Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

часть посевов, показывая меньшую, чем на самом деле, урожайность, наживался на продаже хлеба и на многом другом. Если же какая-нибудь проделка раскрывалась, покойный барин кричал на него, шлепал по щекам, а сынок его, Денис Васильевич, хватал за бороду и грозил скорой расправой, однако порядок от этого не изменялся. Бурмистр винился, откупался небольшими деньгами, оставался на прежнем месте и с новой силой налегал на мужиков. Крепостная система позволяла творить что угодно!

   Сашенька ни на папеньку, ни на братца не походила. Приехав в Бородино, она прежде всего осмотрела поля, точно установила количество крестьянской и барской запашки, сразу лишив бурмистра возможности укрывать посевы. Потом взялась за проверку тягловых и оброчных крестьян, настойчиво докапываясь до всякой мелочи.

   Липат Иванович встревожился. Молодая хозяйка была мила и любезна, но необычайная ее деловитость грозила разрушить привычный порядок.

   - Ох, касатка, кормилица ты наша, - следуя всюду за Сашенькой, медоточивым голоском пел бурмистр, - да зачем тебе ноженьки утруждать, зачем рученьки белые пачкать? Все твое и никуда от тебя не денется...

   - А как думаешь, Липат Иванович, - перебивала она, - много нынче хлеба соберем?

   - Заранее не угадаешь, барышня моя ненаглядная, а по всей видимости, ежели погодка постоит, не менее прежнего собрать должны.

   - А как все-таки? Меры четыре с копны снимем?

   - Четырех на наших землях не видывали, родимая, а около того, может, господь и пошлет, - уклончиво отвечал бурмистр и думал: "Ишь, дошлая! Спровадить бы тебя отсель поскорее!"

   Но спровадить не удалось. Хлеба подоспели, началась уборка, молотьба. Сашенька с раннего утра была на току, не гнушалась даже, засучив рукава, браться за лопату и грабли. Урожай вскоре определился: обмолачивали по пяти мер с копны.

   Липат Иванович, расплываясь в улыбке, поздравлял ненаглядную барышню с "невиданным" урожаем. А у самого на душе кошки скребли. Чуял, что конец настал старому порядку. Ни одним зерном, ни одной копейкой не даст поживиться востроглазая жадная молодая помещица. Все себе загребут маленькие ручки!

   Бородинцы, с любопытством наблюдавшие за бойкой хозяйкой, шептались:

   - Здорово она старого пса Липатку прижала!

   - Липатку не жалко, да кабы на себя беды не накликать!

   - Того и опасаешься! Птичка невеличка, да коготок остер!

   Бородинцы не ошиблись. Коготок у Сашеньки в самом деле оказался острым. Спустя несколько дней объявил бурмистр, что приказала молодая хозяйка, дабы быстрее избыть разруху, работать на барщине четыре дня вместо трех. А оброк платить не по-старому, а по-новому, с надбавкой.

   Вкратце рассказав брату о всех новшествах, введенных в бородинском имении, Сашенька с довольным видом заключила:

   - Вот видишь, как надо хозяйничать! Я уверена, что мы доходность имений вдвое повысим, если будем не на бурмистров, а на себя полагаться... Все дело в хозяйском глазе!

   Разговор с сестрой Давыдова несколько успокоил. "Во всяком случае, - подумал он, - если со службы вытолкнут, дома кусок хлеба найдется".

   А тут вскоре приехал брат Левушка. Прошедшую кампанию он вместе с поэтом Батюшковым служил адъютантом у Николая Николаевича Раевского. Был ранен в ноги, попал в плен к французам. И теперь еще передвигался на костылях.

   Издевательство над любимым братом Левушку возмутило до глубины души.

   - В армию не показывайся, пока не возвратят чина, - решительно посоветовал он. - Проси о продлении отпуска, а там видно будет...

   - А продлят ли?

   - Продлят. Время мирное. Наполеон под караулом. Войны как будто не предвидится...

   Денис Васильевич так и поступил. Занялся пока приведением в порядок своих партизанских записей. А поближе к весне решил съездить в Денисовку. Надо же сестре помогать.

   Как-то днем к нему неожиданно заехал Вяземский.

   - Собирайся к Василию Львовичу. Приказано доставить тебя живым или мертвым.

   - А что там такое?

   - Получены стихи молодого Пушкина, которые привели, говорят, в восторг старика Державина...

   - Любопытно! Стало быть, желает дядюшка Василий Львович лаврами племянника плешивую голову прикрыть!

   - Похоже, что так. Но есть и другая новость... Жуковский объявился!

   - Как? Откуда? Где же он?

   - Прибыл вчера ночью из тульского своего поместья. Остановился у Василия Львовича.

   - Ну, так едем скорей, едем!..

   Василий Львович Пушкин жил на Старой Басманной, в большом одноэтажном деревянном доме. Просторный кабинет хозяина, недавно разграбленный французами, не блистал роскошью обстановки, зато на столе и на особых тумбочках стояло множество мраморных и бронзовых статуэток, а огромные старинные шкафы были набиты книгами и журналами.

