Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

другом... какие силы стягивались в этом лагере, какова их готовность к действию?

   Давыдов хорошо знал о недовольстве существующим порядком вещей во всех слоях общества, он сам принадлежал к числу недовольных, но какова действенная сила этого недовольства? Он знал, что всюду идут бесконечные прения, слышал, будто уже создано где-то тайное общество, ставящее целью замену самодержавия конституционным правлением, однако большого значения этому не придавал, считая мечты и замыслы вольнодумцев "отвлеченными химерами", о чем не раз и говорил своим друзьям.

   Такое скептическое отношение создалось у Давыдова потому, что ему, как очень немногим, было известно, чем двадцать лет назад кончились мечты и замыслы вольнодумцев, объединенных в тайное общество Александром Михайловичем Каховским. Слова Ермолова, сказанные перед отъездом на Кавказ, не выходили из головы.

   Но может быть, теперь действенная сила недовольства была более мощной и все складывалось иначе, чем тогда?

   Этот заданный самому себе вопрос начинал чувствительно беспокоить. Приглашение Александра Ивановича пришлось кстати. Где же, как не у Тургеневых, послушать умных людей и узнать кое-какие интересующие подробности?

   К дому на Фонтанке, где жили Тургеневы, Давыдов подъехал поздно вечером, когда всюду весело светились огни. Лишь окруженная рвами каменная громада Михайловского замка, стоявшего как раз против тургеневского дома, не освещалась ни единым огоньком. Порой скользивший меж облаков месяц робко заглядывал в темные впадины окон, и тогда безлюдный замок казался особенно зловещим, невольно напоминая о кровавой драме, разыгравшейся здесь восемнадцать лет назад^XI.

   Какой-то человек в шубе нараспашку стоял близ парадных дверей тургеневского дома и, опершись на палку, подняв голову вверх, молча созерцал пустынную и мрачную громаду.

   Давыдов, обладавший зоркими глазами, определил безошибочно:

   - Пушкин!

   Александр, признав знакомый голос, поспешил навстречу:

   - Денис Васильевич! Как я рад, право! Мне уже говорили, что вы будете сегодня у Тургеневых...

   За два года Пушкин сильно изменился, повзрослел, отрастил бакенбарды, но по-прежнему порывисты были его движения, юношески звонка быстрая речь, полны жизни и чувства прекрасные глаза.

   - А тебя, видно, опять вдохновляет "преступный памятник тирана, забвенью брошенный дворец"? - обнимая молодого поэта и цитируя строки из его оды "Вольность", сказал Давыдов.

   Пушкин чуть-чуть смутился. В прошлом году, будучи у Тургеневых и глядя из окон квартиры на Михайловский замок, он создал эту вдохновенную оду, одно из самых мятежных своих творений, гневно и страстно обличавшее самодержавный деспотизм.

   Увы! Куда ни брошу взор.

   Везде мечи, везде железы.

   Законов гибельный позор.

   Неволи немощные слезы;

   Везде неправедная Власть

   В сгущенной мгле предрассуждений

   Воссела - Рабства грозный Гений

   И Славы роковая страсть.

   Пушкин знал, что стихи эти в тысячах списков распространяются по всей России, и не было ничего удивительного в том, что Денис Васильевич их прочитал, но каково его отношение к произведениям подобного рода? Все-таки он теперь генерал, а не лихой забулдыга-гусар.

   И Пушкин в свою очередь спросил с хитринкой:

   - А правда, ваше превосходительство, недурные строки есть в моей оде?

   Они вошли в подъезд, стали медленно подниматься наверх по широкой лестнице. Денис Васильевич взял Александра под руку, душевно и мягко ответил по-французски:

   - Я был в твоих летах, милый Саша, когда за более невинные строки меня выслали из столицы, и до сей поры при любом случае продолжают преследовать... Память тиранов зла и долговечна! Будь осторожен! Я говорю об этом потому, что сердечно люблю тебя.

   - Я не сомневаюсь в ваших добрых чувствах, Денис Васильевич, - признательно и взволнованно отозвался Пушкин.

   - Ну, стало быть, ты не будешь сомневаться и в том, что я не переубеждать тебя хочу, а только по-братски предостеречь. Что же касается моего мнения... Ода сия по силе чувств и пламенности языка может почитаться совершенным твоим шедевром.

   - Вот странно! - заметил Пушкин. - А Вяземский считает моим шедевром послание к Жуковскому!

   - Я знаю. Вяземский весной писал мне о том, я не согласился. По моему разумению, это послание не принадлежит к лучшим твоим стихам... Мне непонятны там первые четыре строки... И весь конец кажется слабым, словно не тобой, а дядюшкой Василием Львовичем писан, слышу напев его...

   Пушкин высоко ценил оригинальный поэтический талант Дениса Давыдова и критические его замечания, резко расходившиеся с восторженной оценкой Жуковского и Вяземского, выслушал внимательно. Да, первые четыре строки в самом деле плохи... Пушкин мысленно тут же от них отказался и, слегка изменив второе четверостишие, радостно улыбнулся.

