Давыдов Денис Васильевич - Н. А. Задонский. Денис Давыдов

иться. Денис Васильевич не мог скрыть его и в письме к Закревскому:

   "Слухи, которые дошли до тебя насчет моей нескромности, вовсе несправедливы. Ежели бы я что и соврал, то никто бы пересказать не мог мною совранное, ибо я совершенно никуда не выезжаю и никого не принимаю. Я знаю, как и другие, что Москва не менее Петербурга наводнена людьми, которых я не опасался бы, если б они доносили о том, что слышат, но чего не сочинит мерзавец для того, чтобы выслужиться? К тому же - горькая истина! - какая храбрая служба, какая благородная жизнь перевесить может донос бродяги, продавшего честь свою полиции?"

   Доверить такое письмо почте, где завелся обычай просматривать корреспонденцию, Денис Васильевич никогда бы не решился. Он хорошо знал, что бумага терпит все, но многие не терпят того, что на бумаге написано. Письмо в столицу отправлено было с Левушкой.

   А предупреждение Закревского запомнил крепко. В английском клубе совсем перестал появляться. Благоразумную предусмотрительность надо превратить в чрезвычайную осторожность. Такова была жизнь!

   Соня впервые после родов вышла в цветник, разбитый при доме. Сентябрьские дни стояли на редкость сухие и теплые. В прозрачном воздухе дрожали паутинки бабьего лета. Пышно цвели на клумбах махровые астры. Денис Васильевич бережно усадил жену на скамейку и присел рядом.

   Они только что оставили детскую. Маленькая Сонечка, как назвали девочку, крепко спала. Он долго с неизъяснимо радостным чувством глядел на обрамленное кружевным чепчиком крохотное личико. Дочка! Черты родственного сходства распознать было трудно, но густые, темные, давыдовские брови обозначались ясно. Это усиливало пробуждавшуюся отцовскую нежность. И в то же время он думал о том, как появление малютки внесло что-то новое в его отношение к жене, к Соне-большой. Она стала словно ближе, родней, привязанность к ней неизмеримо возросла.

   Такое ощущение не покидало Дениса Васильевича и в цветнике. Он ласково привлек к себе жену и произнес:

   - А ротик нашей крошки похож на твой, милая Соня... И, пожалуй, весь овал лица!

   Соня улыбнулась.

   - Вот уж не нахожу! По-моему, она живой портрет своего папы!

   Денис Васильевич признался:

   - Ну, если говорить правду, я не такого высокого мнения о своей наружности, чтобы желать этого... Нет, право, дай бог, чтобы наша Соня-маленькая во всем походила на мою Соню-большую...

   Они поговорили таким образом еще несколько минут и неожиданно примолкли. Чей-то тяжелый экипаж, громыхая, свернул с улицы и остановился у ворот их дома. Они поднялись со скамьи, обменялись немым взглядом: "Кто же это может быть?"

   Давыдовский дом построен был по-старинному. Просторные сени, отделявшие жилую часть от парадного подъезда, выходили другой, противоположной стороной в цветник. Денис Васильевич и Соня еще в сенях увидели мощную фигуру Ермолова, показавшегося в открытых камердинером парадных дверях. А следом за ним шел, заплетая ногу за ногу и смешно размахивая руками, высокий и тонкий как жердь незнакомец.

   Ермолов сбрил усы и поэтому казался помолодевшим. Генеральская фуражка выгорела от солнца и помялась. Наброшенная на плечи легкая шинель покрыта дорожной пылью.

   - Знаю, знаю, что непрошеные гости хуже татар, но ничего не поделаешь, вам придется сие татарское нашествие вытерпеть, - весело говорил он, входя в дом. - Я прямо из столицы... Закревский завтра или послезавтра в своей подмосковной будет, просил, чтоб я здесь задержался...

   Алексей Петрович сбросил шинель, расцеловал Дениса и Соню, а узнав, что она стала матерью, поздравил ее и вздохнул:

   - Эх, жаль, что задержали меня в Петербурге! Непременно бы в кумовья назвался!

   Потом, повернувшись к незнакомцу, представил:

   - А это мой спутник и будущий кавказский сослуживец Вильгельм Карлович Кюхельбекер. Прошу любить и жаловать!

   Кюхельбекер, согнувшись чуть не вдвое, поцеловал протянутую руку Сони, что-то невнятно пробормотал и густо покраснел.

   Денис Васильевич, догадавшись, что перед ним тот самый поэт и чудак Кюхля, о котором с неизменной теплотой отзывался Пушкин, поспешил его обнять и ободрить:

   - Друзья моих друзей всегда мои друзья, любезный Вильгельм Карлович... По службе парнасской и понаслышке я давно почитаю тебя своим приятелем!

   Серо-голубые выпуклые глаза Кюхельбекера радостно засияли. Он схватил руку Давыдова и, благодарно пожимая ее, сказал взволнованно:

   - Я тоже давно знаю и люблю вас. Еще в лицее, вместе с Пушкиным, мы заучивали ваши стихи и басни. Они помогали образовывать наши вкусы. А партизанские действия ваши всегда вызывали самое искреннее мое восхищение...

