Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

подножии распятий, на перекрестке дорог. И до конца времен, на всех путях земных напишется¹⁶.

   Быстро и для всех равно наполняется чаша страданий телесных, в последний, смертный час; но не равна для всех и бездонна чаша страданий духовных: в нем одном до края наполнится она, и перельется через край; Он один, Отца бесконечно любящий, Сын Единородный, будет страдать бесконечно, Отцом оставленный; крайнюю точку отвержения, отпадения от Бога, - черный, чернее тьмы, ледяной, леденее льда, никому неведомый надир страдания Он один пройдет, чтобы навсегда совершилась "единая жертва" за всех (Евр. 10, 14), и отныне всякий страдающий, отверженный Богом, проходя через ту же точку отвержения, знал, что он не один, потому что рядом с ним - Пострадавший, Отверженный, Проклятый за всех и за него, - за всех и за него Страдающий, Проклинаемый вечно; чтобы каждый мог о Нем сказать:

  

   возлюбил меня и предал Себя за меня (Гал. 2, 30),

  

   и услышать от Него:

  

   в смертной муке Моей, Я думал о тебе;

   каплю крови Моей Я пролил за тебя.

  

  

   "Проклят всяк висящий на древе". - "Сын проклят Отцом?" - искушает нас дьявол. Вот где надо помнить, что "Отца не знает никто, кроме Сына". Мы об этом ни говорить, ни даже думать не можем, а если все-таки думаем, то как бы сходим с ума, и уже не знаем, молимся или кощунствуем. Молится или кощунствует рабби Хилкия в Талмуде:

  

   Кто говорит, что у Бога есть Сын, и что Бог позволил Его умертвить, тот лжет и безумствует; ибо, если Бог не допустил жертвоприношения Исаака, то мог ли бы допустить убиение Сына, не разрушив весь мир и не обратив его в хаос?¹⁷

  

   Мир создать не мог ли Всемогущий так, Чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир? Всякая душа человеческая, при одной мысли об этом, безумьем испепеляется; только одна душа Его, в этом растет и крепнет, как алмаз в первозданном огне:

  

   духом возростал и укреплялся (отрок Иисус), исполняясь премудрости (Лк. 2, 40).

  

   Этою огненною пищею питался двадцать лет, как младенец - молоком матери.

  

  

   Был истязуем, но страдал добровольно (Ис. 53, 7), -

  

   отвечает уже Исаиино пророчество на тот безмолвный, безумный вопрос нашего сердца; отвечает и Сам Иисус:

  

   Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее от Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее, и имею власть принять ее. Заповедь сию получил Я от Отца (Ио. 10, 17-18).

  

   Но если бы мы поняли, что значит:

  

   ныне душа Моя возмутилась, и что Мне сказать? Отче, избавь Меня от часа сего? Но на сей час Я и пришел (Ио. 12, 27);

  

   если бы мы увидели в этом признании, столь человеческом, как бы из разбереженной раны вдруг хлынувшую кровь, то, может быть, мы вспомнили бы, что Иисус не только воистину Бог, но и Человек воистину, и не заснули бы на две тысячи лет "от печали" - привычки, как ученики в Гефсимании, когда Он был в смертном борении.

  

   Авва, Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня (Мк. 14, 33; 36).

  

   Может Отец пронести чашу мимо Сына - и не хочет? Вот с чем борется Сын, чего ужасается, - не страданий, не смерти, а этого; вот "парадоксальное", "удивительное - ужасное", всей жизни и смерти Его.

   Только ли в Гефсимании это "борение", ἀγωνία? Нет, во всей жизни Его, от Назарета до Гефсимании. Вот о чем до конца мира несмолкаемая жалоба на подножии креста: "вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?"

  

  

   Если Ты, Господи, хочешь, чтобы мир был, то нет правосудия (Закона), а если хочешь, чтобы было правосудие (Закон), то мира не будет. Выбери одно из двух, -

  

   молится Авраам о Содоме - о всем мире, лежащем во зле, о всех людях, а не только об избранных¹⁸. Молится и Моисей:

   Прости им грехи, а если не простишь, то изгладь и меня из книги Твоей (Исх. 38, 18).