   Когда Вяземский с Давыдовым вошли в кабинет, там, кроме хозяина и Жуковского, никого еще не было. Давыдов, давно не видевший Василия Андреевича, душевно и радостно обнял его и, припомнив строки своего недоработанного и неотосланного послания к нему, произнес:

   Жуковский, милый друг! Долг красен платежом:

   Я прочитал стихи, тобой мне посвященны;

   Теперь прочти мои, биваком окуренны

   И спрысканны вином!

   Давно я не болтал ни с музой, ни с тобой,

   До стоп ли было мне?

   Но и в грозах войны, еще на поле бранном,

   Когда погас российский стан,

   Тебя приветствовал с огромнейшим стаканом

   Кочующий в степах нахальный партизан!

   Жуковский, добродушно улыбаясь, положил ему руку на плечо и заметил мягко:

   - Ты не меняешься, милый Денис! Все такой же кочующий партизан!

   - Нет, брат, начал приобретать невольную оседлость, - с легким вздохом отозвался Давыдов. - Да что обо мне говорить! Поведай, чем нас порадуешь, любимец муз?

   - Покайся, отче, - подхватил шутливо Вяземский, - сколь много наготовил греховной ереси, сиречь литературной всячины?

   - Да прочитал бы что-нибудь новенькое, - добавил Давыдов. - Ей-богу, соскучился по нежным звукам твоей лиры!

   - Сегодня не могу, друзья, увольте, - сказал тихо Жуковский. - Сегодня другая лира здесь зазвучит... нежнейшая моей...

   - Ты уже читал стихи Александра? - спросил Вяземский.

   - Да. Читал и восхищался... Как пишет этот озорник! В пятнадцать лет! Непостижимо!

   - Он с детских лет к стихам пристрастие питал, - вставил довольный похвалой племяннику Василий Львович. - Бывало, соберемся вслух почитать что-нибудь этакое... слишком вольное... А он тут же торчит! Станешь из комнаты высылать, обижается: "Чего вы меня прогоняете, дядюшка, я эти стихи давно знаю..."

   Тем временем приглашенные любезным хозяином гости начали собираться. Василий Львович находился в приятельских отношениях со многими литераторами, большинство которых представляли весьма посредственные стихотворцы, такие, как Воейков, Гераков, Шаликов. Но сегодня помимо них послушать стихи молодого Пушкина явился даже известный баснописец Иван Иванович Дмитриев, бывший министр юстиции, важный старик во фраке с двумя звездами. Приехал и Николай Михайлович Карамзин, старинный друг Пушкиных, встреченный всеми особенно почтительно.

   Василий Львович, усадив гостей, зачитал полученное им на днях из Петербурга письмо брата. Сообщал Сергей Львович о том, как на переводных экзаменах в лицее в присутствии Гавриила Романовича Державина читал сын Александр свои "Воспоминания в Царском Селе", как оживился, слушая их, старый бард, как обнял и благословил юношу.

   Василий Львович, читая письмо, расчувствовался до слез и тут же от полноты душевной вознамерился было продекламировать гостям свои собственные стихи, сочиненные по этому случаю, но Иван Иванович Дмитриев, хорошо знавший страстишку хозяина к пиитическим упражнениям, решительно воспротивился:

   - Ты нам голову не морочь, Василий Львович... На что звал, тем и корми! Мы твои напевы, слава богу, сколько лет безропотно слушаем! Нам стихи племянника давай, о коих почтенный Сергей Львович пишет.

   - И пусть Жуковский их прочитает, - предложил Вяземский. - Родной-то дядя, да еще вольтерьянец, глядишь, заметит слабый стих да и пропустит, ну, а Жуковский не родня, богобоязнен, греха такого не возьмет на душу!

   Шутка всех рассмешила. Предложение было принято. Василий Львович спорить не стал, вздохнул и, вытирая платком вспотевшее лицо, уселся в кресло.

   Жуковский встал, откашлялся и, держа в руке листки со стихами, начал:

   Навис покров угрюмой нощи

   На своде дремлющих небес;

   В безмолвной тишине почили дол и рощи,

   В седом тумане дальний лес;

   Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,

   Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,

   И тихая луна, как лебедь величавый.

   Плывет в сребристых облаках...

   Стихи лились плавно, были выразительны, мелодичны. Чистый, приятного тембра, чуть-чуть взволнованный голос Жуковского как нельзя лучше подчеркивал их музыкальность.

   В кабинете установилась глубокая тишина. Все сидели словно зачарованные.

   А слова текли... Воспоминания о славном прошлом россиян, возникшие в прелестных аллеях царскосельского парка, сменились яркими картинами недавних битв с иноплеменной ратью.

   ... Дымится кровию земля:

   И селы мирные, и грады в мгле пылают.

   И небо заревом оделося вокруг...

   Денис Васильевич чувствовал, как стихи все больше и больше берут за душу. Он наслаждался их звучностью, его поражали точность и ясность многих образных представлений. В то же время он явственно отмечал и следы подражательности, столь обычной для каждого молодого автора. Давал еще знать себя торжественный, напыщенный, слог державинских од. Может быть, это и прельстило старика Державина? Нет, юноша не пойдет его, державинским, путем. Слишком буйно, мощно прорывался наружу собственный, звонкий и жизнерадостный, голос молодого поэта.

