Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

атный труд. При любой погоде, в жару, в дождь, в холод, полуголодные, нищенски одетые люди надрывались на земляных работах. Спали в придорожных канавах и шалашах, повально болели цингой и лихорадкой.

   Всесильный Аракчеев приказывал губернаторам не щадить усилий для исполнения царского замысла. Полиция нагайками выгоняла народ из сел и деревень.

   Всюду слышался ропот и распевались полные гнева и ненависти забористые частушки:

   Аракчеев дворянин,

   Аракчеев сукин сын

   Всю Россию разорил,

   Все дорожки перерыл...

   Осенью шестнадцатого года Масленников тоже получил предписание о высылке людей на строительство дорог.

   Крепкие мужские руки требовались для господских дел, поэтому партия отправляемых составлялась главным образом из стариков и женщин. Поротый барин, разумеется, припомнил при этом ненавистных людей, их родные были назначены на дорожную повинность прежде всех. Хворая жена Терентия не избежала этой участи.

   А погода стояла ненастная, дули северные ветры, не прекращались обложные холодные дожди. Деревня глухо волновалась:

   - Что же это, братцы, творят над нами?

   - Каково в такую непогодь на дорогах-то?

   - С бела света во сыру могилу нас сгоняют...

   Но что же могли сделать крепостные? Дорожная повинность была введена царским правительством. Недавно один из губернаторов по случаю неурожая освободил от работы на дорогах несколько голодающих селений. Император, узнав об этом, распоряжение губернатора отменил и сказал сердито:

   - Что они дома сосут, то могут сосать и на больших дорогах...

   Жестокость не каралась, а поощрялась. Масленников знал об этом. Когда мужики пришли покорно просить, чтобы задержал до погоды отправку на дороги, поротый барин, ехидно сощурив белесые глазки и не скрывая торжествующего злорадства, отказал решительно:

   - Думать о том не смейте! Не для меня, а для нашего дорогого отечества и государя императора трудиться будете!

   Вскоре после этого страшное горе обрушилось на Терентия. Жена застудилась на дорогах и умерла, а зимой от занесенного в деревню дифтерита погибло двое детей.

   Терентием овладело мрачное отчаяние. Все опостылело, работа валилась из рук, мысли были безрадостны. Он, не щадя жизни, защищал родину, втайне, подобно другим, мечтая о лучшей доле после изгнания чужеземцев, и вот как складывалась жизнь!

   Он находился в полной власти негодяя помещика, тот творил над ним что хотел, и никто не мог изменить этого установленного царскими законами жестокого порядка.

   Терентию припомнились встречи с Денисом Давыдовым, и, может быть, иногда пробуждалось желание повидаться с ним, рассказать про свою несчастную судьбу. Но где же его разыщешь? Да и будет ли толк от такого свидания? Терентий, во всяком случае, никаких планов на этот счет не строил.

   Между тем Масленников как раз более всего и опасался, чтоб Терентий снова каким-нибудь образом не связался с Денисом Давыдовым. Теперь Терентий лишился семьи, следовательно, никакой привязанности у него здесь не стало, приходилось особенно зорко следить за ним.

   Масленников строго-настрого приказал бурмистру не спускать глаз с бывшего партизана и о всех замеченных за ним подозрительностях доносить незамедлительно. Бурмистр якобы на время поставил на квартиру к Терентию недавно прибывшего из саратовской деревни приказчика Гришку Цыгана. Но и эти меры показались недостаточными.

   По соседству с Терентием жила солдатская вдова Фроська, разбитная, распутная бабенка, промышлявшая шинкарством, и знахарством, и чем бог пошлет. Масленников на грешки вдовы смотрел сквозь пальцы. Она знала все деревенские новости и не брезгала иной раз наушничать барину на односельчан, за что дважды ими была бита.

   Масленников задумал женить на ней Терентия, полагая, что ловкая баба сумеет его взять в руки и никуда от себя не отпустит.

   Бурмистр объявил господскую волю. Фроська с радостью согласилась. Терентий наотрез отказался.

   Масленников велел привести ослушника, вышел к нему грозный.

   - Ты почему не хочешь жениться, воле моей противничаешь?

   Терентий поднял голову, тяжелый ненавидящий взгляд обжег барина.

   - На этакое дело нужна моя воля, а не ваша...

   Круглое, болезненно припухшее лицо Масленникова мгновенно покрылось темными пятнами. Он вскипел, забыл всякую осторожность:

   - Что? Ты с кем говоришь, сукин сын? Я тебе покажу!.. Я тебя научу, бунтовщик проклятый!.. В Сибири сгною!

   Терентий слушал господскую брань молча, стоял словно окаменелый, сузившиеся глаза были неподвижны, и только еле приметно дрожали побелевшие губы.

   Масленникова это не предвещавшее ничего доброго спокойствие быстро отрезвило. Вспомнил, что подливает масла в огонь! Вытер платком вспотевшую шею, переменил тон:

   - Ну, ступай да хорошенько подумай... О тебе же забочусь.

   Терентий, ничего более не сказав, ушел.