  

   Молится и Брат человеческий о братьях Своих: их простишь, - и Меня; их казнишь, - и Меня.

   В сердце его столкнулись, противоборствуя, две величайших силы, какие только сталкивались когда-либо в человеческом сердце: любовь к Богу - любовь к миру. "Выбери одно из двух". Прежде чем здесь, во времени, - там уже, в вечности, выбрал.

   Первая воля к жертве - чья, Отца или Сына? Молятся или кощунствуют Офиты-Наассеяне, когда отвечают на этот вопрос:

  

   И сказал Иисус: Авва, Отче!

   зри, как страдает Душа,

   далеко от Тебя, на земле;

   хочет от смерти бежать,

   ищет путей, - не найдет.

   Отче! пошли же Меня.

   Я пройду через все небеса,

   к людям на земле сойду,

   тайны открою им все -

   путь сокровенный к Тебе¹⁹.

  

  

   В тело - темницу - заточена душа за какую-то великую вину, -

  

   напоминает Климент Александрийский учение орфиков²⁰. "Все мы живем в наказание за что-то", - напоминает и Аристотель, кажется, то же учение²¹. "Грех человека величайший - то, что он родился" (Кальдерон), - сын ушел от отца. Только один Человек в этом грехе неповинен: Сын от Отца не ушел, - Он послан в мир Отцом. Но вот, и Он "возмущается духом": "Авва, Отче! избавь Меня от часа сего". Не было ли, и до Гефсимании, в жизни Его таких минут человеческой немощи, когда Он тосковал и ужасался: "Авва, Отче! Кто же от Кого ушел, - Ты от Меня, или Я от Тебя?"

   Этой муки Его мы никогда не узнаем, может быть, потому, что не хотим знать, боимся этого слишком человеческого в лице Его, в жизни и смерти, а не зная этого, никогда не полюбим Его, как надо любить; не поймем, что значат у таких людей знающих, - любящих Его, как Павел и Франциск Ассизский, крестные, на руках и ногах, язвы, "стигматы"; никогда не поймем, что значит на всех земных путях несмолкаемая жалоба: "вы, проходящие, скажите, кто так страдал, как Я?".

  

  

   Знал ли Отец, на что идет Сын? Бог "всеведущ", - не значит ли, что Бог все может, но не все хочет знать, чтобы не нарушить свободы человеческой, потому что только свобода есть мера любви божественной?

   Кажется, в таинственнейшей притче о злых виноградарях есть намек на то, что Отец не хочет знать, что сделают люди, когда придет к ним Сын.

  

   Что Мне делать?

  

   говорит господин виноградника, после того, как всех посланных им, чтобы принять плодов от виноградарей, избили те и выгнали:

  

   Что Мне делать? Сына Моего пошлю, возлюбленного; может быть, увидев Его, постыдятся (Лк. 20, 9-16; Мк. 18, 1-9).

  

   В этом-то "может быть" и вся "агония", смертное борение человека Иисуса, - то, в чем Он больше всего людям, братьям Своим, - Брат. Вот, что значит: "Кто не несет креста своего, тот Мне не брат". И каким новым светом, чудным и страшным, озаряется это "может быть" неизвестнейшее в лице Неизвестного!

  

  

   Если нашему сердцу земному неземная мука Его непостижима, то блаженство Его неземное - последняя над всеми человеческими бурями победа - тишина - еще непостижимее.

  

   Только на малое время Я оставил Тебя, и снова приму Тебя с великою милостью, -

  

   отвечает, уже в Исайином пророчестве (54, 7), Сыну Отец на крестный вопль: "для чего Ты Меня оставил?"

   Брат человеческий мог бы сказать людям, братьям Своим, в долгую-долгую ночь мира, от первого до второго Пришествия, так же, как сказал ученикам Своим, в ту предсмертную ночь:

  

   все вы соблазнитесь о Мне... и оставите Меня одного; но Я не один, потому что Отец со Мною (Мк. 14, 27; Ио. 16, 32).