   - Верно, верно! Первые строки не нужны, начнем сразу так:

   Когда к мечтательному миру

   Летя возвышенной душой,

   Ты держишь на коленях лиру

   Нетерпеливою рукой...

   - А конец я тоже сокращу, - добавил он, - не хочу ничем на дядюшку походить!⁵¹

   У Тургеневых в тот вечер было особенно многолюдно. В просторной столовой собрались почти все проживавшие в столице арзамасцы. Тут были и Жуковский, и Никита Муравьев, и остроумный Блудов, и женоподобный злой Вигель. Пришли и не состоявшие в литературном обществе приятели младшего Тургенева: подвижной и всезнающий адъютант Петербургского генерал-губернатора Милорадовича известный литератор Федор Глинка и высоколобый, с пухлыми белыми щеками и серыми пытливыми глазами ротмистр Петр Чаадаев, умница и философ, успевший окончить Московский университет. Пушкин, еще с лицейских пор друживший с Чаадаевым, тотчас же к нему подсел и весь вечер с ним не разлучался.

   Беседа вначале была общей. Жуковский и Блудов издевались над бездарными литераторами-шишковистами. Александр Иванович Тургенев, успевший справиться с изрядным куском пирога, откинулся в кресле и, прикрыв плечи клетчатым английским пледом, благодушествовал, потешая всех забавными анекдотами.

   Денис Васильевич увлекся разговором с Никитой Муравьевым. Они познакомились недавно у Степана Бегичева. Муравьеву было всего двадцать два года, но этот молодой статный гвардеец с тонкими чертами лица, мягкими волнистыми волосами и глазами мечтателя слыл одним из умнейших, образованнейших офицеров. Дениса Васильевича более всего привлекали высказывания Муравьева о необходимости создания исторической литературы.

   - Муза истории дремлет в нашем отечестве, - говорил Никита. - Россия имела Румянцевых, Суворовых, Кутузовых, но славные дела их никем надлежащим образом не описаны,.. Горестно сознавать, что юные воины, лишенные отечественных сих пособий, должны пользоваться примерами других народов...

   - И без возражений выслушивать пасквили чужеземных историков и писателей, - подхватил Денис Васильевич. - Литература наша доселе скудна описаниями жизни людей, коими Россия вправе гордиться...

   - Совершенно справедливо! - вмешался в разговор Федор Глинка. - Великие деяния, рассыпанные в летописях отечественных, блестят, как богатейшие восточные перлы на дне глубоких морей. Стоит только собрать и сблизить их, чтоб составить для России ожерелье славы, коему подобное едва ли имели Греция и Рим! Тогда, конечно, взыграет дух юного россиянина, - с пафосом заключил он, - при воззрении на великие доблести и воинскую славу предков!

   Николай Тургенев, с любопытством прислушивавшийся к этому разговору, неожиданно вздохнув, заметил:

   - Все это так, друзья мои, я согласен с вами, но не забудьте, пока существуют у нас самовластье и рабство, народ обречен коснеть в невежестве... Литература же историческая, как и всякая иная, нужна не безграмотным рабам, а свободным и просвещенным гражданам.

   - Позвольте, Николай Иванович, - блеснув злыми глазками, перебил его Вигель. - Насколько я могу судить, вы желали бы первей всего изменить правление и уничтожить древнее право дворянства владеть мужиками. Так ли я вас понял?

   В умных строгих глазах Тургенева вспыхнула гневная искорка и тут же погасла.

   - Владение мужиками никогда не может быть правом, Филипп Филиппович, - сдержанно ответил он. - А своего желания я ни от кого не скрываю... Могу ли я без сердечной горечи видеть то, что я всего более люблю и уважаю, - страну свою, русский народ в рабстве и унижении?

   Последняя фраза произнесена была с таким чувством, что взоры всех невольно обратились на Николая Тургенева.

   А он тихо, с большим внутренним жаром продолжал говорить об ужасном состоянии крепостного крестьянства. Возвратясь недавно из поездки в Симбирскую губернию, он приводил живые примеры жестокого, бесчеловечного произвола помещиков. Многие заставляют своих крепостных работать на барщине по пять дней в неделю. Всюду нищета, всюду стоны. Торговля людьми - обычное явление. Да что говорить о других помещиках! Собственный дядя, считавший себя гуманным человеком, не стыдится продавать девок в чужие селения!

   - Мне постоянно, - продолжал с душевной болью Николай Иванович, - вспоминаются слова Радищева: "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала..." Да, господа, я теперь более, нежели когда-либо, ненавижу всю гнусность рабства... У меня беспрестанно в голове наша деревня, участь крестьянства и печальное положение России. Меня гнетет мысль, что нам долго еще жить под деспотизмом и я при жизни не увижу мое отечество свободным.

   Тургенев замолк, грустно склонив голову. Вигель, беспокойно повернувшись в кресле, опять, не утерпев, вставил:

   - Однако ж позвольте вам напомнить, не все придерживаются ваших взглядов и не все видят благо в желательных для вас переменах...

   - Что и говорить! Аракчееву, наверное, перемены не нужны! - сверкнув глазами, крикнул возбужденно Пушкин.