   А на следующее утро прибежала в барскую усадьбу Фроська с известием, что ее объявленный жених ночью скрылся неизвестно куда, предварительно напоив вином до потери сознания приставленного к нему приказчика Гришку Цыгана.

   В усадьбе поднялся переполох. Масленников неистовствовал. Сгоряча огрел плетью Фроську, выбил зубы у бурмистра. Гришку Цыгана повели на конюшню драть розгами. Посаженные на коней дворовые мужики поскакали по разным дорогам искать беглеца.

   Но все это не успокоило поротого барина. Он долго еще в предчувствии недоброго метался по кабинету. Что-то будет, если доберется разбойник Терешка до грозного генерала Дениса Давыдова и сумеет его разжалобить? Ведь дело об измене замято не так уж крепко, Давыдов может сразу перечеркнуть все крючкотворные доводы подкупленных судейских чиновников.

   Масленникова кидало в озноб от этих страшных мыслей. Он остановился у окна. Отсюда открывался прекрасный вид на окрестность, покрытую девственно чистым снежным покровом. За редким березнячком хорошо просматривалась большая дорога, а за нею начинались уходившие до самого горизонта непроглядные леса. Терентий лучше чем кто-нибудь знает все лесные тропы. Нечего думать, что дворовые мужики его найдут! А коли и найдут, так отпустят.

   Масленников, злобно покусывая губы, перевел взгляд на дорогу. По ней мчалась почтовая тройка, заложенная в старинный господский возок. Слегка клубилась снежная пыль. Ямщик гнал лошадей, видимо стараясь угодить господам и получить на водку.

   Масленников, конечно, не мог и догадываться, что это не кто иной, как сам грозный генерал спешил в свою дивизию.

   Служба в гусарской дивизии никакого удовлетворения Денису Васильевичу не доставила. Кипучая энергия не находила живого дела, куда бы ее можно было влить. Обязанности, заключавшиеся, по его ироническому замечанию, в том, чтобы как шорнику отвечать за ремешки и пряжечки и как берейтору за посадку гусар, вызывали отвращение.

   Вяземскому он писал:

   "... Если мы когда достойны сожаления, то, право, не в сражении, не в изнурительных походах, не в грязи бивуака, где чаще, нежели где-нибудь находили людей, которые нас понимают и чувствуют, но в так называемых непременных квартирах, то есть в совершенной ссылке. Каково положение провести лучшие дни своей жизни, в разоренной деревне, окруженной болотами и лесами, в обществе невоспитанных и тяжелых дураков, не умеющих о другом говооите, как о ремонтах, продовольствии и на казее претензии! Я тебя уверяю, что, не возьми я с собой книг несколько, пера, чернил и белой бумаги, я бы с ума сошел..."

   Вторая гусарская дивизия, куда входили Ахтырский, Александрийский, Белорусский и Мариупольский полки, состояла, разумеется, не из одних дураков. В дивизии было немало и умных, превосходно образованных людей, живо интересовавшихся общественными и политическими делами. Новые веяния не обошли стороной гусар. Многие офицеры, особенно молодые, серьезно занимались самообразованием, пополняя свои военные знания, открыто возмущались аракчеевскими порядками, горячо обсуждали самые современные вопросы, мечтали о военных и гражданских преобразованиях.

   Почему же Денис Васильевич не сблизился с этой гусарской средой?

   Возможно, путь к сближению отчасти преграждался тем, что он сам после разрыва со Злотницкой, находясь в мизантропическом состоянии, избегал новых знакомств.

   Базиль всячески старался развлекать его, но, к сожалению, побыл в дивизии недолго. Осложнилась болезнь, вызванная ранениями. Базиль взял долгосрочный отпуск, поехал лечиться в Карлсбад, а затем прочно осел в Каменке.

   Однако, думается, главную причину общественной отчужденности Дениса Васильевича можно обнаружить в написанной им тогда "Песне старого гусара", вскоре снискавшей самую широкую известность.

   Старый, коренной гусар, каким считал себя Денис Давыдов, не мог не заметить происшедших после Отечественной войны изменений в гусарской жизни, и то, что он заметил, ему не понравилось.

   Воспетый им самим лихой рубака, ёра и забияка Бурцов представлялся как наилучший образец гусара. И возникавшие в памяти картины былого гусарского быта по-прежнему казались привлекательными.

   На затылке кивера,

   Доломаны до колена,

   Сабли, ташки у бедра,

   И диваном - кипа сена.

   Трубки черные в зубах;

   Все безмолвны, дым гуляет

   На закрученных висках

   И усы перебегает.

   Ни полслова... Дым столбом...

   Ни полслова... Все мертвецки

   Пьют и, преклонясь челом,

   Засыпают молодецки.

   Но едва проглянет день,

   Каждый по полю порхает;

   Кивер зверски набекрень,

   Ментик с вихрями играет.

   А нынешние гусары стали слишком важничать и умничать! Военный мундир для них, видимо, особой цены не имеет, многие щеголяют на вечерах в штатской одежде, бесконечно спорят по каждому поводу или с глубокомысленным видом обсуждают книжонки военного теоретика генерала Жомини.

