Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

том, что все-таки напрасно отпустила мужа в Киев.

   Путь далекий! Мало ли что может дорогой случиться! Десять дней нет никаких известий. Но Софью Николаевну тревожили не одни эти опасения. Обязательны ли вообще ежегодные визиты Дениса в Киев? С делами арендными, наверное, любой поверенный управился бы лучше, чем он. Другие, обычно выставляемые им причины, казались еще менее уважительными. Соскучился по Раевским, по каменским своим родным?.. А не вернее ли предположить, что манят старые увлечения?

   Софья Николаевна хмурится, кусает губы. Денис не скрывал дружеских отношений с Аглаей и неудачного сватовства за Лизу Злотницкую. Кто поручится, что старое чувство заглохло? Эта Лиза стала, правда, княгиней Голицыной, да ведь каких чудес на свете не бывает! Софья Николаевна ревнует, хмурится, мысли бегут невеселые...

   Неожиданно у дома останавливается забрызганная грязью бричка. Сходит какой-то незнакомый офицер. Софья Николаевна спешит в переднюю. Догадывается: известие от Дениса! Ну, конечно, так и есть!

   - Я из Киева, сударыня. Денис Васильевич просил передать вам...

   Она возвращается с пакетом в руках. Нетерпеливо открывает. Большое письмо. Написано в Киеве 13 января 1822 года. Софья Николаевна садится в кресло, углубляется в чтение.

   "Милая моя Сонечка, я сегодня поутру переправился на пароме через Днепр и приехал благополучно в Киев. Почти в один час приехали сюда Александр Львович, Василий Львович и Волконский. Орлова с женою ждут с часа на час. Аглаю с детьми ждут также сегодня вечером. Я обедал у Николая Николаевича Раевского, теперь дома один и пишу к тебе. Пока продолжалась дорога, перемены станций, погоды, ухабы и пр., все заставляло меня забывать разлуку мою, но едва въехал в Киев, как горесть мною овладела! Поверить не можешь, что я дам скорее отсюда выехать: сейчас посылаю Донича в Балту, думаю, что он будет к 18 сего месяца, тогда арендаторы мои будут здесь и я приступлю немедленно к делу, по окончании которого ни минуты не медля не поскачу, а полечу к тебе. Нет, мне нельзя жить разно с тобою не только год, но и несколько дней! Что же будет со мною, если война откроется? К счастию, о ней здесь ни малейшего нет слуха. Больше говорят о ней в Москве и Петербурге, нежели здесь, а Киев ближе к Турции, нежели наши столицы. Какая жалость: слух носится, будто бы князь Александр Ипсиланти, будучи не в состоянии снести несчастье быть праздным, тогда как его соотечественники сражаются за свободу Греции, принял яд. Однако эта новость требует подтверждения. Николай Николаевич Раевский переменил дом и живет в прекраснейшем, подлинно барском доме. У него готовятся вечера по-прежнему, здесь множество съехалось артистов и уже начались споры насчет протекций, тот того протежирует, а тот другого. Я намерен провести здесь время как прошлого года, то есть съездить каждый вечер к Николаю Николаевичу на полчаса, а там воротиться домой, писать к тебе, курить трубку и болтать с Василием Львовичем, который неисчерпаемый источник веселости, ума и прекрасных чувств. Прости, милый и единственный друг мой, устал очень, ложусь отдохнуть".

   Далее следовала приписка, сделанная на следующий день:

   "Сегодня я ездил с визитами, был у губернатора, у коменданта и губернского маршала, у Бороздиной. Обедал я у Александра Львовича, который ждет сегодня жену свою из Каменки, она пробудет здесь только одни сутки и едет в Петербург, а летом в Париж и вряд ли возвратится когда-нибудь в Россию. Позабыл тебе сказать, что здесь я нашел старинного моего приятеля графа Гераклиуса Полиньяка с женою и маленьким сыном - он родня близкий Аглае и служил в нашей службе полковником; а теперь он во французской службе, приехал сюда продать маленькое свое имение и возвратится во Францию. Что мне еще сказать тебе? Завтра бал у Н. Н. Раевского, увидим, что там будет. Забыл еще уведомить тебя, чтобы ты не беспокоилась: Голицыной здесь нет, она в Дрездене. Довольна ли ты, моя милая душка? Я хотел было ехать сегодня на вечер к Раевским, но когда Василий Львович и Полиньяк уехали, я раздумал и сел писать к тебе... Завтра почта - жду твоего письма. Уведомь о Соньке, не начинаются ли у ней зубы резаться?"⁷⁰.

   Прочитав письмо, Софья Николаевна успокоилась, повеселела. Все обстояло как будто благополучно. И Голицыной в Киеве не было, слава богу. А Денис в самом деле засиделся дома, нет ничего удивительного, что ему захотелось проветриться, побывать в кругу таких милых, образованных людей, как кузен Василий Львович, князь Сергей Волконский, Михаила Орлов... Они в разное время были Софье Николаевне представлены мужем, и о всех составила она самое хорошее мнение.

   А в киевском доме Давыдовых, где остановился Денис, происходило между тем следующее.

