Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

tify">   Базиль, глядя с восхищением на Пушкина, захлопал в ладоши:

   - Представляю, как бы сия любопытная эпиграмма выглядела на подушечке!

   Денис Васильевич, смеясь, добавил:

   - Каждое слово не в бровь, а в глаз! Ведь подлинно под барабан и государь и братья его воспитывались. Бывало, царица-мать Мария Федоровна, подозвав дворцового коменданта, упрашивала его производить потише смену караула. "А то великие князья, - говаривала она, - услышав барабан, бросают свои занятия и опрометью бегут к окну, а после того в течение всего дня не хотят ничем другим, кроме барабана, заниматься".

   Разговор, подогреваемый вином и бесконечными шутками, катился, словно легкая волна на море. Все согласно клеймили произвол самовластья, возмущались несправедливым судом над семеновцами и донскими расстрелами. Поднимали бокалы и чокались за лучшее будущее отечества, за русский народ. Денис Васильевич и Пушкин, чувствуя, как, несмотря на разницу лет и положения, стали они близки друг другу, выпили на брудершафт и расцеловались совсем как родные братья.

   Потом Пушкин с увлечением говорил о замыслах гетеристов, подготовлявших восстание греков против турок, и о своей беседе в Кишиневе с безруким сыном бывшего господаря Молдавского полковником русской службы Александром Ипсиланти, готовым возглавить греческое восстание.

   Денис Васильевич вставил:

   - Я слышал, будто в Петербурге относятся к этому благосклонно и будто государь обещал грекам поддержку...

   Пушкин подтвердил:

   - Ипсиланти и греки на эту поддержку, по крайней мере, очень надеются... Но кто поручится за честность намерений нашего кочующего венценосца?

   Честность его намерений! Базиль, читавший постоянно заграничные журналы и газеты и более других осведомленный о европейских делах, тут же красноречиво начал доказывать, что император Александр думал не о помощи грекам, а о том, как бы поскорее расправиться с итальянскими карбонариями. Конгресс монархов, заседавший осенью в Троппау, недаром перебрался в Лайбах, ближе к мятежному Неаполю, чтоб тесней связаться с приверженцами монархии в Италии, быстрее перебросить туда австрийские и русские карательные войска.

   Денис Васильевич, не менее своих собеседников сочувствовавший грекам и желавший их освобождения от турецкого ига, произнес со вздохом:

   - Будущего, правда, не предугадаешь, но отказать в помощи несчастным единоверцам грекам было бы грешно и позорно...

   Базиль кивнул головой и дополнил:

   - Как, впрочем, и посылать войска в чужие страны для порабощения народов! Однако ж если б это случилось, - он немного помедлил, - кто может сказать, каков будет исход? Венты карбонариев объединяют свыше восьмисот тысяч итальянцев, готовых драться за свободу насмерть. И не произойдет ли при вторжении чужеземных войск общее возмущение народа?

   Тут мог бы, вероятно, завязаться и спор, вызванный некоторым расхождением мнений. Базиль и Пушкин, явно преувеличивая силы карбонариев, были убеждены, что их пример всколыхнет народы других стран. Денис Васильевич в этом сомневался. Но высказать своих сомнений не успел.

   Двери домика шумно распахнулись. Вошел, пыхтя и отдуваясь, толстяк Александр Львович Давыдов, только что возвратившийся из поездки в соседнюю свою деревню.

   - Вы что же здесь секретничаете? - сказал он, со всеми обнимаясь и целуясь. - Дамы без вас скучают... Да уж и стол к обеду накрывают!

   - А чем нас кормить будут? - задал брату вопрос Базиль, и все невольно улыбнулись.

   Пристрастие Александра Львовича к гастрономическим и кулинарным изделиям всегда служило предметом для шуток, и он знал это, но, когда с ним заговаривали на любимую тему, было выше сил отвергнуть такой разговор. Тем более что сегодня он уже успел заглянуть на кухню и живо ощущал еще ее запахи.

   Жмуря от предвкушаемого удовольствия глазки и причмокивая жирными губами, Александр Львович начал перечислять кушанья:

   - Расстегайчики будут изумительные, мой милый... Севрюжка под белым соусом с грибочками... Фазаны... я таких сочных давно не видывал...

   Пушкин до конца не выдержал, перебил:

   - Пощадите, Александр Львович! Ваше обозрение столь живописно, что я чувствую уже колики в желудке...

   Базиль, успевший между тем наполнить вином бокалы, предложил:

   - Выпьем посошок и отправимся обедать!

   Пушкин, перемигнувшись с Базилем и Денисом, поднял бокал:

   - За итальянскую красавицу, господа!

   Все дружно выпили. Однако Александр Львович, мысли которого работали медленней, чем положено, поставив опорожненный бокал на стол, спохватился:

   - А ты, Пушкин, какую такую итальянскую красавицу имеешь в виду? Ты, брат, смотри, - погрозил он пальцем, - мы с Денисом хотя и не служим, а все же генералы... Нам не тово...

   Денис Васильевич под общий смех его успокоил:

   - Ничего, почтеннейший мой брат... Бог милостив! Выпитое вино не прокиснет!