   Старый, коренной гусар смотрит на молодых жоминистов недоумевающими глазами, закручивает холеный черно-бурый ус и саркастически усмехается:

   А теперь что вижу? - Страх!

   И гусары в модном свете,

   В вицмундирах, в башмаках,

   Вальсируют на паркете!

   Говорят: умней они...

   Но что слышим от любого?

   "Жомини да Жомини!"

   А об водке - ни полслова!⁴⁸

   Так или иначе, прослужив в дивизии более года, Денис Васильевич новыми, интересными для него знакомствами не обзавелся, зато славно потрудился на литературном поприще. Написал большую половину "Дневника партизанских поисков", подготовил для печати особенно им ценимую книгу "Опыт партизанской войны". Время, проведенное в глухой деревне, даром не пропало.

   19 февраля 1818 года Дениса Давыдова назначили начальником штаба седьмого пехотного корпуса, стоявшего тогда близ Киева.

   Николай Николаевич Раевский высаживал цветы на клумбы, разбитые в небольшом садике за домом, выходившим сюда широкими ступенями небольшой открытой веранды.

   Был конец апреля, теплый, солнечный. В полотняной рубашке, с открытой, начавшей сильно седеть головой, с темными капельками пота на загорелом лице, Раевский ничем не отличался от простого селянина. Опустив цветочную рассаду в подготовленную лунку, Раевский левой рукой бережно поддерживал хрупкое растеньице за верхние листочки, а правой быстро и легко присыпал корешок взрыхленной землей.

   Младшая, любимая дочь, двенадцатилетняя смуглая, черноглазая вострушка Машенька, помогала отцу, поливала высадки из детской лейки.

   Тут же в палисаднике находилась и Софья Алексеевна. Она сидела на скамейке с вязаньем в руках, прислушиваясь к оживленному разговору, который вели стоявшие несколько в стороне старшие ее дочери Катенька, Елена и Соня с молодым красивым генералом. Крутой, без единой морщины лоб, светлые, немного выпуклые глаза и какая-то почти детская, застенчивая улыбка невольно располагали к генералу каждого. Большие черные глаза Катеньки Раевской не скрывали зарождавшегося нежного чувства.

   Несколько месяцев назад этого генерала прислали из Петербурга в Киев на должность начальника штаба четвертого корпуса. Звали его Михаилом Федоровичем Орловым. И замечательным человеком был он не только по внешности.

   Племянник екатерининского фаворита, превосходно образованный и разносторонне одаренный, Орлов служил в кавалергардах, а в 1813-1814 годах командовал, как и Денис Давыдов, отдельными отрядами авангардных войск. Император Александр взял его в свою свиту, поручил вести переговоры о капитуляции Парижа, после чего двадцатишестилетний Орлов был произведен в генералы.

   Но царские милости Орлова не прельстили. Он открыто критиковал порочные привычки закоснелых феодалов и аракчеевские порядки в войсках, выступал с публичными вольнодумными речами, принял участие в составлении петиции царю от группы помещиков, считавших необходимой постепенную отмену крепостного права.

   В наказание за это император Александр приказал отчислить Орлова из своей свиты, перевести в армию.

   Представляясь Раевскому, как командиру корпуса, Михаил Федорович подробно поведал о причинах постигшей его опалы. Раевский, выслушав, пожал ему руку.

   - Мне нет дела до того, что государь изволил прогневаться на вас, но ваши горячие, бескорыстные помыслы о благе отечества внушают мне самое глубокое уважение...

   В семье Раевских опального молодого генерала приняли радушно, он всем пришелся по душе, и Софья Алексеевна втайне уже подумывала о том, какую прекрасную партию может составить себе Катенька.

   Денис Васильевич, заехав проведать Раевских, сразу ощутил ту радостно-приподнятую и счастливую атмосферу, которая создается в дружных, согласных семьях появлением в доме нового, еще не успевшего раскрыть себя до конца, но безусловно интересного человека.

   Дениса Васильевича встретили у Раевских, как обычно, по-родственному.

   - Давненько тебя не видели., мой милый, - ласково говорил Раевский, вытирая платком руки и присаживаясь на скамейку. - Я, признаться, ожидал тебя на зимние контракты, а потом и ожидать перестал... Ну, рассказывай, как живешь? Надолго ли к нам выбрался?

   - Проездом, почтеннейший Николай Николаевич. Спешу в Балту по делам аренды, коя государем за мною оставлена...

   Орлов, успевший расцеловаться со старым приятелем и стоявший рядом, заметил:

   - Положим, друг Денис, быстро я тебя из Киева не выпущу, о том не помышляй!

   - Нельзя, Михаила... Мне еще из Балты в Москву предстоит скакать. Сестра замуж выходить собралась.

   - Да что вы говорите? - заинтересовалась Софья Алексеевна. - За кого же?

   - За Бегичева Дмитрия Никитича, полковника Иркутского гусарского.

   - Позволь, это же брат моего доброго друга Степана Бегичева! - подхватил Орлов. - Поздравляю, поздравляю! Люди они чудесные!