   Вот Отрок Мой, которого Я держу за правую руку, -

  

   говорит Господь все в том же Исаиином пророчестве (48, 1). Руку Свою в руке Отца всегда чувствует Сын.

  

   Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со Мною; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают Меня (Пс. 22, 4).

  

   Этот покой, тишина, - первое в Нем и последнее, Божественное в человеческом.

  

   Сын Мой, во всех пророках, Я ожидала Тебя, да приидешь, и упокоюсь в Тебе. Ибо Ты - Мой покой. Tu es enim requies mea, -

  

   говорит в "Евангелии от Евреев", Матерь-Дух, нисходя на Сына в крещении²².

  

  

   Путник, на очень высоких горах, видит под собою тучи и бури, а над собой - вечно-ясное небо; так, в жизни Иисуса, после всех мук земных и неземных, наступает такая минута, когда Он видит над Собой волю Отца. Стоит Ему только поднять голову к небу и сказать: "Авва, Отче!" - чтобы все земные голоса утихли в Нем и чтобы снова услышал Он голос Отца: "Ты - Сын Мой возлюбленный".

  

  

   Тридцать лет - тишина, молчанье, ожиданье; стрела на тетиве натянутого лука неподвижна. Целит стрелок; туже, все туже натягивает лук, - вот-вот порвется тетива.

  

   Огонь пришел Я низвесть на землю; и как желал бы, чтоб он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как томлюсь, пока сие совершится! (Лк. 18, 49-50).

  

   Если в жизни явной, когда уже стрела летит, томится Он так, то насколько сильнее, в жизни тайной, когда еще стрела неподвижна. Чем измерить в Нем эту муку ожидания, мы должны помножить и ее, как все остальные муки Его, на бесконечность.

   В те последние годы, месяцы, дни, каждый вздох Его - одна молитва: "Авва, Отче! да приидет Мой час".

  

  

   "Весь народ был в ожидании", - говорит об этих днях Лука (3, 15). Может быть, не только один народ в ожидании, но и все человечество. Ниже, все ниже, чернее нависает гроза; замерло все в тишине бездыханной. В мире - такое ожидание, томление, какого никогда не было. Кажется, только еще миг, - и сердце мира, как слишком натянутая на луке тетива, оборвется.

   В этот-то последний миг, и пустил Стрелок из лука стрелу. Молния сверкнула в душе Иисуса, - ее не увидел никто; но громовый удар - "глас вопиющего в пустыне" - услышали все:

  

   Царство небесное приблизилось.

   Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему (Мт. 3, 2).

  

   Явился Иоанн, крестя в пустыне, и проповедовал, говоря:

  

   идет за мной Сильнейший меня... Я крестил вас водою, а Он будет крестить вас Духом Святым и огнем (Мк. 1, 4; 7-8. - Лк. 3, 16).

  

   Голос Иоанна услышал Иисус и сказал:

  

   Мой час пришел.

  

   Так начинается Евангелие Иисуса Христа, Сына Божия.

   ...Был Иоанн; он крестил в пустыне, проповедуя крещение покаяния во оставление грехов.

   ...И было в те дни: пришел Иисус из Назарета Галилейского, и крестился от Иоанна в Иордане (Мк. 1, 1; 4; 9).

  

   Так начинается Блаженная Весть - Евангелие, - не книга о жизни Христа, а сама эта жизнь, для Марка, ученика Петрова; так же - для учителя его, Петра: "после крещения... мы свидетели всего, что сделал Иисус" (Д. А. 10, 37; 39).

   В этом, как и во многом другом, с Марком согласен Иоанн, с первым свидетелем последний. Тотчас после Пролога, где говорится о небесной жизни Христа, сообщается о начале и жизни земной:

  

   Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел... чтобы свидетельствовать о свете.

   ...И свидетельствовал Иоанн, говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем (Иисусе) (Ио. 1, 6-7; 32).

  

   Здесь, хотя о самом крещении словами не сказано, может быть, потому, что тайна эта слишком свята и страшна (то же, что "неизреченное", arreton, в мистериях), но нет сомнения, что и здесь, в IV Евангелии, так же как и в 1-м, начало всего - Крещение.