   Соня пригласила всех в столовую. Там за чаем, чувствуя общее расположение, Кюхельбекер открылся как интересный собеседник. Он недавно побывал за границей, куда в должности секретаря сопровождал старого остряка камергера Александра Львовича Нарышкина, и теперь с увлечением рассказывал о своих европейских впечатлениях. Нарышкин не обременял работой. Свободного времени было много. Кюхельбекер занимался не только осмотром достопримечательностей. В Веймаре он посетил знаменитого Иоганна Вольфганга Гёте, в Париже познакомился с Бенжаменом Констаном, по просьбе которого прочитал французам несколько лекций.

   Впрочем о своих лекциях Кюхельбекер распространяться не собирался. Он сказал о них между прочим, а сказав, сразу смутился, бросив при этом на Ермолова взгляд, выражавший как бы молчаливую просьбу не делать замечаний на сорвавшуюся с языка фразу.

   Но Денис Васильевич, перехватив этот взгляд, полюбопытствовал:

   - А позволь узнать, любезный Вильгельм Карлович, о чем же были лекции?

   Кюхельбекер произнес запинаясь:

   - Моим предметом являлись история нашего отечества и состояние нашей словесности...

   - Отлично! А какие же, собственно, мысли ты высказывал?

   - Я высказывал сердечное убеждение, что Россия, устранив злоупотребления и пороки, достигнет некогда высочайшей степени благоденствия, - преодолев смущение и начиная разгораться, отвечал Кюхельбекер. - Я говорил, что русскому народу не вотще дарованы чудные способности и богатейший, сладостнейший между всеми европейскими язык, что россиянам предопределено быть великим, благодатным явлением в нравственном мире...

   Кюхельбекер передохнул и снова посмотрел на Ермолова. Однако Алексей Петрович того, что знал, скрывать не счел нужным и тут же добавил:

   - А следствием оного красноречия явилось предложение русского консула господину оратору незамедлительно покинуть французскую столицу и возвратиться в пределы Российской империи...

   - Как! Значит, вас выслали из Парижа? - недоумевая, обратилась Соня к Кюхельбекеру. - Я ничего не понимаю... За что же все-таки?

   Кюхельбекер вынужден был признаться:

   - Нашли, будто я допускаю неуместные выражения...

   Ермолов с обычной для него усмешечкой Соне пояснил:

   - Надо полагать, милая сестрица, Вильгельм Карлович, высказываясь о настоящем и будущем россиян, не всегда делал ударения там, где следует...

   Денис Васильевич, покачав головой, вставил:

   - А при нынешних строгостях подобная история могла окончиться весьма печально.

   - Оно и было на то похоже, да выручили спасительные случайности, - сказал Ермолов. - Незадолго перед тем, возвратясь из Лайбаха в Петербург, государь, довольный кавказскими делами, изволил пожаловать мне сорокатысячную ренту на двенадцать лет, а я, поблагодарив, отказался от оной в пользу бедных служащих, обремененных семействами...

   Соня не выдержала, перебила:

   - Вы... отказались от ежегодных сорока тысяч?

   - А я за большими деньгами и подарками никогда не гонялся, хватит с меня жалованья, - отозвался чуть даже резковато Ермолов и, передохнув, продолжил: - Зато когда всем известный опекун и покровитель господ сочинителей Александр Иванович Тургенев уговорил меня взять на службу Вильгельма Карловича, государю мою просьбу об этом, судите сами, отвергнуть было уже совсем неловко... Вот как все устроилось!

   Кюхельбекер влюбленно глядел на Ермолова и что-то шептал. Потом вскочил порывисто с места, заговорил несвязно:

   - Позвольте, господа... Я всю жизнь... Это не забывается...

   И вдруг, выпрямившись во весь рост и переведя снова взгляд на Ермолова, с большой силой и трогательной искренностью прочитал:

   Он гордо презрел клевету,

   Он возвратил меня отчизне:

   Ему я все мгновенья жизни

   В восторге сладком посвящу...

   Темпераментное выступление Кюхельбекера и его стихи произвели большое впечатление. Денис Васильевич одобрил автора первым:

   - Прекрасно, милый Вильгельм Карлович! Такие строки не рассудком, а сердцем рождаются... Знаю по себе! Чувство, оно, братец мой, всегда скажется!

   Ермолов, ласково поглядев на Кюхельбекера, добавил:

   - Я в стихах знаток небольшой, в разборе их с братом Денисом тягаться не могу, однако ж отличать сердечность чувств и мне, одичавшему жителю Кавказа, свойственно... Благодарю, дружок! - И, что-то вспомнив, он едва приметно усмехнулся: - Хотя, должен заметить, дикими азиатами нелегкий труд сочинителей иной раз ценим бывает на свой манер весьма щедро. Мне Грибоедов рассказывал, как персидский Шах, прослушав стихи одного старого поэта, приказал ему раскрыть пошире рот и собственной рукой сунул туда горсть бриллиантов!

   - Позволю напомнить, почтеннейший брат, - сказал, смеясь, Денис Васильевич, - что подобные азиатские способы награждения не только в Азии, но и у нас в России были известны...

   - Разве? - удивился Ермолов. - Ну, я, признаюсь, никогда не слышал... Кто же и когда у нас этим занимался? Расскажи, любопытно!