   Беседа, завязавшаяся на темах домашних, вскоре приняла, однако, другое направление. В то время всюду особенно много говорили о военных поселениях, устройство которых новым тяжким бременем ложилось на крепостное крестьянство. Прежняя рекрутская повинность заменялась для поселенцев обязанностью поголовно нести военную службу. Вся их жизнь подчинялась суровой дисциплине, они не могли распоряжаться ни своим временем, ни своим трудом, не могли даже жениться без разрешения начальства. Поселенцев заставляли отказываться от старых обычаев, принуждали жить под барабан, брить бороды, напяливать ненавистные узкие мундиры. За малейшую провинность их по распоряжению Аракчеева, ведавшего военными поселениями, подвергали жестоким истязаниям, засекали шпицрутенами.

   Раевский и Давыдов не скрывали своего возмущения устройством военных поселений. Орлов, побывавший недавно в новгородских поселениях, негодовал более всех. Разумеется, в присутствии девиц Михаил Федорович мыслей своих не заострял, но как только генералам удалось остаться после обеда одним, он стал высказываться более прямо и резко:

   - Военные поселения - одна из самых гнусных затей самовластья. Это новый, самый худший вид рабства! Я не могу без содроганья вспоминать о тех несчастных, кои отданы под власть Аракчеева.

   - Можно представить, каково им живется. Аракчеев недаром пользуется в народе мрачной славой изверга, - отозвался Раевский. - Этот человек поистине является злым гением государя.

   - Прошу прощенья, Николай Николаевич, - сдерживаясь, возразил Орлов, - однако ж, насколько мне известно, мысль о военных поселениях зародилась не у Аракчеева, а у государя... И когда в новгородских поселениях начались волнения, вызванные бесчеловечным отношением начальства, не кто иной, как государь Александр Павлович, посылая войска усмирять непокорных, изволил высказаться так: "От Петербурга до Чудова уложу дорогу трупами бунтующих, но военные поселения, как мною задуманы, так и будут". Военные поселения! Вот, господа, единственная царская награда русскому народу за беспримерный героизм двенадцатого года! - пылко воскликнул Орлов. - Угождая европейскому общественному мнению, царь дарует полякам конституцию, а наше отечество обрекается на рабство и невежество.

   - Позвольте, Михаил Федорович, - перебивая, сказал Раевский, - а разве недавняя речь государя на открытии Варшавского сейма не подает надежд и нам на некоторые улучшения в государственном устройстве?

   - Никаких надежд, ваше высокопревосходительство, - уверенным тоном ответил Орлов. - Я хорошо знаю лицемерный характер государя. Обещание распространить конституционные учреждения в других, вверенных его попечению странах, сделано для успокоения легковерных... Зато никто не поручится, что государь не переведет на поселение все наши армейские войска.

   - Как? Всю армию? - возмутился Денис Давыдов. - Ну, это уж слишком. Ежели так случится... Слуга покорный! Дня одного в войсках не останусь!

   - Не горячитесь прежде времени, господа, - с обычной невозмутимостью произнес Раевский. - Надо полагать, до этого дело не дойдет, и знаете, почему? - Николай Николаевич сделал паузу и улыбнулся. - Казнокрады не позволят... Нет, кроме шуток... Предполагалось, что содержание поселенцев будет обходиться казне дешевле, чем содержание регулярных войск, однако назначенные Аракчеевым поселенские начальники, отведав казенного пирога, оказались такими лакомками и хапугами, что в министерстве финансов схватились за голову.

   - Случай небывалый! - рассмеялся Денис Давыдов. - Казнокрады и лихоимцы спасают нас от поселения! - И тут же, насупив густые брови, с легким вздохом добавил: - А все же грустно наблюдать, господа, как аракчеевские порядки возрождаются и в родимых наших войсках, как ряды начальства все более пополняются бездарными аракчеевцами, а боевые командиры заменяются не нюхавшими пороха фрунтоманами, полагающими, что шпицрутены и розги лучшее средство для воспитания солдатской доблести...

   - Все это верно, Денис, - заметил Орлов, ласково полуобняв старого приятеля, - а потому всем, кто желает видеть в русском воине не забитого палками раба, а разумного боевого товарища, тоже надлежит не сидеть в бездействии... Не правда ли?

   Денис Васильевич смутился. Он хорошо знал о политических убеждениях Орлова, знал, что Михаил Федорович вместе с Дмитриевым-Мамоновым занимался организацией тайного общества; в Петербурге в позапрошлом году Орлов даже давал ему читать тайно изданные на французском языке "Краткие наставления русскому рыцарю". И тогда же Денис Васильевич откровенно Орлову признался, что считает его благородный замысел практически неосуществимым, следовательно, бесполезным, а если так, то он, Давыдов, входить в такое общество не намерен, опасаясь, что за бесполезное действие придется слишком долго томиться в бездействии под замком... Зачем же теперь Орлов как будто вновь поднимает этот вопрос, да еще в присутствии Раевского?

   И на казавшийся каверзным орловский вопрос ответил также вопросом:

   - Не понимаю, Михаила, что же мы в состоянии противопоставить аракчеевщине?

   - Мне кажется, мы можем, например, усилить попечение о нижних чинах, заняться их просвещением...

   - Помилуйте! Как это можно! Я не видел в штабе своего корпуса ни одного подобного предписания...