   Три дня, проведенные в Каменке, надолго сохранились в памяти Дениса Васильевича. Общение с Пушкиным, в гениальности которого давно не сомневался, жаркие, острые споры и блестящие шутки, пышные лукулловские трапезы и легкий флирт. Аглая кокетничала напропалую и с ним и с Пушкиным. Базиль не переставал нежно поглядывать на Сашеньку Потапову, миленькую, застенчивую воспитанницу Екатерины Николаевны. В общем все в доме было полно романическим воздухом!

   А какие прелестные стихи Денису посвятил Пушкин! Они были, правда, не окончены, читались по черновику. И все же каждая строчка трогала особой теплотой и задушевностью:

   Певец - гусар, ты пел биваки,

   Раздолье ухарских пиров,

   И грозную потеху драки,

   И завитки своих усов;

   С веселых струн во дни покоя

   Походную сдувая пыль,

   Ты славил, лиру перестроя,

   Любовь и мирную бутыль.

   Я слушаю тебя - и сердцем молодею,

   Мне сладок жар твоих речей,

   Печальный, снова пламенею

   Воспоминаньем прежних дней...

   Я все люблю язык страстей,

   Его пленительные звуки

   Приятны мне, как глас друзей

   Во дни печальные разлуки.

   Денис Васильевич любил впоследствии рассказывать о пребывании в Каменке друзьям и знакомым. Однако случилось здесь и нечто такое, что приходилось от всех утаивать.

   В последнюю ночь, когда дом затих, а он еще не спал, лежа в постели с книгой в руках, в его комнату пришел Базиль, плотно прикрыл за собой дверь и, подсев к нему, сказал:

   - Мне нужно, Денис, поговорить с тобой совершенно откровенно.

   - А разве мы говорили с тобой когда-нибудь иначе? - приподняв голову, спросил он удивленно.

   - Прости, я не совсем точно выразился... Именно потому, что мы всегда были откровенны и образ наших мыслей во многом весьма сходен... Мне хотелось знать твое отношение...

   - К кому или к чему?

   - К тайному обществу, ставящему своей целью замену самодержавия конституционным правлением, - тихо произнес Базиль. - Мы не виделись с тобой больше года, я не имел возможности признаться тебе, что вступил в него.

   - Вот что? Значит, ты хочешь знать, как я отношусь к этому?

   - И это тоже и другое... Как ты смотришь на то, чтобы самому войти в общество?

   - Гм... Вопрос, брат Василий, для ответа не из легких... Но изволь, давай объяснимся!

   Он привычно потянулся к трубке, лежавшей на тумбочке у кровати, и, закурив, продолжил:

   - О том, что существует тайное общество, я знаю, и цели оного мне более или менее известны...

   - И какие благородные цели, Денис!

   - Не спорю. Воспитанный под барабаном царь плох. Аракчеевщина никому не мила. Самовластье, словно домовой, душит страну. Я не раз высказывал это своим друзьям. Возможно, при свободном правлении будет лучше. Но где силы, способные осуществить переворот? Пустыми прениями, милый мой, этого не сделаешь...

   - Они не так пусты, как тебе кажется. Не забудь, что в спорах рождается истина... А силы, о коих ты говоришь, могут быть подготовлены только тайным обществом... Все идет к тому, что самодержавие, так или иначе, будет заменено лучшим правлением... Михаила Орлов недаром как-то сказал, что "девятнадцатый век не пробежит до четверти без развития каких-нибудь странных происшествий".

   - Слышал, брат, я эти доводы от самого Михаилы, - махнул рукой Денис. - А вот теперь женится он на Екатерине Раевской и небось сразу все свои предсказания и отвлеченные химеры из головы выбросит!

   - Напрасно так думаешь... Тебе разве не известно, какие порядки в своей дивизии Михаила Орлов заводит? Я наизусть помню его приказ, в коем он объявляет, что будет "почитать злодеем того офицера, который свою власть употребит на то, чтобы истязать солдат. Воля моя тверда. Ничто от сего предмета меня не отклонит. Терзать солдат я не намерен. Я предоставляю сию постыдную честь другим начальникам, кои думают о своих выгодах более, нежели о благоденствии защитников отечества".

   - Это дело иное! За справедливое отношение к солдатам и за ланкастерские школы я всегда Михаилу хвалил и хвалить буду! А тайное общество... тут, брат, подумать нужно! Не шутка! Кому-кому, а нам с тобой печальный опыт брата Александра Михайловича Каховского хорошо ведом!

   - А если мы все-таки будем более счастливы, чем брат Каховский и его товарищи?

   - Допустим, хотя и маловероятно... А дальше что? Признаюсь, меня более всего страшат колебание государства, ужасы народных революций...

   - Мы тоже этого страшимся, но наши опасения, кажется, напрасны, - возразил Базиль. - Я приведу в пример гишпанскую революцию. Она не вызвала никакого потрясения, все совершилось быстро, и ничего ужасного не было... Тоже и в Италии... Нет, ты просто плохо следишь за политическими событиями!

