед ним стоял Денис, но, боже мой, в каком виде! Вместо отлично сшитого генеральского мундира, придававшего стройность фигуре, штатский, нескладно сидевший костюм старинного фасона. Густые волосы на голове всклокочены. Пышные гусарские усы - предмет особой его заботы - против обыкновения не подкручены лихо вверх, а смешно топорщатся в разные стороны. Все лицо посерело и будто осунулось. Одни лишь темно-карие, чуть выпуклые глаза лихорадочно блестели.

   - Что с тобой, Денис Васильевич? Что за маскарад? - не скрывая удивления, воскликнул Вяземский.

   Давыдов сделал шаг вперед и, задыхаясь от волнения, хриплым тонким голосом произнес:

   - Разжалован...

   Вяземский растерялся:

   - Как... разжалован? Шутишь, что ли?

   Губы Дениса тронула желчная усмешка. Он достал из кармана бумагу, протянул приятелю:

   - Вот приказ, читай! Сегодня утром из главного штаба прислали... По ошибке, оказывается, генеральский чин мне присвоен... Велено мундир снять... Не заслужил! Перед вельможами не пресмыкался! Дурацкой их системе военной противничал! Партизанство мое высоким особам не по нраву. А что я на полях брани за отечество жизни не щадил - им наплевать!

   Давыдов не говорил, а гневно выкрикивал эти фразы, быстро расхаживая взад и вперед по залу и продолжая ерошить лохматую голову. Потом остановился перед Вяземским, ткнул себя кулаком в грудь:

   - Сюда ударили! В сердце! Войди в мое положение... Ведь я почти год генеральский мундир носил... А выходит, что был я не генерал, а самозванец! Гришка Отрепьев! Людям в глаза смотреть стыдно! Жизни не рад!

   Вяземский дружески полуобнял его, сказал сочувственно:

   - Я все понимаю, Денис... С тобой поступили несправедливо. Но возьми себя в руки, пойдем ко мне и поразмыслим, что можно и нужно сделать?

   - Думал, - тяжело вздохнул Давыдов. - В отставку проситься нужно, больше делать нечего... - И, войдя вслед за хозяином в кабинет, добавил: - Прикажи водки дать... Ум за разум зашел!

   Камердинер явился тотчас же с графинчиком на подносе. Давыдов залпом выпил рюмку водки, достал неразлучную свою спутницу - трубку, набил табаком, закурил.

   - Обидно, Вяземский, горько, - произнес он, - да, видно, против рожна не попрешь...

   - А ты не допускаешь мысли, - сказал Вяземский, - что этот приказ... какая-то случайность?

   - Эх, друг мой милый, побывал бы ты в моей шкуре, так тебе и в голову не пришло бы случайности выискивать, - отозвался мрачно Давыдов, усаживаясь в кресло и попыхивая трубкой. - Я забираться далеко не буду, последние годы вспомню... Ну, о том, как наградили меня за войну Отечественную, ты знаешь. А далее что следует? Обрезают мне крылья, отдают под команду барона Винценгероде. О вдохновенных партизанских перелетах и сшибках с неприятелем приказано забыть. На всякую самостоятельность в действиях запрет. Делаем размеренные переходы по маршрутам, свыше предусмотренным. Идем через Польшу и Силезию, входим в Саксонию... Тут терпение мое лопнуло. Рванулся я с малым своим отрядом вперед, занял половину города Дрездена, защищаемого войсками маршала Даву. Судьба как будто мне улыбнулась! Посылаю рапорт, ожидаю похвалы. Да в методике баронской просчитался! И в дураках остался. Винценгероде, видишь ли, для себя самого честь занятия Дрездена предусматривал. Однажды на рассвете нагрянул барон на меня и, пообещав предать военному суду, приказал команду немедля сдать. Как это огорчило и меня и мой отряд - говорить не буду. При расставании со мною пятьсот человек рыдало! - Сообразив, вероятно, что тут он немного перехватил, Давыдов бросил взгляд на Вяземского, сделал передышку, подкрутил усы, затем продолжал: - Я отправился в главную квартиру. Корнет Александр Алябьев поехал со мною. Служба в отряде могла доставить ему отличия и награждения, поездка со мною - одну мою душевную благодарность. Алябьев предпочел последнее. Ну, приезжаем мы в главную квартиру... Хорошо, что жив был еще фельдмаршал Кутузов. Он за меня вступился, оправдал, приказал команду возвратить...