   Год назад на Московском съезде Союза благоденствия, где большинство представляли умеренные члены, стоявшие за "разумную медлительность", было решено прекратить деятельность тайного общества. Пестель и его тульчинские товарищи не согласились с таким решением и создали отдельное Южное тайное общество. Было подтверждено, что целью его является отмена крепостного права и введение республиканского правления. Пестеля и Юшневского избрали директорами общества.

   К южанам вскоре присоединились Сергей Волконский, Василий Давыдов, Сергей Муравьев-Апостол и некоторые другие бывшие члены распущенного Союза благоденствия. Ряды общества начали также пополняться революционно настроенной офицерской молодежью. Возникла необходимость в съезде руководителей Южного общества для обсуждения основ будущей конституции и ближайших задач. Съезд решили провести в Киеве во время зимних контрактов.

   Вопрос о месте для тайных киевских совещаний Пестель и Юшневский тщательно обдумывали. "Удобней всего показалось собираться у меня", - свидетельствовал позднее Василий Львович. А знали ли Пестель и Юшневский о том, что у него остановился, живет вместе с ним Денис Давыдов? Несомненно знали. Василий Аьвович не мог не предупредить об этом. И все же совещания о важнейших и секретнейших делах тайного общества проводились у Василия Львовича, возможно, в той самой комнате, где с ним ежедневно до поздней ночи "болтал" Денис Давыдов.

   Все это свидетельствует, что не только Василий Львович, но и такие деятели тайного общества, как Пестель и Юшневский, относились к Денису Давыдову с полным доверием. Им было хорошо известно, что хотя Денис Давыдов не состоит в тайном обществе, считая конституционные замыслы преждевременными и неосуществимыми, однако он разделяет многие их взгляды, во многом близок им, и, уж конечно, можно вполне положиться на его благородство и честность, он будет держать язык за зубами, если о чем-нибудь и догадается.

   А оно так и было. Возвращаясь однажды с контрактов ранее обычного времени, Денис Васильевич, подходя к давыдовскому дому, издали заметил, как из парадного подъезда вышли четверо военных и, о чем-то оживленно беседуя, свернули в ближайший переулок. Денис Васильевич, обладавший зоркими глазами, без труда признал в военных Пестеля, Юшневского, Волконского и Муравьева-Апостола, некогда служившего ординарцем у Раевского.

   Подозрение, что они неспроста посещают Базиля, возникло сразу. Вольнолюбивые помыслы Пестеля были хорошо известны. У Дениса Васильевича тревожно сжалось сердце. Разговор с Ермоловым не выходил из памяти, и при первой встрече с Базилем он передал ему, что правительство осведомлено о существовании тайного общества. Базиль не придал этому особого значения, начал отшучиваться, сказал, что общество прекратило существование, и несколько успокоил. Теперь же в искренности этих слов приходилось сомневаться.

   Денис Васильевич вошел в кабинет хмурый и, отклонив обычные шуточки Базиля, сказал:

   - Ты можешь не отвечать, зачем собираются у тебя Пестель и другие офицеры, я сам понимаю, что не для игры в бирюльки, как говорит Ермолов, но меня возмущает твое легкомысленное отношение к серьезному предупреждению... И, думается, я не заслужил, чтобы ты водил меня за нос.

   Базиль смутился, покраснел, потом бросился обнимать Дениса:

   - Прости, милый, но, право, мой грех не так велик, как тебе кажется! Общество, о коем известили правительство, на самом деле в прошлом году распущено... Спроси Михаилу Орлова, если мне не веришь! А что мы собрались здесь поговорить о политических и общественных делах... это совсем другое...

   - Повторяю, я не ищу объяснений, зачем вы собираетесь, старое или новое у вас общество, - перебил Денис Васильевич. - Только, я вижу, Михайла-то Орлов сидит сейчас у Раевских и со своей Катенькой милуется, а ты опять с непонятным фанатизмом и безрассудством пускаешься в политику!

   - Что поделаешь, не все способны следовать примеру Михайлы, - отозвался с легким вздохом Базиль.

   Денис Васильевич бросил на него недоумевающий взгляд.

   - А разве здравый смысл тебе не подсказывает, что Михайла Орлов, уклоняясь от ваших сборищ, ставших сейчас особенно опасными, поступает благоразумно?

   Базиль неожиданно рассмеялся.

   - Ей-богу, Денис, смешно слушать твои соображения насчет здравого смысла и благоразумия!.. Кто же более тебя пренебрегал сими драгоценными качествами? И не лучше ли меня ты сам знаешь, что существуют сотни всяких причин и обстоятельств, заставляющих нас отступать от так называемого здравого смысла?

   - Ты мне голову не затуманивай! - сердито остановил его Денис Васильевич. - Мы говорим серьезно. Какие такие причины заставляют тебя, молодого, красивого, богатого, обласканного жизнью со всех сторон человека, стремиться к поприщу, не сулящему ничего, кроме гибели?

   - Совесть моя, Денис, - слегка склонив голову, тихо произнес Базиль. - И долг, как я его понимаю, и верность слову... Я не в состоянии, подобно некоторым, отказаться сегодня от того, что вчера одобрял вместе с другими.

   - Э, полно, брат Василий, меня этакими заклинаниями не удивишь, - возразил Денис Васильевич. - Я, бывало, от Михаилы Орлова более красноречивые слышал! Скажи лучше, что удерживать тебя некому. Вот всякие химеры в голову и лезут. Да оно и понятно! Пока холост - за одного себя ответствуешь, ну и сам черт тебе не брат! А появится жена, заведутся дети, так волей-неволей и осторожным и благоразумным станешь, ибо не захочешь их-то, ни в чем не повинных, превратностям судьбы подвергать!

