Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

   Войска Кавказского корпуса, изнуренные постоянными кровопролитными стычками, были разрознены. Ермолов против стотысячной персидской армии мог выставить не более десяти тысяч. Однако, превосходно осведомленный о вооружении и боевых качествах противника, Алексей Петрович не считал положение угрожающим. Войска корпуса были лучше вооружены, а главное, одушевлены суворовским духом, отличались большим мужеством и стойкостью.

   - Долгой войны не предвижу, - спокойно сказал Ермолов. - Но персиане бесчинствуют в занятых местностях и при набегах, поэтому следует поспешить... Я сосредоточил войска против главных сил Аббаса... А под твое начальство, брат Денис, даю превосходный отряд, действующий против Гассан-хана. Находится этот отряд сейчас под временным начальством полковника Николая Николаевича Муравьева, человек он умный, знающий, помощником тебе будет отличным...

   - Я опасаюсь, однако, почтеннейший брат, не причинило бы мое назначение обиды Муравьеву?

   - Ничего. Я ему особое письмо пошлю с просьбой содействовать тебе, как моему брату... Надеясь на твой опыт, никакими особыми предписаниями рук тебя не связываю. Ты должен быстрым ударом разбить Гассана и двигаться к персидской границе... Ну, а дальше обстоятельства подскажут, что предпринять. Думаю, что лучшим предлогом для оставления корпуса послужат твои болезни. Дибичу напишешь. Я тоже заранее его уведомлю, что ты из последних сил служишь... На всякий случай!

   Ермолов сделал небольшую паузу и с горькой усмешкой добавил:

   - Да, любезный Денис, ты прав, по нынешним временам деревня для нас самое подходящее место. Что ж, и там люди живут!

   - А вы когда же направляетесь к войскам, почтеннейший брат? - поинтересовался Давыдов.

   - Пока остаюсь в Тифлисе. Нельзя иначе. Здесь всего четыреста солдат гарнизона, опасаюсь, что при моем отсутствии неприятель сделает набег. Ну, а при мне, - усмехнулся он, - вряд ли персиане на этакое дело осмелятся... Мы с Аббасом приятели старые. При войсках же я менее необходим сейчас. Там мои ширванцы, там Вельяминов, Мадатов, я снабдил их подробными наставлениями. Уверен, нескольких пушечных выстрелов будет достаточно, чтобы принудить персиан к бегству. У Аббаса и орудий нет, десяток шестифунтовых пушек на верблюдах возят... Справиться не трудно!

   - Кому же все-таки вы вверяете начальство над действующими силами?

   - Господину Паскевичу.

   - Как! - изумился Денис Васильевич. - Вы предоставляете этому господину случай столь легко украситься свежими лаврами? Помилуйте, почтеннейший брат!

   - Я за край сей не перед одним государем в ответе, - медленно произнес Ермолов. - О большей пользе дела думаю, а за легкими лаврами не гоняюсь. Ибо никогда не разлучено со мною чувство, что я россиянин...

   Ермолов встал, подошел к окну. Поднял тяжелые шторы, распахнул рамы. Занималось утро, пели петухи. Поток свежего воздуха, ворвавшись в комнату, заколебал оплывшие нагаром свечи. Ермолов молча стоял у окна, жадно вдыхая прохладу и наконец повернулся:

   - В Москве, наверное, от народу теперь деваться некуда? - обратился он к Давыдову и, не дожидаясь ответа, насмешливо продолжил: - Еще бы! Коронация государя императора! Не каждый год такие зрелища показывают... Помню, как при коронации родителя его, Павла Петровича, московский полицмейстер Архаров отличился. Народ тогда тоже толпами валил. Все знали, что государь немудрящий, да поглазеть-то всякому любопытно. А Павлу бог знает что вообразилось. "Видишь, - похвалился он Архарову, - как меня народ любит?" - "Вижу, ваше величество", - отвечает полицмейстер, а сам со страху соображать перестал. "А приходилось ли тебе, - продолжает Павел, - наблюдать когда-нибудь такое стечение народа?" - "Так точно, ваше величество, приходилось", - не задумываясь, режет Архаров. "Это когда же и где?" - удивляется государь. "Недавно, в Москве, ваше величество". - А по какому случаю?" - "Слона водили..."

   И Алексей Петрович не выдержал, расхохотался:

   - Вот бы Николаю Павловичу напомнить кстати!

   Николай Николаевич Муравьев принадлежал к числу замечательных людей своего времени. Сын известного генерала, основателя Московской школы колонновожатых, он с ранних лет увлекался книгами французских просветителей, под влиянием которых зародилась у него мысль заняться усовершенствованием человеческих отношений. Шестнадцатилетний Муравьев в конце 1810 года создает в Петербурге юношеское тайное общество, куда входят его сверстники Артамон Муравьев, Матвей Муравьев-Апостол, братья Перовские и другие. Юные мечтатели ставят перед собой благородную, хотя и несколько туманную цель - устроить для примера республиканское правление на острове Сахалине. Николая Муравьева избирают президентом общества. Вырабатывают устав, вводят условные знаки для узнания друг друга при встрече, подготовляют будущие республиканские законы, порядки.