   - Но каждый истинный сын отечества, - поддержал его Чаадаев, - никогда не перестанет помышлять о лучшем его устройстве!

   - Нельзя терпеть, - вмешался пылко Никита Муравьев, - чтоб произвол одного человека был основанием правления. Нельзя, чтобы все права были на одной стороне, а все обязанности на другой.

   В столовой сразу завязался шумный, горячий, острый спор.

   В те дни ожидали с часу на час возвращения в столицу с Аахенского конгресса императора Александра. Никто еще не знал о решениях этого реакционного конгресса, зато многим была памятна варшавская речь императора, обещавшего ввести в своей стране конституционное устройство. Может быть, теперь, возвратясь из долгой поездки, царь сдержит свое слово? Умеренные арзамасцы, пытаясь утишить страсти, попробовали привести этот довод и лишь подлили масла в огонь. Молодые вольнодумцы в благие намерения царя давно не верили.

   - Бессмысленные надежды! Пустые мечтания!

   - Никогда того не бывало, чтоб цари сами отказывались от своих прав!

   Пушкин с пылающим лицом вскочил со своего места, поднял руку:

   - Господа! Я прочитаю вам последние мои стихи... Мой "Ноэль"...

   И, сделав короткую паузу, выждав, пока немного затих шум, взволнованно, певучим голосом начал:

   Ура! В Россию скачет

   Кочующий деспот,

   Спаситель горько плачет,

   А с ним и весь народ...

   Насмешливые, злые стихи как нельзя лучше показывали отношение молодого автора к кочующему по европейским землям царю и его обещаниям.

   И людям я права людей,

   По царской милости моей,

   Отдам по доброй воле, -

   вещает, возвратясь домой, самодовольный, лицемерный деспот, но в это время

   От радости в постеле

   Распрыгалось дитя:

   "Неужто в самом деле?

   Неужто не шутя?"

   А мать ему: "Бай-бай! Закрой свои ты глазки;

   Уснуть уж время наконец,

   Ну, слушай же, как царь-отец

   Рассказывает сказки..."

   Денис Васильевич, с глубоким вниманием наблюдавший за всем, что происходило у Тургеневых, мог составить довольно верное представление о настроениях, царивших среди наиболее просвещенной части столичного общества. Да, недовольство существующим порядком было сильное. И со многим, что слышал, можно согласиться. Самодержавная власть слишком грубо попирает права людей. Царь же своих обещаний, никогда не выполняет. Пушкин прекрасно это выразил: царь-отец рассказывает сказки! Но что же будет дальше? Разразится ли гроза, или все ограничится сверканием зарниц и легким громыханьем? Денис Васильевич долго размышлял об этом...

   Он видел в петербургских вольнолюбцах милых, хорошо воспитанных людей, кипевших благородным негодованием против деспотического произвола и мечтавших о лучших порядках в отечестве... Не более! Он не ощущал за ними никакой силы, не замечал среди них людей, готовых к решительным действиям. Что они смогут сделать одним красноречием? Брат Александр Михайлович Каховский опирался на силу штыков, у него не было недостатка в смелых, решительных людях, да и то ничего не вышло! Самодержавный строй существует века, не так-то просто его разрушить!

   Денис Васильевич склонен был думать, что гроза не соберется.

   Соне Чирковой минуло двадцать четыре года. Возраст для девушки по тем временам почти критический. Соня, обладавшая большой рассудительностью, об этом не забывала. К тому же Денис Васильевич ей нравился.

   Воспитанная в строгих правилах, она, разумеется, никогда бы не решилась выйти замуж без материнского благословения, но, сохраняя внешнее спокойствие и почтительность, споров с Елизаветой Петровной не прекращала:

   - Не забудьте, маменька, стихи Дениса Васильевича, о которых вам сказывали, писаны им были в молодости.

   - Перестань эаступничать! - хмурилась мать - Давыдова ничто извинить не может. Он атеист и якобинец!

   - На него напрасно наговаривают, маменька...

   - Ты ничего не знаешь! Он сам многим признавался, что состоит членом якобинского клуба⁵².

   - Быть того не может! - не сдавалась Соня. - Поговорили бы лучше с Бегичевыми...

   - Славно придумала! - усмехнулась мать. - Бегичевы того и домогаются, чтобы родственнику приличную партию составить, а я им верить буду! Нет, дружочек, я еще из ума не выжила!

   Подобные стычки происходили ежедневно, и кто знает, чем бы дело кончилось, если б однажды не заехал проведать Чирковых находившийся проездом в Москве старый генерал Алексей Григорьевич Щербатов. Близкий друг покойного Николая Алексеевича Чиркова, он пользовался особым уважением и доверием его вдовы.

   Узнав, что за крестницу Сонечку сватается Денис Давыдов, генерал отозвался о нем с большим одобрением:

   - Я еще по прусской кампании молодца помню, и в четырнадцатом году он в моих войсках служил... Храбр, умен и преданность отечеству партизанскими подвигами запечатлел... Поздравляю! Лучшего мужа для Сонечки я не желал бы!