   Последние слова произвели на Базиля сильное впечатление. Он заговорил взволнованно и сбивчиво.

   - В твоих суждениях много верного... Одинокому, конечно, вольготней. Но ты ошибаешься, полагая, будто меня завлекает в политику одно безрассудство. Я сделаю тебе признание, и ты поймешь, как ты не прав! Только имей в виду... я не открывал этого даже Раевским...

   Денис Васильевич посмотрел на взволнованного Базиля удивленными глазами и встревожился:

   - Да что за тайность? Ты меня пугаешь, брат Василий!..

   - Нет, пугаться нечего... Тут совсем другое... Ты помнишь воспитанницу матушки Сашеньку Потапову?

   - Помню, конечно, что за вопрос! Я еще в прошлогодний заезд заметил, какими нежными взглядами вы обменивались!

   - Мы давно любим друг друга, Денис... Но ты, вероятно, догадываешься, что соединиться законным браком нам не так-то просто? Сашенька взята к нам в дом пятилетней девочкой после смерти родителей, мелкопоместных дворян, не оставивших ей ничего, кроме родительского благословения...

   - Следовательно, твоя женитьба на ней представляется родным и знакомым ужаснейшим мезальянсом?

   - В этом суть! Когда я открылся матушке и стал умолять о согласии на мой брак, она произнесла: "Боже, как ты смешон! Надо же договориться до такой глупости! Нет, мой друг, согласия я никогда не дам, устраивай свою метреску иным способом".

   - Ну и что же после этого ты сделал?

   - Я предложил Сашеньке обвенчаться тайком. Она наотрез отказалась. Матушка была ее воспитательницей и благодетельницей. Сашенька при своей чрезмерной совестливости не могла выказать себя неблагодарной, страшилась прослыть интриганкой... А между тем вскоре призналась мне, что ждет ребенка...

   - Вот так история! - воскликнул Денис Васильевич. - И давно ли это случилось?

   - Прошлой зимой.

   - Значит... ты уже отец?

   - Да, у меня растет сын. Только ни моя жена, ни мой сын не носят моей фамилии и живут не в Каменке, а близ Полтавы, где у Сашеньки, к счастью, оказалась старуха тетка... Как видишь, я имею семью, хотя не имею права на ее признание! И стоит ли пояснять тебе, что в случае какого-нибудь несчастья со мной моя бесправная, беззащитная жена и мой сын останутся в столь бедственном положении...⁷¹

   - Нет, брат Василий, - перебивая его, горячо отозвался Денис Васильевич, - ты хорошо сделал, что во всем мне признался... Если, не дай бог, что и произойдет, я всегда буду считать их своими родными, они найдут во мне защитника...

   - Спасибо, милый, - промолвил растроганный Базиль. - Я никогда не сомневался в твоих братских чувствах и в твоем благородном сердце... И надеюсь, - добавил он с улыбкой, - представление твое обо мне, как о безрассудном человеке, несколько изменится? Не правда ли?

   - Но скажи, пожалуйста, ужели Сашенька знает о твоих опасных политических увлечениях?

   - Да. Я ничего от нее не скрываю. Она разделяет мои взгляды, а посему и относится к моим увлечениям иначе, чем ты... хотя, разумеется, не может не бояться за меня...

   Денис Васильевич задумался. Отказаться от старых, укоренившихся понятий всегда нелегко. А приходилось! Было совершенно очевидно, что Базиль избрал опасное поприще не ради каких-либо честолюбивых стремлений, или свойственного молодости легкомыслия, или личной выгоды, а по убеждению, что на этом поприще он принесет пользу отечеству. Денису Васильевичу такое убеждение по-прежнему казалось заблуждением, но несомненная чистота намерений и самоотверженность Базиля заслуживали полного уважения. И странное дело! В благоразумии Михаилы Орлова теперь невольно проглядывались черты малодушия, а заблуждение Базиля вызывало в глубине души нечто вроде гордости за него.

   Денис Васильевич потер лоб, словно отгоняя непрошеные мысли, затем сердитым тоном произнес:

   - А все же требуется осторожность соблюдать! И если ты от политики отказаться не в состоянии, то, во всяком случае, с военной службой простись... Со штатского спрос один, с военного - другой, сам должен знать.

   - Вот в этом вполне согласен с тобой, Денис... Я давно рапорт об отставке в главный штаб послал, да, видно, там без внимания оставили... Ты бы напомнил Закревскому!

   - Хорошо. Сегодня же напишу. А отставка и потому тебе необходима, что более всего государь военного восстания опасается, стало быть, и надзор за военными усиливается. В ближайшее время, как мне говорили, особый опрос всех военных готовится, подписку требовать будут, что ни к масонским, ни к тайным обществам не принадлежишь.

   - Да что говорить! Мне и по всяким иным соображениям военная служба не нужна! Только будешь писать Закревскому, укажи, что прошусь в отставку по причине тяжелых ранений... Чтоб не подумали там, - весело подморгнул он Денису, - будто я по собственной охоте, с превеликим удовольствием царю-батюшке служить отказываюсь!