   Отечественная война прекратила деятельность юношеского общества. Николай Муравьев и его товарищи отправились в действующую армию. А через три года за излишнее свободомыслие Николая Муравьева переводят в кавказские войска. Ермолов приближает к себе превосходно образованного молодого офицера с незаурядным военным дарованием. Муравьев становится ревностным ермоловцем, дружески сходится с Кюхельбекером и Грибоедовым.

   Между тем все его бывшие друзья юности оказываются в рядах заговорщиков. Родной брат Александр возглавляет Союз спасения. И Николай Николаевич хорошо знал о деятельности тайных организаций. Возможно, через него осуществлялась какая-то связь ермоловского кружка с Южным обществом. По крайней мере Сергей Григорьевич Волконский на заданный ему следственным комитетом вопрос о возможности такой связи ответил ясно:

   - Я знаю, что полковник Бурцов переписывался с полковником Муравьевым...

   Впрочем, следственный комитет почему-то не обратил внимания на это показание. Николая Николаевича даже не побеспокоили допросом. Тем не менее ему приходилось соблюдать крайнюю осторожность. Ведь после декабрьского восстания все большое семейство Муравьевых было буквально опустошено, все родные и двоюродные братья попали в крепость.

   Когда персидские войска вторглись в пределы Грузии, полковника Муравьева вызвал к себе Ермолов и приказал:

   - Возьми шесть рот Тифлисского полка да конных пушек десяток и отправляйся в Джелал-Оглу. В крепости сей примешь также под свою команду три роты карабинеров, а в ближайшее время я постараюсь подкрепить тебя несколькими казачьими сотнями... Будешь не только отсиживаться в крепости, но и постоянно тревожить Гассан-хана нападениями. Понятно?

   Муравьев посмотрел на Ермолова благодарными глазами.

   - Так точно, Алексей Петрович...

   После такого разговора Муравьев не сомневался, что самостоятельно действующий отряд, формирование которого ему поручалось, останется под его непосредственным начальством и он получит возможность полнее развернуть свое военное дарование.

   И вдруг все надежды рухнули! Отряд, стоявший в Джелал-Оглу, начал уже боевые действия, как пришел неожиданный приказ. Командиром отряда назначался генерал-майор Давыдов, а полковник Муравьев утверждался в должности начальника штаба. Полученное вместе с приказом личное письмо Ермолова гласило:

   "Почтенный Муравьев! Знаю усердие твое к службе и деятельности и потому ни минуты не усомнюсь, что всеми средствами будешь ты способствовать Давыдову, которому необходимы сведения твои о земле и неприятеле... Прошу дружбы к Давыдову, о котором говорю я теперь, как о брате. Прошу содействовать ему трудами. Прощай. Душевно любящий Ермолов".

   Прочитав письмо, Муравьев почувствовал себя незаслуженно оскорбленным. Ермолов отстранял его, боевого и опытного кавказского офицера, от командования отрядом и заставлял помогать своему родственнику, не имевшему, как видно было из письма, представления об устройстве неприятельских войск и совершенно незнакомому с местными условиями. Самолюбие Муравьева было задето сильнейшим образом. Раздражение против Ермолова не утихало, а вместе с тем возникла и невольная глухая неприязнь к Давыдову.

   15 сентября, пасмурным, холодным днем, офицеры отряда собрались для встречи нового начальника в большом деревянном, недавно отстроенном комендантском доме. Общее любопытство к Давыдову подогревалось нескончаемыми рассказами о его овеянном романтической дымкой прошлом, о совершенных и не совершенных им партизанских подвигах. И хотя было известно, что последние годы находился Давыдов в отставке и гусарских залетных посланий давно не сочиняет, но все же представлялся он всем этаким зрелым молодцом Бурцовым, лихим кавалеристом, грозным в сражениях и неутомимым в товарищеских пиршествах.

   - Едет, едет, господа! - крикнул стоявший у окна толстенький, краснощекий поручик Васенька Корсаков.

   Офицеры, толпясь, вышли наружу. Коляска, окруженная казачьим конвоем, остановилась у подъезда. Денис Васильевич, ласково отвечая на приветствия встречающих, приподнялся, хотел сойти и вдруг, схватившись за поясницу, с легким стоном опустился на кожаные подушки сиденья.

   Глядя на болезненно сморщенное лицо генерала, Муравьев осведомился встревоженно:

   - Что с вами, ваше превосходительство?

   - Ужасный ревматизм, мой друг! - со слабой улыбкой отозвался по-французски Давыдов. - Единственная награда нам за долголетнюю и верную службу!

   Двое спешенных казаков осторожно подняли генерала, помогли добраться до комендантского дома. Офицеры, недоумевающими глазами поглядывая друг на друга, последовали за ним. Первая встреча всех несколько разочаровала.

   Но в теплых комнатах Денис Васильевич скоро отогрелся, и болезнь словно рукой сняло. Он с большим удовольствием поужинал с будущими сослуживцами, пил кахетинское, рассказывал анекдоты, шутил. Он не походил на воспетого некогда им самим разгульного гусара, зато отсутствие начальственной надменности, открытый характер и простота в обращении сразу к нему всех расположили.