   - Императрица Анна Иоанновна набивала серебром и медью рты своим потешным карлам. А покойная государыня Елизавета Петровна развлекалась иначе: она приказывала запекать в пироги вместо начинки серебряные рублевики и одаривала таковыми кулинарными изделиями своих приближенных...

   Ермолов, насмешливо блеснув глазами, перебил:

   - Способы награждения, слов нет, похожи, да суть не в способах, брат Денис, а в том, кого и за что награждают. Там сочинителей и поэтов, а у нас шутов и лакеев...

   И, довольный своей остротой, Ермолов громко, без стеснения, рассмеялся.

   Сама по себе эта острота ничем из других его острот не выделялась. Не такое еще говаривал Алексей Петрович! А все же его поведение, как и в прошлую встречу, казалось Денису Васильевичу во многом загадочным и заставляло опять задумываться...

   Ермолов отказался от сорокатысячной аренды... Почему же? Денис Васильевич не мог поверить его собственному объяснению. Более правдоподобной казалась другая причина: зная о своей популярности в либеральных кругах, Ермолов желал ее упрочить. Ведь слух об отказе от аренды в пользу бедных служащих, несомненно, будет тому способствовать. А прием на службу попавшего в беду милого чудака Кюхельбекера? Можно не сомневаться, что Александр Тургенев трезвонит об этом благородном поступке во всех столичных гостиных.

   Но зачем нужна Алексею Петровичу популярность в либеральных кругах? Неужели лишь для того, чтоб потешить свое тщеславие? Не узнал ли он чего-то во время пребывания в Лайбахе? И наконец, что же случилось с Ермоловым по дороге туда?

   Говорить обо всем этом можно было лишь с глазу на глаз. И такой разговор в тот же день состоялся. Начал его сам Алексей Петрович, и начал совершенно неожиданным вопросом:

   - Надеюсь, к тайному обществу ты не принадлежишь?

   - Помилуйте! - изумился Денис Васильевич. - Я как будто никогда не давал повода полагать меня в числе сторонников подобных учреждений!

   - А если не принадлежишь, то и хорошо, - сказал спокойно Ермолов. - Я предупредить хотел, ибо на собственном опыте убедился, сколь важно заранее прибраться и почиститься. Помню, как меня в молодости арестовали... Найди тогда генерал Линденер бумажки, кои брат Александр Каховский хранить доверил, - обоим бы нам голов не сносить! Да, пренебрегать, милый мой, опытом никогда не следует...

   - Но что же произошло, почтеннейший брат?

   - Государю стало известно о существовании тайных обществ, и, вероятно, будут приняты меры для искоренения оных...

   Денис Васильевич изменился слегка в лице. Вспомнились Базиль, Михаила Орлов... Над сколькими друзьями и знакомыми нависла опасность! Сдерживая волнение, он спросил:

   - Неужели государю доложены даже имена наших отечественных карбонариев?

   - Ну, о таких подробностях меня не осведомляли, - произнес Ермолов, - зато я узнал другое... Они сильнее, нежели я думал! Государь так их боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся!⁶⁷

   - Следовательно, они занимаются не только демагогическими спорами, но и предприняли что-то серьезное?

   - А как, по-твоему, в бирюльки, что ли, в тайных обществах играют? В Италии карбонарийские венты в короткий срок вооружили десятки тысяч людей... Вот у его величества от мрачных дум и пошла головка кругом!

   - Простите, почтеннейший брат, однако мне кажется, при таких обстоятельствах и некоторые ваши собственные поступки могли показаться государю подозрительными...

   - Ты на что же намекаешь? - прищурился Ермолов. - К тайным обществам я касательства не имею... А ежели Кюхельбекера с собою взял, так не без царского же согласия!

   - Я имею в виду не только этот случай... После нашего прошлого разговора меня крайне беспокоила ваша поездка в Лайбах, тем более что длилась она слишком долго...

   - А-а, ты вон о чем! - догадался Ермолов, и губы его тронула привычная усмешечка. - Поездка была занятная, что и говорить! В Варшаве великий князь Константин Павлович на неделю задержал, парады и разводы свои показывал. Как его высочеству откажешь? А потом несколько раз в дороге то карета, то бричка ломались...

   - Зачем же вам другой экипаж понадобился?

   - Экий, брат, ты несметливый! Со мною подарки для его величества и для Петрухана Волконского следовали. Петрухан, сам ведаешь, на подарки падок! Приезжаю, он волком смотрит: почему, дескать, медленно ехал? А увидев ковры и всякие иные изделия восточных чудесников, сразу обмяк... Побежал государю докладывать, что мои рассуждения основательны и виновности моей в дорожной задержке не было! Ну, а к тому времени надобность в посылке наших войск в Италию отпала, и назначение мое отменили, о чем я, как сам понимаешь, услышал без сожаления... Выходит, беспокоился ты напрасно, брат Денис!

   - Могло же, однако, дело кончиться для вас и не столь благополучно?

   - Разумеется. На грех мастера нет. В таком случае видел бы ты меня сейчас без мундира, только и всего!

   Разговор отчасти успокоил. Ермолов к тайным обществам касательства не имеет, пользуется прежним доверием государя. А вместе с тем было очевидно, что сокровенные мысли и стремления проконсула Кавказа далеко не укладываются в рамки обычной благонамеренности, что он настроен к правительству враждебно и сочувствует объединившимся в тайные общества вольнодумцам. Сколько странностей, сколько противоречий! Попробуй-ка разгадать, чего желает Ермолов?