   - Возможно, спорить не буду. В политике я не очень-то разбираюсь. И это, кстати сказать, тоже одна из причин, удерживающих меня от деятельности на поприще свободы. Я солдат, не политик! Двадцать лет идя одной дорогой, я могу служить проводником по ней, тогда как по другой я слепец, которому нужно будет схватиться за пояс другого, чтобы идти безопасно... Вот мой ответ на твой вопрос, брат Василий!

   - Что же, каждый думает и поступает по-своему, - вздохнул Базиль. - Я прошу тебя только, чтоб наш разговор остался совершенно между нами...

   - Ну, об этом не надо тебе беспокоиться, - перебил Денис Васильевич. - Я понимаю, какая тайна мне доверена... Это умрет со мною!

   В Киеве у Раевских в эту зиму было особенно оживленно. Все четыре дочери генерала находились в таком возрасте, когда родителям, по обычаям того времени, приходилось ломать голову над лучшим устройством их будущности и не жалеть средств для того, чтоб девицы постоянно были на виду. В доме с раннего утра портнихи и белошвейки кроили, гладили и примеряли барышням платья. Каждый вечер то маскарад, то концерт.

   Николай Николаевич в свойственном ему спокойном и чуть-чуть ироническом тоне признавался Денису Васильевичу:

   - Незавидная должность, мой друг, быть отцом взрослых дочерей... И хлопот полон рот и в долгах, как в репьях! А замуж дочь отдаешь - новые заботы ожидают и тревоги одолевают...

   - О Катеньке вам как будто тревожиться нечего, Николай Николаевич. При стольких своих достоинствах Михаил Федорович Орлов, я уверен, будет и хорошим мужем и почтительным зятем.

   - В этом не сомневаюсь, - сказал Раевский. - Душа болит о другом... Сдерживать себя он не умеет, в крайности впадает и, entre nous soit dit^XIII, сын Александр говорил, будто Михаил Федорович связан с тайным обществом...

   Для Дениса Васильевича это открытие новостью не было, но он умел держать язык за зубами. Раевский продолжил:

   - Я не почел возможным обижать его допросом, однако ж высказал желание, чтобы он отказался от деятельности, могущей подвергнуть опасности будущую семью. Он обещал и тут же получил мое согласие на брак с Катенькой, а все-таки сердце-то отцовское... сам понимаешь...

   - Могу ручаться, Николай Николаевич, слово с делом у Михаилы никогда не расходится.

   - Надеюсь, надеюсь, мой друг, - улыбнулся Раевский. - Люблю-то я его, как родного! Вот возвратится из Москвы, и сразу помолвку объявим... А ты до тех пор, смотри, из Киева уехать не вздумай! На семейном нашем торжестве чтобы непременно тебя видели... Знаешь сам, как все мы к тебе привязаны...

   Денис Васильевич поблагодарил за приглашение, но, хотя и хотелось побывать ему на помолвке старого друга, осуществить это не удалось.

   Из Москвы от Сони пришло неожиданное известие. С Кавказа приехал Ермолов. Направляется к родным в Орел, оттуда по служебным делам в Петербург. Просил, чтоб Денис, если возможно, свиделся с ним.

   Случай был таков, что раздумывать не приходилось. Денис Васильевич извинился перед Раевскими и в конце января поскакал в Орел⁶⁴.

   Ермолов! Почти пять лет он управлял Кавказом, и за это время вокруг его имени скопилось столько всяких разноречивых, порой загадочных толков и слухов, что разобраться в них было нелегко. Деятельность проконсула Кавказа, как называли Алексея Петровича, одних ужасала, других восхищала. Одни говорили о трудностях службы при этом грозном, властном начальнике, о страшных жестокостях, коими смирял он немирных горцев. Другие рассказывали о том, как он умен и справедлив, как ревностно заботится о благосостоянии края. И Пушкин тоже свидетельствовал, что Ермолов наполнил Кавказ своим именем и благотворным гением.

   А молодой дипломат Александр Сергеевич Грибоедов, пробыв несколько месяцев у Ермолова, писал о нем своему близкому другу Степану Бегичеву: "Что это за славный человек! Мало того, что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи. Заметь это. Притом тьма красноречия, и не нынешнее отрывчатое, несвязное, наполеоновское риторство, его слова хоть сейчас положить на бумагу... По закону я не оправдываю иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, - здесь ребенок хватается за нож. А, право, добр, сколько мне кажется, премягких чувств, или я уже совсем сделался панегиристом, а, кажется, меня в этом нельзя упрекнуть..."

   Удивительней же всего были вести, будто Ермолов открыто высказывает либеральные идеи, покровительствует сосланным на Кавказ неблагонадежным и разжалованным офицерам, называет в приказах солдат товарищами.

   Денис Васильевич, зная осторожность Ермолова, сначала подобным вестям не верил, пытался их оспаривать, но в прошлом году Алексей Петрович сам прислал ему один из таких приказов да сделал еще собственноручную приписку: "Посылаю тебе приказ мой в войска. По сему предмету хвастать нечем, в. старину все выболтано, но хочу, чтобы видел ты, что не многие смели называть солдат товарищами и еще менее печатать то..."