   Офицеры поздно вечером расходились довольные. Васенька Корсаков, делясь с товарищами своим впечатлением о новом начальнике, говорил:

   - Я не могу, господа, судить о других качествах Дениса Васильевича, но ручаюсь, что душу он имеет добрейшую!

   Товарищи соглашались, добавляли:

   - И ума от него не отнимешь и опыта боевого! Недаром же любили его и Кутузов, и Багратион, и Кульнев...

   Муравьев настроен был иначе. Денис Васильевич казался ему слабым, ленивым и довольно пустым человеком, который, вероятней всего, нарочно демонстрировал свою болезнь, чтобы иметь возможность подольше оставаться в крепости и не показываться на глаза неприятелю. Однако это вызванное предубеждением мнение пришлось вскоре изменить⁸⁸.

   Оставшись наедине с Муравьевым, выслушав доклад о состоянии отряда, находящегося в постоянных стычках с конницей Гассан-хана, Денис Васильевич объявил:

   - Нам надлежит произвести вторжение в персидские владения, дабы тем самым отвлечь внимание неприятеля, сосредоточивающего основные силы на пути к Тифлису...

   Муравьев приподнял удивленно густые рыжие брови.

   - Позвольте напомнить, ваше превосходительство, что проведение подобной операции без кавалерии весьма рискованно.

   Денис Васильевич, подтверждая правильность высказанной мысли, кивнул головой:

   - Знаю, знаю. Кавалерия завтра прибудет, Николай Николаевич. Я оставил ее на марше, в шестидесяти верстах отсюда. Две тысячи конных грузинских ополченцев!

   На лице Муравьева отразилось еще большее удивление.

   - Гассан-хан, по нашим сведениям, имеет не менее десяти тысяч обученных иностранными инструкторами и довольно стойких в бою конников. Трудно рассчитывать, что грузинские ополченцы выдержат натиск впятеро сильнейших вражеских сил!

   Денис Васильевич возразил спокойно и уверенно:

   - В двенадцатом году наши партизаны, вооруженные чем попало, успешно производили нападения на более грозные громады неприятельских войск. Успех сей определялся внезапностью налета и горевшей в партизанских сердцах священной ненавистью к врагам отечества. А грузинские ополченцы будут драться не менее отважно, чем наши партизаны, ибо грузины не забыли еще ужасов прошлых нашествий персиан, набегов подстрекаемых ими абрагов, страшной резни, устроенной в Тифлисе сарбазами Ага-Магомет-хана... Что касается быстроты и внезапности - это уж наша забота. Как вы полагаете, сколько времени понадобится, чтоб подготовить отряд к выступлению?

   - Все зависит от того, как долго продлится рейд.

   - Думаю, семь-восемь дней, не больше. Вас что смущает? Вероятно, опасаетесь задержки с подвозом провианта?

   - Так точно. Создание большого транспорта и движение его по горным дорогам несомненно затруднит осуществление смелого замысла...

   - А мы транспортом обременять себя не будем! Поступим, как некогда, во время похода в Швецию при незабвенном Кульневе. Каждый возьмет по ковриге хлеба, по три фунта мяса и по фляге водки. Фураж погрузим на запасных верховых лошадей.

   Денис Васильевич сделал небольшую паузу и, посмотрев на лежавшую перед ним карту, продолжил;

   - Мы перейдем границу вот здесь, близ Мирака, а выйдем обратно к Гумрам, куда тем временем интенданты вполне успеют доставить необходимое продовольствие... Что вы скажете?

   Доводы были основательны. Муравьев не мог не признать этого. Предстоящий смелый рейд начинал невольно увлекать его самого. Ответил он кратко:

   - Согласен, ваше превосходительство. Отряд будет готов к походу через три дня.

   Денис Васильевич радостно посмотрел на него и дружески протянул руку:

   - Великолепно! Я так и думал, что мы договоримся!

   Верхом на коне Денис Васильевич чувствовал себя помолодевшим. Несмотря на затянувшуюся холодную погоду, ревматические боли не беспокоили, и о них в другое время он не вспомнил бы, но теперь никак нельзя была забывать. Ермолов уже известил Дибича, якобы брат Денис серьезно болен и "служит из последних сил". Надо держать себя так, чтоб никто из сослуживцев не усомнился в генеральском ревматизме, чтоб каждый мог, в случае необходимости, подтвердить достоверность ермоловского донесения. Задача, что и говорить, не из легких! Особенно когда командуешь таким превосходным отрядом, и всюду видишь пламенеющие боевым задором лица, и уже различаешь вдали неприятельские пикеты, и улавливаешь тонкий свист пуль, посланных из горных ущелий неуловимыми джигитами.

   Отряд, перевалив через хребет Безобдала, спускался в долину близ Мирака. Достигнув места, откуда открывался вид на миракские укрепления, захваченные неприятелем, Денис Васильевич разглядел на высотках впереди укреплений и с правой стороны от них большое скопище конницы. Отряд приостановился. Полковник Севарсамидзе, начальник грузинских ополченцев, гарцевавший на горячем кабардинце в передней цепи, подскакал к Денису Васильевичу.