   Письмо Закревскому было написано и отправлено в тот же вечер.

   "... Прошу тебя, любезный друг, - писал Денис Васильевич, - постарайся скорее выдать в свет отставку двоюродного брата моего Василия Давыдова (подполковника, считающегося по армии), он просится в отставку за ранами, то, пожалуйста, не забудь, чтобы сказали о нем в приказе за ранами, ты меня сим крайне обяжешь..."

   10 февраля, будучи уже в Москве, Денис Васильевич получил уведомление от Закревского, что просьба его выполнена. И ответил старому другу радостно:

   "Я не знаю, как благодарить тебя за отставку брата Василия, которого я люблю, как родного брата"⁷².

   Прошел год. Денис Давыдов почти безвыездно жил в Москве или в недавно купленном подмосковном селе Мышецком. Выпустил вторым изданием "Опыт теории партизанского действия". Собирал материалы для истории современных войн. Пробовал заниматься хозяйством⁷³.

   Дом оживлялся веселым щебетаньем Соньки-маленькой и озарялся ее улыбкой. Девочка начинала ходить. Она была розовенькая, пухленькая, со вздернутым носиком и темными бровками. Отец души в ней не чаял. А Соня-большая опять затяжелела. И поздней осенью родила сына Василия.

   Весь этот год Денис Давыдов продолжал настойчивые хлопоты о возвращении на военную службу. Нет, возвращаться в армию, где продолжали бесчинствовать аракчеевские клевреты, он не собирался. Но в то время существовали окончательно сложившиеся войска иного типа, войска, где господствовали любезные сердцу суворовские порядки, войска, расположенные на огромном пространстве от Каспийского моря до Черного, от Терека до Карадага, озера Гохчи и горы Алагез, войска отдельного Кавказского корпуса.

   Впервые мысль о службе в этих войсках возникла во время пребывания Ермолова в Москве и, вероятней всего, под влиянием его красочных рассказов. О своем желании служить Денис Давыдов с Ермоловым не говорил, об этом он сообщил Алексею Петровичу письмом лишь спустя три недели после его отъезда из Москвы.

   15 октября 1821 года Ермолов писал Закревскому:

   "Какой чудак наш Денис! Всякий день бывали мы вместе, и никогда ни слова не сказал он о деле, о котором не бесполезно было бы и посоветоваться вместе... С Денисом желаю я служить и мог бы из способностей его извлечь большую себе помощь..."

   Так положено было начало хлопотам о кавказской службе.

   Денису Давыдову на первых порах казалось, что его желание не встретит особых препятствий. Ведь ходатайствовал за него сам проконсул Кавказа! Да можно было вполне рассчитывать и на всемерную помощь Закревского и даже на Петрухана Волконского, находившегося в дружеских отношениях с Ермоловым. Но все расчеты оказались неверными.

   Император Александр не утвердил подготовленного главным штабом приказа о назначении Дениса Давыдова в Кавказский корпус. И Волконскому с явным неудовольствием сказал:

   - Как можно, Петр Михайлович, полагаться на этого Давыдова, коего мы с тобой знаем столько лет и неизменно со стороны самой худшей... Я еще помню его якобинские басни! А потом, - император поморщился, - эти во многом сомнительные партизанские затеи... И, наконец, недавно выпущенная возмутительная книжонка о партизанстве... где все пропитано духом своеволия и вредоносных идей... Нет, я решительно не доверяю Давыдову!

   - Я взял на себя смелость, ваше величество, предложить назначение генерала Давыдова на ваше усмотрение ввиду настоятельной просьбы Алексея Петровича...

   - Так что же? Разве тебе не известна склонность Алексея Петровича к необдуманным словам и поступкам? Я ценю его энергию, бескорыстие, но... судя по тайным донесениям, войска Кавказского корпуса не в блестящем состоянии, солдаты разучились маршировать, уставы не соблюдаются... и, признаюсь, меня особенно беспокоит необычайная приверженность офицеров и нижний чинов к Ермолову, о чем нам не раз сообщали. Почему бы это? Как твое мнение?

   - Я полагаю, ваше величество, - промолвил робко Волконский, - в донесениях многое преувеличено... Ермолов достаточно показал свою преданность отечеству...

   - Преданность отечеству! Какое мне дело до отечества! - с нескрываемым раздражением воскликнул царь. - Я хочу, чтобы преданно служили мне, а не отечеству и своему честолюбию! А если этого нет... - Он круто сломал фразу и, успокоительно потирая щеки, перешел на другой тон. - Да... необходимо усилить наблюдение за кавказскими войсками, Петр Михайлович. А посылать туда человека, известного своеволием и отвращением к дисциплине да еще близкого родственника командующего, крайне неразумно... Надеюсь, тебе ясно?

   Об отказе в назначении Денис Давыдов узнал в конце февраля 1822 года. Если б ему был известен разговор императора с начальником главного штаба, он, несомненно, прекратил бы дальнейшие хлопоты. Но в кратком канцелярском сообщении причины отказа не указывались. Неудача представлялась Денису Давыдову результатом недостаточной настойчивости. А служба на Кавказе, не выходившая из головы, успела приобрести в воображении некую романтическую окраску... Приезжавшие офицеры с увлечением говорили о стычках с черкесами в горах, о подвигах известного храбреца капитана Якубовича, о всяких необычайных приключениях.