   Елизавета Петровна от столь неожиданных слов пришла в полное недоумение:

   - Да что ты, Алексей Григорьевич! Хорош будет муж для Сонечки, коли никакой обстоятельности в нем нет... Сама, чай, стихи его читала... Одни пирушки у него на уме да вино проклятое...

   Генерал весело рассмеялся.

   - Ну, матушка, ты, верно, гусар-то с монахами путаешь... На священное писание стихи Дениса Давыдова, конечно, мало похожи, зато всем военным по душе... Я сам до сей поры одно из посланий его помню... Как, бишь, там он пишет..

   Ради бога, трубку дай!

   Ставь бутылки перед нами,

   Всех наездников сзывай

   С закрученными усами!

   Бурцов, брат, что за раздолье!

   Пунш жестокий! Хор гремит!

   Бурцов, пью твое здоровье:

   Будь, гусар, век пьян и сыт!

   И, с видимым удовольствием продекламировав стихи, генерал назидательно добавил:

   - Талант в вину не ставится, матушка! Вот что уразумей!

   - Ох, да как же это? - растерянно произнесла Елизавета Петровна. - Ведь он сам, говорят, такие страсти про себя высказывает...

   - Поменьше уши развешивай! - с грубоватой дружеской простотой перебил генерал. - Слабости у каждого есть, Давыдов тоже не безгрешен, лишнее сболтнуть может, да за это строго взыскивать нельзя. Davidoff, quand on le connait bien, - заключил он по-французски, - n'esl que le fanfaron du vice^XII.

   Соня стояла у дверей с пылающими щеками, прислушиваясь к разговору. Благонравным девушкам так поступать не полагалось. Но разве утерпишь? Решалась ее судьба. И то, о чем говорил сейчас крестный, было необыкновенно интересно⁵³.

   Новый, 1819 год встречал Денис Давыдов в Петербурге, а в Москву возвратился лишь в половине января.

   Необходимые средства для ланкастерской школы удалось все-таки получить, и Денис Васильевич, уведомляя о том Воронецкого, сообщил кстати, чтоб ждали его самого в Херсоне к концу месяца. О благоприятном исходе сватовства он не думал. Столичным друзьям о существовании Сони Чирковой даже не заикнулся.

   И вдруг... такая приятная неожиданность: Елизавета Петровна соглашается выдать за него свою дочь!

   Денис Васильевич, надев новый, недавно сшитый лучшим московским портным мундир со всеми регалиями и опрыскав себя духами, отправляется к Чирковым. Соня встречает сияющая. Домашние глядят на него с тем особым любопытством, какое обычно вызывается первым появлением в доме жениха.

   Но Елизавета Петровна, по всей видимости, продолжает относиться к будущему зятю с плохо скрытой недоверчивостью. Она окинула его строгим взглядом, молча поцеловала в лоб, увела в гостиную.

   - Бегичевы небось говорили тебе, что моя Сонюшка невеста не из бедных, - промолвила она с легкой, еле уловимой иронией.

   Денис Васильевич смутился. Знал, что разговор о приданом неизбежен, но казалось постыдным вести его.

   - Я осмелился просить руки вашей дочери потому, что мои чувства...

   Елизавета Петровна договорить не дала:

   - Чувства, батюшка мой, чувствами, а дело делом... Не век вдвоем жить будете, детишек господь пошлет, их кормить и воспитывать надо... Сонюшке отец завещал сызранскую деревеньку Верхнюю Мазу, там пятьсот с лишним душ, и завод винокуренный под Бузулуком... Кабы в хозяйские руки состояние это попало, я бы и беспокоиться не стала, ну, а нам как быть? Сам, чай, ведаешь, каков из тебя помещик, да к тому же на службе ты состоишь... Вот и порешила я, чтобы до поры до времени Сонюшка сама своим приданым владела, она в хозяйственных делах смышлена, ежели приумножить не сумеет, то по крайности от разорения сбережет...

   Все было ясно и немного обидно. Старуха побаивалась, что он промотает богатое приданое дочери. Однако ее нельзя строго осуждать. Он, правда, не собирался расточительствовать, но помещик из него в самом деле плохой. И в конце концов, если Соня окажет такие же хозяйственные способности, как Сашенька, лучшего нечего и желать. Он смотрел серьезно на устройство своей будущей семьи.

   - Пусть все будет так, как вам угодно, - произнес он. - Я прошу лишь о том, чтобы впредь вы не оставляли нас своими советами...

   Суровые глаза старухи сразу подобрели. Ответ, выражавший полное бескорыстие, пришелся по душе, примирил с будущим зятем.

   Спустя некоторое время Соня, войдя в гостиную, застала мать и жениха в самой дружеской, мирной беседе.

   ... Выхлопотав дополнительный отпуск по случаю женитьбы, Денис Давыдов всю весну прожил в Москве. Здесь и получил он в конце февраля приказ о переводе его начальником штаба третьего пехотного корпуса. Приказ пришелся кстати. Соня желала после свадьбы ехать с ним в Херсон, ее смущала лишь дальность расстояния. Кременчуг, где находился штаб третьего корпуса, был значительно ближе, и недалеко от этого города жила в своем имении замужняя старшая сестра Сони, давно приглашавшая ее погостить. Все складывалось прекрасно.