   Давыдов чутко прислушивался к каждому слову.

   ... Края Москвы, края родные,

   Где на заре цветущих лет

   Часы беспечности я тратил золотые,

   Не зная горести и бед...

   И вдруг в памяти неизвестно почему возникла одна из давнишних, ничем как будто не примечательных встреч... Он, тогда еще ротмистр, приехавший в Москву после Тильзитского мира, встретил где-то, кажется на Тверском бульваре, Василия Львовича. Был пасмурный осенний денек. Падала с деревьев желтая листва. Накрапывал мелкий дождь. Василий Львович, укрывшись зонтиком, спешил домой, а рядом, засунув руки в карманы пальто, с независимым видом шагал смуглый худощавый мальчик. Да, конечно, это был он! Саша Пушкин. Шалун и озорник, сочинитель этих стихов. Досадно, что тогда не обратил на него внимания, не заговорил. И все же эта мимолетная встреча была приятна. Вместе с мыслями о том, что появился новый, необыкновенный по силе дарования поэт, рождалось ощущение какой-то душевной, почти родственной, близости к нему.

   Но вот чтение окончилось. Несколько секунд все молчали, затем сразу со всех сторон послышались одобрительные голоса.

   - Чудо как хороши! Ты прав, Жуковский! - воскликнул Вяземский. - Он обгонит всех нас!

   - Это первый взлет молодого орла, господа, - сказал Карамзин. - Я знаю Александра с детских лет, я всегда ожидал от него необычайного...

   Василий Львович с блаженной улыбкой на губах отвечал на поздравления друзей. Добродушный толстяк в самом деле, казалось, воздевал на свою голову лавровый венок племянника. И, может быть, над этим не стоило смеяться... Разве не он, Василий Львович, приохотил племянника к чтению, наставлял в первых поэтических опытах?

   Денис Васильевич подошел к нему и, крепко пожав руку, произнес с чувством:

   - Будешь в лицее, увидишь племянника, расцелуй за меня... Скажи, что стихи его разогрели мою кровь и оживили душу... Скажи, что я полюбил его.

   Военная гроза отбушевала. Русский народ, освободив свое отечество от наполеоновских полчищ, принес избавление от узурпатора и европейским народам. Русские войска победоносно дошли до Парижа. Их везде встречали как освободителей. Офицеры и солдаты слышали восторженные крики, видели слезы радости в глазах людей, которым они возвратили право на свободную, независимую жизнь. Русский! Это слово гордо звучало во всем мире! А что ожидало освободителей дома?

   Страна задыхалась в тисках самодержавия и крепостничества. Разруха, вызванная войной, во многих губерниях довела народ до полного обнищания. Экономика страны была расстроена, производство сырья и промышленных товаров сократилось, финансы находились в плачевном состоянии. Отсутствие твердых и ясных законов порождало многие злоупотребления, грабительство, мздоимство. Дух недовольства проявлялся всюду. Купцы жаловались на стеснение гильдиями и высокими пошлинами, мещане и ремесленники - на возраставшие налоги, чиновники - на вздорожание жизни и недостаточное жалованье. В войсках роптали на усиление бесполезной муштры, на самодурство и жестокость командиров, ставленников Аракчеева, все более забиравшего власть в свои руки.

   Но особенно тяжело жилось крепостному крестьянству.

   При защите отечества от иноземцев крестьяне выказали свои патриотические чувства, мужество и самоотверженность куда наглядней, чем дворянство, но это нисколько не облегчило их положения.

   В царском манифесте по случаю окончания войны объявлялись награды и льготы помещикам и крупным чиновникам, а про крестьян было сказано так: "Верный наш народ да получит мзду свою от бога". После войны положение крепостного крестьянства резко ухудшилось. Помещики, не желая отказываться от привычного уровня жизни, обременяли крестьян сверх обычной барщины новыми повинностями и поборами. Малейшее ослушание, как и прежде, жестоко наказывалось. В конюшнях свистели розги, слышались стоны. Господа продавали своих людей оптом и в розницу, проигрывали в карты, меняли на собак.

   Солдаты и ополченцы, возвратившись домой и видя все это, с негодованием говорили:

   - Мы проливали кровь, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа.

   Эту фразу слышал и записал молодой офицер Александр Бестужев. Солдатские доводы он признавал справедливыми. Общественное сознание передовой дворянской молодежи, пробужденное Отечественной войной, уже не могло мириться с такими позорными для горячо любимой родины явлениями, как деспотизм и крепостное право. Но как избавиться от этого зла? Не произойдет ли при ломке старых порядков народный бунт, более всего страшивший дворянство? Вопросы были мучительны, требовали длительного времени для разрешения.

   Денис Васильевич, поехав в начале марта, еще по санному пути, в Денисовку, вплотную соприкоснулся с ужасной действительностью.