   Недоумение, возникшее у Дениса Васильевича при чтении приказа, так и не прошло. Что происходит на Кавказе? Что случилось с Ермоловым? Зачем понадобилось раздражать высшие сферы, где, несомненно, следят за каждым его шагом? Выработанные Ермоловым правила поведения никак не вязались с его поступками.

   Денис Васильевич всю дорогу размышлял над этим. С юношеских лет он старался следовать ермоловским советам и теперь чувствовал себя в положении ученика, обнаружившего ошибку любимого учителя. Хотелось, чтобы учитель доказал, что все делалось правильно и никакой ошибки нет, и не верилось, что он сможет это доказать.

   В старом ермоловском доме царила печальная тишина. Мария Денисовна второй год как скончалась. Заметно дряхлевший Петр Алексеевич почти не поднимался с постели. За ним ухаживала дочь, высокая, тощая и злая баба. Она говорила скрипучим голосом и вечно на всех жаловалась. Порядка ни в чем не было. Все делалось кое-как. Вещи покрывались пылью. Цветы в кадках засыхали. Печи дымили.

   Алексей Петрович выглядел неважно. Львиная грива густо посеребрилась, под глазами легли морщины, отпущенные усы старили, придавали лицу несвойственное выражение жестокости.

   - Ты к моим усам не приглядывайся! - пошутил он, обнимая Дениса. - Они, братец, в стратегических видах омрачили приятное лицо мое! Не пленяя именем, не бесполезно страшить наружностью!

   Домашняя обстановка, видимо, Алексея Петровича тяготила. Приезд Дениса поэтому особенно его обрадовал, поднял настроение. Красноречие, о котором писал Грибоедов, нашло выход. Ермоловские рассказы о кавказской службе слушал Денис Васильевич с живым любопытством, и, хотя ему трудно было иной раз судить, правильны или неправильны делаемые Алексеем Петровичем выводы и заключения, однако многое вырисовывалось теперь иначе, чем представлялось прежде.

   - Половину каждого года, иногда более, - говорил, прохаживаясь по кабинету Ермолов, - проживаю я в лагере, спокойствия нет, трудов много и славы никакой! Притом я знаю, иные либералисты почитают меня за сатрапа, без всякого сожаления искореняющего древние вольности горцев... Необходимость, признаю, заставляет порой прибегать к суровым мерам, ибо мягкосердечие и отсутствие строгости считается там лишь слабостью, но... попробуй рассуди, любезный Денис, не оправдывают ли сии суровые средства цели?

   Ермолов передохнул, сдвинул мохнатые брови и, глядя на Дениса, продолжал медленно и значительно:

   - В стычках с немирными горцами наши солдаты все чаще находят на убитых противниках оружие английского происхождения. Есть сведения, будто завозится оно морем, но, вероятней всего, идет через Персию, где с каждым годом все более увеличивается число оружейных мастеров и оружейных торговцев, наехавших из Лондона. Наследник шаха Аббас Мирза окружен англичанами, а их адская политика подстрекательств и захвата известна всему свету. Подумай-ка, куда дело клонится? Алчный взгляд всемирного ростовщика мистера Пудинга^XIV давно уже блуждает по горам и долинам Кавказа. Не должно ли нам помышлять о том, чтоб быстрее смирить немирных горцев и тем оградить богатый сей край от вожделений чужеземцев?

   Стремясь упрочить спокойствие и порядок, Ермолов возводит крепости у подножия гор, неуклонно заботится о боевом духе и хорошем содержании своих войск. Нарушая установленные правила, он запрещает изнурять солдат фронтовыми ученьями, отменяет телесные наказания, изменяет стеснительную форму одежды, всячески облегчает солдатскую жизнь.

   Вместе с тем Ермолов энергично занимается и благоустройством края. Поощряет развитие шелководства и виноделия, прокладывает новые дороги, строит госпитали, обследует минеральные источники, содействуя устройству при них гостиниц и ванных зданий. В Тифлисе начинает выходить первая газета на грузинском языке, создается офицерский клуб с библиотекой, получающей не только русские, но и заграничные газеты.

   По мере того как Денис Васильевич из разговора с Ермоловым узнавал обо всем этом, он все глубже проникался сочувствием к его деятельности. Будь он сам на месте Ермолова, он, вероятно, поступил бы точно так, разве был бы немного поосторожней. И что удивительного в том, что ермоловские нововведения принимаются восторженно людьми свободолюбивых взглядов, составившими тесный приятельский кружок проконсула Кавказа!

   Денису Васильевичу невольно вспоминался Тульчин. Там Киселева тоже поддерживали вольнолюбцы, не стеснявшиеся излагать при нем свои взгляды. Но тут же сразу возникал острый вопрос о пределах благонамеренности и о границах дозволенного. Киселев, не избегая либеральных разговоров и даже соглашаясь во многом со своими сотрудниками, явно границ переступать не собирался. А Ермолов? Как и пять лет назад, он язвительно обрушивался на высшие сферы, не щадил и царя, но в то же время Алексей Петрович не прочь был пройтись и на счет некоторых либералов. Однако рассуждая о политических делах, он как будто что-то недосказывал, и эти недомолвки казались загадочными. Впрочем, имелись и другие признаки, усиливавшие такое впечатление⁶⁵.