   Денис Давыдов опять взялся за сочинение пространного рапорта. На север и на юг полетели письма влиятельным родным и знакомым.

   Ермолов, в свою очередь, не сидел сложа руки, хотя о причинах отказа частично был осведомлен. Волконский намекнул, что государь имеет о Давыдове "невыгодные мысли, вызванные прежним его поведением". Придворный этикет не позволял после этого беспокоить царя просьбами о неугодном лице. Ермолов с этикетом не посчитался. Он пишет одно, другое, третье письмо, доказывая "несправедливость предубеждения" и настаивая на удовлетворении своей просьбы.

   Все было тщетно. С Ермоловым на сей раз не посчитались. Волконский отделался молчанием.

   15 декабря 1822 года из Тифлиса Алексей Петрович жаловался Закревскому:

   "Получил от Дениса уведомление, что вновь по просьбе моей отказано его сюда назначение. Конечно, уже не стану говорить о нем впредь, но это не заставит меня не примечать, что с ним поступают весьма несправедливо Впечатление, сделанное им в молодости, не должно простираться и на тот возраст его, который ощутительным весьма образом делает его человеком полезным. Таким образом можно лишать службы людей весьма годных, и это будет или каприз, или предубеждение. Признаюсь, что это мне досадно, а князь Волконский даже и не отвечает на письмо. Словом, насмехаются нашим братом. Подобного успеха ожидаю я и по прочим просьбам. Не я теряю, ибо человек моего состояния не рискует лишиться кредита, им никогда не пользовавшись, но служба не найдет своих расчетов, удаляя достойных".

   Последние фразы не оставляют сомнения в том, что положение Ермолова далеко не было таким прочным, каким представлялось современникам. Проконсул Кавказа не пользовался особым доверием императора. Ермоловские ходатайства и просьбы все чаще оставлялись без последствий, тайных наблюдателей на Кавказе становилось все больше.

   В конце концов Алексей Петрович принужден был покориться обстоятельствам. 2 марта 1823 года он с горечью сообщил Закревскому:

   "Нет нам удачи с Денисом, и больно видеть, что неосторожность и некоторые шалости в молодости могут навсегда заграждать путь человеку способному... Нечего делать, и я прекращаю мои домогательства до лучшего времени..."⁷⁴

   Окончательно убедившись, как сильна неприязнь к нему злопамятного императора, Денис Давыдов вышел в чистую отставку. Гусарские холеные усы были сбриты. Военный мундир с "наплечными кандалами генеральства", как любил он выражаться, перекочевал из гардероба в сундук.

   Как-то раз, в конце марта, Денис Васильевич заехал под вечер к Бегичевым. Встретила его сестра Сашенька.

   - Легок ты на помине! - сказала она. - А мы только что собирались за тобой посылать...

   - А что за экстра?

   - Гость у нас. Тобой интересуется.

   - Кто же такой?

   - Проходи в гостиную, узнаешь.

   Он переступил порог. В гостиной помимо Дмитрия Никитича находился его недавно вышедший в отставку брат Степан, флегматичный, круглолицый толстяк, а возле него в кресле сидел, поблескивая очками, незнакомец в щегольском черном фраке, модном галстуке и узких белых панталонах со штрипками.

   Дмитрий Никитич сейчас же его представил;

   - Александр Сергеевич Грибоедов.

   Степан Никитич промолвил:

   - Митин однополчанин, а ныне служащий по дипломатической части при Ермолове чиновник и сочинитель...

   - Знаю, знаю, - смеясь, перебил Денис Васильевич и, крепко пожимая руку Грибоедова, осведомился: - Давно ли с Кавказа прибыли, Александр Сергеевич?

   - Третьего дня... Попал дорогой в распутицу. Две недели добирался...

   Так вот каков Грибоедов! Сухощавое лицо, тонкие поджатые губы, умные, чуть прищуренные глаза под густыми бровями. На первый взгляд Грибоедов не понравился. Он слишком походил на дипломата, а Денис Васильевич всегда дипломатов недолюбливал. Но ведь недаром Грибоедова, как сына, любил Ермолов и с неизменной теплотой вспоминали о нем Бегичевы! Стоило разговориться с Александром Сергеевичем, и холодок, порожденный первым, внешним впечатлением, быстро исчез. У Грибоедова оказался мягкий, приятный голос, суждения его отличались откровенностью, а главное, что сближало с ним, - была его несомненная принадлежность к тому ермоловскому кругу, который существовал на Кавказе.

   - Нет, право, господа, я должен считать себя счастливцем, что служу у Алексея Петровича, - говорил Грибоедов. - Что за человек! Он всегда одинаков, прост, приятен, готов к услугам... Сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора! Ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности государственные, истинно русская, мудрая голова!^XV Он встает из-за стола и здоровается за руку с каждым армейским прапорщиком, а титул "ваше высокопревосходительство" вызывает у него усмешку и замечание о предпочтительности титула "ваше высокоблагополучие"...

   - Однако, Александр, это одна сторона медали, - заметил Степан Бегичев. - А помнится, ты писал и о том, как Ермолов жестоко смиряет ослушников...