   Бал, который дал Закревский в своем подмосковном селе Ивановском в честь Ермолова, был великолепен. Обширный господский дом сверкал огнями. Аллеи парка, спускавшегося к пруду, украшали гирлянды разноцветных фонариков. Играл военный оркестр. Палили при тостах из пушек. А когда взмыли в небо первые ракеты фейерверка, перед домом на самом видном месте, брызгая золотым дождем, медленно закрутился огромный щит, с одной стороны которого, под ермоловским дворянским гербом, значилась надпись: "Врагов мечом караешь", а с другой, под таким же гербом, стояло: "Друзей душой пленяешь!"⁶⁸

   Гостей наехало много. Тут была и титулованная московская знать, и чиновники разных ведомств, и окруженные перезрелыми дочерьми соседи-помещики, но большинство составляли военные. Закревский никого не хотел обижать, пригласил всех, с кем когда-то служил или состоял в знакомстве.

   Денис Давыдов, приехавший вместе с Ермоловым, находился в приподнятом настроении и, вспомнив гусарскую молодость, много пил, шутил, танцевал до упаду. Черноволосая, кареглазая красавица Аграфена Федоровна Закревская, жена Арсения, совершенно его очаровала. Она была смешлива, лукава и чем-то напоминала ему Аглаю, может быть удивительным легкомыслием.

   Танцуя с нею и ведя обычную светскую болтовню, он, не предвидя особого сопротивления, готов был атаковать ее пламенными словами признания, но его пыл охлаждали ревнивые взгляды Арсения, старавшегося не выпускать жены из поля зрения. Денис Васильевич, подавляя вздохи, все более соображал необходимость немедленного прекращения неуместного флирта. Сделав над собой усилие, он, едва только закончился длинный котильон, откланялся милой Аграфене Федоровне и, вытирая платком вспотевший лоб, подошел к Закревскому и Ермолову, стоявшим в кругу нескольких военных.

   - Дух Бурцова в тебе неистребим, брат Денис! - смеясь, заметил Ермолов. - Тот, говорят, мог без отдыха двенадцать часов сряду плясать...

   - Куда нам до Бурцова! - отмахнулся Денис Васильевич. - Бурцовским проказам уже более не быть... Будучи однажды в отпуску в Липецке, где родитель его служил градоначальником, Бурцов въехал к нему в кабинет верхом на коне и потребовал тысячу рублей для уплаты своего долга... А кабинет, господа, находился на втором этаже дома!

   Закревский, улыбаясь, произнес:

   - Между прочим, мне передавали, будто в Петербурге не так давно пытался повторить подобное гвардеец Хрунов...

   - Какой Хрунов? Матвей Григорьевич? Измайловского полка?

   - Кажется, что так... Ты разве его знаешь?

   - Пять лет назад, когда за арендой к вам приезжал, познакомили с ним... Нет, с Бурцовым Хрунова не сравнишь! Тень жалкая! Водку хлещет жестоко и под балалайку пляшет лихо, а на все иное никакой фантазии... Я, впрочем, сделал на него рифмованный набросок...

   Под вечерок Хрунов из кабачка Совы,

   Бог ведает куда, по стенке пробирался;

   Шел, шел и рухнулся. Народ расхохотался.

   Чему бы, кажется? Но люди таковы!

   Однако ж кто-то из толпы -

   Почтенный человек - помог ему подняться

   И говорит: "Дружок, чтоб впредь не спотыкаться,

   Тебе не надо пить..." -

   "Эх, братец! Все не то: не надо мне ходить!"

   Стихи вызвали общие похвалы. Денис Васильевич с довольным видом подкручивал усы. Закревский, взяв его под руку, говорил любезности. А между тем музыка снова заиграла. Бал продолжался.

   И никто не заметил, как в зале появился невзрачный полицейский пристав, отыскал глазами среди гостей московского коменданта Волкова и, отозвав его в сторону, что-то шепнул на ухо. На круглом румяном лице коменданта выразилось беспокойство, он тотчас же, прихрамывая, вышел из дому вслед за приставом.

   Ермолов и Давыдов узнали о ночном происшествии лишь на следующий день. Заночевав у Закревских, как и многие другие гости, они утром вышли в парк подышать свежим воздухом и, пройдясь по аллеям, уселись в одной из беседок, закурили трубки. Здесь к ним подошел стройный и черноглазый, похожий на итальянца Александр Яковлевич Булгаков, дотошный, умный и всеведущий московский почтмейстер, общий приятель, и сказал:

   - Потрясающая новость, господа! Оказывается, ночью готовился поджог имения!..

   - Полно, что за шутки, Александр Яковлевич, - произнес Давыдов.

   - Сведения самые достоверные, - подтвердил Булгаков. - Должно благодарить нашего коменданта, предусмотрительно распорядившегося об усилении охраны. Поджигатели вовремя были схвачены.

   - Кто же они такие?

   - Здешние мужики. Поджог для них - не диковина. В последние годы они сожгли несколько господских строений, дважды поджигали местную суконную фабрику и винокуренный завод, пытались добраться и до барского дома...

   - А чем же все это вызывается? - сдвинув брови и наморщив лоб, спросил Ермолов.