   Когда Денис Васильевич осведомился у Ермолова, по каким делам его вызывают в Петербург, он ответил:

   - Над этим вопросом, любезный Денис, я сам, признаться, второй месяц голову ломаю... Сообщили, что ожидается в феврале приезд из Лайбаха государя, коему угодно меня видеть... не для обмена взаимными нежностями, конечно. А зачем? Закревский весьма туманно намекнул, будто носятся слухи о том, что государь готовит мне новое важное назначение... Но какое?

   - Может быть, вам предстоит занять пост командующего войсками, кои, по слухам, будут направлены на помощь грекам? - подсказал Денис Васильевич.

   - Чепуха! - махнув рукой, решительно произнес Ермолов. - Нашим английским и австрийским союзникам невыгодно появление русских войск на Балканах. Да и трудно ожидать, чтоб Александр Павлович осмелился на такое дело, как поддержка греческого восстания.

   Подобные доводы недавно высказывал в Каменке Базиль. В Киеве же говорили другое. Раевский получил несколько предписаний, свидетельствовавших, что правительство учитывает возможность близких военных осложнений. Денис Васильевич счел нужным Ермолову возразить:

   - Вам, однако ж, должно быть известно, почтеннейший брат, что в наших войсках, расположенных близ границ, производятся некоторые передвижения?

   - Знаю. Кажется, даже экспедиционный корпус составляется. И в том с тобою соглашусь, что меня могут прочить туда на должность начальника. Но... кто сказал, что мы отправимся на Балканы освобождать греков, а не куда-нибудь в другие места?

   - Куда же, вы полагаете?

   - Вероятней всего в Италию, карбонариев смирять, - отрезал Ермолов и сразу заметно взволновался. - А командовать войсками, назначенными для сей неблагородной цели, прямо тебе скажу, я никак не собираюсь... Никак!

   Денис Васильевич опять отметил, что о возможности посылки карательных войск в Италию впервые услышал от Базиля, считавшего позорной такую экспедицию. Очевидно, этот вопрос был предметом обсуждения членов тайного общества и близких к нему кругов. Но то, что спокойно выслушивалось от Базиля, начинало беспокоить, когда произносилось Ермоловым. Базиль сидел в своем поместье и демагогические споры, как выражался Пушкин, запивал шампанским, а Ермолов, занимая столь важное положение, находился на виду всей страны, каждое его неосторожное слово могло иметь для него дурные последствия.

   Алексей Петрович между тем, продолжая расхаживать по комнате, говорил:

   - Все это пока одни предположения. Возможно, я ошибаюсь, дай бог, чтоб так и было. А думать приходится! Аракчеев и другие близкие царю люди давно на меня наушничают. Великий князь Николай Павлович, коего я в Париже за пьяные дебоши осаживал, прямо изволит заявлять, будто я неблагонадежный начальник. Ну, а назначением меня в каратели представляется прекрасный случай мою благонадежность испытать... Дьявольски тонкая сеть сплетается, любезный Денис! Любой мой ответ подлецам на руку! Соглашусь - навеки в глазах всех честных людей свое имя замараю. Не соглашусь - придется, как неблагонадежному, отставку брать и мундир снимать. Вот какое дело!

   - Что же, в таком случае, вы намерены предпринять?

   - Воспользоваться советами древних мудрецов, - усмехнулся неожиданно Ермолов. - Не делать того, чего твои враги желают и ожидают!

   - Не понимаю, каким образом вы сумеете этого достигнуть?

   - Попробую сослаться на болезни и на робость, одолевающую меня при мысли, что придется явиться на той же сцене, где недавно действовали Суворов и Наполеон...

   - Помилуйте! Кто же поверит вам, почтеннейший брат?

   - А не поверят, можно, смотря по обстоятельствам, еще что-нибудь придумать... Трудно, знаю! Однако попробуем!

   И, чуть помолчав, расправляя собравшиеся на широком лбу морщины, закончил твердо:

   - Так или иначе... Имени своего марать не буду!

   Ранней весной Александр Ипсиланти в сопровождении двухсот всадников, переправившись по льду через пограничную реку Прут, занял город Яссы.

   Силы Александра Ипсиланти, которому греческая гетерия доверила возглавить восстание, были ничтожно малы, надежды огромны. "Великая держава одобряет сей подвиг" - одной этой фразы, появившейся в первом воззвании, выпущенном в Яссах, оказалось достаточно, чтобы вселить уверенность в освобождении от турецкого рабства не только греков, но и других славянских народов. Все понимали, о какой великой державе идет речь.

   - Россия с нами, русские нам помогут, - читая воззвание, говорили со слезами радости на глазах греки и сербы, валахи и молдаване, стекавшиеся отовсюду в Яссы.

   Александру Ипсиланти было хорошо известно, что в Петербурге всячески старается за греческих патриотов не кто иной, как сам министр иностранных дел, грек по рождению, граф Каподистрия. Отношения России с Турцией натянуты до последней степени. Русский посланник из Константинополя отозван. Русские войска стягиваются к границам.