   Чем бы ни были две первые главы Луки и Матфея о Рождестве, - "мифом" или мистерией, это, во всяком случае, еще не история, - не горы, а смешение облаков с горами; в точном же смысле, история начинается у этих двух, так же как у Иоанна и Марка, крещением; в этом все четыре евангелиста согласны: начал Иисус крещением - кончил крестом; то для них так же несомненно, как это. Если тайная жизнь Его, земная, - до крещения, а небесная, - после креста, то явная - вся между этими двумя пределами земными: Крещение - Крест.

   Что такое конец - крест, мы не узнаем, если не будем знать, что такое начало - крещение; не узнаем, и что такое средина - вся жизнь Иисуса - Блаженная Весть, Евангелие.

  

  

   Явлен миру в Иисусе Христос, в Сыне человеческом - Сын Божий: таков смысл Богоявления Эпифании, как, уже в ранние века христианства, названо крещение.

   Если в жизни человечества христианство есть величайшее явление, с чем невольно и злейшие враги его соглашаются, когда хотят уничтожить его, чтобы спасти человечество, то эта бесконечно малая в пространстве и времени, почти невидимая, как бы геометрическая, точка: "Иисус крестился", - есть величайшее событие, поворотная точка, зенит всемирной истории, - то, ради чего все в ней совершается, куда и откуда в ней движется все, от начала до конца времен. Если же Христос, действительно, то, что видит в Нем христианство, то крещение есть равноденственная точка в жизни не только человечества, но и вселенной, - то, для чего она создана и чем будет разрушена, чтобы возникла из нее лучшая вселенная - царство Божие.

   Вот что произошло "в пятнадцатый год кесаря Тиберия", у Вифавары-Вифании, "Паромного Домика"¹, на нижнем Иордане, в полутора часах от Иерихона, в двух - от Мертвого моря, когда плотник или строительных дел Мастер, никому неизвестный и "никакого вида не имеющий", сошел с глинисто-скользкого берега в медленно-густо, как масло, текущую, здесь, в раскаленной низине, почти у самого Мертвого моря, всегда, даже зимой, тепловатую, глинисто-желтую воду.

  

  

   В мире как будто ничего не произошло; никто ничего не заметил. Только два взора - две молнии - скрестились: Иоанна - Иисуса. Все узнал Один; другой узнал что-то. Что-то узнали еще двое: тут же, на берегу, стоящие, Иоанн Заведеев и Симон Ионин, рыбаки Галилейские и ученики Крестителевы - оба.

   Может быть, что-то узнал и маленький мальчик на руках у матери, жадно, широко открытыми глазами, смотревший на молнийно-белого, из черной тучи слетавшего голубя, и сначала заплакавший от страха, а потом засмеявшийся от радости.

   В ту же минуту, Серафимы, Богу предстоящие Животные, грозно-тяжко наклонили ось мира, и грозно-тихо передвинулись Созвездия.

  

   И небеса разверзлись - раскололись².

  

   Было что-то на грозу похожее, но если бы люди увидели то, что действительно было, то в живых не остались бы.

  

   И глас был с неба (Мк. 1, 11).

  

   Было что-то похожее на гром³; но если бы люди услышали то, что действительно было, то опять в живых не остались бы.

   Глас был с неба:

  

   Ты - Сын Мой; Я ныне родил Тебя⁴.

  

  