   - Страшным озлоблением крестьян, - ответил Булгаков. - Ивановское, как вам известно, было приданым Аграфены Федоровны, но до последнего времени управляла имением ее мать, скончавшаяся недавно графиня Толстая. И хотя о покойниках не принято говорить худого, должен заметить, старая графиня недаром стяжала мрачную славу одной из самых скаредных и жестоких помещиц Подмосковья. Крестьяне были доведены до полного нищенства. Фабричные работали по двенадцать часов, получая лишь кусок хлеба и две копейки. Дворовые ходили, пошатываясь от постоянного недоедания и бесчеловечных наказаний. И вот что поучительно, господа: скаредность и жестокость привели не к повышению, а к понижению доходности имения. Люди работают кое-как. Урожаи собираются на редкость плохие, сукно фабрика выпускает скверное...

   - Значит, Арсению Андреевичу на многое рассчитывать от имения не приходится? - поинтересовался Давыдов.

   - Думаю, что так. До тех пор по крайней мере, пока не наладятся отношения с крестьянами... Я далек от либеральных идей, господа, но, как видите, собственная наша выгода заставляет с этим считаться.

   - Вполне с тобой согласен, Александр Яковлевич, - сказал Давыдов. - В этом вся суть!

   Вскоре подошел Закревский, сопровождаемый комендантом Волковым, с которым находился в давней дружбе. Они только что побывали в селе, где присутствовали при допросе арестованных поджигателей. Подробности дела подтверждали правильность того, о чем говорил Булгаков.

   Покойная барыня "довела до разора" крестьянина Трофима Сутулина. А сын его погиб на фабрике от несчастного случая. Трофим вместе с другими обозленными ивановцами участвовал два года назад в поджоге господского имущества, был судим и скончался по дороге на каторгу. Тогда другой его сын, Лука, тоже работавший на фабрике, мстя за отца и брата, испортил ценную машину, за что по приказу барыни был наказан плетьми и выслан в другую графскую деревню, находившуюся под Лебедянью. Оттуда спустя некоторое время Лука сбежал обратно и, хоронясь у ивановских крестьян, стал подготовлять поджог господского дома, задумав сжечь в нем старую барыню. Узнав о ее смерти, Лука, как показали свидетели, "заскрежетал зубами", но намерения о поджоге не оставил, хотя ивановцы уговорили его изменить план и сначала подпалить ненавистную всем фабрику, которая в последнее время по распоряжению Закревского была временно закрыта для переустройства. Полагая, что бал в господском доме отвлечет внимание приказчиков, Лука и двое его дружков легко пробрались на фабричный двор и, заложив паклю в щели деревянного здания, начали высекать огонь, но в это время подоспела полицейская охрана.

   - Самое ужасное заключается в том, - говорил расстроенный происшествием Закревский, - что преступники не только пользовались тайным сочувствием всех ивановцев, но и вдохновлялись ими... Выясняется, господа, такая особенность: мужики, более двух месяцев укрывавшие беглого Луку Сутулина, кормили его по очереди, как обычно кормят пастухов и других полезных мирских людей. В глазах ивановцев поджигатели господского имущества не преступники, а смелые, справедливые люди, страдающие за мирское дело! Видели бы вы, сколько всяких продуктов, даже лакомств, вроде сала и меда, натащили арестантам чуть свет со всего села!

   - Я тебе советовал, Арсений Андреевич, поскорей отправить отсюда мерзавцев, - вставил Волков. - А что касается сочувствия арестованным со стороны мужиков... удивляться и тревожиться нечего, всюду так, а ничего страшного не происходит. Надо надзор построже учредить!

   - Нет, а я Арсения Андреевича вполне понимаю, - возразил Булгаков. - Поджигателей по закону накажут, сошлют в Сибирь, а мужицкая ненависть тут останется... И строгостью скорее сам себе повредишь, чем поможешь! Да вот я вам один случай занятный расскажу. Был у одного пензенского помещика старик бурмистр, и до того строгий и злой, что мужики, только увидев его бороду, а борода размеров была невероятных, начинали дрожать от страха. Помещик бурмистра ценил и всюду расхваливал: вот, дескать, если б таких бородатых псов во всех именьях завести, то ни смут, ни бесчинств никогда бы не было. Однажды, приехав в Москву, стал этот помещик своим знакомым, как обычно, бурмистром хвалиться, а в это время ему почтовый большой пакет подают... Что такое? Раскрыл - и глазам не верит! Лежит в пакете борода бурмистра... и вместе с ней послание от крестьян: мы, дескать, пока отрезанную нами бурмистрову бороду посылаем, а ежели его не уберете, то вскоре и голову ожидайте. Каков случай, а? И не хочешь, а улыбнешься, хотя чему же, собственно?

   Неожиданно в разговор вмешался Ермолов:

   - Отпустил бы ты мужиков на волю, Арсений Андреевич. Они тебя благодетелем почитать станут и по найму, глядишь, лучше работать будут!

   Все посмотрели на Алексея Петровича с некоторым удивлением. Говорил он в обычной своей слегка иронической манере, и трудно было разобрать, то ли всерьез, то ли в шутку сделано предложение. Закревский с кислой улыбочкой произнес:

   - А пожалуй, и впрямь придется вашим советом воспользоваться, Алексей Петрович...