   - Вот видишь! - улыбнувшись, перебил Вяземский. - В конце концов дело-то все-таки уладилось...

   - Выслушай сначала, а потом суди, - бросив сердитый взгляд на приятеля, сказал Давыдов. - Команду мне под разными предлогами, один кривее другого, барон так и не возвратил...

   - Как! И приказ Кутузова не помог?

   - Михаила Илларионович в это время, к моему несчастью, скончался... Жаловаться на барона было некому. Спасибо, что кое-как удалось перейти под начальство Милорадовича. Он мое усердие и опыт ценил, поручения давал самые опасные, следственно, и самые лестные. Я не выходил из-под огня. Дрался под Пределем, под Этсдорфом, под Бауценом, под Рейхенбахом. Милорадович не раз благодарил меня за славную службу, представлял к чину и орденам, однако представления его неизменно высшим начальством отвергались... Мало того! Меня вновь решили унизить. Русского полковника, боевого командира отдают с двумя казачьими полками под командование полковника австрийской гарнизонной службы Менсдорфа...

   - Черт знает какая пакость! - возмутился Вяземский. - Как же ты выбрался из этой истории?

   - Никак, - пожал плечами Давыдов. - Время, брат, не такое было, чтоб роптать. Французы отступали к Рейну, мы шли по пятам. Стычки каждый день. Законопачивать саблю в ножны не приходилось. Я был в сражениях под Люценом, под Альтембургом, под Хемницем, под Науембургом и под Лейпцигом. Тут встретил Матвея Ивановича Платова. Он предложил блистательное дело - командовать его авангардом. Но высшее начальство, конечно, не допустило. Я продолжал таскать каштаны из огня для австрийца. Менсдорф получал награды, меня обходили. За всю кампанию тринадцатого года ничего, кроме шишек. Разберись, где тут случайность?

   Давыдов встал, выпил еще рюмку водки, прошелся по кабинету, потом продолжал:

   - Семнадцатого января четырнадцатого года при Ларотьере я наголову разгромил пехотную бригаду противника Этого нельзя было замолчать. Мне дали чин генерал-майора... И более ничем не награждали, хотя до самого Парижа, командуя гусарской дивизией, я постоянно находился в самом пекле жестоких битв. Монмираль, Шатотьери, Эстерне, Краон и Лаон... Моя дивизия нигде не посрамила чести русского оружия, одной из первых вошла в Париж... И теперь что же? Высоким особам мало унижений, коим я был подвергнут... Меня лишают единственной награды, заслуженной на полях брани. Гнусно!

   Давыдов опять зашагал по кабинету. Негодование, видимо, захватило его с новой силой.

   - Я не понимаю одного, - сказал Вяземский, - кто же все-таки из высоких особ тебе так пакостит?

   Давыдов резко повернулся к нему лицом. Горячие глаза гневно вспыхнули.

   - Кто, кто! - сердито повторил он. - Государь! Александр Павлович! Вот кто!

   Вяземский невольно покраснел. Он находился еще под обаянием царя. Разочаровываться было неприятно и тяжело.

   - Ну, уж это ты, кажется, напрасно, - произнес он неуверенно. - Государь мягок и благороден...

   - Для кого как! - обрезал Давыдов. - А меня он давно не любит. Басен забыть не может. А того хуже, что чужеземцами и гатчинскими парадирами себя окружил. Эти всю жизнь по мне, как клопы, ползают. Знают о неприязни государя, ну и творят со мной, что хотят, и жалят, гады...

   - Так напиши государю, - посоветовал Вяземский. - Возможно, они без его ведома приказ сочинили. Вспомни, как говорят французы: "Сильные мира сего причиняют нам меньше страданий, чем их обезьяны..."

   - Может быть, спорить не буду. Напишу, пожалуй, - согласился Давыдов. - Да ведь письма-то через их руки проходят! Они хотя и невежды в делах военных, а на интриги и подлости ума хватает! Бештимтзагеры чертовы!