   А в братском сочувствии к восставшим грекам русского народа можно было не сомневаться. Далекие от дипломатических интриг русские люди рассуждали попросту: кому же, как не России, взять под свою защиту несчастных единоверцев? В церквах служили молебны о даровании им победы. Собирались пожертвования. Во многих семьях рождавшимся детям давали греческие имена. Во всех слоях общества Александра Ипсиланти и его товарищей чтили героями.

   Павел Дмитриевич Киселев из Тульчина писал Закревскому:

   "Нельзя вообразить, до какой степени они очарованы надеждою спасения и вольности. Что за время, в котором мы живем, любезный Закревский? Какие чудеса творятся и какие твориться еще будут? Ипсиланти, перейдя за границу, перенес уже имя свое в потомство. Греки, читая его прокламацию, навзрыд плачут и с восторгом под знамена его стремятся. Помоги ему бог в святом деле! Желал бы прибавить: "и Россия".

   Киселев знал, конечно, что Россия в любую минуту оказать помощь готова. Вторая армия стояла под ружьем. Начальник штаба все ночи напролет просиживал над картами, обсуждая со своими сотрудниками планы возможных в ближайшем будущем наступательных действий. Остановка была за царем, находившимся еще в Лайбахе. Взоры всех обращались туда. Уверенность, что царь не оставит без поддержки восставших, была полной.

   Денис Давыдов, живший всю весну в Москве, не менее других был взволнован известием о начале греческого восстания.

   На первых порах, помня разговоры с Базилем и Ермоловым, он, правда, относился с некоторым недоверием к разговорам о царской помощи грекам, но постепенно поддался общему настроению. Слишком упорны и правдоподобны были распространявшиеся всюду слухи! Говорили, будто четыре корпуса войск под начальством Ермолова вот-вот выступят против турок. Говорили, будто Ермолов спешно выехал из Петербурга в Лайбах для совещания с царем и начальником главного штаба Волконским о предстоящей военной кампании. А Дмитрий Никитич Бегичев списал где-то строки стихов молодого петербургского поэта Кондратия Рылеева, посвященные Ермолову:

   Наперсник Марса и Паллады,

   Надежда сограждан, России верный сын

   Ермолов! поспеши спасать сынов Эллады...

   Стихи были приятны. Признание почетной миссии Ермолова выражалось в них весьма явственно. Денис Васильевич начал даже подумывать над тем, чтобы самому проситься в будущую действующую армию.

   - Стыдно, брат, дома мне сидеть, когда война за святое дело начинается, - признавался он Бегичеву. - Я же в тех местах с турками воевал и многим Алексею Петровичу полезен был бы... Хочу в главный штаб писать!

   Но спустя некоторое время события предстали в совершенно ином свете.

   В Москву из Варшавы неожиданно приехал Вяземский. Он внешне мало изменился, зато возбужден был до крайности. И Денису Васильевичу, ничуть не таясь, объявил:

   - Меня лишили службы и выслали сюда, найдя, что мой образ мыслей и поведения противен духу правительства...

   - Помилуй! Да что же такое ты там натворил?

   - Ровно ничего, если не считать некоторых замечаний, кои делаются ныне каждым честным человеком...

   - Иными словами, высказывал недовольство, насколько я разумею? Но чем же ты недоволен?

   - Нельзя вечно существовать обманом и отказываться сегодня от того, что обещали вчера, - с раздражением сказал Вяземский. - А эти признаки стали, кажется, основными определителями нашей политики! Я уже не говорю о том, что царь и его министры перестали совершенно считаться с чаяниями своего народа... Мы прокламируем конституционное устройство полякам и отвергаем любую их попытку в этом направлении; мы ведем постыдную игру с обнадеженными нами греческими патриотами... Разве ты не слышал, какой ответ дан государем обратившемуся к нему за помощью Александру Ипсиланти?

   - Понятия не имею, - несколько растерянным голосом произнес Денис Васильевич. - Расскажи, сделай милость...

   - Нет, уж если ты не слышал, я передавать своими словами не буду, а прочитаю сию достойную вечной памяти эпистолу, списанную мною в Варшаве у одного из наших дипломатов...

   И Вяземский, достав из портфеля бумагу, прочитал: "Никакой помощи, ни прямой, ни косвенной, вы не получите, ибо недостойно подкапывать основание Турецкой империи действиями тайного общества. Ни вы, ни ваши братья не находитесь больше на русской службе, и вы никогда не получите позволения возвратиться в Россию".

   Денису Васильевичу стало ясно, что предположения, высказанные некогда Базилем и подтвержденные затем Ермоловым, оправдываются и общие надежды на царскую помощь грекам бессмысленны, однако многое еще было непонятно.

   - Почему же так получается, милый друг? - спросил он. - Мне за верное известно, что гетеристы находились под покровительством нашего правительства и графа Каподистрия...