   Кеплер, в астрономических выкладках о Вифлеемской звезде, редчайшем будто бы в 7-м году до Р. X., соединении двух планет - иудейского Сатурна и эллинского Юпитера, - знамении великого Царя, Мессии, верно угаданном и вавилонскими звездочетами - "волхвами с востока", и побудившем их пойти в Иудею, узнать, не родился ли Он там действительно, - Кеплер, в выкладках своих, ошибся. Но вот что удивительно: не мог он знать того, что мы теперь знаем с точностью, - что настоящий канун Рождества Христова совпадает не с 1-м годом нашей эры, а с 6-7-м до нее, потому что Иисус родился лет за 5-6 до нашего условного Р. X., так что возможный исторический вывод из неверных исчислений Кеплера о созвездии 7 года все-таки правилен. И вот что еще удивительней: не мог знать Кеплер и того, что в этом именно, 7-м году, вавилонские астрономы наблюдали действительно редчайшее, "небесное знамение" - астрономическую прэцессию, продвижение равноденственной точки из одного зодиакального знака в другой - из Овна-Агнца в Рыб. Агнец-Овен был для них созвездием бога Солнца, страдающего Таммуза-Меродаха, Искупителя, а Рыбы, Zibati, - знамением "великих вод" - Потопа⁵. Память о гибели первого человечества - "Атлантиде", по мифу-мистерии Платона, - сохранилась у вавилонян, как ни у одного из древних народов Востока.

   Видя, как солнце вступило в равноденственную точку Рыб, ужасом второго Потопа вечно одержимые, вавилоняне, может быть, сказали уже тогда, в 7-м году, в канун Р. X., как скажут потом христиане: "Скоро всему конец". И если так же заплакали от страха, как тот маленький мальчик на руках матери, у Вифавары, Паромного Домика, увидевший на черной туче белого Голубя, то не засмеялись от радости, как он, потому что меньше знали, меньше видели,

  

  

   Греческое слово baptisma, значит "погружение в воду", "потопление". Словом этим, может быть, пророчески бессознательно утверждается связь крещенских вод с потопными: ветхий человек, первый Адам, как бы утопает, умирает, в водном гробу купели, и выходит из нее, рождается, новый человек нового человечества, второй Адам. В этом смысле, крещение, погружение в воду, есть древнейшее, потопное, Атлантидное таинство.

  

   Так и нас ныне спасает крещение (потопление), подобное тому противообразу, - antitypos, - (Ноеву ковчегу в потопе) -

  

   говорит ап. Петр (I. 3, 21), вероятный очевидец того, что произошло, когда уже явно, во всемирной истории, передвинулась равноденственная точка из Овна-Агнца в Рыб, и вышел из потопных - крещенских вод второй Адам - Иисус.

  

  

   Все мы христиане, - люди крещеные, но забыли об этом; не помним ни как родились, ни как крестились. Мертвые не чувствуют, что их кладут в гроб; заживо мертвые не помнят, что их погружали в купель: это было для нас, как бы не было; может быть, потому, что мы водой крестились, а не Духом.

   "Приняли ли вы Святого Духа, уверовав?" - на этот вопрос Павла мы могли бы ответить, как эфесские ученики Иоанна Крестителя: "мы и не слышали, есть ли Дух Святой" (Д. А. 19, 1-2).

  

  

   Кажется, люди погибают сейчас больше всего от недостатка памяти и воображения.

   В древневавилонском сказании ("Гильгамеш"), бог Эа, отец Таммуза Искупителя, предупреждая о потопе Ноя-Атрахазиса, в вещем знамении, свистит в щели тростниковой хижины его, как начинающийся ветер потопа:

  

   Хижина! хижина! Стена, стена!

   Слушай, хижина! Внемли, стена!

   Человек из Шурипака, сын Убара-Туту,

   Сломай свой дом, построй ковчег,

   Презри богатство, жизни взыщи,

   Все потеряй, душу спаси.

  

   Ветер потопа свистит во все щели нашей европейской хижины, но мы не строим ковчега. О, если бы мы чуть-чуть побольше воображали и помнили, то поняли бы, может быть, как математически точна формула новой прэцессии, продвижения равноденственной точки в Зодиаке всемирной истории, из Рыб, - в какой именно знак, мы еще не видим, но кажется, - в Стрельца, пронзающего сердце мира огненной стрелой - Концом; поняли бы мы - как математически точна формула, данная все тем же Петром, очевидцем крещения: от Воды к Огню: "первый мир погиб, был потоплен водою; нынешние же небеса и земля сберегаются огню на день суда" (II Петр. 3, 6-7).