   - А зачем их ожидать, мой друг, коли знаешь, что дело хорошее, - неожиданно вмешавшись в разговор, сказал спокойно Раевский. - Вот мы с Михаилом Федоровичем без всяких предписаний кое-что тут предприняли... Надеюсь, вы, - обратился он к Орлову, - познакомите Дениса Васильевича с нашими учреждениями?

   Давыдов от необычных и нежданных этих слов совершенно растерялся.

   А Орлов, глядя на старого генерала веселыми глазами, отрапортовал:

   - Сочту наиприятнейшим своим долгом, ваше высокопревосходительство!

   ... Деревянный казарменного вида дом, куда Орлов привел Дениса Давыдова, находился недалеко от корпусного штаба. Дом только что был отстроен, внутри не выветрился еще запах свежих стружек и краски.

   Здесь, в чистых и светлых комнатах, сидели за столами мальчики разного возраста, но в одинаковых, солдатского покроя, форменных курточках с начищенными до блеска пуговицами. Это были солдатские дети, или кантонисты, как тогда их называли, собранные сюда Раевским и Орловым для обучения по особой системе. Занятия проводились без учителей. Кантонисты, разбитые на группы по десять - двенадцать человек, обучались сами, успевающие подтягивали отстающих. Наиболее способные выделялись как руководители групп. Главный наставник - молодой, белокурый и светлоглазый капитан давал лишь педагогические указания кантонистам-руководителям.

   Денис Васильевич живо заинтересовался новой системой образования. Особенно понравилось ему, что ребята обладали хорошей военной выправкой и воспитывались явно в суворовском духе.

   В одной из комнат, куда они зашли, проводился урок русского языка. Невысокий, худощавый кантонист, стоя у доски, наблюдал за товарищем, который старательно круглым почерком выводил мелом фразу: "Любовь к отечеству и ненависть к его врагам воспламеняют воина".

   - А всем ли понятен смысл фразы, - спросил Денис Васильевич капитана-наставника, - или ребята лишь механически ее с доски переписывают?

   - Мы прежде всего стараемся, чтоб ясен был смысл, - ответил капитан и, повернувшись к кантонистам, сидевшим за столами, спросил: - Кто может, ребята, объяснить, что такое отечество и кто его враги?

   Тотчас же все ребята подняли руки. Сразу было видно, что вопрос никого не затрудняет.

   - А знаете ли вы, ребята, - неожиданно для самого себя задал другой вопрос Давыдов, - кто такие были Суворов и Кутузов?

   И опять дружно выметнулись вверх руки. Денис Васильевич сделал шаг вперед.

   - Вот ты нам скажи, - обратился он к сидевшему в первом ряду белобрысому со смышлеными серыми глазами крепышу подростку.

   Тот поднялся, ответил спокойно, четко:

   - Суворов и Кутузов были великие полководцы, защищавшие от чужеземцев отечество, коим именуется наша родная русская земля.

   - Хорошо, - похвалил Давыдов. - А чем Суворов и Кутузов отличались от других полководцев?

   Крепыш на несколько секунд задумался, шмыгнул носом, потом, смело взглянув на генерала, проговорил уверенно:

   - Они любили своих солдат.

   Когда осмотр школы был окончен, Михаил Федорович Орлов пояснил:

   - Система взаимного обучения придумана английским квакером Иосифом Ланкастером, посему и называется ланкастерской... Она удобна тем, что позволяет быстро обучать людей грамоте и широко распространять просвещение, столь необходимое войскам и народу. И обходится такое обучение значительно дешевле, чем обычное.

   - Я понимаю, но все же какие-то средства требуются? - спросил Денис Васильевич.

   - Видишь ли, как обстоит дело. Ребята, коих ты здесь видел, находились в большинстве на содержании местного военно-сиротского отделения, располагающего известными средствами, хотя, надо сказать, средства эти до сей поры больше расхищались интендантскими чиновниками, нежели расходовались по назначению. Мы законным образом приняли военно-сиротское отделение в свое ведение, следовательно, забрали и принадлежащие оному средства. Затем выгадываем немного из корпусных хозяйственных сумм, ну, и, конечно, нам с Николаем Николаевичем приходится кое-что добавлять своими. Ведь количество наших питомцев непрерывно растет, нам присылают солдатских сирот из других городов, а, кроме того, мы создаем еще и солдатскую школу взаимного обучения.

   - Ну, за это уж высшее начальство, наверное, по головке не погладит, - заметил Денис Васильевич.

   - Надо полагать, - усмехнувшись краешком губ, ответил Орлов. - Но, знаешь, как говорится: пока солнце взойдет - роса очи выест... Ты представь себе важность этого дела! - воодушевляясь, продолжил Орлов. - Если в других корпусах последуют нашему примеру, то в каких-нибудь два-три года в армии появится не менее десяти тысяч вполне грамотных, сильных духом суворовских солдат, кои, в свою очередь, будут просвещать товарищей... Подумай!