   Вяземский понимал: в словах Дениса много горькой правды. Штабные господа могут, конечно, и письмо задержать и новую гадость придумать. Но все-таки писать государю необходимо, иных надежд на возврат чина нет. Надо лишь отвлечь Дениса от мрачных мыслей, ободрить, воздействовать на чувствительность, которая порой заглушает у него доводы рассудка.

   Вяземский взглянул на Дениса, улыбнулся:

   - Расскажи-ка лучше, как этим штабным господам в Париже нос утерли... Очень хорошо у тебя получается!

   Денис сразу оживился, упрашивать себя не заставил.

   - Да, брат, было дело... Собрались эти парадиры - педанты в генеральских мундирах - на холме, наблюдают, как наша пехота в Париж входит... Погода чудесная. Солнце. Музыка. Парижанки с цветами. Картина на всю жизнь. Солдаты идут весело, с песнями, шагом широким, русским, а не гусиным прусским. Шинели и ранцы в пыли, кивера прострелены, сапоги стоптаны. И утомление на многих сказывается. Еще бы! Всю Европу с боями прошли, непобедимого полководца победили... Ну, а парадирам не суть важна, а внешность. Лупят на солдат глаза бараньи, перешептываются, морщатся. В это время и подъехал к ним один из наших русских боевых генералов. Поздоровался, спрашивает: "Что это вы невеселы, ваши превосходительства? Войска-то наши как идут - смотреть любо!" Парадиров за живое задело. Вытянули шеи, как гусаки, и залопотали: "Можно ли вздор такой говорить! Плохо войска идут. Совсем устав забыли. Шеренги неровные. Одеты не по форме. Пряжки не чищены. А шаг у солдат каков! Шаг каков! Заново учить шагу надо!" Посмотрел генерал на педантов тупоумных, усмехнулся: "Смею, однако, заметить, ваши превосходительства, это тот самый шаг, коим мы дошли до Парижа". Откозырял и уехал.

   Давыдов рассказывал мастерски. Тонкий, фистульный с хрипотцой голос придавал оригинальность речи. Парадиров представлял он в лицах, воплощал в себе. Каждая фраза произносилась с особой интонацией, сопровождалась характерным жестом. Бездарные ревнители шагистики выглядели, словно живые.

   Вяземский от души смеялся. Денис, чувствуя, что рассказ дошел в полной мере, с довольным видом по старой привычке подкручивал усы. "Кажется, отошел уже", - подумал Вяземский, давно приметивший в характере приятеля склонность к быстрой смене настроений.

   Разговор легко перешел на другие темы. Когда Вяземский рассказал о вчерашней ссоре с женой, Давыдов, дружески расположенный к Вере Федоровне, не удержался от упрека:

   - Виноват ты, а не жена! Дал слово вчера вечером дома быть, так помни. Я не знал, а то бы сам тебя к ней доставил... Она умная, славная, обижать грех! Другая бы такого повесу, как ты, давно к рукам прибрала, а княгиня тебя не стесняет, знает, что горбатого одна могила исправит... Поезжай, проси прощенья, вези домой!

   - Я и сам так хотел... Возок заложен. Может, и ты со мною?

   - Нет, брат, в этих случаях третий лишний. Я, если разрешишь, вздремну здесь... Голова трещит... Приедете, разбудишь!

   - Сделай милость! Располагайся как дома...

   - Всю ночь, признаться, глаз не смыкал, - продолжал Давыдов, укладываясь на диване. - Стихи Ивановой писал... Влюблен, как дурак, ей-богу!

   Он сверкнул глазами и с чувством продекламировал:

   Я - ваш! И кто не воспылает!

   Кому не пишется любовью приговор.

   Как длинные она ресницы подымает,

   И пышет страстью взор!

   Давыдов смолк и неожиданно вздохнул:

   - Нет, право, будь у меня средства, женился бы, оставил службу да принялся за сочинительство... Я в Париже записи партизанские Ермолову читал, одобряет... "Слог, - говорит, - живой, хороший, мемуарист толковый из тебя выйдет..."

   - О боги, что я слышу! - комически воскликнул Вяземский. - Певец вина, любви и славы мечтает о презренной прозе!