   - В том-то все дело! - перебивая, сказал Вяземский. - Начало греческого восстания совпало с революцией, которую карбонарии произвели в Пьемонте. К тому же было получено известие, что валах Теодор Владимиреско, собравший целое войско из простого народа и примкнувший вначале к Ипсиланти, воюет не только против турецких янычар, но и расправляется со своими боярами. Австрийский канцлер Меттерних запугал государя призраком всеобщего народного возмущения. А монархи, собравшиеся в Лайбахе, более всего того опасаются. Греки были признаны такими же мятежниками, как и карбонарии. Греки стали жертвой царского испуга и подозрительности. А граф Каподистрия? Он тщетно пытался выгородить своих соотечественников. Государь заподозрил его самого в связях с карбонариями и приказал именно ему писать, под свою диктовку, ответ Александру Ипсиланти... Представляешь?

   - Представляю. История поганая, - вздохнул Денис Васильевич. - Но скажи, ради бога, мне важно твое мнение: зачем же все-таки продолжается движение наших войск к границам и Ермолов вызван в Лайбах? Неужто возможно, что, отказав в помощи грекам, мы пойдем, как некоторые предполагают, усмирять карбонариев?

   - Во всяком случае, я тоже слышал, что подобное намерение нашему перепуганному царю не чуждо. И Ермолов, вероятно, получит назначение командовать усмирительными войсками, чему я, разумеется, не завидую...

   - Ермолов такого назначения не примет! Об этом не может быть речи! - взволнованно и горячо отозвался Денис Васильевич. - Я виделся с Алексеем Петровичем перед отъездом его в Петербург, я могу ручаться, карателем он не будет! Но я ума не приложу, каким образом может он выкрутиться? Если государь так подозрительно настроен, то любые доводы Ермолова для отказа от назначения могут стоить ему службы, которая свыше четверти века была столь примерной и блистательной... Ты должен понять, я не могу оставаться спокойным!

   - А мне хочется все-таки немного тебя успокоить, любезный Денис, - неожиданно улыбнулся Вяземский. - Ты не учитываешь тысячи всяких случайностей, почти непременных в подобных делах... Сообрази хотя бы, что переброска войск за две тысячи верст может растянуться на месяцы, а подавление мятежей требует обычно быстроты. И, говорят, австрийцы уже зверствуют в Италии...

   - Твои доводы отзываются софизмами, друг милый, - ответил Денис Васильевич. - Ты забываешь, что войска отправляются в поход не прежде назначения начальника, а наоборот... И Ермолов, по всей видимости, сейчас уже в Лайбахе, где первый же разговор с царем может окончиться для него самыми дурными последствиями... Нет, что скверно, то скверно! Сердце болит за Ермолова!

   В доме Вяземского опять стали теперь собираться по вечерам старинные приятели: Василий Львович Пушкин, Федор Толстой, Четвертинский, Денис Давыдов... Но происходившие события наложили отпечаток на общее настроение и характер бесед. Былая легкомысленная веселость исчезла. И Вяземский, разгоряченный несколькими бокалами шампанского, начинал обыкновенно бушевать:

   - От большого количества народа не скроешь, что рабство - уродливость и что свобода, коей они лишены, такая же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце. Тиранство могло пустить по миру одного Велизария, но выколоть глаза целому народу - вещь невозможная...

   Василия Львовича такие крамольные слова заставляли беспокойно поглядывать по сторонам и ерзать на стуле. Федор Толстой басовито изрекал не относящиеся к речи вздорные реплики. Четвертинский сидел молча с трубкой в зубах и покачивал головой.

   А Вяземский продолжал витийствовать:

   - Рабство - нарост на теле нашего государства... Рабство - вот причина, которая порождает у нас революционную стихию... Уничтожив рабство, мы уничтожим всякие предбудущие народные возмущения! Или вы хотите ждать, чтобы бородачи топорами разрубили этот узел?

   Слова, сказанные Вяземским, звучали грозно. Бородачи с топорами страшили всех дворян: и либералистов и староверов. Денис Давыдов исключения не представлял. Но, слушая Вяземского, он не испытывал обычного в таких случаях щемящего душу беспокойства.

   Вяземский желал уничтожения рабства, чтоб предотвратить возможность народных возмущений. Другие либералисты хотели того же, однако расходились с Вяземским в вопросах о том, каким способом этого добиться. Они не возлагали надежд, подобно Вяземскому, на реформы и просвещение, а считали необходимым прежде всего свергнуть самодержавие, изменить государственный строй, для чего и создавали тайные общества. Денису Давыдову позиция, занятая Вяземским, представлялась более надежной⁶⁶.

   Брат Евдоким, произведенный недавно в генерал-майоры, и Левушка, ставший полковником, продолжали служить в Петербурге. Денис Васильевич, обеспокоенный судьбой Ермолова, писал им письма, просил сообщать все слухи, доходившие из далекого Лайбаха. Пошел второй месяц, как Ермолов туда уехал. Пора бы всему выясниться! Но братья долгое время не отвечали. Молчал и Закревский.

   И вдруг пришла коротенькая, более чем странная записка от Левушки. Ермолов в Лайбах еще не приезжал! Никто не знает, где он. Начальник главного штаба Волконский выражает недоумение. Император сердится. Закревский в полном расстройстве.

   У Давыдовых и Бегичевых записка Левушки произвела настоящий переполох. Что такое с Ермоловым? Случай всем казался загадочным. Строились тысячи всевозможных догадок. Соня и Сашенька высказывали мнение о возможной болезни, Дмитрий Никитич пускался в пространственные рассуждения о всяких дорожных историях. Однако Денис Васильевич, сопоставив некоторые события, начал склоняться к иному объяснению.