   13 апреля, на красную горку, состоялась свадьба, а в конце мая молодые Давыдовы были уже в Кременчуге⁵⁴.

   Положение женатого человека сначала раскрывалось Денису Васильевичу одними привлекательными сторонами. Соня была мила, нежна. Она интересовалась всеми его делами, старалась понравиться его друзьям. Скромная их квартира благодаря ее заботам превратилась в уютное гнездышко. Соня не могла сидеть без дела. С раннего утра она что-то шила, прибирала или, надев фартук, готовила для него сюрпризом какое-нибудь лакомое кушанье. А вечерами, когда были одни, садилась за клавесины, и он, слушая тихие напевы любимых старинных романсов, ловил себя на мысли, что никогда прежде не ощущал такого полного душевного спокойствия.

   Но, создавая домашний уют, стараясь всячески угодить мужу, Соня вместе с тем настойчиво навязывала ему свое понимание семейной жизни, заключавшееся в том, что все свободное от служебных занятий время муж обязан проводить дома и не искать никаких развлечений на стороне. А он любил шумную мужскую компанию, жестокие споры за бокалом вина, распашные дружеские беседы и не собирался отказываться от своих старых привычек. Рассудительная требовательность жены казалась ему слишком прозаичной и вскоре начала тяготить его.

   5 августа он писал Вяземскому, по-прежнему находившемуся в Варшаве:

   "Я к тебе так долго не писал, потому что долго женихался, потом свадьба, потом вояж в Кременчуг, поездка в Киев и в Екатеринославль на смотры. Но едва приехал домой, как бросился писать к друзьям моим, из которых ты в голове колонны.

   Что тебе сказать про себя? Я счастлив! Люблю жену всякий день более и более, продолжаю служить и буду служить век, несмотря на привязанность к жене милой и доброй; зарыт в бумагах и книгах, пишу, но стихи оставил! Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни... Кременчуг сухая материя".

   Да, поэзии в безмятежной жизни не было. И желание "век служить" вызывалось тем, что служба в известной мере спасала его от прозаических семейных будней. Однако прошло несколько недель и произошли события, которые заставили Дениса Васильевича резко изменить намеченный образ жизни.

   Второй армией командовал фельдмаршал Витгенштейн. Он был в преклонном возрасте, служебными делами занимался мало, проживая в своем имении недалеко от Тульчина, где находился штаб второй армии.

   Император Александр, побывав на смотрах, остался фельдмаршалом недоволен. Войска выглядели плохо, обучение производилось, видимо, кое-как, дисциплина явно слабела. Необходимо было послать в армию человека, который, не обижая старчески капризного и мнительного фельдмаршала, сумел бы навести там порядок.

   Выбор пал на флигель-адъютанта Павла Дмитриевича Киселева, совершенно очаровавшего государя умом и чисто придворной обходительностью. Киселева произвели в генерал-майоры, назначили начальником штаба второй армии. Прощаясь с ним, государь сказал:

   - Надеюсь, вы понимаете мою мысль... фельдмаршала не надо тревожить, он заслужил покойную старость, но вместе с тем нельзя и терпеть допущенных им безобразий... - Он немного помолчал, привычно потер пухлые щеки, потом добавил: - Вы молоды, но, я верю, это не помешает вам проявить должную твердость... Генерал Каменский, посланный мною некогда в Молдавскую армию, был моложе вас...

   Каменский наводил порядок крутыми, жестокими мерами. Намек был понятен. Киселев почтительно наклонил голову.

   - Я сделаю все, что в моих силах, ваше величество...

   Витгенштейн встретил нового начальника штаба недружелюбно, однако Павел Дмитриевич, проявив необычайную почтительность, довольно быстро со стариком поладил. Витгенштейн, сохраняя звание командующего, продолжал сажать цветы в своей деревне. А все управление армией перешло в руки Киселева.

   Действовать же крутыми мерами Павел Дмитриевич не собирался. Большое честолюбие и склонность к карьеризму не исключали в нем гуманности.

   Киселев был противником рабства, ненавидел аракчеевщину, безоговорочно, осуждал палочную дисциплину и фрунтоманию. Приехав в армию, он прежде всего стал ограничивать произвол и беззакония, творимые отдельными начальниками, и заявил о своем отвращении к телесным наказаниям солдат. Побывав в одном из пехотных полков, он с негодованием записывает:

   "В полку от ефрейтора до командира все бьют и убивают людей, и как сказал некто в русской службе: убийца тот, кто сразу умертвит, но кто в два, в три года забил человека, тот не в ответе. Убыль людей бежавшими и умершими, безнравственность, отклонение от службы и страх оной происходят часто от самовластных наказаний".

   Аракчеевским ставленникам деятельность Киселева, направленная к преобразованию армии в гуманном духе, пришлась не по душе. Зато он нашел самое горячее сочувствие и поддержку со стороны либерально настроенных командиров⁵⁵.

   Денис Давыдов высказал одобрение старому другу одним из первых.