   Грибоедов невольно посмотрел на Дениса Васильевича; тот, поняв значение взгляда, проговорил:

   - Здесь все свои, Александр Сергеевич, высказывайтесь без стеснения... А если вас интересует мое отношение... Я люблю брата Алексея Петровича, но не принадлежу к числу тех, кои безусловно оправдывают все его поступки...

   Грибоедов дружески кивнул головой.

   - Я готов полностью разделить ваше мнение, любезный Денис Васильевич... - И, повернувшись к Степану Бегичеву, дополнил: - Я в том смысле и писал тебе, мое сокровище... Нельзя всего оправдывать, но нельзя и забывать, что он в Азии, - там ребенок хватается за нож! Впрочем, господа, безрассудно полагать, что мы сможем справедливо взвешивать добро и зло, содеянное современниками. Это занятие для потомства!

   Беседа продолжалась в самом непринужденном тоне. Говорили открыто обо всем, что приходило в голову. Денис Давыдов, больно переживавший неудачу с определением на службу, дал волю негодованию против высшего начальства.

   Грибоедов, не знавший всех подробностей дела, спросил:

   - А вы не находите, что Алексей Петрович не довольно твердо настаивал на вашем назначении?

   - Он несколько раз обращался в главный штаб и к государю, - ответил Денис Васильевич. - На него грешить нечего!

   - Ермолов, братец мой, на Кавказе велик и грозен, - присовокупил Дмитрий Никитич, - а в Петербурге не очень-то с ним считаются!

   - Положим, этому трудно поверить, - не согласился Грибоедов. - Тех, с кем не считаются, проконсулами не ставят, мой милый... Нет, как вам угодно, господа, а я остаюсь при своем мнении... Ермолов мог быть более решительным!

   Денис Васильевич немедленно с горячностью возразил:

   - Полно, полно, Александр Сергеевич! Причины отказа в моем назначении таковы, что удивляться бесплодности ермоловских стараний не должно.

   - Какие же причины? Я слышал лишь о том, будто в высших сферах не могут забыть ваших неосторожных стихов, писанных двадцать лет назад?..

   - Есть другие, которые обычно не выставляют, - произнес сумрачно Денис Васильевич, взлохмачивая привычным жестом голову. - Я не имею чести принадлежать к высокочтимой государем военной школе покойного короля прусского Фридриха и не перестаю скорбеть, что родимые войска наши закованы в кандалы германизма. Мне чужды аракчеевские порядки, ибо я почитаю солдата не механизмом, артикулом предусмотренным, а боевым своим товарищем. Словом, я вполне не соответствую тем ныне желательным образцам военных, поклонников палочного воспитания и барабанного просвещения, для коих равнение шеренг и выделывание ружейных приемов служат источником самых высоких поэтических наслаждений.

   Грибоедов слушал красноречивое и взволнованное это признание с большим вниманием. И когда оно было закончено, сказал сочувственно:

   - Отлично вас понимаю, Денис Васильевич... Ужасно, конечно, что правительство отстраняет от службы военных с вашими взглядами и все более наполняет армию тупыми и ничтожными аракчеевскими баловнями... Меня всегда возмущают эти, столь живо вами представленные, казарменные готтентоты.

   Давай ученье нам, чтоб люди в ногу шли.

   Я школы Фридриха, в команде - гренадеры,

   Фельдфебели - мои Вольтеры...^XVI

   Брови Дениса Васильевича удивленно приподнялись.

   - Откуда эти строки? Мне что-то не доводилось слышать...

   - Пока они существуют только в моей голове и нигде не начертаны, - отозвался с легкой улыбкой Грибоедов, - хотя, может статься, найдут со временем место в комедии, два действия которой я привез с Кавказа в черновых набросках.

   - А что за комедия, позвольте спросить? Каков замысел по крайней мере?

   - Замысел прост, любезный Денис Васильевич. Мне хочется нарисовать портреты некоторых современников, обладающих чертами, свойственными многим другим лицам... Вопрос в том, хватит ли умения и таланта?

   - Не скромничай, Александр, - вмешался в разговор Степан Бегичев. - Твоя комедия, судя по начальным сценам, обещает творение совершенное!

   - Не заставляй, однако, меня краснеть от неумеренной похвалы, - вставил Грибоедов. - Да и не ты ли, мой милый, прочитав эти сцены, сделал столько замечаний, что вынудило меня переделать почти заново несколько страниц?

   - А не я ли при том говорил, - отпарировал Степан Никитич, - что недостатки твоей пьесы не умаляют очевидных ее достоинств? Живость картин и разговорность языка удивительны! Многие выражения сразу врастают в память...

   - Довольно, брат Степан Никитич! Не распаляй до крайности моего любопытства! - воскликнул Денис Васильевич и тут же в шутливом тоне обратился к Грибоедову: - Надеюсь, вам ясно, милостивый государь, что надлежит сделать после всего вышесказанного? Впрочем, это вполне в ваших интересах... Ибо до тех пор, покуда вы не прочитаете мне того, что написали, вам покоя не ведать...

   На другой день первые сцены комедии "Горе от ума" были прочитаны. Денис Васильевич пришел в полный восторг.

   - Помилуй, Александр Сергеевич, - говорил он, обнимая автора. - Да в твоих набросках столько замечательного, что о погрешностях и думать не хочется! И Фамусов твой, и Чацкий, и Молчалин, и бестия Скалозуб - все словно живые! По многим лбам щелчки придутся! Спасибо, порадовал! Продолжай давить бессловесных и пресмыкающихся!