   - Конница проклятого Гассан-хана... Прошу позволения атаковать!

   Красивое, горбоносое, загорелое лицо молодого полковника слегка подергивалось, черные глаза возбужденно сверкали. Нетерпение его было понятно. Вероломный и жестокий Гассан-хан разорил десятки грузинских селений, в том числе принадлежавшее Севарсамидзе имение, уничтожив там его родных.

   Денис Васильевич, глядя ободряюще на полковника, не замедлил распорядиться:

   - Хорошо. Сбейте их правый фланг, но опасайтесь засад и не преследуйте далеко... А вы, Николай Николаевич, - обратился он к стоявшему рядом Муравьеву, - возьмите казаков и пару пушек и отрежьте персианам дорогу в наш тыл. Я же с остальными орудиями и пехотою двинусь прямо на Мирак. С богом, господа!

   Муравьев еще раз мог убедиться, что в отсутствии отваги, решительности и военных познаний Дениса Васильевича упрекнуть трудно. Миракская операция удалась блестяще. Грузинские ополченцы обрушились на правый фланг с яростью необыкновенной. Неприятельская конница была приведена в полное расстройство. Гассан-хан попытался, как и ожидалось, передвинуть часть своих войск и зайти в тыл, но там стояли скрытые в кустарнике пушки Муравьева, залпы картечью заставили персиан повернуть обратно.

   В это же время загрохотали орудия и на центральном направлении. Пехота, приведенная Денисом Васильевичем, грозно ринулась на штурм укреплений, и спустя какой-нибудь час на них уже развевался русский флаг.

   А на другой день отряд Дениса Давыдова был в персидских владениях. Заняли большое селение Кюлиюдже и несколько деревень, подошли к урочищу Судег-ям. Сопротивления никто не оказывал. Жители пограничных городов и сел бежали в глубь страны. Гассан-хан с остатками разбитой конницы спешил укрыться за толстыми каменными стенами Эриванской крепости. Паническое смятение, вызванное известием о вторжении русских, заставило сардара эриванского отказаться от наступательных планов, собранные для этой цели близ озера Гохчи войска стягивались теперь сардаром для защиты своей столицы.

   В начале октября, благополучно завершив смелый рейд, отряд Дениса Давыдова возвращался в Джелал-Оглу. Офицеры и солдаты находились в приподнятом настроении. Опасности были позади, ожидался длительный, заслуженный отдых, возможно и награды, а к тому же в Гумрах интенданты вволю снабдили отряд провиантом и вином.

   На привалах не умолкали песни и острые шутки, кипели жаркие споры, начисто вытаптывались полянки вокруг костров неутомимыми плясунами.

   Только в палатке начальника стояла печальная тишина. Денис Васильевич лежал на походной узкой кровати и, прислушиваясь к доносившемуся веселому гомону голосов, предавался воспоминаниям. Совсем как будто недавно он был молод и вот так же, как они сейчас, наслаждался прелестями походной жизни. И как памятны ему незабвенные, навек очаровавшие душу бивуачные огни под суровыми финскими небесами, и на балканской земле, и в дремучих лесах Смоленщины! Как привольно тогда жилось, как сладко дышалось! А теперь его жизнь осложнена и возрастом, и постоянными думами о семье, и беспокойным ожиданием какой-нибудь новой царской подлости. А тут еще и в самом деле начал прихварывать, схватил где-то лихорадку. Нет, видно по всему, что он стал полусолдатом и служба для него тягостна.

   Неожиданно на губах Дениса Васильевича появилась улыбка. Полусолдат! Вот слово, достаточно точно определяющее его состояние! Рука непроизвольно потянулась к бумаге и перу. В голове рождались и зрели поэтические строки:

   Нет, братцы, нет: полусолдат

   Тот, у кого есть печь с лежанкой,

   Жена, полдюжины ребят,

   Да щи, да чарка с запеканкой!

   Вы видели: я не боюсь

   Ни пуль, ни дротика куртинца;

   Лечу стремглав, не дуя в ус,

   На нож и шашку кабардинца.

   Все так! Но прекратился бой,

   Холмы усыпались огнями,

   И хохот обуял толпой,

   И клики вторятся горами,

   И все кипит, и все гремит;

   А я, меж вами одинокий,

   Немою грустию убит,

   Душой и мыслию далеко.

   Я не внимаю стуку чаш

   И спорам вкруг солдатской каши;

   Улыбки нет на хохот ваш,

   Нет взгляда на проказы ваши!

   Таков ли был я в век златой

   На буйной Висле, на Балкане,

   На Эльбе, на войне родной,

   На льдах Торнео, на Секване?

   Бывало, слово: друг, явись!

   И уж Денис с коня слезает;

   Лишь чашей стукнут - и Денис

   Как тут - и чашу осушает...

   Стихи оживили, подняли настроение. Денис Васильевич встал с кровати, накинул бурку и, опираясь на палку, вышел из палатки. Была изумительная лунная ночь. Лагерь давно затих. Где-то невдалеке, в горных теснинах, бились о камни быстрые воды Аракса. Откуда-то из долин доносился пряный запах южных цветов и трав. Восточная часть неба начинала светлеть. Горы вырисовывались все отчетливей, и угадывался уже среди них хмурый Алагёз, прикрытый легким кружевным туманом.