   - Всего, что видел, стихами не опишешь, - произнес Давыдов. - А поэзия... это статья особая! Я не цеховой поэт, не хватаюсь за перо по каждому поводу, но чувства поэтические всегда со мною... В пылу сражения, в дыму бивуаков, в кочевке партизанской и в женской красоте. Я прирос к поэзии, как полынь к розе, и не устану упиваться роскошным ее ароматом... Так-то, друг милый! А прозы презирать не должно... Это служба, отечеству не бесполезная... Этим не шути...

   Давыдов хотел еще что-то добавить, но не смог. Лохматая голова странно качнулась вбок, руки беспомощно опустились. Сон настиг его мгновенно.

   Вяземский прикрыл окно шторой и тихо вышел из кабинета.

   Рассказ о случае с Денисом Давыдовым произвел большое впечатление у Четвертинских.

   - Возмутительная история, - негодовал Борис Антонович. - Я знаю Дениса с юнкерского чина, его не раз притесняли по службе, но сводить счеты с неугодным лицом подобным образом - вещь неслыханная! Отнять заслуженный в сражениях чин! Какой жестокий, оскорбительный произвол!

   Плотный и плечистый, похожий на цыгана Федор Иванович Толстой, подъехавший одновременно с Вяземским, сверкая черными глазами, прорычал:

   - Экие скоты! Имена бы проведать! Да всех к барьеру!

   Дамы выражали сочувствие пострадавшему по-своему. Вера Федоровна, уже примирившаяся с мужем, вздыхала:

   - Бедняжка Денис Васильевич! Представляю, каково ему переносить все это!

   - Ужасно, ужасно! - вторила сестра Надежда Федоровна. - Нет, я благодарю бога, что Борис оставил военную службу и находится вдали от всяких интриг и козней...

   - Отставка, пожалуй, была бы лучшим выходом из положения и для Дениса, - заметил Борис Антонович, - но, насколько известно, он не имеет никакого состояния.

   - В этом трагедия! - подтвердил Вяземский. - Остается одна надежда на государя. Денис как будто собирается писать ему.

   - Не поможет! - решительно заявил Толстой. - Знаю. Испробовал. Меня дважды лишали офицерских чинов...

   - Добавь, что за дуэли, законом воспрещенные...

   - Все равно! Государь не принимает никаких жалоб по производству и разжалованию...

   Мужчины заспорили. Вера Федоровна, зная, что убедить Толстого невозможно, он всегда упрямо стоит на своем, вмешавшись в разговор, сказала:

   - Мне кажется, господа, нам прежде всего следует сделать все от нас зависящее, чтобы Денис Васильевич не так остро ощущал тяжесть удара и не впал в мизантропию...

   Вяземский посмотрел на жену, улыбнулся:

   - Умница! Ты словно читаешь мои мысли... Приглашай же всех к нам обедать. Это будет самым приятным сюрпризом для Дениса - видеть друзей, которые любят и ценят его не по чину.

   - Чудесно, чудесно! И ты, конечно, сочинишь нечто подходящее для такого случая? - сказал Четвертинский.

   - Да... В моей голове уже что-то бродит...

   - Ветер, ветер! - рассмеялась Вера Федоровна и, ласково взяв руку мужа, добавила: - Я пошутила, Петр! Не обижайся!

   Было совсем темно. Денис еще спал, из кабинета доносился его богатырский храп.

   Вяземский вошел, зажег настольные свечи. Негромко кашлянул. Давыдов сразу затих, как-то по-детски чмокнул губами и приподнял голову. Заспанные глаза жмурились от света.

   - Что? Привез княгиню?

   Вяземский утвердительно кивнул:

   - Вставай, ждем обедать...

   Давыдов быстро и легко поднялся с дивана.

   - Одолжи одеколон и бритву... Не могу же я перед ней чучелом предстать!

   Через несколько минут он был готов. Лицо приобрело обычную живость. Густые волосы и бакенбарды старательно расчесаны, усы подкручены. Все бы хорошо, если б не этот штатский костюм... Давыдов знал, что выглядит в нем куда хуже, чем в мундире. Ну, да перед Верой Федоровной можно и не красоваться...

   Между тем в ярко освещенной десятками свечей столовой с нетерпением ожидали его появления. Вяземский любил подготовлять сюрпризы. Стол был празднично убран, ломился от вин и яств.