   - Заманчиво, заманчиво, что и говорить! - согласился Денис Васильевич. - Я, как тебе известно, политик плохой и до отвлеченных твоих химер не очень-то большой охотник, но школа твоя, признаюсь, меня восхищает! Тут, брат, дело живое, стоящее... И что бы там ни случилось - вот тебе моя рука, Михайла, я в стороне от такого дела не останусь!

   - А я в этом и не сомневался, Денис, - улыбнулся Орлов, крепко сжимая руку друга.

   Летом войска седьмого пехотного корпуса неожиданно были переведены на юг. Корпусная квартира, находившаяся в Умани, перемещалась в Херсон. Денису Давыдову ехать туда никак не хотелось. Еще бы! От Умани до Киева и до Каменки рукой подать, он имел возможность часто навещать и Раевских, и Михаилу Орлова, и Базиля, и, наконец, ветреную свою кузину Аглаю, гостившую этим летом в Каменке...

   Встреча с ней всколыхнула заглохшее чувство. Аглая по-прежнему была очаровательна, кокетлива и удивительного своего легкомыслия с годами не утратила. Давыдов, правда, пылкой влюбленности в нее уже не испытывал, ревностью, как раньше, не терзался, характер кузины был ему слишком известен, а все же в отношениях с Аглаей было немало и нежности и романтики.

   Вяземскому, служившему в Варшаве, он писал из Умани в конце июля:

   "... Тебя тревожат воспоминания! Но если ты посреди какой бы то ни было столицы вздыхаешь о предметах твоей дружбы, то каково мне будет в Херсоне, где степь да небо? Каково миг, удаленному от женщины, которую люблю так давно и с каждым днем более и более и которую с намерением увлекают вовсе в противную сторону той, где я осужден убивать не последние уже года, но последние дни истинной жизни? Я надеялся до отъезда ея сколько-нибудь утешить сердце на берегах Рейна^X, но перемещение нашей корпусной квартиры разрушает и эту надежду. Впрочем, хотя я Орлова очень и очень люблю, но, правду сказать, несчастие мое не подвластно его утешениям; надо человека, которого бы сердце отвечало моему, а Орлов слишком занят отвлеченною своей химерою, чтобы понять меня. Ты один, точно один для меня, которому я могу открывать все чувства мои, не опасаясь сухой математической улыбки. Что бы я дал быть бесчувственным или по крайней мере затушить заблуждениями ума заблуждения сердца! Этот проклятый романический мой характер и мучит, и бесит меня. Я думаю, что, удрученный годами, в серебряных локонах, я буду тот же, - более:

   Когда я лягу на одр смерти, и

   Тогда на дни мои, протекшие при ней,

   Я обращу еще мой взор слезами полной,

   Еще в последний раз вздохну о них невольно,

   Невольно постыжусь я слабости своей

   Но в гроб снесу печаль утраты милых дней "

   Однако ни в этом, ни в последующих письмах к Вяземскому он ни о своих общественно-политических взглядах, ни об увлечении ланкастерскими школами ни словом не обмолвился, зато фальшивых, напыщенных фраз о преданности царю вставлять не забывал. Объяснялось это просто. Вяземский в то время открыто либеральничал, критиковал действия правительства и мог, при излишней болтливости, предать гласности то, чего Денис Давыдов, наученный горьким опытом, предпочитал не оглашать. Не исключалось и предположение, что корреспонденция Вяземского просматривается полицией.

   Так или иначе, но именно в то самое время, когда Денис Васильевич в письмах к Вяземскому жалуется на свой романический характер и скуку, он весьма энергично занимается подготовкой ланкастерского обучения в своем корпусе.

   "Я видел несколько раз военно-сиротское отделение в Киеве, преобразованное Орловым, - видел и восхищался! - сообщает он Закревскому. - А так как корпусная наша квартира переходит в Херсон, где такое же отделение, то я хочу им заняться, на что требую от тебя разрешение, таким образом, чтобы комендант не мог мне делать преград".

   Закревский и на этот раз помог. Разрешение было прислано. Херсонский комендант преград чинить не стал. Денис Васильевич принял военно-сиротское отделение, быстро подыскал помещение под школу, обзавелся хорошим помощником в лице инженерного офицера Воронецкого, но... сразу остро стал вопрос о средствах. Принадлежащие отделению деньги интендантские чиновники выдать категорически отказались.

   - Помилуйте, господа! - пробовал урезонить их Денис Васильевич. - Наша школа будет обучать и воспитывать ваших питомцев.

   - Пожалуйста, мы не возражаем, если у вас имеется разрешение, - отвечали чиновники, - но о выдаче на сей предмет средств там ни слова не сказано...

   Делать нечего, пришлось опять обращаться за помощью к Закревскому.

   "... Сверх введения методы взаимного обучения (или ланкастерской), - писал 14 октября 1818 года из Херсона Денис Давыдов, - я бы хотел, чтобы воспитанников кормили лучше, чтобы как они сами, так и казармы, и учебные залы были как стекло, но на все это надо деньги, и на употребление 13 769 рублей суммы, принадлежащей сему отделению, нужно от тебя разрешение, или по крайней мере позволение мне заимствовать из нее нужное количество денег, ибо если на первое ты не имеешь права и на употребление ее не воспоследует высшего разрешения, то я по образовании всего могу внести свои собственные деньги. Привыкши спать на бурке с седлом в изголовье, мне много не нужно!"⁴⁹

   Закревский уведомил, что деньги военно-сиротского отделения будут выданы, однако следует иметь в виду, что высшее начальство стало смотреть на ланкастерские школы косо, ассигнования на следующий год всем сильно урезаются. Закревский советовал старому другу приехать в столицу, чтоб хлопотать о средствах, обещая свою всемерную помощь.