   Происшествие в Ивановском произвело тяжелое впечатление на Дениса Давыдова. Происшествие это не было исключительным случаем. В последнее время в дворянском обществе все чаще говорили о волнениях среди крестьян, о нападениях на помещиков, о поджогах. Не было ничего удивительного и в том, что крестьяне сочувствовали поджигателям господского имущества. Всюду так! Но именно потому, что подобные явления наблюдались всюду, нельзя было, как делал Волков, успокаиваться тем, что ничего страшного не происходит. Страшное заключалось уже в самом слове "всюду". Оно встревожило воображение мрачными картинами народного мятежа. Топоры бородачей, о которых напомнил как-то Вяземский, могут быть в конце концов пущены в ход! А кто виноват во всем этом? Сословные предрассудки и привычки уводили от правильного ответа. Коренная причина крестьянской враждебности виделась не в крепостной системе, а в самоуправстве и жестокостях некоторых помещиков. Денису Давыдову хорошо помнилась трагическая история проданной развратному Каменскому крестьянской девушки. Но чем лучше Каменского скаредная старуха Толстая, заставляющая людей работать за две копейки в день?

   Всякий раз, когда приходилось слушать разговоры о бесчеловечных поступках помещиков, Денис Васильевич чувствовал, как вместе с отвращением к этим господам начинает закипать в нем и гнев против них. Они, и никто более, возмущали и озлобляли народ, разрушая добрые отношения с крестьянами! Такого несколько наивного мнения придерживался, впрочем, не он один. Оно было достаточно широко распространено тогда в той дворянской среде, где он вращался.

   Конечно, высказывать при Закревском негодование действиями его покойной тещи было неудобно, да и бесполезно. Закревский сам превосходно все понимал. Однако ивановское происшествие не прошло для Дениса Васильевича бесследно, и тревожные мысли, порожденные этим происшествием, спустя два месяца дали отзвук в другом месте и при других обстоятельствах.

   Денис Васильевич не забыл своего обещания выправить бумаги Терентию. Но дело оказалось значительно сложнее, чем можно было ожидать.

   Расчет основывался на предположении, что Масленников, ускользнув от суда, несомненно, не захочет ссориться с человеком, знающим его прегрешения, и не откажет в просьбе дать Терентию вольную или в крайнем случае продать его. Когда же Дмитрий Никитич Бегичев, охотно взявшийся помогать шурину, навел необходимые справки у судейских чиновников, посоветовался с опытными стряпчими, то пришлось весь расчет признать несостоятельным.

   Ведь было неизвестно, каким образом Масленникову удалось избежать суда, а главное, куда делись следственные материалы? Обычно они хранились в судебных архивах, но Масленников, не пожалев денег, вполне мог добиться изъятия их оттуда и совершенного уничтожения. А в таком случае его сношения с французами делались почти недоказуемыми, и это обстоятельство сразу изменило бы характер предполагаемых отношений с ним. Масленников мог отказаться от всяких переговоров да вдобавок заявить полиции, что Давыдов укрывает беглых.

   Но если следственные материалы и уцелели, то, во-первых, не так-то просто до них добраться, а во-вторых, прошло столько времени, что, вероятно, пришлось бы заниматься снова собиранием свидетельских показаний, обличающих помещика в измене. А это предприятие чрезвычайно трудное и не обещающее никакого успеха.

   Наконец, Масленников легко может перейти от обороны к наступлению, обвинив Давыдова в том, что он самовольно, из личной неприязни, подверг телесному наказанию ни в чем не повинного дворянина. Как его пороли - видели многие, а за что - не знал точно никто. К тому же Масленников, наверное, заручился бумажкой о прекращении судом его дела за полной недоказанностью обвинения. Приложенная к жалобе такая бумажка могла стать весьма основательной и грозной уликой против Давыдова. Вот как все повертывалось!

   Обрисовав в подробностях невеселую эту картину, Бегичев посоветовал:

   - Благоразумней всего не связываться с негодяем...

   Денис Васильевич мрачно усмехнулся:

   - Занятные сети плетет наша богиня Фемида! Виноватый проскользнет, а правый застрянет! - И, вздохнув, заключил: - Что ж, придется повременить... Ты, Митя, все же через смоленских своих знакомцев проведай, как держит себя поротый барин и бывает ли в Москве... Не мешает знать на всякий случай!

   Между тем положение Терентия, жившего без всякого вида в Верхней Мазе, начинало с некоторых пор внушать серьезные опасения.

   Терентий, судя по письмам дядюшки Мирона Иваныча, не сидел без дела и все, что ему поручалось, выполнял с необычайным усердием. Он привел в порядок дворовые постройки, превосходно отделал все комнаты господского дома, а парадное крыльцо и террасу украсил такой искусной резьбой, что все диву давались. Дядюшка нахвалиться не мог Терентием, считая его бесценным человеком.

   Но трудолюбие и мастерство Терентия стали возбуждать невольный интерес к нему и ненужные толки, причем не только среди дворовых. Соседка помещица Мария Ивановна Амбразанцева нарочно приезжала в Верхнюю Мазу, чтобы справиться у Мирона Ивановича, откуда взялся у них этакий умелец и нельзя ли прислать его недельки на две к ней для домашних работ. Стало быть, слухи о Терентии вышли за пределы села и могли привлечь внимание полиции... Что-то так или иначе необходимо было предпринимать. Но что же?