  

  

   Верно ли мы угадали тайну Запада: "Атлантида - Европа"; верно ли прочли на грозно-черном, и все чернеющем, грознеющем небе огненными буквами начертанное слово: Конец! С каждым днем, увы, все меньше можно сомневаться, что верно; все легче, с каждым днем, математически уточнить ужасающую формулу Конца: Вода-Огонь, Первый Конец - внешний, огненно-водный, вулканический взрыв: Атлантида; Конец второй - внутренний, человеческий, кроваво-огненный взрыв: Война,

   А если так, то это, самое как будто, далекое, забытое, неизвестное, ненужное дело - Крещение - есть, в действительности, самое близкое, памятное, ведомое, нужное нам, людям Конца.

   Нам, может быть, больше, чем кому-либо за две тысячи лет христианства, сказаны эти слова, соединяющие два конца двух человечеств:

  

   Близко, при дверях... Род сей не пройдет, как все это будет... Ибо, как во дни перед потопом... так будет и в пришествие Сына человеческого (Мт. 24, 33-39).

  

   "Род сей", значит ли сегодняшний или завтрашний, человеческий род? Не всё ли равно, если мы уже сегодня видим Конец. Может быть, и эти слова нам сказаны больше, чем кому-либо:

  

   Когда же начнет... сбываться это, восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше (Мт. 21, 23).

  

   Чем для нас будет Конец, - радостью ли избавления или ужасом гибели, это зависит от каждого из нас, - от того, помним ли мы, что было; воображаем ли, что будет.

  

  

   Каждый из нас гибнет уже и сейчас более или менее бессмысленно, и то, что бессмысленно, - самое, конечно, ужасное. Маленький, внутренний, свой "конец мира", маленькую, внутреннюю, свою "Атлантиду", - бездонный провал в пустоту, - более или менее переживает каждый из нас, и ничего не делает, чтобы спастись; даже не очень боится, потому что привык; да и что делать, если нет спасения? Но если бы каждому из нас и всем вместе было математически доказано, что "род сей", действительно, увидит Конец, и что можно спастись, - есть верное убежище - уже построенный, или хотя бы только строимый, Ковчег - Церковь, и что вход в него - крещение, то как бы все кинулись к нему, как бы, наконец, поняли, что значит:

  

   Истинно, истинно говорю вам: из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя (Мт. 11, 11).

  

  

   Чем было Крещение, мы поймем, узнав, кем был Креститель. Вот что говорит о нем Иосиф Флавий:

  

   Бог погубил Иродово войско - (в войне с дамасским царем Аретою, в 35-36 год. по Р. X.), - справедливо казнив Ирода... за совершенное над Иоанном, так называемым Крестителем, злодейство, ибо он умертвил добродетельного мужа сего, учившего людей... совершать погружение в воду (крещение), угодное Богу, если оно, не ради оставления отдельных грехов, совершается, а в знак освящения тела и души, уже заранее очищенных праведной жизнью. Видя же, что весь народ стекается к Иоанну... начал Ирод опасаться, чтобы сила речей Иоанновых не побудила народ к восстанию, потому что люди, казалось, по слову его, готовы были на все. Вот почему Ирод счел за лучшее, прежде нежели начнется восстание, умертвить Иоанна... Итак, по одним лишь подозрениям, был он схвачен, заточен в крепость Махэрос, и там убит⁶.

  

   Это свидетельство Иосифа, в исторической подлинности которого никто не сомневается, для нас уже тем драгоценно, что совпадает, - как одна половинка сломанного кольца с другой, - с евангельским свидетельством об Иоанне Крестителе, и еще тем, что, помимо воли самого свидетеля, кидает новый, от Евангелий независимый и глубоко проникающий свет на ту первую точку, где тайная жизнь Иисуса становится явной, внутреннее в Нем соприкасается с внешним, в истории. Здесь-то, наконец, выходим мы из утренней тени евангельского мифа или мистерии на солнце истории; здесь кончается смешение облаков с горами, и горы обозначаются так четко, что надо быть слепым, чтобы продолжать смешивать.