   Полагая Ермолова в Лайбахе, он не обратил внимания на замечание Вяземского о том, что подавление мятежей требует быстроты, а теперь это замечание приобрело весьма существенное значение. Ермолов недаром возлагал надежду на обстоятельства, которые помогут что-нибудь придумать, чтоб избежать нежелательного назначения. Алексей Петрович, несомненно, лучше других знал, что австрийцы торопятся подавить мятеж, и мог нарочно замедлить свой приезд. И когда спустя несколько дней пришло известие, что Ермолов наконец-то благополучно прибыл в Лайбах, а в газетах появились сообщения о взятии австрийскими войсками Неаполя, Денис Васильевич почти перестал сомневаться в своей догадке.

   Разумеется, ни родным, ни друзьям он не сказал о том ни слова. Напротив. После того как окончательно выяснилось, что посылать русские войска в Италию незачем, Вяземский однажды намекнул:

   - А тебе не кажется, что Ермолов выкрутился какими-то хитростями?

   Денис Васильевич сейчас же возразил:

   - Вздорная мысль, друг мой! Ермолову никакой нужды в хитростях не было при той быстроте австрийцев, о какой сам ты говорил... И, пожалуйста, сделай одолжение, Петр Андреевич, не высказывай впредь никакого вздора о Ермолове. Кумушек обоего пола в Москве много. Ты пошутишь, они подхватят, а кто-то и ухватиться за слух может... Сам знаешь, в какое время живем! Репутацию человеку нынче испортить ничего не стоит!

   Денис Васильевич последние фразы сказал не зря. Время было опасное. Правительство, встревоженное ростом общего недовольства, усилило деятельность гражданской и военной полиции. Обе столицы кишели тайными наблюдателями и доносчиками, жадно ловившими каждое неосторожное слово, каждый слух...

   Денис Васильевич проявлял благоразумную предусмотрительность. Лето Давыдовы проводили в небольшой подмосковной деревне Приютово. Соня опять ожидала ребенка. А Денис Васильевич готовил издание "Опыта о партизанах", предполагая осенью выпустить книгу в свет. Жили замкнуто, тихо. Никого, кроме Бегичевых и Вяземских, не принимали. Круг знакомых был ограничен. В общественных местах он старался показываться как можно реже. В английском клубе обедал всего два или три раза, причем от разговоров на острые темы обычно уклонялся.

   Старинный приятель поэт Александр Федорович Воейков недоумевал:

   Давыдов, витязь и певец

   Вина, любви и славы!

   Я слышу, что твои совсем

   Переменились нравы:

   Что ты шампанского не пьешь,

   А пьешь простую воду,

   И что на розовую цепь

   Ты променял свободу,

   Что ныне реже скачешь в клоб,

   В шумливые беседы,

   И скромные в семье своей

   Тебе милей обеды...

   Однако даже уединенная, скромная жизнь от полицейского надзора не спасала.

   Брат Левушка, приехавший погостить на недельку, сообщил секретно:

   - Вызывал меня перед отъездом Закревский и просил тебя предупредить, чтобы ты избегал неосторожных и нескромных разговоров...

   - Помилуй, что за странность! - изумился Денис Васильевич. - Какие нескромные разговоры и с кем я их веду?

   - Арсений Андреевич сказал, будто до него дошли слухи, что ты порицаешь действия высшего начальства, ропщешь на порядки в армии и осуждаешь военные поселения.

   - Откуда же исходят подобные слухи? Какие мерзавцы их собирают?

   - Агенты военной тайной полиции, как я понял.

   Денис Васильевич тщетно напрягает память, стараясь припомнить, когда и в каком обществе высказывал такие мысли. Впрочем, это не так существенно. Он понимал, что доносчики, может быть и не совсем доказательно, приписали ему, несомненно, его собственные суждения, которые они где-то краем уха подслушали.

   Итак, он под постоянным наблюдением тайных соглядатаев. Он идет по улице, а чьи-то глаза его провожают; он остановился, чтоб повидаться с приятелем, а чьи-то настороженные уши ловят обрывки его фраз; он приходит домой и, ничего не подозревая, сидит в кругу семьи, а чьи-то грязные руки уже строчат на него донос: "Фу, мерзость какая!" - невольно содрогается Денис Васильевич от негодования и отвращения. А следом приходят тревожные мысли о возможных последствиях. Ведь при существующем недоброжелательном отношении к нему высшего начальства любому доносу бродяги могут дать веру!

   И, обращаясь к брату, он спрашивает:

   - А как думаешь, куда эти слухи, облеченные, вероятно, в форму доноса, направляются? Не следует ли мне что-то предпринять?

   Левушка отвечает успокоительно:

   - Мне кажется, тебе беспокоиться об этом не надо. Благожелательный и любезный Арсений Андреевич сам обо всем позаботился...

   Возникшая тревога постепенно исчезает. Хорошо все-таки иметь в главном штабе друга! Но с возмущением, клокотавшим в груди, не так-то легко справ