   И весь этот роскошный кавказский пейзаж становился теперь как бы частицей его жизни и тоже требовал поэтического воплощения.

   Аракс шумит, Аракс шумит,

   Араксу вторит ключ нагорный,

   И Алагёз, нахмурясь, спит,

   И тонет в влаге дол узорный;

   И веет с пурпурных садов

   Зефир восточным ароматом,

   И сквозь сребристых облаков

   Луна плывет над Араратом...

   Долго неподвижно стоял Денис Васильевич, созерцая восхищенными глазами эту картину, и губы его шептали слова благоговейно, как молитву. Он переставал быть солдатом, но продолжал оставаться поэтом.

   В Джелал-Оглу пришлось провести еще два томительных месяца. Ермолов приказал немедленно завершить начатое ранее строительство укреплений и каменных казарм. Гассан-хан, собрав новые силы, мог в конце концов совершить внезапное нападение, чтоб отомстить за позор своего поражения.

   В декабре все работы были окончены. Передав командование отрядом Муравьеву, Денис Васильевич спешит в Тифлис. Первым встречает его там и обнимает Грибоедов. Первая новость, сообщенная Александром Сергеевичем, радует сердечно.

   - Вы слышали?.. Государь возвратил из деревенской ссылки Пушкина!

   - Вот это славно! Вспомнили наконец-то! Где же теперь наш чародей обитает?

   - Среди московских своих друзей и поклонников. Наслаждается свободой и собирается печатать недавно законченную трагедию "Борис Годунов"... Мне пишут, что пиеса сия превосходит все, созданное им доселе!

   Они говорят о достоинстве пушкинских стихов, о великом значении литературы, о равнодушии высшего света к людям с дарованием, о многом другом. И говорят вполне откровенно.

   Денис Васильевич интересуется:

   - Ну, а что же ты ничего не скажешь о своих отношениях с Алексеем Петровичем?

   Грибоедов передергивает плечами, с напускным равнодушием произносит:

   - Пока все как будто обстоит по-старому... Жаловаться мне не на что!

   Грибоедов лукавит. Вчера он писал Степану Бегичеву совсем другое.

   "Милый друг мой! Плохое мое житье здесь. На войну не попал: потому что и Алексей Петрович туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, с подчиненных перья летят. С Алексеем Петровичем у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич этого не знает; я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя..."

   Денис Васильевич все же замечает. Грибоедов уклоняется от разговора на щепетильную тему, следовательно, что-то произошло. Вероятно, Ермолов не смог скрыть известной настороженности, о которой сам говорил... Впрочем, может быть, все еще обойдется!

   Вскоре, однако, он с грустью убеждается, что возобновление старых дружеских отношений Ермолова с Грибоедовым совершенно невозможно. Алексей Петрович угрюм и зол больше прежнего. Паскевич продолжает под него подкапываться. Он собрал вокруг себя ермоловских недругов, которые, выслуживаясь перед царским фаворитом, лжесвидетельствуют и стряпают бесчисленные доносы на проконсула Кавказа. Дело доходит до того, что негодяи, с молчаливого согласия Паскевича, сочиняют подложное письмо, якобы писанное Аббас-мирзою, обвиняющим Ермолова в нарушении мира и возлагающим на него ответственность за возникновение войны.

   Алексей Петрович, поведав брату Денису про эти вражеские козни, заключает мрачно:

   - По всему видно, что последние недели служу... Придется отставку просить, иначе, чего доброго, господин Паскевич распорядится какого-нибудь черкеса с кинжалом ко мне подослать...

   Денис Васильевич невольно вздрагивает и пытается возразить:

   - Мне думается, почтеннейший брат, вы слишком преувеличиваете...

   Ермолов, расхаживавший привычно по кабинету, останавливается, резко перебивает:

   - Ничуть! Я же для Паскевича не только соперник, коего не терпится убрать с дороги, но и лицо, во всех отношениях неугодное царю, следственно, опасаться нечего... И черкес, поражающий в спину жестокосердного проконсула, - картинка весьма соблазнительная! Хе-хе-хе!

   Короткий, желчный ермоловский смешок скребет сердце. Денис Васильевич молчит. Ермолов, передохнув, продолжает с еще большим раздражением:

   - А подлости у господина Паскевича на десятерых хватит, не сомневайся! Говоришь с ним - словно в грязи барахтаешься! Рожа его гнусная омерзительна! И всех тех я презираю, кои у него бывать не брезгают. Вот, знаю, спросишь ты о Грибоедове... Нет, грешить не буду, никакого предательства за ним не замечал, и хочется иной раз даже приласкать его по-прежнему, да как вспомнишь, что Паскевич ему родня... Ну, право, всякое доброе слово к гортани прилипает! Кончено, кончено, навеки ушло былое...

   Ермолов, тяжело дыша, опускается в кресло, вытирает платком шею, затем неожиданно круто ломает разговор:

   - О миракском деле и о смелой твоей экспедиции я не преминул донести государю... Был бы на твоем месте придворный шаркун или Паскевичев любимчик, вышел бы ему, конечно, и чин и крест, ну, а тебе, брат Денис, придется довольствоваться одним объявленным высочайшим благоволением...