   Ехать было необходимо! Воронецкий, назначенный начальником школы, принял уже свыше ста кантонистов, и ожидалось дальнейшее быстрое пополнение.

   Денис Васильевич снова отправился в далекий путь, но, заехав по дороге в Москву, был задержан здесь непредвиденными обстоятельствами.

   Среди других многочисленных московских семейств, связанных давней дружбой с Бегичевыми, было семейство покойного генерала Николая Александровича Чиркова. Генерал храбро воевал в суворовских войсках, отличился при взятии Очакова, за что получил георгиевский крест. Выйдя же в отставку, оказался большим хлопотуном и стяжателем. Жене и двум дочерям он оставил порядочное наследство.

   Вдова генерала Елизавета Петровна, выдав замуж старшую дочь, проживала в собственном доме на Арбате с младшей любимой дочкой Соней, воспитанной в строгих старинных правилах.

   Будучи весной в Москве на свадьбе сестры Сашеньки, Денис Васильевич познакомился с Соней Чирковой, но эта спокойная, полная, вышедшая из поры нежной молодости блондинка с голубыми, как ему показалось, неласковыми глазами, не оставила особого впечатления.

   - К ней и прикоснуться страшно, честное слово! - шутя сказал он сестре. - Чопорная какая-то!

   - Ты уж придумаешь, - возразила Сашенька, - а по-моему, Соня очень славная, умная девушка...

   Денис Васильевич молча пожал плечами. Разговор на эту тему не возобновлялся.

   Теперь же, приехав проведать молодых Бегичевых, живших в прекрасно отделанном особняке на Старо-Конюшенной, он вновь встретился здесь с Соней. На этот раз, может быть, потому, что лицо девушки оживилось при встрече с ним вспыхнувшим румянцем и радостным блеском внезапно потеплевших голубых глаз, она показалась ему более привлекательной, чем прежде.

   "Кажется, я в самом деле не очень-то хорошо разглядел ее в прошлый раз", - подумал Денис Васильевич, с удовольствием пожимая протянутую приветливо пухлую ручку и догадываясь, что он для девушки не совсем безразличен.

   А потом, познакомившись с Соней покороче, он обнаружил и много симпатичных черт в ее характере. Соня жила с открытой душой, не умела ни лгать, ни притворяться, ей чужды были многие светские условности, все ее слова и поступки дышали неподдельной простотой. Денису Васильевичу с каждой новой встречей она нравилась все больше.

   Дмитрий Никитич Бегичев, знавший Соню с детских лет, и Сашенька, успевшая подружиться с ней, заметив, что отношение Дениса к девушке изменилось в лучшую сторону, обрадовались несказанно. Между собой они не раз говорили, что для Дениса лучшей жены, чем Соня, не нужно искать.

   И при первом удобном случае Сашенька со свойственной ей решительностью приступила к делу.

   - Не понимаю, Денис, почему бы тебе не посвататься за Соню? - сказала она брату. - Чем, в самом деле, она тебе не пара?

   - Соня и скромница, каких мало, и хозяйка хорошая, и не бесприданница, - продолжил Дмитрий Никитич. - Покойный родитель за ней приволжскую свою деревню отписал да, если не ошибаюсь, идет за ней как будто, - он поднял значительно палец, - и винокуренный завод в Оренбургской губернии...

   - Да что ты говоришь! Винокуренный завод! - рассмеялся Денис Васильевич. - Ну, против такого соблазна, верно, ни одному гусару не устоять... Сватайте, я готов!

   - Не дурачься, пожалуйста, - обидчиво сказала Сашенька. - Мы с Митей говорим с тобой серьезно...

   - Ей-богу, я не дурачусь, - обнимая сестру, произнес Денис Васильевич. - Просто смешно стало, с какой чувствительностью Митя винокуренный завод помянул... А Соня мне, признаюсь, по душе, ежели сосватать поможете - я вам в ножки поклонюсь! Прошу лишь об одном, - добавил он, вспомнив печальный опыт прошлого сватовства, - чтоб, кроме вас, ни одна живая душа прежде времени об этом не ведала... Мало ли еще как дело повернуться может!

   - Положим, особых препятствий я не предвижу, - отозвался уверенно Дмитрий Никитич. - Соня к тебе расположена, это нам хорошо известно, а старуха Елизавета Петровна сама не раз меня просила, чтоб жениха для Сонюшки искал...

   Однако через некоторое время уверенность Дмитрия Никитича сильно поколебалась. Предложение было сделано. Елизавета Петровна поблагодарила, обещала подумать, и... на этом сватовство остановилось. Шли дни, ответ по неизвестным причинам задерживался. Соня у Бегичевых бывать перестала. В доме Чирковых, очевидно, что-то приключилось.