   Орловщина второй год страдала от недородов. Села и деревни имели неприглядный вид. Солома с крыш в большинстве случаев была потравлена скотине. Деревья в садах обглоданы козами. Дворовые постройки разрушены. Вместо плетней, обычно отгораживающих дворы, торчали одни колья. По безлюдным улицам бродили тощие, злые собаки.

   В смрадных, черных от копоти избах оставались лишь старики и бабы с грудными детьми. Все, кто мог, ушли в города на заработки или побираться. Господа не считали в таких случаях нужным думать о своих крестьянах, предоставляя им самим заботиться зимой о пропитании.

   Впрочем, бывало и так, что иной предприимчивый помещик извлекал из человеческой беды даже некоторую выгоду.

   Близ Орла встретил Денис Васильевич большую толпу мужиков и баб, одетых в рваные армяки и кафтаны. Приказал ямщику остановиться, поинтересовался:

   - Вы кто такие и куда направляетесь?

   Высокий узкоплечий пожилой крестьянин подошел поближе к саням, неторопливо снял шапку.

   - Мы елецкие, ваша милость. Работали зиму на винокуренных заводах господина Богомолова, верстах в пятидесяти отсюда, а ныне домой, стало быть, возвращаемся... Весна, вишь ты, не за горами...

   - Значит, на заработках были?

   - Да ведь как сказать, ваша милость... Оно точно, думалось заработать-то, детишки дома без хлеба сидят... Ан не привел господь!

   - Почему же? Разве вам не платили?

   - Платили, да в другие руки... барину нашему, господину Стаховичу... Он, барин-то, запродал нас на зиму. По десять целковых, вишь ты, с души получил. А мы с утра до ночи за кусок хлеба работали... Что поделаешь, на все господская воля!

   Денис Васильевич нахмурился, но ничего не сказал. Закон был на стороне господина Стаховича. Помещик имел право как угодно распоряжаться своими крепостными.

   А в Орле, где пришлось пробыть сутки в ожидании лошадей из Денисовки, произошла другая запомнившаяся встреча.

   Вечером в гостинице к нему подошел коротенький, с изрядным брюшком и основательной лысиной, слащавый до приторности господинчик. Любезно осведомился:

   - Не владельца ли деревни Денисовки господина Давыдова имею честь видеть?

   - Да. А что вам угодно?

   Господинчик так весь и расплылся в улыбке:

   - Простите за беспокойство... Счастлив видеть знаменитого соотечественника... Сосед ваш по имению, отставной поручик Петр Петрович Ерохин.

   - Очень приятно, - протянул руку Давыдов. - Я, признаться, никого из соседей не знаю. Был в деревне последний раз в детском возрасте. И теперь насилу время выбрал побывать там.

   - Служба! Понимаем! - кивнул головой Ерохин. - Ну-с, а мы про вас наслышаны... И подвигами вашими гордимся и стишки ваши читывали...

   - Вы что же, по каким-нибудь делам сюда приезжали? - перебил Давыдов, не желая слушать дальнейшие излияния.

   - Так точно. Был по одной оказии у графа Сергея Михайловича Каменского... Здешний вельможа, быть может, слышали? Кумир нашего дворянства! Просвещеннейший человек! Я ему двух дворовых девок продал.

   - Разве у него своих не хватает?

   - Граф, изволите ли видеть, театр в своем имении устроил... А мои девки казистые и фигурные...

   - И щедро его сиятельство заплатило за них? - с презрительной усмешкой спросил Давыдов.

   - Три тысячи. Цена небывалая-с! - восторженно ответил Ерохин и облизнул губы. - Что касается театра... тут граф расходов не жалеет. Всецело, так сказать, предан искусству. Танцовщицы одна к другой подобраны, этаких в столице не увидишь. Граф даже самолично будущих Мельпомен и Терпсихор обтесывать изволит... Иной раз, верно, и к розгам прибегает, без этого нельзя, однако ж девицы обучаются благородным манерам быстро... Смотришь и не веришь, что девки простые!

   Ерохин передохнул, опять облизнул губы и, поблескивая маслеными глазками, с упоением продолжал:

   - Спектакли граф для всего дворянства показывает и платы не требует. Ну-с, а самыми сокровенными картинами, так сказать, лишь избранных особ мужского пола удостаивает... Тут уж подлинно, батенька мой, чудеса неописуемые, как прикажет его сиятельство своим балеринам одежды спустить и в этаком райском виде танцевать. Хе-хе-хе!.. Весьма соблазнительная картина!

   Давыдов слушал молча. Сергея Михайловича Каменского он знал давно. Некогда этот вельможа подвизался на главных ролях в Молдавской армии, находившейся под командованием его брата. Войска сохранили о Сергее Михайловиче нелестное воспоминание, как о бездарном, трусливом и жестоком генерале, собственноручно избивавшем солдат за малейшую провинность. Теперь, выйдя в отставку, он занялся новыми мерзостями. А орловское дворянство считает его просвещеннейшим человеком!

   На душе у Давыдова стало нехорошо. Сославшись на головную боль и не очень любезно простившись с соседом, он вскоре ушел в свой номер. А на другой день в самом скверном расположении духа выехал в свое имение.