   - Ничего иного, скажу по совести, я и не ожидал, - вздыхает Денис Васильевич. - Да и бог с ними, с чинами и крестами! Мне лишь бы под начальство Паскевича не попасть!

   - Да, я сам об этом не забываю, - отзывается Ермолов. - И ныне решаюсь на свою ответственность отпустить тебя к семейству. Что скажешь?

   - Покорно благодарю, почтеннейший брат! Мне лучшего награждения не нужно! Смотрите, однако ж, как бы высшего начальства нам не рассердить. Война-то еще продолжается.

   - Напишем, что отпуск дан для излечения твоих недугов, о коих я и главный штаб поставил в известность и господину Паскевичу сказывал!.. На войне ты побывал, усердие показал, а в болезнях не мы, а бог волен! Доводы, брат Денис, крепкие! Езжай домой, целуй за меня своих... А там будет видно, как дальше поступать...

   Ермолов глядит на него чуть прищуренными проницательными глазами и смеется:

   - Смотри только, чтоб господь в милосердии своем не облегчил тебя в болезнях прежде времени!..

   Новый, 1827 год встречал Денис Васильевич в семейном кругу. И намеревался всю зиму провести дома на правах больного, чтоб не возбуждать ненужных толков, но, конечно, не вытерпел, спустя несколько дней помчался с визитом к московским приятелям. В голове их колонны, как он выражался, первым стоял Вяземский, с которым не виделся почти год.

   Вяземские перебрались недавно в собственный двухэтажный дом, находившийся в Чернышевском переулке. Денис Васильевич приехал сюда днем. Вяземского не было, он с утра отправился куда-то по делам, обещав возвратиться к обеду. Принимала наверху Вера Федоровна. Она появилась оживленная, сияющая и после обычных приветствий с таинственным видом сказала по-французски:

   - Пойдемте со мною. Я покажу вам нечто весьма любопытное.

   - Безбожно так интриговать, княгиня, - пошутил Денис Васильевич.

   - О, я уверена, то, что вам откроется, стоит нескольких минут загадочной неизвестности...

   По маленькой домашней лестнице они спустились вниз. Там размещались спальные и детские комнаты. Около одной из них Вера Федоровна остановилась, приложила маленькую ручку к губам, делая знак соблюдать тишину, и осторожно приоткрыла дверь.

   Посреди комнаты, освещенной неяркими лучами зимнего солнца, прямо на ковре, рядом с толстеньким семилетним Павлушей Вяземским сидел, приподняв фалды парадного фрака и поджав под себя ноги, Александр Сергеевич Пушкин. Мальчик и поэт с увлечением во что-то играли и беспрерывно спорили. В руках у них были карточки, обычно оставляемые посетителями во время праздничных визитов.

   Павлуша, сделав ход, горячо доказывал:

   - А мой Жихарев вашего Снегирева бьет... Жихарев прокурор, а ваш Снегирев археолог... На карточке так и написано!

   - Позволь, дружок мой, - возражал Пушкин. - Снегирев профессор, а к тому же цензор.. Жихарев не может запретить мне стихи печатать, а Снегирев может!

   - А Жихарев может в тюрьму посадить и Снегирева и вас...

   - Гм... Пожалуй, ты прав! Это он может! - смеется Пушкин и, в свою очередь, выбрасывает карточку. - Ну, а чем, посмотрим, ты моего графа Виельгорского крыть будешь?

   Павлуша опять что-то говорит. Пушкин раскатисто и заразительно хохочет. Разгадав, чем забавляется Пушкин, Денис Васильевич тоже едва сдерживается от смеха.

   Вера Федоровна шепчет:

   - Какая у Александра удивительная непосредственность...

   Денис Васильевич переступил порог. Пушкина ошеломило его появление, он даже выпустил невольно из рук карточки, потом с мальчишеской живостью вскочил с ковра, кинулся в раскрытые объятия.

   - Вот неожиданность! А мы с Петром Андреевичем только вчера тебя вспоминали... Когда же с Кавказа? Войну-то с персианами не закончили? Что Ермолов? Что Грибоедов? А где Раевский-младший?

   Пушкин тормошил, забрасывал вопросами. Денис Васильевич держал его руки в своих и улыбался. Пушкин! Все такой же горячий, нетерпеливый, милый, влюбленный в жизнь и жадный до всего земного Пушкин! Словно не было позади долгих скитаний и ссылки, острых столкновений с правительством, горьких раздумий и мучительных переживаний.

   - Подожди-ка, Александр... Дай сначала разглядеть тебя... Шесть лет не виделись; шутка ли?

   - Да, шесть лет, - повторил со вздохом Пушкин. - Годы бегут, а с ними улетают и страсти и воображение! Шесть лет... Помнишь, как веселились мы у Базиля в Каменке?

   Вера Федоровна, бросив беспокойный взгляд на прислушивавшегося к разговору сына, предложила.,

   - Пройдите в гостиную, господа... А меня извините... Павлуше пора заниматься уроками!