   "Дай бог тебе исполнить все, что ты предпринимаешь, - писал он, - ибо рвение твое имеет целью общую пользу. Я тебя всегда любил, ты знаешь это; но теперь тебя более и более почитаю при каждом о тебе известии. Продолжай, брат, дави могучей стопою пресмыкающихся!"

   Однако назначение Киселева на высокий пост невольно заставило Дениса Васильевича и тяжело вздохнуть. Ведь Киселев был еще ротмистром, когда он, Денис Давыдов, носил мундир полковника! И сколько других, младших по годам и по службе, часто не отличавшихся ничем, кроме уменья угодить сильным мира сего, обогнали его в чинах и наградах! Нет, умный, хорошо образованный, честный, всегда готовый оказать поддержку товарищу и занятый большой плодотворной деятельностью Киселев, конечно, не идет в сравнение с другими. Денис Васильевич умел подавлять свое самолюбие, когда дело касалось общей пользы, и на этот раз остался верен себе.

   "... Если уже назначено мне судьбою быть обойденным, то пусть лучше обойдет умный и деятельный человек, как ты, нежели какой-нибудь ленивый скот, в грязи валяющийся, - признавался он Киселеву. - Божусь, что я это от души говорю. Люди прошедшего столетия не поймут меня, ибо их мысли и чувства падали к стопам Екатерины, Зубова и Грибовского! Слова: отечество, общественная польза, жертва честолюбия и жизни для них известны были только в отношении к власти, от которой они ждали взгляд, кусок эмали или несколько тысяч белых негров".

   И все же грустные мысли о несправедливости судьбы, губившей его забвением, продолжали одолевать Дениса Васильевича... А тут как раз он получил и новый "щелчок по носу", как сам любил выражаться. Дело заключалось в следующем: в прошлом году им была отправлена на рассмотрение государя рукопись "Опыта о партизанах", представлявшая несомненно ценный вклад в военную науку, как утверждали все читавшие эту рукопись военные теоретики и друзья. И вот теперь, вместо ожидаемой благодарности, он получил письмо от барона Карла Федоровича Толя, извещавшего, что государь соизволил поручить ему, Толю, "сочинение Правил о службе на передовых постах и вообще во всех малых отрядах", а посему он, Толь, просит Дениса Васильевича, как "опытного по сей части", прислать партизанские записки, дабы облегчить труд, порученный ему государем.

   Денис Васильевич пришел в бешенство. Большее издевательство трудно было придумать! Вся его служба, долголетний опыт командира отдельных отрядов и партизанские заслуги сбрасывались со счетов. И, очевидно, нарочно, чтоб принизить вообще действия русских партизан, государь поручил заняться этим предметом штабному педанту Карлу Толю.

   Сдержанно ответив барону, что не хотел бы видеть своих мыслей в чужом сочинении, Денис Васильевич тут же решил на свой счет издать "Опыт о партизанах". Пусть сколько угодно шипит раздраженная посредственность, а он сделает это непременно!

   Но вся дальнейшая военная служба стала представляться ему теперь совсем в ином свете, чем несколько недель назад.

   И в том же письме к Киселеву он не удержался от смелого и откровенного признания:

   "Я как червонец в денежных погребах графини Браницкой! Но погоди, кто знает, что будет? Может быть, перевороты государственные вытащат сундуки из-под сводов и червонцы в курс пойдут".

   Итак, он признавал, что при существующих условиях служба его бесполезна. Нечего мечтать, что царь и высшее начальство дадут ему возможность развернуть военное дарование! Он не обладал, подобно Киселеву и Закревскому, придворной обходительностью и уменьем приспособляться к обстоятельствам; он не был, подобно Дибичу и Толю, приверженцем столь любезных царю прусских военных доктрин; он не хотел походить на таких шедших в гору командиров, как Гурко, Мартынов, Нейдгордт, Шварц, отличавшихся крайним педантизмом и бессмысленной жестокостью с подчиненными. А вечно прозябать в не свойственной ему должности начальника штаба пехотного корпуса он не собирался.

   Что же еще оставалось? Соня не раз советовала выйти в отставку. Ведь у них есть имение, есть средства. Он может спокойно работать над военными сочинениями. Доводы были разумны, но, опасаясь прозаических семейных будней, он противился. Грела надежда на лучшее. Во время летнего смотра войск корпуса царь говорил с ним весьма благосклонно. Может быть, дадут под команду, как давно о том хлопотал, кавалерийскую дивизию!

   И Соне он возражал:

   - Рано еще мне думать о домашнем халате...

   Теперь стало ясно, что принял за благосклонность царя дежурную улыбку лицемера. Непростительная слабость! Сколько раз давал себе слово не обольщаться любезностями и улыбками властителей, а тут опять попался на эту удочку! Нет, более того не будет!

   Жизнь складывалась не так, как хотелось. Ничего не поделаешь. Служба потеряла смысл. Приходилось мириться с прозаическими семейными буднями.

   И когда жена возобновила однажды старый разговор, он, обняв ее, сознался:

   - Я думаю, ты права, милая Сонечка... Кажется, надо просить отставку... Можно служить отечеству и в домашнем халате с большей пользой, нежели в мундире!