  

  

   Верно понял и выразил Иосиф главное в Иоанне, - то, что он - "Креститель", и что дело всей жизни его заключается в этом. Вспомним и сопоставим два свидетельства Иосифа: "Иисус, так называемый Христос", и это: "Иоанн, так называемый Креститель". Этих двух свидетельств не соединяет Иосиф, но сами они соединяются так же естественно, как два сближенных ртутных шарика, и это тем для нас очевиднее, что тут же, в свидетельстве об Иоанне, мы видим и сближающую среду - внезапно выкидывающее пламя восстания - какой-то "начинающийся" переворот, μεταβολή, так пугающий Ирода, что он считает нужным схватить и умертвить Иоанна.

   Что это за "переворот", Иосиф не говорит, - нам легко догадаться, почему: движущая сила переворота, мессианская, есть именно то, о чем изменник этого движения, перебежчик в римский лагерь, Иосиф, молчит, как о веревке в доме повешенного, и только однажды проговаривается нечаянно:

  

   Более всего побудило их (иудеев) к войне (67-70 гг.) двусмысленное, в Писании, пророчество, будто бы, в эти именно дни, выйдет из их земли человек, которому суждено овладеть господством над миром - (Мессия). - Все они этому поверили, и многие, даже мудрые, были этим обмануты. Явно, однако, означало то божественное прорицание не иного кого, как (Тита) Веспасиана, получившего действительно в Иудее самодержавное над миром владычество⁷,

  

   т. е. сделавшегося царем Мессией.

  

  

   Как ни гнусно то, что делает здесь Иосиф, целуя тот римский сапог, чьим каблуком раздавлено сердце матери его, Св. Земли, мы должны быть благодарны ему: здесь подтверждается лучше, чем у многих христианских апологетов, историческая подлинность Евангелия, в исходной точке его - Богоявлении, Эпифании.

   Помня все три свидетельства Иосифа - об Иисусе, Иоанне и мессианстве, как причине войны 70 года, трудно поверить, чтобы он не знал, чем связан Иоанн Креститель с Иисусом Крестником. Что именно думает он об этом, мы, разумеется, никогда не узнаем, но сквозь все недомолвки его внятно слышится одно: между 29-м годом нашей эры, когда никому неизвестный Человек из Назарета пришел к Иоанну креститься, и 70-м, когда пал Иерусалим, происходит небывалое во всемирной истории самоубийство целого народа. Чувствуя, что ему из римской тюрьмы не вырваться, Израиль разбивает себе голову о тюремную стену.

   Чтобы родить Мессию, матери Его, Израилю, надо было умереть от родов: 29-й год - начало родовых болей, а 70-й - конец: рождение Младенца, смерть матери.

   "Был народ в ожидании", - сообщает Лука о 29-м годе. Помня 70-й год, нам легко себе представить, что ожидание это было похоже на то, как если бы человек, не зная, что проглотил, лекарство или яд, и, прислушиваясь к происходящему в теле его,- ждал. "Господи, царствуй над нами один", - святейшая молитва Израиля - этот проглоченный яд.

   29-й год - пороховой погреб; 70-й - взрыв, а искра, упавшая в порох, - Иоанн Креститель.

  

  

   Я Его (Иисуса) не знал, -

  

   дважды повторяет Иоанн в IV Евангелии (1, 31; 33), перед всем народом, в ту самую минуту, когда Незнаемый, Неузнанный, уже стоит в народе. Как же не знал Его Предтеча, когда, еще младенцем во чреве "матери, взыграл от радости", услышав приветствие другой матери, с другим во чреве Младенцем: "величит душа моя Господа"? Если Иоаннова мать Иисусовой - "родственница" (Лк. 1, 36), то и дети их родные. Кто же пишет "Апокриф", Иоанн или Лука?

   Вот одно из евангельских "противоречий", неразрешимых в плоскости только исторической, но, может быть, разрешаемых в двух плоскостях: Истории - Мистерии, в том, что говорится устами, и в том, что сказано сердцем. Две эти плоскости, в обоих Евангелиях, хотя и по-разному, но одинаково сложно пересекаются, скрещиваются, как лучи света, не разрушая одна другой.