   Денисовка, насчитывавшая всего сто двадцать душ, была захудалой деревенькой. Должность бурмистра исправлял здесь Федосеич, бравый по виду старик с длинными белыми усами и сизым носом. Лет сорок назад он добровольно пошел в солдаты за женатого брата, но, отслужив долгий солдатский срок и возвратившись домой, никого из родных в живых не застал.

   Федосеич жил бобылем в маленькой избенке, построенной для него миром, и не был так алчен на деньги, как бородинский Липат, зато имел большое пристрастие к вину. Он возложил на крестьян своеобразную повинность поить его. Делал он это таким образом: зайдя в крестьянскую избу, объявлял хозяевам, что получил приказ отправить кого-нибудь из их семьи, парня или девку, для барской службы в Москву. В избе поднимался переполох. Хозяева начинали упрашивать бурмистра, чтоб избавил их от беды, тот некоторое время упирался, потом соглашался сделать уважение за угощение. С течением времени крестьяне хитрость бурмистра разгадали и не очень верили в его угрозы, однако поить и угощать его не отказывались. Все же он не был по отношению к ним такой собакой, как Липат.

   Господа в деревне годами не появлялись, и Федосеич хозяйствовал спустя рукава. Гонял мужиков на барщину без особой строгости, за качеством работы не следил, хлеб продавал не торгуясь, лишь бы магарыч был.

   Барский дом находился в запустении. Конюшни и скотные дворы месяцами не чистились. Инвентарь валялся где попало.

   Денис Васильевич, приехав в деревню и сразу обнаружив следы бесхозяйственности, напустился на бурмистра:

   - Ты что же, мошенник, вожжи распустил? Всюду грязь, беспорядок... Думаешь, на тебя и управы не будет?

   Федосеич стоял, вытянувшись по-солдатски, и на все замечания отвечал кратко:

   - Виноват, недоглядел...

   Зато, побывав в нескольких крестьянских избах, Давыдов убедился, что живут здесь хотя и убого, но все же лучше, чем в соседних деревнях. По крайней мере побираться мужики не ходили, хлеб у них водился. Жалоб на бурмистра тоже никто не приносил, никаких грехов за ним, кроме пьянства, не открывалось. "Все бы это ничего, - размышлял Давыдов, - да беда, что старик ленив и о господских интересах не радеет... Чистое наказание с этими бурмистрами! Липатка хотя и вор, да дело знает, а Федосеич и честен, да к делам не способен... Конечно, Сашенька права, поднять доходность имения можно, но ведь для этого надо самому за все браться, постоянно жить здесь. А на такого бурмистра, как Федосеич, разве можно полагаться?"

   Занятый этими мыслями, Давыдов медленно шел по деревенской улице, направляясь в усадьбу, и повстречался с какою-то средних лет крестьянкой в высоких мужских сапогах и новеньком легком полушубке, перехваченном кушаком. Когда они поравнялись, крестьянка смело посмотрела на него серыми ласковыми глазами и тихо промолвила:

   - Здравствуйте, барин...

   Давыдов ответил на приветствие и, не останавливаясь, пошел дальше. Но миловидное, разрумяненное легким морозцем лицо крестьянки показалось ему удивительно знакомым. "Где-то я как будто ее видел?" - подумал он и невольно оглянулся назад. Крестьянка, свернув в проулок, выходивший на окраину деревни, вскоре скрылась из виду.

   А лицо ее по-прежнему было перед глазами. Он стал старательно напрягать память и вдруг вспомнил. Ведь это же Агафья, жена Никифора, сверстника и товарища по детским забавам! Восемь лет назад он видел ее в Бородино. Тогда, в нищенском одеянии, выглядела она куда хуже, чем теперь, но это несомненно она. "Жить тяжко, барин!" Этот страшный крик, вырвавшийся у нее из глубины души, до сих пор звенел в ушах. Но как и почему она очутилась здесь?

   Впрочем, все оказалось очень просто. Федосеич пояснил, что Никифор, возвратившись из ополчения к семье, находившейся в Денисовке, быстро тут прижился. Случилось так, что местного кузнеца не было, и Никифора, состоявшего на оброке, завалили работой. При обратном переселении бородинцев Никифор остался с разрешения Липата Ивановича в Денисовке.

   - А землю здесь ему выделили? - осведомился Давыдов.

   - Никак нет, - ответил Федосеич. - Никифор бородинским оброчным числится, да и без надобности ему земля-то... Ремеслом своим кормится. Избу и кузницу в аренде содержит.

   - А мужики наши им довольны?

   - Слова худого ни от кого не слышал. Всякая работа у Никифора спорится, и каждому он угодить рад. Опять же и нам без отказа все справляет. Кабы приписать его к нашей деревне - куда как хорошо было бы!

   - Что ж, это можно... Я поговорю с ним! - ответил Давыдов.

   И тут неожиданно промелькнула мысль: "А что, если Никифора назначить бурмистром? Грамоту он немного знает, в честности можно не сомневаться. Право, есть смысл!"

   На другой день Давыдов сам навестил старого приятеля.