   Мальчик недовольно на нее покосился, затем неожиданно вставил:

   - А я Пушкина все-таки обыграл, мама! Моего Урусова ему крыть нечем было!

   - Не хвались, друг мой Павел, - сказал Пушкин, ласково поглаживая кудрявую головенку маленького своего партнера, - в следующий раз и на твоего Урусова козырь найдется!

   - А какие же это преимущества обнаружены им у промотавшегося князька Урусова? - поинтересовался Денис Васильевич, поднимаясь наверх вместе с Пушкиным.

   - Три дочери и все красавицы, - весело пояснил Пушкин. - Довод, согласись, неотразимый!

   - Допустим... Но тебе не кажется, что подобные занятия с мальчишкой... как это теперь говорят... не педагогичны?

   - У меня свой взгляд на эти вещи, мой милый. Позволительно все, что возбуждает здоровый смех. Суть нашей игры не в разжигании страстей, а в остроумных определениях и доказательствах.

   Гостиная Вяземских была очень уютна. Паркетный пол устлан пушистым ковром. Стены украшены дорогими картинами и гравюрами. Мебель из красного дерева, отделанная бронзой и обитая малиновым штофом, мягка, покойна. Все располагало здесь к душевным беседам, интимным признаниям.

   Они говорили о многом. Денис Васильевич поведал и о положении на Кавказе, и о своих семейных и служебных делах, и о своих опасениях. Пушкин о том, как был привезен он фельдъегерем из деревни в Москву и в дорожном, покрытом грязью платье, усталый, небритый доставлен прямо в Кремлевский дворец.

   - Меня ввели в кабинет. Государь поднялся навстречу, сказал: "Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты тем, что возвращен?" Я отвечал как следовало. Потом он спросил: "Пушкин, принял бы ты участие в бунте четырнадцатого декабря, если б был в Петербурге?" Я не стал изворачиваться, ответил чистосердечно: "Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем". Царям, видимо, льстит иной раз такая откровенность, он произнес милостиво: "Довольно ты шалил, надеюсь, теперь будешь благоразумен, и мы более ссориться не станем. Присылай ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором".

   Выслушав этот рассказ, Денис Васильевич заметил:

   - Ну, если так... чего же лучше? Случай небывалый! Тебе повезло на этот раз, Александр Сергеевич! Поздравляю!

   Пушкин грустно покачал головой.

   - Милый, ты ошибаешься так же, как я сам ошибся! Царь освободил меня от цензуры, однако ж, когда высшее начальство узнало, что я читал знакомым "Бориса Годунова", мне, весьма, правда, учтиво, вымыли голову. А шеф жандармов Бенкендорф изволил напомнить, что я обязан даже каждую написанную мною безделицу прежде всего представлять ему... Я боюсь, что меня задушит царская опека!

   - Ты же, надеюсь, не собираешься впредь противоборствовать правительству?

   - Это будет зависеть от правительства, а не от меня... Гонимый шесть лет сряду, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю и подсвистывал ему до самого гроба. Теперь началось новое царствование. Я возвращен из ссылки и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости, но... меня уже начинает многое раздражать... Голубые жандармские мундиры слишком часто мелькают перед глазами, я не могу избавиться от ощущения какого-то ужасного гнета.

   - Я понимаю, - отозвался со вздохом Денис Васильевич, - это неизгладимые следы событий четырнадцатого декабря и жестокой расправы над мятежниками.

   - Да, да, тебе тоже, наверное, не дают покоя мысли о близких, запрятанных заживо в каторжные норы, - проговорил Пушкин сразу изменившимся, глуховатым голосом. - А сколько осталось осиротевших семей, сколько безнадежно разбитых отчаянием сердец? Вспомним Раевских...

   Пушкин склонил голову и замолк. Продолжать было тяжело, да и не нужно. Денису Васильевичу лучше, чем ему, известны бедствия, обрушившиеся на дорогую обоим семью. Сыновья генерала, освобожденные из-под ареста, были под надзором. В деревенской ссылке безвыездно жили Орловы. В каторге зять Волконский и Поджио с Лихаревым, мужья племянниц. А совсем недавно уехала к мужу в Сибирь любимица отца Мария.

   - Я находился среди лиц, собравшихся проводить в далекий путь Марию Николаевну, - тихо и медленно произносит наконец Пушкин. - Перед отъездом ее вынудили подписать чудовищно жестокие условия, придуманные императором. Ее заставили отказаться от своего ребенка, лишили права возвратиться в Россию, она потеряла звание и состояние... И все же она уехала!

   Пушкин опять затих, задумался. Большие ясные глаза затеплились нежностью. Образ Марии давно занимал воображение поэта. Он познакомился с нею летом 1820 года, когда ездил с Раевскими на Кавказ и в Крым. В то время Мария была еще подростком, но уже тогда он угадал в ней такие душевные качества, каких более ни в ком не находил. Потом они встречались в Киеве, в Одессе. И сколько раз, бывало, там, на юге, и позднее в деревенской глуши вставала перед ним пленительная, смуглая, резвая и умная девушка!

   Все думы сердца к ней летят,

   О ней в изгнании тоскую...