   Собравшиеся сидели тихо, разговаривали полушепотом. Только добрейший толстяк Василий Львович Пушкин, за которым успел съездить Толстой, забавляя всех анекдотами, не выдерживал иногда уговора, прыскал от давившего его самого смеха.

   Давыдов вошел и замер от неожиданности. Думал, Вяземские одни, а тут целое общество! Все, кого любил, перед кем можно было распахнуть душу. Четвертинские, Толстой, Пушкин... И гул радостных приветствий. И теплота дружеских рукопожатий. Но вот Вяземский поднял руку и, когда все немного затихли, взволнованным, глуховатым голосом, обратившись к Давыдову, прочитал:

   Пусть генеральских эполетов

   Не вижу на плечах твоих,

   От коих часто поневоле

   Вздымаются плеча других;

   Не все быть могут в равной доле,

   И жребий с жребием не схож:

   Иной, бесстрашный в ратном поле,

   Застенчив при дверях вельмож;

   Другой, застенчивый средь боя,

   С неколебимостью героя

   Вельможей осаждает дверь;

   Но не тужи о том теперь!

   На барскую ты половину

   Ходить с поклоном не любил,

   И скромную свою судьбину

   Ты благородством золотил;

   Врагам был грозен не по чину,

   Друзьям ты не по чину мил!

   Последние фразы прозвучали особенно выразительно и тепло. Давыдов почувствовал, как запершило в горле. А Вяземский, передохнув, обвел рукой всех собравшихся и продолжал:

   Спеши в объятья их без страха

   И в соприсутствии нам Вакха

   С друзьями здесь возобнови

   Союз священный и прекрасный,

   Союз и братства и любви,

   Судьбе могущей неподвластный!..

   Стихи вызвали общий восторг. Давыдов схватил молодого поэта в объятья, расцеловал:

   - Ах ты, разбойник! Чуть до слезы не прошиб!

   Василий Львович Пушкин, вытирая платком вспотевшее лицо и распространяя сильнейшие запахи духов и помады, до которых был большой охотник, просил:

   - Позволь стихи списать, Петр Андреевич... Племяннику Александру в лицей пошлю⁴². Он вас обоих любит.

   - Да, мне передавали, - сказал Вяземский, - будто он все стихи Дениса наизусть читает...

   - Недавно даже пострадал за них, - хихикнул Василий Львович, обращаясь к Давыдову. - Изволил с товарищами своими по лицею Пущиным и бароном Дельвигом, кажется, гогель-могель устроить. Дядька ихний, Фома, рому достал, ну и захмелели ребята, и взысканы за то начальством... Александр при этом экспромтом на твою оду "Мудрость" подражание сделал... Как она у тебя начиналась-то?

   Давыдов припомнил:

   Мы недавно от печали,

   Лиза, я да Купидон,

   По бокалу осушали

   И просили Мудрость вон...

   - Вот-вот! А племянник по-своему изложил, - захлебнулся в смехе Василий Львович и продекламировал:

   Мы недавно от печали,

   Пущин, Пушкин, я, барон,

   По бокалу осушали,

   А Фому прогнали вон...

   - Ловко, ловко! - одобрил Денис Васильевич. - Молодец твой племянник, Василий Львович!

   Вера Федоровна дала знак дворецкому, стоявшему у дверей с двумя лакеями. Пробки хлопнули. В хрустальных бокалах зашипело и заискрилось шампанское. Дружеская пирушка началась.

   А дома было невесело. Состояние Давыдовых после войны оказалось в полном расстройстве. Бородино сожжено. Маленькая Денисовка приносила доход самый незначительный. Московский дом полуразрушен, имущество разграблено французами. И главное, некому приводить дела в порядок! Елена Евдокимовна скончалась полтора года назад. Братья находились на службе. Все заботы поневоле легли на сестру Сашеньку, но что же она могла сделать?

   Денис Васильевич попробовал обратиться в военное министерство с просьбой о денежном пособии за ущерб, причиненный военными действиями бородинскому имению. Ответили, что государь, ценя его заслуги, соизволил сложить долг, числившийся за покойным отцом. Никаких надежд на более существенную помощь не оставалось. Следовательно, служба была необходимостью... Хочешь не хочешь, а напяливай старый полковничий мундир и являйся в дивизию. Там, конечно, есть и друзья, но сколько таких, которым его унижение доставит приятную возможность для злорадства и насмешек! Самолюбие Дениса Васильевича ущемлялось до крайности.