   Дмитрий Никитич не выдержал, направился туда сам и возвратился совершенно расстроенный. Оказалось, "добрые люди", которые всегда находятся при таких обстоятельствах, успели нашептать старухе матери, что Денис Давыдов человек развратного образа жизни, гуляка, пьяница, безбожник и якобинец. В доказательство представили наиболее залихватские его гусарские послания.

   - Ну и сам можешь представить, что теперь там творится, - сбобщив шурину неприятную историю, заключил Дмитрий Никитич. - Старуха запретила дочери и думать о тебе, никаких резонов в толк не желает брать. Соня плачет, не знает, что делать... В общем, черт голову сломит!

   - Да, брат Дмитрий, - вздохнул Денис Васильевич, - по всему видно, напрасно мы это сватовство затеяли... Я, признаться, к щелчкам до того привык, что иного и не ожидал!

   - Полно, полно, Денис, не отчаивайся... Дай срок, придумаем что-нибудь!

   - Ничего не выйдет! Таков уж мой печальный жребий! - махнув рукой, с горькой усмешкой произнес Денис Васильевич.

   И на другой день, полный самых мрачных раздумий о своей судьбе, выехал в Петербург.

   Страсбургский пирог, посланный Вяземским из Варшавы в адрес его превосходительства директора департамента духовных дел Александра Ивановича Тургенева, был доставлен в полной сохранности. Вяземский знал, чем угодить старому дружку. Александр Иванович обожал страсбургские пироги и даже при воспоминании о них неизменно причмокивал полными губами.

   Вместе с тем, будучи человеком отменной доброты, Александр Иванович обычно старался попотчевать любимыми яствами и своих приятелей.

   18 декабря 1818 года он уведомил Вяземского:

   "Я получил пирог в целости и на сих днях разделяю его с арзамасцами, между которыми и Денис Давыдов"⁵⁰.

   Александр Иванович и младший его брат Николай, служивший в министерстве финансов, занимали квартиру в большом трехэтажном каменном доме на Фонтанке. Превосходно образованные, поражавшие всех разнообразными знаниями, всегда любезные и общительные братья Тургеневы, несмотря на высокое служебное положение, принадлежали к тому дворянскому кругу, где жадно интересовались всеми общественными и политическими событиями, и в противовес закоснелым староверам не боялись высказывать вольнодумные мысли. Братья, оба холостяки, жили в редком душевном согласии, хотя их взгляды и мнения нередко расходились. Александр Иванович не переступал границ самого умеренного либерализма, а Николай являлся одним из первых членов тайного общества, ярым противником деспотического самовластья и крепостного права.

   В литературном обществе "Арзамас" братья Тургеневы тоже стояли на разных позициях. Александр, как и Жуковский и большинство других арзамасцев, полагал, что их деятельность должна ограничиваться невинным удовольствием осмеивать "губителей российского слова", как называл Александр Пушкин бездарных мракобесов литераторов, входивших в созданную реакционером Шишковым "Беседу любителей русского слова". Николай Тургенев, как и его друг Михаил Орлов, призывал арзамасцев перейти от шуток и забав к серьезному делу, издавать журнал, печатать политические статьи, пропагандировать идеи свободы.

   Предложения Орлова и Николая Тургенева большинством арзамасцев были отвергнуты, однако начавшийся в связи с этим раскол не прекращался, а усиливался. Новые члены общества, молодые вольнодумцы, такие, как Александр Пушкин, получивший в "Арзамасе" прозвище "Сверчок", и Никита Муравьев, прозванный "Адельстаном", выступая на арзамасских собраниях, все чаще затевали горячие споры на политические темы, резко осуждали самодержавие и крепостнические порядки, выказывая себя сторонниками Николая Тургенева.

   Денис Давыдов, слышавший краем уха о том, что происходит у арзамасцев, приглашение Александра Тургенева на пирог принял особенно охотно.

   Денис Давыдов находился в Петербурге уже несколько дней. Закревский оказался прав: высшее начальство на ланкастерские школы смотрело косо.

   - Это ненужное баловство, чреватое пагубными последствиями, - говорили угрюмые генералы в военном министерстве. - Для солдатских детей лучшей школой являются военные поселения...

   Зато знакомые гвардейцы и офицеры генерального штаба относились к хлопотам Давыдова о средствах для Херсонской ланкастерской школы с полным сочувствием. Брат зятя кавалергард Степан Бегичев предложил даже в случае отказа высшего начальства собрать необходимую для школы сумму по подписке среди гвардейцев. Приятель Бегичева, образованный и умный капитан гвардейского генерального штаба Иван Григорьевич Бурцов, пожимая руку Дениса Васильевича, сказал с чувством:

   - В нынешних обстоятельствах распространение грамотности и просвещения есть наилучший способ служения отечеству... Меня восхищает ваш благородный поступок!

   Столь различное, прямо противоположное мнение о ланкастерском обучении невольно наталкивало на мысль, что не только среди арзамасцев, но и всюду происходит какой-то очень серьезный процесс разделения людей на два враждебных лагеря. В одном были староверы, защитники самовластья, косности и невежества, а в