   А на Украине в то время было беспокойно. Два года назад Аракчеев устроил военные поселения в Херсонской губернии и под Харьковом. Города и села, где стояли полки нескольких дивизий, были переданы в руки окружного военно-поселенческого начальства. Коренных жителей исключили из гражданского ведомства, их имущество переписали, время и быт подчинили суровым аракчеевским порядкам. Понятно, что несчастные горожане, селяне и казаки, насильственно обращенные в поселенцев, сопротивлялись как могли, волнения, переходившие зачастую в открытые восстания, в военных поселениях не прекращались.

   В конце июня 1819 года поселенцы Чугуевского округа получили приказ заготовить без всякого вознаграждения сто три тысячи пудов сена для кавалерийских лошадей. Чугуевцы выполнять приказ отказались. Никакие увещания не помогли, наиболее ретивые командиры, пытавшиеся принудить народ к выходу на сенокос, были побиты.

   Генерал Лисаневич, начальник расквартированной в здешних местах дивизии, послал в Чугуев несколько рот пехоты и двенадцать конных орудий. Поселенцев согнали на городскую площадь. Они держались с удивительным спокойствием и покоряться не думали.

   - Ни мы, ни дети наши военных поселений не желаем...

   Из окрестных деревень к ним на помощь двинулись толпы селян. В соседнем Таганрогском округе тоже началась смута.

   Тогда по распоряжению Лисаневича было схвачено и арестовано свыше тысячи бунтовщиков. Сборища поселенцев, происходившие повсюду, разогнаны кавалерией.

   11 августа в Харьков примчался Аракчеев. Военный суд, созданный им, работал день и ночь. Солдаты двух батальонов Орловского пехотного полка спешно заготовляли в лесу шпицрутены. И вскоре в Чугуеве началась кровавая расправа.

   Денису Давыдову обо всем этом подробно рассказал приехавший в Кременчуг капитан Воронецкий.

   После того как Дениса Васильевича перевели в третий корпус, он продолжал из Кременчуга помогать своими указаниями созданной им в Херсоне школе ланкастерского обучения, и херсонский комендант, в ведении которого она оказалась, указания эти выполнял, опасаясь, как бы Давыдов через Закревского не наделал ему неприятностей. Капитана Воронецкого, не имевшего достаточного опыта в ланкастерском обучении, комендант послал в Кременчуг, чтоб посоветоваться с Денисом Васильевичем о методах преподавания.

   Воронецкий по дороге решил проведать мать, жившую под Харьковом, и стал невольным свидетелем чугуевской экзекуции.

   - Мне никогда не забыть этого кошмара, - говорил взволнованно капитан, сидя в кабинете Дениса Васильевича. - Толпа несчастных, именуемых бунтовщиками, окруженная конными казаками и полицией, стояла безмолвно на площади против собора... Тут же помещались возы с шпицрутенами и несколько поодаль длинные шеренги солдат, один против другого, вы знаете, как это бывает... А день был ясный, тихий, словно созданный для того, чтоб жить и радоваться. И вдруг на колокольне ударил колокол, начался трезвон, какой бывает обычно при встрече высокопоставленных особ. К собору подкатила сопровождаемая конвоем карета, из нее вышел, опираясь на палку, сам Аракчеев, в генеральском мундире и регалиях... Честное слово, я никогда не видел физиономии более гнусной! Подстриженные ежиком жесткие волосы, щетинистые брови, оттопыренные уши, мутные злые глаза, большой сизый нос и обвислые губы выродка... Он поднялся на паперть, обвел стоящих перед ним людей тяжелым взглядом и, надув багровые щеки, прогнусавил: "На колени, мерзавцы!"

   Воронецкий сделал короткую паузу. Денис Васильевич, нахмурив брови, курил трубку, молчал. Картина представлялась так ярко, что пояснения не требовались.

   - А потом огласили судебную сентенцию, - рассказывал Воронецкий. - Сотни людей приговаривались к шпицрутенам, женщины к розгам... Сорок человек должны были пройти сквозь строй тысячи солдат по двенадцать раз... Представляете, какой ужас, какая бесчеловечность! Но осужденные продолжали оставаться в безмолвии... Признаюсь, я сначала подумал, что они не представляют того чудовищного, что должно произойти... Нет, я ошибся! Они отлично все понимали и не ожидали ничего иного, но ненависть, явственно обозначенная в их глазах, обращенных на Аракчеева, превышала все остальные чувствования... Они считали, что обречены страдать за правое дело, и не хотели унижать себя перед мучителями мольбами о пощаде... И это общее молчание смутило Аракчеева, я видел, как он заерзал на месте, затем сделал шаг вперед и объявил, что каждый, кто раскается в своем преступлении, будет прощен... Прошла минута, другая. Аракчеев ждал, они продолжали молчать. Воистину было что-то героическое в этом поединке поруганного права с необузданной, грубой силой!

   - Неслыханно! - перебил Денис Васильевич. - Неужели никто так и не изъявил готовности принести повинную?