   Изба, в которой жил Никифор, по внешнему виду ничем от других изб не отличалась, но внутри была просторна и довольно опрятна. Стены побелены, полы покрыты чистенькими рогожками. Никифор, только что возвратившийся из соседнего села, куда ходил ковать господских лошадей, сидя на табурете, подшивал кожей валенки. Агафья с раскрасневшимся лицом хлопотала у печки. Запах свежеиспеченного хлеба приятно щекотал ноздри. Дети - белобрысый шустрый мальчик и худенькая девочка с рыжей косичкой - возились с ягнятами, отделенными в углу дощатой перегородкой.

   Дениса Васильевича встретили хозяева приветливо.

   - Мне Агафья уже сказывала, что вы приехали. Я к вам как раз наведаться хотел, - произнес Никифор, усаживая гостя на почетное место под образами.

   - А я встретил вчера Агафью и не узнал сначала... Похорошела очень!

   - Вы уж скажете, барин, - потупилась хозяйка. - С чего нам хорошеть-то?

   - Не гневи бога, Агафья, - бросив строгий взгляд на жену, заметил Никифор и обратился к гостю: - Живем мы супротив прежнего поприглядней, сами видите, Денис Васильевич.: Работы кузнечной много, хлеб у нас не переводится, оброк отсылаю исправно.

   - Назад в Бородино, значит, не собираешься?

   - Как вам будет угодно, - склонив голову, отозвался Никифор. - А по мне лучше здешних мест нет. От добра добра не ищут!

   - В таком случае, если хочешь, я прикажу, чтоб тебя совсем сюда приписали и землю под усадьбу дали.

   Лицо Никифора просияло. Он облегченно вздохнул.

   - О том и просить вас хотел... Премного благодарны!.. Век ваши милости не забудем...

   - Ну, хорошо, - продолжал Давыдов. - Только ты мне тоже услужить должен.

   - Приказывайте, Денис Васильевич! Все исполню, будьте в надежде!

   - Видишь, в чем дело... Я пока что в Денисовке жить и хозяйничать не могу, а Федосеич распустил тут всех, пьянствует, а имение из года в год все менее дохода дает. Вот я и надумал назначить тебя бурмистром.

   Давыдов полагал, что назначение на выгодную должность несказанно удивит и обрадует Никифора, но случилось нечто непонятное. Никифор отшатнулся, побледнел, опустил голову. Руки его дрожали. Агафья, прислушивавшаяся к разговору, словно остолбенела, глядя на мужа испуганными глазами.

   - Увольте... не справлюсь... - глухо пробормотал Никифор, не поднимая головы.

   - Не понимаю, - пожал плечами Давыдов. - Народ тут, кажется, смирный, послушный. Следи лишь за установленным порядком, чтобы от барских работ не отлынивали, сеяли и убирали в срок. Жалованьем я тебя не обижу, а будешь стараться, то в награду и вольную получишь.

   Никифор несколько секунд стоял молча, переминаясь с ноги на ногу, потом медленно поднял голову.

   - С великой охотой чем угодно служить вам рад, Денис Васильевич, а бурмистром быть не могу. Как мне мужиков на барщину гонять, коли сам я мужик?

   - Глупости! Надо кому-то имением управлять. Лучше разве мужикам будет, если я, как другие господа делают, немца какого-нибудь над вами поставлю?

   - Воля ваша, - тяжело вздохнул Никифор. - А мне совесть не дозволяет... Ежели без строгости править, как Федосеич, вас прогневишь, а ежели строго спрашивать - народ обидишь, а тогда известно, как глядеть на тебя будут...

   Доводы были убедительны. Интересы помещиков и крестьян никак не совпадали. Давыдов сдвинул сердито густые брови, задумался.

   - Хорошо, не желаешь мне помогать, не надо, - произнес он наконец. - Но скажи по правде, чего же все-таки ты опасаешься?

   - Недовольства кругом много, Денис Васильевич. Тут-то, слава богу, ничего дурного пока не слышно, а в соседних деревнях сплошь роптание...

   - Вот как! - насторожился Давыдов. - А кто же и на что ропщет? Говори, не бойся...

   - Да ведь сами небось видели, как народ живет. Второй год, почитай, мужики кругом голодуют... Опять же и притеснения всякие.

   - Жалости у иных господ вовсе нет, - неожиданно вставила Агафья и, не договорив фразы, всхлипнула. - Вчера в ближнем селе вдова повесилась... А уж какая была тихая, работящая...

   - Почему же повесилась? Что за причина?

   - Дочь единственную, первую в селе красавицу и певунью, барин от матери отлучил и продал, - пояснил Никифор. - Вот и не стерпела горемычная...

   - А как фамилия барина?

   - Господин Ерохин... В Орел продал девку-то для забавы графу какому-то... Сами судите, как в народе роптанию не быть?

   Трагический конец истории, начало которой слышал недавно от помещика, взволновал и возмутил сильнейшим образом Дениса Васильевича. Конечно, чувств своих перед Никифором он не открыл, но, придя домой, долго не мог успокоиться.