   И вот этот последний, прощальный вечер... В домашнем театральном зале княгини Зинаиды Волконской, родственницы Марии по мужу, собрались лучшие певцы и музыканты. Мария, бледная, похудевшая, сидит в гостиной, у дверей в зал, напряженно слушая рыдающие звуки скрипки.

   - Еще, еще! - шепчет она. - Подумайте только, я никогда больше не услышу музыки!

   В больших темных глазах сверкают слезинки. Пушкин, наклонившись, берет ее руку, подносит к губам.

   - Я перееду через Урал, поеду дальше и явлюсь к вам просить пристанища в Нерчинских рудниках...

   Сердце его переполнено любовью и восхищением, и лишь величие ее подвига сдерживает готовые сорваться с языка признания. О, этого вечера он никогда не забудет!

   Денис Давыдов знал только об отъезде Марии Волконской в Сибирь, а на прощальном вечере не присутствовал и о переживаниях Пушкина, вероятно, не догадывался Но Марию он помнил с детских лет, и твердость ее характера и самоотверженность казались ему вполне естественными. Ведь она дочь Раевского!

   Денис Давыдов с юных лет был своим в семье Раевских; благотворное нравственное влияние этой семьи он ощущал всю жизнь. И все, что связывалось с Раевским, принималось им близко к сердцу. Пушкин любил Раевских не меньше, он сам некогда писал брату, что провел в семье Раевских счастливейшие минуты своей жизни. И эта, почти родственная, привязанность к Раевским не только скрепляла дружбу Пушкина с Денисом Давыдовым, но и накладывала на нее отпечаток особой теплоты и сердечности.

   Раевские! Это была большая, интересная для обоих тема, которая никак не исчерпывалась самоотверженным поступком Марии.

   Денис Васильевич, сидя в кресле и покуривая трубку, рассказывает:

   - Я виделся с Николаем Николаевичем незадолго до отъезда на Кавказ. Сердечные горести быстро его состарили. Он почти не слышит, с трудом передвигается. Зато какая изумительная, свойственная героям древности твердость духа.

   - Я таким и представлял себе Николая Николаевича в несчастье, - добавляет задумчиво Пушкин. - И как бы мне хотелось, милый Денис, чтобы ты, всегда столь красноречиво повествующий о Раевском, взялся когда-нибудь хотя бы за очерк о нем...

   - Нет, душа моя, я об этом сам думал, но, во-первых, вспомнил, что это собственность Михайлы Орлова, а во-вторых, оробел, зная скудность своего дарования...

   - Ну, ну, не надевай на себя маску скромности, мой милый! Михайла Федорович, вероятно, мог бы превосходно написать военные страницы жизни Раевского, а я имею в виду иное. Меня привлекают более душевные качества Николая Николаевича. Я люблю в нем человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою, снисходительного, попечительного друга, человека без предрассудков, с сильным характером и чувствительного...

   - Словом, тебе не нравится жалкое обыкновение наших биографов представлять деятелей военных только на коне, в дыму битв и с гласом повелительным! Вполне разделяю твой взгляд и тем не менее остаюсь при своем мнении, что изобразить Раевского таким, каким и ты и я желаем, мне не под силу... Для такого предприятия нужны люди, владеющие пером искуснее меня!

   Вскоре появился Вяземский. Он привез с собой Баратынского. Позднее подъехали Четвертинские и Федор Толстой. Тишина, стоявшая в доме, сменилась шумными возгласами, смехом. И сразу установилась та полная непринужденности атмосфера, которая обычно господствовала у Вяземских.

   В столовой, куда все перешли, общее веселое оживление усилилось. Свечи в бронзовых канделябрах, поставленных на стол, были зажжены. Заискрился хрусталь. Запенилось в бокалах золотистое шампанское. Зазвучали тосты. Плелась, словно кружево, легкая светская болтовня, и ничем серьезным отягощать ее никому не хотелось.

   Пушкин, садясь за стол, так и объявил:

   - A demain les affaires serieuses^XIX. - Затем, обведя всех сияющими глазами, добавил по-русски: - Хочется глупостей!

   Пушкин был неистощим на выдумки, шутки и каламбуры. Другие от него не отставали. Вяземский всегда имел в запасе десятки любопытных анекдотов. Денис Васильевич в словесных стычках никому не уступал. Умели пошутить и Баратынский и Федор Толстой. Приподнятое настроение было кому и чем поддержать! И все же...

   Началось с того, что в конце обеда кто-то заговорил о недавно основанном журнале "Московский вестник". И сразу возник спор. Пушкин обещал редактору Погодину полную поддержку и постоянное сотрудничество. Баратынский тоже. Но Вяземский решительно противился. Он оставался верен журналу "Московский телеграф", который издавался старым его приятелем Николаем Полевым.

   - Ей-богу, мне грустно от твоего упрямства, - упрекал Пушкин Вяземского. - Так никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! Нам нужно, пойми ты это, ангел мой, соединиться, завладеть хотя бы одним журналом и царствовать самовластно и единовластно!

   - Так почему же нам не соединиться в журнале Полевого? - возражал Вяземский. - Чем Полевой как издатель хуже Погодина?

   - А тем, что издателю полагается знать грамматику русскую и писать