   - Нет, какой-то хлопец в порванной свитке все же не выдержал, выдвинулся из толпы, видимо желая просить помилования. Тогда стоявший близ него отец, старик в нищенском одеянии, с белой бородой патриарха, угадав намерение сына, поднял вверх сжатые в кулаки руки и, трясясь всем телом, крикнул: "Сенька, я прокляну тебя навек, если ты посмеешь!" И хлопец, повернув голову, увидев распаленное яростью лицо отца, сжался, как от удара обухом, и стал пятиться назад, и толпа расступилась и поглотила его...

   Воронецкий смолк, захваченный силой запечатленной в памяти сцены, поправил дрожащей рукой словно душивший его ворот мундира, затем продолжал:

   - Аракчеев, злобно кусая губы, махнул рукой... Взвизгнули флейты, по площади рассыпалась звонкая барабанная дробь. Солдаты стали хватать несчастных, засвистели шпицрутены, начались истязания... Выносили замертво одного, вели другого, а толпа по-прежнему хранила суровое молчание... Аракчеев тщетно продолжал предлагать прощение... Они молча глядели на него с ужасом и отвращением, как на чудовище, спущенное на них с цепи самим дьяволом!⁵⁶

   Денис Васильевич, взволнованный до глубины души, сидя у стола, ерошил волосы. Воронецкий, не в силах более сдержаться, вскочил с места. Лицо его покрылось красными пятнами, и в светлых глазах стояли слезы.

   - Двадцать пять наказанных в тот же день скончались, - сказал он приглушенным голосом. - Я не знаю, что со мною творилось тогда и творится каждый раз, как вспоминаю об этом... Вероятно, болезненная мнительность или не знаю что... Только мне чудится, будто брызги крови... тех несчастных... попали и на мой мундир... Меня словно что-то душит, все опротивело, служить не хочется... И я непременно взял бы отставку, если б имел возможность существовать на что-нибудь другое, кроме жалованья...

   Ой прикрыл лицо руками и тяжело опустился в кресло. Денис Васильевич подошел к нему, положил на плечо руку:

   - Я понимаю вас, милый Воронецкий... Но успокойтесь, вы молоды, время залечит душевную вашу рану... И помните, что вы занимаетесь благородным делом, воспитывая будущих воинов.

   - Я боюсь, Денис - Васильевич, это недолго продолжится, - подняв глаза, задумчиво произнес капитан. - Комендант, побаиваясь вас, не чинит препятствий открыто, однако, считая затею весьма сомнительной, все больше с каждым днем мучает меня придирками.

   - Хорошо. Я буду в Тульчине, поговорю на этот счет с Киселевым. А вы поезжайте в Киев. Я дам вам деньги и письмо к начальнику штаба четвертого корпуса Орлову. Он лучше, чем я, понимает в ланкастерском обучении... Посмотрите, как поставлено дело там, и действуйте у себя в том же духе!⁵⁷

   Воронецкий уехал. А нарисованная им картина чугуевской расправы долго еще беспокоила воображение Дениса Васильевича. Зрели новые мысли, рождалось образное представление самовластья в виде чудовищного домового, который, по народным поверьям, наваливается на спящего и душит его до тех пор, пока тот не соберет всех сил и не привстанет разом.

   Денис Васильевич вынужден был отказаться от некоторых старых своих взглядов, начал прилежно изучать политическую экономию Сея, конституционные книги и брошюры Бенжамена Констана и Бентама и все чаще задумываться над тем, что когда-нибудь самодержавие все-таки будет, пожалуй, заменено более справедливым свободным правлением. Правда, представлялось такое правление весьма туманно и в далеком будущем, но оно казалось привлекательным, хотя вместе с тем ограниченное сословными предрассудками мировоззрение заставляло сильно побаиваться, как бы при смене правления не произошло народное восстание, вторая пугачевщина, а от этого избави бог!

   Но так или иначе - от душившего все живое самовластья ничего доброго он не ожидал.

   Вопрос об оставлении службы не требовал дальнейших размышлений. Надо лишь подыскать более или менее, правдоподобные причины.

   20 сентября он пишет Закревскому:

   "Скажи по совести, что я в существе службы моей? Не правитель ли канцелярии корпусного командира?.. Какие же бумаги проходят через мои руки? Стоят ли они взгляда умного человека? Требуют ли они хоть минуты размышления?.. Где я убил и убиваю последние дни лучшей части жизни моей? В непросвещенных провинциях, в степях, в городках и деревнях; еще коли бы я тем приносил пользу отечеству: но какая польза ему, что я подписываю: "К сведению, справиться там-то и предписать и донести о том-то"? В сто раз глупее меня человек не то ли сделает?"

   Сославшись также и на болезненное состояние, Денис Васильевич просит представить ему долгосрочный заграничный отпуск для лечения. Тогда подобные отпуска давались без обозначения срока и являлись наиболее удобной и приличной формой оставления службы.

   Денис Васильевич не сомневался, что Закревский и на этот раз его выручит.

   Была еще зимняя поездка в Тульчин. Там, в роскошном замке польского магната графа Мечислава Потоцкого, жил начальник штаба второй армии Павел Дмитриевич Киселев.

   В замке с утра до поздней ночи не смолкал шум голосов. Киселев никому не отказывал в приеме, времени и любезности у него для всех доставало.