   Будучи человеком гуманным, убедившись во время войны, насколько простой народ возвышается в любви к отечеству над "потомками древних бояр", Давыдов не мог считать нормальными такие явления, как помещичьи неистовства и разврат. Сам он, следуя суворовским традициям, ни разу не ударил солдата и не подвергал телесным наказаниям своих крестьян. Но когда сестра Сашенька сказала, что она увеличила в Бородине барщину и надбавила оброк, он не возражал. И сейчас приехал в деревню, чтобы по примеру сестры поднять доходность имения. О том, что подобный нажим на крепостное крестьянство тоже является одной из форм тиранства, он, вероятно, не думал.

   Груз сословных представлений о незыблемости крепостного права, этой древней привилегии дворянства, мешал ему сделать верный вывод о необходимости прежде всего уничтожить именно крепостное право как главный корень зла. Может быть, где-то в глубине сознания смутно и шевелилась иногда такая мысль, но она подавлялась множеством сословных предубеждений. Границы добра и зла были неясны.

   Теперь, как и два с лишним года назад, когда услышал ночной разговор гусар, мечтавших о воле, он вновь почувствовал какую-то острую душевную тревогу. Что-то было такое, что требовало ясности. Но что же?

   Никифор сказал, что в Денисовке пока не слышно роптания, и явно связывал это обстоятельство с тем, что денисовские крестьяне, находясь под управлением Федосеича, жили несколько лучше, чем в соседних селах, имели хлеб и не испытывали лишних тягот. Это было, с одной стороны, и приятно, а с другой - попустительство Федосеича приносило ущерб собственным интересам Давыдова. Сашенька, наверное, не задумалась бы над этим, поступила так, как поступали все помещики, а он не мог, ибо боялся и не хотел вызывать роптания...

   "Ну, хорошо, пусть управляет Федосеич, все равно на эту должность скоро нужного человека не подберешь, - размышлял Давыдов, - но разве это выход из положения? Я могу лишиться последних доходов, а мужики все равно не перестанут мечтать о воле, и наши интересы вечно будут различными..."

   Самые противоречивые мысли теснились в голове и сплетались в причудливый клубок, распутать который не было, казалось, никаких сил.

   "Нет, видно, я просто не создан для того, чтобы заниматься помещичьими делами, таланта Сашенькина не имею, - решил он в конце концов. - Но тогда что же мне делать, как жить?"

   Этот проклятый вопрос тоже не находил ответа. И будущее представлялось Денису Васильевичу довольно туманно, когда он, так ничего существенного и не сделав в деревне, возвращался в Москву.

   Но здесь ожидала непредвиденная, потрясающая новость, сразу и круто изменившая строй его нерадостных мыслей.

   Новость эту сообщил взволнованный Левушка, первым встретивший брата на крыльце дома:

   - Слышал, что делается? Бонапарт бежал с острова Эльбы и высадился во Франции. Войска переходят на его сторону. Сопротивления никто не оказывает. Сегодня-завтра Бонапарт будет в Париже. Представляешь!

   - Как! Значит... опять война!

   - Надо полагать... В Петербурге, говорят, полная растерянность. Здесь тоже всех охватило смятение.

   Из дому вышла Сашенька. Денис Васильевич, обняв сестру, объявил решительно:

   - Доставай мой старый мундир, Сашенька. Еду в свой полк!

   - Ты же хотел подождать, пока...

   - Э! Теперь не до самолюбий! - перебил Давыдов. - Дело-то ясное! Бонапарт соберется с силами и вновь обрушится на нас... Отечеству опасность угрожает! Драться надо!

   Ахтырский полк находился на марше за границей. Путь туда лежал через Варшаву, где все проезжие генералы и штаб-офицеры обязаны были визировать свои документы.

   Военная власть здесь была сосредоточена в руках великого князя Константина Павловича, командовавшего всеми русскими и польскими войсками, расположенными в пределах недавно присоединенного к Российской империи герцогства Варшавского.

   Константин Павлович слыл одним из самых ярых приверженцев прусской военной системы. Поселившись в роскошном Бельведерском дворце, окруженный блестящей свитой, составленной в большинстве из гатчинских парадиров и истовых любителей "изящной ремешковой службы", великий князь ежедневно устраивал на Марсовом поле или на Саксонской площади пышные вахтпарады и разводы, проводимые на немецкий манер.

   Дробь барабанов с раннего утра будоражила город. Войска упражнялись не в боевом искусстве, а в вытягивании носков, выделывании ружейных приемов и тщательном равнении шеренг.

   Приехав под вечер в шумную польскую столицу, Денис Васильевич тотчас же отправился в военную канцелярию, но там занятия уже кончились, а дежурный офицер, прилизанный и вылощенный поручик Литовского полка, приняв документы и спрятав их в стол, равнодушным тоном произнес:

   - Явитесь за своими бумагами денька через три или через четыре.

   - Помилуйте! Почему же такая задержка? - изумился Давыдов. - Я не для собственного удовольствия вояжирую, а в действующую армию спешу.

   - Мы соблюдаем предписание высшего начальства, - пожав плечами, холодно ответил поручик. - Бумаги штаб-офицеров цесаревич просматривает лично, а на завтра его высочество назначил большие парадные маневры, и, надо полагать, они затянутся.