   Размышления об этом совпали с большим событием в жизни Дениса Васильевича. На письменном столе появилась пахнущая свежей типографской краской первая его книга "Опыт теории партизанского действия". Названию он умышленно придал суховатый оттенок, чтоб несколько скрыть взволнованность своих чувств. Когда приходилось защищать партизан от нападок военных педантов, людей сухой души и тяжкого рассудка, разве мог он оставаться спокойным?

   Правда, подсушенное название не очень-то спасало книгу от осуждения в высших сферах. Царь морщился при упоминании о ней. Дибич и Толь удивлялись, как могла цензура разрешить ее выпуск. И Закревский, учитывая эти настроения, журил за допущенные в книге дерзкие рассуждения. Денис Васильевич признавал, что "занесся во многих местах", обещал впредь быть осторожней.

   Впрочем, книгой он был очень доволен. Кислые физиономии военных педантов и методиков не смущали, он знал заранее, что этим господам книга придется не по вкусу, зато в либерально настроенных офицерских кругах приняли ее более чем благосклонно. Выражая мнение этих кругов, Иван Григорьевич Бурцов писал из Тульчина:

   "Русская военная литература, как известно вам, богата только фронтовыми уставами и прибавлениями к оным; следственно, приходится искать наставления по ремеслу нашему в сочинениях чужеземных. Я покорялся сему закону, хотя с великим негодованием: читал много и утвердительно могу сказать, что ничего близкого, похожего даже на ваше произведение не знаю... Это в другом роде "Опыт теории о налогах" Тургенева, коим не похвалится ни одна чужестранная литература. Тому воздавать будут хвалы политики, доколе не обрушатся столпы государственных зданий, - этому будут возносить благодарность воины, пока люди не перестанут точить штыки..."⁶⁹

   Выпуская первую свою книгу, Денис Давыдов заботился не только о военно-теоретических, но и о литературных ее достоинствах. Карамзин, Жуковский, Вяземский, читавшие рукопись, помогали своими советами, однако надо заметить, автор не следовал им слепо, несмотря на полное уважение к почтенным литераторам. Выправлялись отдельные страницы, заменялись одни выражения и слова другими, а слог оставался свой собственный, оригинальный, живой, Давыдовский.

   Поэтому особенно приятно было получить стихотворный отклик на книгу от Александра Пушкина:

   Недавно я в часы свободы

   Устав наездника читал

   И даже ясно понимал

   Его искусные доводы;

   Узнал я резкие черты

   Неподражаемого слога...

   И хотя при этом Пушкин в шутливом тоне скорбел о том, что "перебесилась проказливая лира" поэта-партизана, признание в прозаическом его сочинении "неподражаемого слога" наполняло Дениса Васильевича чувством большого творческого удовлетворения.

   Итак, созревший несколько лет назад замысел был осуществлен!

   Несмотря на явное нежелание царя и его ближних признавать партизанскую систему, она утверждалась в книге как ценный, проверенный опытом способ защиты отечества. А в журнале "Отечественные записки" печатались отрывки из "Дневника партизанских действий". Мысли, высказанные в книге, подтверждались в журнале красочными примерами партизанской практики.

   Денис Васильевич, глядя на книгу, невольно каждый раз вспоминал о славных деяниях партизан, и злая судьба одного из них, ныне с последней надеждой ожидавшего решения своей участи, волновала все больше и больше. Возвращение полицией беглого крестьянина помещику было обычным для того времени делом и само по себе Дениса Васильевича, вероятно, не взволновало бы, но в данном случае беглый крестьянин являлся партизаном, защитником отечества, а помещик - изменником. К тому же через смоленских знакомых Бегичева стало известно, что поротый барин, вынужденный первые годы после экзекуции сдерживать свой нрав, в последнее время, решив, очевидно, что старые его грехи окончательно забылись, совершенно озверел и, по слухам, засекал иногда своих крестьян до смерти. Нетрудно представить, что ожидает Терентия, если... Нет, этого допускать было нельзя! Денис Васильевич не знал еще, что он предпримет, но знал, что ему придется перешагнуть черту, отделяющую так называемые благоразумные действия от риска. Он ощущал необходимость такого шага. Слишком уж попиралась справедливость. А кроме того, после ивановского происшествия не затихло в груди негодование против озлоблявших народ неистовых помещиков, и поротый барин казался одним из самых гнусных и вредных.

   В последних числах ноября Масленников приехал в Москву. Узнав об этом, Денис Васильевич быстро принял решение. Надев мундир со всеми регалиями, он отправился в гостиницу Коппа на Тверской, где, по сведениям Бегичева, останавливался поротый барин.

   Большой, номер, занимаемый им, находился на втором этаже и состоял из двух комнат и передней. Дверь открыл пожилой, с испуганными глазами, камердинер в затрапезном кафтане и растоптанных валенках.

   - Барин проснулся? - спросил Давыдов.

   - Так точно, кофе кушают... Как прикажете доложить?

   Денис Васильевич молча сбросил шинель и, слегка отстранив оторопевшего камердинера, переступил порог.