   В своем доме, находившемся на Новинской площади, Александр Сергеевич Грибоедов почти не жил. Матушка Настасья Федоровна принадлежала к лагерю закоснелых староверов. Она была богомольна и жестока. Либерализм сына ее ужасал. К литературным его занятиям относилась она с нескрываемым презрением.

   Как-то за ужином Александр Сергеевич сделал справедливое критическое замечание о бездарных пьесах одного современного драматурга. Настасья Федоровна бросила на сына иронический взгляд и не удержалась от оскорбительной реплики:

   - В тебе говорит зависть, свойственная всем мелким писателям, мой дружок...

   Грибоедов вспыхнул. Встал из-за стола. Прошелся по комнате, чтобы успокоиться. Потом остановился перед Настасьей Федоровной, сказал в самом почтительном тоне:

   - Простите, матушка, что мое замечание вызвало вашу досаду, впредь я никогда не позволю своими суждениями огорчать вас.

   Поклонился и вышел. Горечь была затаена в душе. Но родительский дом стал казаться выстуженным.

   А радушные, гостеприимные братья Бегичевы привечали его как родного! Особенно Степан, старый, бесценный друг! Он никогда не сомневался в необычайном литературном даровании Грибоедова, верил, что развернется оно удивительно.

   - Бегичев первый стал меня уважать, - объяснял Грибоедов причины их сближения.

   А самому Степану Никитичу признавался:

   - Ты, мой друг, поселил в меня или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру, я с тех пор только начал дорожить честностью и всем, что составляет истинную красоту души, с того времени, как с тобою познакомился...

   Степан Никитич, женившийся недавно на известной московской богачке Анне Ивановне Барышниковой, устроил в своем просторном особняке кабинет для Грибоедова и всячески старался, чтобы Александр Сергеевич, предаваясь светским развлечениям, не забывал и творческой работы.

   Братья Бегичевы жили в душевном согласии со своими родственниками, из которых Денис Давыдов был особенно ими любим. И можно смело сказать, что Бегичевы, Денис Давыдов и брат его Лев, находившийся тогда в долгосрочном отпуску, составляли тот спаянный не только родственными узами, но в значительной степени и общностью взглядов кружок, где Грибоедов душевно отогревался в московский период своей жизни.

   Разумеется, кружок этот не был замкнутым. Среди гостей Степана Никитича частенько можно было видеть друживших с Грибоедовым композиторов Алябьева и Верстовского, молодого поэта и ученого Одоевского, наконец, возвратившегося с Кавказа год назад Кюхельбекера. Встречи с ними происходили у Грибоедова и в других местах. Однако большую часть времени он все-таки проводил в тесном семейном бегичевском кругу и впоследствии, в письмах из Петербурга к Степану Никитичу, с особой теплотой вспоминал тех, с кем успел сродниться в Москве:

   "Дмитрия, красоту мою, расцелуй так, чтобы еще более зарделись пухлые щечки. Александру Васильевну тоже, Дениса и Льва и весь освященный собор. Верстовскому напомни обо мне и пожми за меня руку".

   В другой раз Грибоедов пишет:

   "Дениса Васильевича обнимай и души от моего имени. Нет, здесь нет эдакой буйной и умной головы, я это всем твержу; все они, сонливые меланхолики, не стоят выкурки из его трубки! Дмитрию, Александре Васильевне, Анне Ивановне, чадам и домочадцам многие лета".

   Установление близких отношений Дениса Давыдова с Грибоедовым не подлежит сомнению. Но что было предметом их откровенных разговоров? Напомним, что в то время Денис Давыдов находился в состоянии особого раздражения против царя и правительства за вынужденную отставку. Дело не обошлось, вероятно, без острых выпадов. Недаром же Грибоедов восторгается "буйной и умной" головой Дениса!

   Бесспорно, что много раз говорили о славном 1812 годе.

   Как раз во время пребывания Грибоедова в Москве Денис Давыдов ревностно занимался разбором записок Наполеона, сочиненных на острове Святой Елены и после смерти его изданных в Париже. Денис Давыдов был глубоко возмущен тем, что Наполеон, "всегда и всюду играя легковерием людей, представляет им обстоятельства и события в том свете, в каком желает, чтобы их видели, а не в том, в каком они действительно были".

   Вспоминая о своем походе на Москву, всячески выпячивая себя как великого полководца, Наполеон умалял подвиги русских войск и замалчивал действия русских партизан, утверждая, что "никогда не имел в тылу своем неприятеля".

   Подобной лжи нельзя было оставлять без возражения. Пользуясь бюллетенями французской армии, письмами маршала Бертье и другими официальными материалами, а также своими воспоминаниями, Денис Давыдов убедительно и неопровержимо доказывает несостоятельность вымысла Наполеона, показывает, как на самом деле русский народ героически защищал свое отечество от чужеземцев, какие мощные удары обрушивали партизаны на неприятельскую армию.

   Двенадцатый год вставал озаренный блеском славы народной. Денис Давыдов мог без устали, с присущим ему мастерством и темпераментом, рассказывать о великих деяниях этого года, свидетелем которых приходилось ему быть. И конечно, Грибоедов слушал эти рассказы с любопытством.