   После долгих раздумий он написал сдержанное, полное собственного достоинства письмо императору:

   "Несправедливый рок обременяет в вашей державе человека, которого судьба сохранила так долго на полях чести... Я смел думать, что ваша воля, объявленная военными властями, непреложна, и не поколебался надеть на себя знаки моего нового достоинства; как вдруг, по произволу, которого я до сих пор не понимаю, я был лишен почестей, которыми ваше величество почтили самого усердного из ваших солдат... Удостойте вспомнить, что не я ходатайствовал о награждении моих слабых заслуг, но, получивши награду, позвольте мне просить вас оставить ее за мною..."

   Ответа, как и предполагал, не последовало. А дни шли. Отпуск кончался. Мучительный вопрос никак не разрешался, томил, угнетал.

   Пирушки с друзьями и театр, куда ходил посмотреть на свою поэтическую вдохновительницу, доставляли забвение на время, но, возвратившись домой, Давыдов еще сильнее ощущал тяжесть своего положения.

   Однажды вечером, в середине января, когда погруженный в невеселые думы сидел он у камина в своем кабинете, к нему пришла только что возвратившаяся из Бородина сестра Сашенька. Небольшого роста, стройная и румяная, с давыдовскими темными густыми бровями, она не принадлежала к числу красавиц, но многие находили ее очень милой. К братьям Сашенька относилась почти с материнской нежностью, они тоже ее обожали, присылали часть жалованья, баловали подарками и жалели, что обстоятельства не позволяют им разделить с ней домашние заботы.

   - Ты что такой мрачный, Денис? - спросила сестра, ласково погладив его по голове.

   - Кто часто садится на гвоздь, тот редко смеется, - со вздохом ответил он французской пословицей. - Радоваться нечему, Сашенька... Пора в армию собираться.

   - Все-таки решаешь?

   - Да. Не вижу иного выхода...

   - А если подождать? Может быть, государь еще...

   - Бесполезно, - перебил Давыдов. - Царь меня терпеть не может и знает, что делает. Без сильной протекции ничего не получится, а протекторов у меня нет... И средств нет, чтобы дома сидеть!

   - Ну, об этом не беспокойся, проживем, - отозвалась спокойно сестра. - Не так богато, конечно, как твои приятели Вяземский и Толстой, а проживем...

   - На что же? Наследства, кажется, не предвидится?

   - Без него обойдемся. Два имения все-таки. У меня такой расчет, чтобы с этого года столько же дохода получать, сколько до войны...

   - Помилуй, Сашенька! Что за расчеты! - удивился Давыдов. - Денисовка менее двух тысяч в год дает, а на бородинских мужиков года три по крайней мере надеяться нечего, в землянках еще ютятся...

   Сашенька посмотрела в глаза брата и рассмеялась.

   - Ничего-то ты, Денис, в делах не смыслишь! А желаешь знать, мне один прошлогодний урожай в Бородине столько принес, сколько мы никогда прежде не получали. Правда, деньги эти пришлось на покупку леса и кирпича израсходовать, бородинцы сейчас строятся, зато в будущем горевать нечего...

   - Чудеса какие-то! - продолжал недоумевать он. - Ума, право, не дашь, как это ты выкрутилась?

   Дело же объяснялось просто. Оказавшись в трудное время полной хозяйкой, Сашенька вначале растерялась, но постепенно со своей ролью свыклась и, не надеясь на помощь братьев, все решительнее, крепче стала забирать бразды правления в свои маленькие руки.

   Старый плут Липат Иванович, остававшийся бурмистром и полагавший, что молодую хозяйку ничего не стоит обвести вокруг пальца, уже с первого приезда Сашеньки в Бородино понял, как жестоко он ошибся.

   Липат Иванович свое личное благополучие основывал на том, что господа не вникали в дела глубоко и предоставляли ему полную самостоятельность в действиях. Такой порядок позволял бурмистру хозяйничать, как он хотел. Выматывая из крестьян все силы на тяжелой барщине, Липат Иванович старался не только для господ, но и для себя, так как значительная доля доходов попадала к нему в карман. Отчитываясь перед господами, он обычно укрывал для себя