   Масленников в домашнем халате сидел за столом. Увидев нежданного гостя, сразу признав его, он с трудом приподнялся. Круглое, обрюзгшее лицо покрылось мгновенно багровыми пятнами. Глаза выкатились из орбит. Губы тряслись, и слова едва выдавливались:

   - Чем обязан... удовольствию... видеть у себя... ва-а-ше превосходительство?

   Денис Васильевич, скрестив руки на груди, стоял не шевелясь и в упор глядел на поротого барина горячими, гневными глазами. Потом, чувствуя, что впечатление произведено огромное и Масленников смертельно его боится, сделав шаг вперед, произнес сурово:

   - Девять лет назад я пощадил вашу жизнь, сударь... Мне казалось понесенное вами наказание достаточным для того, чтобы никогда не забывать о существующем возмездии за ваши недостойные поступки. Не хочу скрывать, ваша дальнейшая жизнь меня интересовала, и мне приятно было узнать, что на первых порах вы держались скромно... Я даже собирался сжечь хранящиеся у меня, заверенные в штабе главнокомандующего бумаги, касающиеся ваших сношений с неприятелем, но... я не сделал этого, сударь, ибо вскоре до меня дошли иные сведения...

   Говоря это, Денис Васильевич не спускал глаз с поротого барина и не упустил из виду, как вздрогнул он и втянул голову в плечи при упоминании о бумагах. Значит, слова о существовании таких бумаг подействовали крепко!

   - Клянусь, я никогда более не знался с неприятелем, - дрожа, словно в ознобе, пролепетал Масленников.

   - Охотно верю, ибо неприятеля в России, слава богу, более не было, - ответил Денис Васильевич, - однако вы стали притеснять тех, кто, не щадя жизни, способствовал быстрейшему его изгнанию... Хотя обещали мне не повторять ваших прежних гнусностей!

   - Меня оговорили... Я ни ратников, ни партизан не трогал, - пытался возразить Масленников.

   - Молчите, сударь! Мне все известно! - остановил его Денис Васильевич. - Такие ожесточители, как вы, причина ропота в народе, поджогов, буйств... И ежели вы, - сверкнул он глазами, - будете продолжать порочащие дворянина и вредящие дворянству неистовства... пеняйте на себя!

   Последние слова, хотя и произнесенные грозно, Масленникова немного ободрили. Он уловил звучавшее в них предупреждение. Стало быть, немедленной расправы можно не опасаться. Он, собрав силы, промолвил:

   - Я бываю иногда крут, согласен... Я даю слово... это не повторится...

   Денис Васильевич прошелся по комнате, затем остановился против него, сказал:

   - Хорошо. Поверю в последний раз. Помните! - И тут же с прежней резкостью перешел на другое: - Но я приехал не только затем, чтоб напомнить об этом... Вы изволили, сударь, довести до разорения и бегства человека, о партизанских заслугах коего я свидетельствовал... Мне не так давно случайно открылось, какие иезуитские способы применяли вы против Терентия, и... - он опять обжег гневным взглядом поротого барина, - ваше счастье, что вы были в то время далеко, сударь!

   Масленников, опустив голову, пробормотал что-то невнятное. Денис Васильевич, не слушая его, продолжал:

   - А теперь что же? Мне хочется думать, что вы сами чувствуете необходимость хотя бы отчасти загладить причиненное вами зло... Не так ли?

   Масленников поднял голову:

   - Мне неизвестно, где находится Терентий. Он в бегах почти пять лет... И что же я могу сделать?

   - Любопытствовать о его местопребывании вам не следует, о возвращении речи быть не может, сударь, - сухо ответил Денис Васильевич, - но было бы справедливо облегчить ему жизнь и подписать вольную... А дабы вы не имели претензий на меня и не сетовали на ущерб, причиненный бегством Терентия, вам будут уплачены обычные оброчные деньги за пять лет...

   Судейские чиновники, строя всевозможные хитроумные доводы, упустили из виду одну особенность: страх, который, смотря по обстоятельствам, то усиливается, то временно утихает, все же сопровождает изменников и предателей всю жизнь. Неожиданное появление Дениса Давыдова привело в ужас поротого барина, а упоминание о сохранившихся бумагах окончательно ошеломило и придавило.

   Масленников с трепетом ожидал самого худшего. Поэтому предложение Давыдова не только не встретило противодействия с его стороны, а, напротив, пришлось по душе. Подписывая вольную Терентию, которого давно считал потерянным, Масленников отводил от себя нависшую угрозу. Да еще деньги получал! Чего же лучше?

   - Я с полной готовностью выполню указания вашего превосходительства, - почтительно наклонил он плешивую голову.

   Денис Давыдов, не ожидавший такой быстрой сговорчивости, тоже остался доволен.

   - Отлично! Мой поверенный сегодня же будет у вас. Договоритесь о подробностях с ним. И будьте впредь благоразумны. Не заставляйте меня сожалеть, что я пощадил вас... Прощайте, сударь!

   Зима была снежная и до самого крещенья стояли крепкие морозы, а затем подули южные ветры и сразу началась небывалая оттепель. Быстрое таяние снега испортило дороги. Поля почернели. Вскрывались реки. А Денис, как на грех, отправился опять на киевские контракты!

   Софья Николаевна стояла у окна и, глядя на мчавшиеся по широкой улице грязные и пенистые потоки, думала о