   Еще с большим основанием можно утверждать, что до самых тонкостей обсуждались ими кавказские дела.

   Грибоедов любил Ермолова, пытался даже оправдывать проводимые им строгие меры, но картины жестоких расправ производили на него удручающее впечатление. В глубине души он не мог не сочувствовать свободолюбивым горцам.

   Денис Давыдов, всегда проявлявший рыцарское отношение к отважным противникам, несомненно, разделял мнение Грибоедова.

   Позднее, возвратившись на Кавказ, Грибоедов писал оттуда Степану Бегичеву:

   "Вообще многое, что ты слышал от меня прежде, я нынче переверил, во многом я сам ошибался. Например, насчет Давыдова мне казалось, что Ермолов не довольно настаивал о его определении сюда в дивизионные. Теперь имею неоспоримые доказательства, что он несколько раз настоятельно этого требовал, получая одни и те же ответы. Зная и Давыдова и здешние дела, нахожу, что это немаловажный промах правительства... Здесь нужен военный человек, решительный и умный, не только исполнитель чужих предначертаний, сам творец своего поведения, недремлющий наблюдатель всего, что угрожает порядку и спокойствию от Усть-Лабы до Андреевской. Загляни на карту и суди о важности этого назначения. Давыдов здесь во многом поправил бы ошибки самого Алексея Петровича, который притом не может быть сам повсюду. Эта краска рыцарства, какою судьба оттенила характер нашего приятеля, привязала бы к нему кабардинцев".

   Надо полагать, что в какой-то связи с рассказами Грибоедова начинается в конце 1823 года и неожиданная переписка Дениса Давыдова с приятелем Грибоедова, известным храбрецом Якубовичем, причем, оказывается, первое написанное ему письмо "пролежало довольно долго, было предано каминному пламени", а второе, которое Давыдов решился послать почтой, содержит следующие строки:

   "Любопытно видеть разницу партизанской войны в вашей стороне с партизанскою европейской войной: la derniere n'est qu'une plante exolique, sa veritable patrie est la Caucase^XVII. Право, почтеннейший Александр Иванович, потрудитесь и порадуйте меня сим начертанием, я им воспользуюсь при третьем издании "Опыта", который дополню последнею войною Мины в Испании и моею в 1812 и 1813 годах".

   Франциско Эспоза Мина был революционным генералом, возглавлявшим отряды гверильясов, отбивавшихся от королевских войск. Мысль о том, чтобы поставить в один ряд испанских гверильясов и русских партизан, могла возникнуть лишь в голове человека, благожелательно расположенного к гверильясам.

   Не следствие ли это определенного воздействия на Дениса Давыдова бесед с Грибоедовым? И, кстати, не Грибоедов ли возбудил интерес Дениса Давыдова к действиям испанского революционного генерала Мины? Ведь на Кавказе, в Нижегородском драгунском полку, вместе с Якубовичем служил находившийся под покровительством Ермолова испанский эмигрант революционер Хуан Ван Гален, получавший личные письма от генерала Мины. Грибоедов, вполне возможно, был об этом осведомлен⁷⁵.

   Спустя несколько дней после приезда Грибоедова в Москву Денис Давыдов познакомил его с Вяземским. Они втроем часто собирались и в английском клубе и за домашними обедами.

   Комедия "Горе от ума", законченная в конце лета, встречена была Петром Андреевичем с живым сочувствием, хотя вместе с тем многое в пьесе ему не нравилось. Зато ум, дарование и разносторонние обширные знания Грибоедова признаны были безоговорочно.

   Осенью Грибоедов и Вяземский начали совместную работу над водевилем "Кто брат, кто сестра, или обман за обманом", заказанным им Московским театром для бенефиса известной артистки Львовой-Синецкой. Грибоедов взял на себя всю прозу, диалог, расположение сцен. Вяземский - стихи и куплеты. Музыку писал Верстовский.

   "Водевильная стряпня", как назвал Петр Андреевич эту работу, изготовлена была очень быстро, 24 января 1824 года состоялось первое представление.

   В тот день Грибоедов, Верстовский, Владимир Федорович Одоевский, Василий Львович Пушкин и Денис Давыдов обедали у Вяземского. Говорили, как обычно, о делах литературных и общественных. Время было глухое. Царское правительство, встревоженное широким распространением либеральных идей, старалось подавлять их с помощью религии и жестоких цензурных притеснений.

   Василий Львович, поминутно вытирая платком облысевшую голову и по обыкновению смешно пришепетывая, рассказывал:

   - В прошлом году, господа, самые невиннейшие элегии поэта Олина не были дозволены к печатанию в журнале... И почему бы, думаете? Журнал-то, изволите видеть, выходил великим постом, так цензор усмотрел весьма неприличным во дни поста "писать о любви девы, неизвестно какой"...

   Все рассмеялись. Одоевский, поправив очки, придававшие его молодому лицу необычайно серьезный вид, заметил:

   - А не больший ли курьез представляет составленная членом ученого комитета Магницким инструкция для университета, в коей отвергаются все науки, несогласные со священным писанием?

   - Вы правы, Владимир Федорович, - согласился Вяземский. - Курьез постыднейший! Профессоров физики и естественной истории