   - Что за порядки, право! - возмутился Давыдов. - Война идет, а у вас этакое творится. Можно бы, кажется, хоть на время военных действий отказаться от пагубной страсти к бессмысленному парадированию.

   Сказал - и тут же пожалел об этом. Тусклые глазки поручика блеснули недобрым огоньком. Он ничего не ответил, видимо сдержался, но простился с подчеркнутой сухостью. Неприязнь его была очевидной. "Черт меня дернул вступать с ним в разговоры, - подумал Денис Васильевич, - еще пакость какую-нибудь учинит, от такого всего ожидать можно..."

   Однако того, что произошло дальше, Давыдов, конечно, не мог и предчувствовать.

   Когда в назначенное время он снова явился в военную канцелярию, ему объявили:

   - Ваши бумаги у генерала Куруты, который желает вас видеть.

   Курута некогда был учителем греческого языка у цесаревича. Убедившись, что наследник российского престола не склонен обременять себя никакими науками, хитрый грек не стал утруждать его своими уроками. Цесаревич лишь заучил несколько классических греческих фраз (при случае он любил ими похвастаться), зато узнал от любезного наставника столько всяческих непристойных историй и острот, что мог сконфузить любого армейского прапорщика. Поощряя все необузданные желания цесаревича, Курута сделался постепенно самым близким его человеком, главным адъютантом и начальником штаба.

   Войдя в кабинет генерала, находившийся в Бельведере, рядом с покоями цесаревича, Денис Васильевич увидел важно восседавшего за огромным письменным столом толстенького и плешивого человечка с помятым смуглым лицом, оттопыренными ушами и редкими гнилыми зубами.

   - Его высочеству угодно знать, - с немилосердным акцентом выговаривая каждое слово, произнес Курута, - для какой надобности ваше высокоблагородие направляется за границу?

   - В моих бумагах точно обозначено, что я возвращаюсь из отпуска в свой полк, - несколько удивившись странному вопросу, сказал Давыдов.

   Курута вскинул на него черные масленые глазки и ухмыльнулся:

   - А не имеется ли у вашего высокоблагородия намерения насчет своевольных действий, подобных тем, что в прошлых кампаниях вами применялись?

   "Вон куда метнул, паршивец!" - подумал Денис Васильевич, чувствуя, как закипает в нем раздражение. Но, сдержав себя, ответил спокойно, с достоинством:

   - Намерение мое не составляет тайны, ваше превосходительство, ибо кому не известно, что такое долг солдата и присяга? Касательно же партизанских действий моих должен заметить, что оные всегда производимы были с дозволения начальства и, смею думать, не бесполезно для моего отечества...

   Говоря это, Денис Васильевич не заметил, как тяжелая, из синего бархата, портьера, прикрывавшая дверь в соседнюю комнату, раздвинулась и на пороге показался сам цесаревич.

   Он был в мундире нараспашку и узких лакированных с желтыми отворотами ботфортах. Пухлое, прыщеватое, с отеками под глазами лицо, вздернутый красный носик и мутные злые глазки под белобрысыми бровками делали его удивительно похожим на покойного папеньку, причем сходство это дополнялось и сиплым голосом, и порывистыми движениями, и сумасбродным нравом.

   - Ан врешь, врешь! - перебивая Давыдова, крикнул он и, размахивая руками, забегал по кабинету. - Долг солдата повиноваться, а не умствовать и не критиканствовать! Устав российской армии презрел, сударь! Начальство в грош не ставите, субординации признавать не желаете! Винценгероде рассказывал, как ты в Саксонии своевольничать изволил... Хорошо партизанство, нечего сказать!

   Денис Васильевич стоял, вытянувшись по форме, и слушал молча. Было ясно, что неприязнь великого князя вызвана доносом поручика и нет никакого смысла оправдываться перед человеком, на которого, как он знал, не действуют никакие резоны.

   Курута, выкатившийся бочком из-за стола, наблюдал за происходящим, переминался с ноги на ногу, потихоньку вздыхая и отдуваясь.

   Наконец цесаревич, выбросив еще несколько бессвязных фраз, круто повернулся, остановился против Давыдова и, сердито фыркнув, приказал:

   - Извольте с завтрашнего дня присутствовать на смотрах и учениях вверенных нам войск. Надеюсь, там будет чем пополнить ваше военное образование... Курута! - обратился он к генералу. - Выписать пропуска их высокоблагородию.

   - Слушаюсь, ваше высочество, - угодливо отозвался генерал и, прикрыв рот рукой, тихонько хихикнул.

   Денис Васильевич ожидал чего угодно, но только не такого издевательского приказания. Его охватила ярость. Спазма сжала горло. Щеки пылали, руки судорожно сжимались. И стоило немалых усилий, чтоб удержать себя в рамках благоразумия.

   - Осмелюсь напомнить, ваше высочество, - сделав шаг вперед, глухим голосом проговорил он, - я принадлежу к Ахтырскому полку, входящему в состав действующей армии, и не могу воспользоваться оказанной мне честью.

   - Что? По гусарам своим со