  

  

   "Если мы и знали Христа по плоти, то теперь уже не знаем", - говорит Павел (II Кор. 5, 16); то же мог бы сказать и сын Елисаветы о Сыне Марии, родной - о родном. "Я Его не знал", значит, в устах Иоанна: "я не хотел, не мог, не должен был знать Мессию-Христа по плоти". - "Не плоть и кровь открыли тебе это, а Отец Мой, сущий на небесах", мог бы и ему сказать Господь, как второму Своему исповеднику, Петру (Мт. 16, 17).

   Сын Захарии, священника, Иоанн, - должен был или сам принять священство, наследственное, по Левитскому закону, или, отвергнув его, порвать со всем своим родством, сделать, хотя бы и в меньшей, более человеческой, мере, то же, что сделал Иисус: с корнем вырвать себя, как молодое растение, из родной земли, родного дома; сказать: "Враги человеку - домашние его"; как это ни "удивительно", ни "ужасно", неимоверно - но, может быть, и здесь, неимоверное в Евангелии подлинно, - Иоанн должен был сказать об Иисусе: "Враг".

  

  

   "Сын Иосифов - Давыдов", - по этому признаку, меньше всего мог бы узнать Иоанн, что Иисус - Мессия-Христос. Слишком хорошо знали оба, что "Бог может из камней сих воздвигнуть чад Авраамовых", - сынов Давидовых (Мт. 3, 9). Детских лет видения, вещие на ухо шепоты старичков и старушек - Елисаветы, Захарии, Симеона и Анны: "Видели очи мои спасение Твое", - не только не помогали Иоанну, а, напротив, мешали поверить в Иисуса Мессию.

   Это во-первых, а во-вторых: если и Мария могла забыть тайну Благовещенья (как бы иначе не поняла, что значат слова Иисуса-Отрока: "Мне должно быть в доме Отца Моего"), то Иоанн - тем более. Сердце помнит - ум забывает; слишком легко заглушается в нем громким, человеческим, тихое, Божие.

   Все забыл, - и это; вырвал все из сердца, - и это, когда ушел, бежал в пустыню от всех людей, и, может быть, больше, чем от всех (опять неимоверно - подлинно), от Иисуса Врага.

  

  

   Был в пустынях до дня явления своего Израилю (Лк. 1, 80).

  

   В жизни Иоанна - те же двадцать утаенных лет, как в жизни Иисуса: они ровесники, и годы жизни их совпадают.

   Две пустыни - какие разные - та, Галилейская, рай Божий, и эта Иудейская, мертвая, у Мертвого моря, такая бесплодная, Богом проклятая, как ни одна земля в мире.

   Что делал Иоанн эти двадцать лет в пустыне, -

  

   Возрастал и укреплялся духом, -

  

   сообщает Лука (1, 80), теми же почти словами, как об Иисусе:

  

   возрастал и укреплялся, исполняясь премудрости (2, 40).

  

   Здесь повторение слов неслучайно: две эти жизни, при всей своей земной и неземной противоположности, в чем-то одном повторяются: Иисус и Иоанн - таинственная Двойня братьев-близнецов.

   Двадцать лет оба молчат об одном, таят от людей одно, к одному готовятся, ждут одного. Два молчания - два ожидания - две неподвижных на тетиве натянутых луков, в одну цель устремленных стрелы.

   Мог ли Иоанн забыть Иисуса? Тень человека бежит перед ним по земле, когда он идет, а солнце восходит за ним; тень сокращается, по мере того как солнце восходит, и почти совсем исчезнет, когда солнце будет в полдне, но уйти от человека не может: так Иоанн не может уйти от Иисуса; все эти двадцать лет только о Нем и думает, только Им и мучается, искушается, только и борется с Ним за Христа.

   Сколько раз, когда о Нем думал: "не Он ли Мессия?" - сердце, может быть, хотело взыграть в нем от радости, как утренняя звезда перед солнцем играет на небе, и как тогда, младенцем, взыграл он во чреве матери. Но он заглушал в себе эту радость: "Может ли быть из Назарета что доброе? Нет, только не Он, только не Он! Я Его не знаю!"

   И опять ждет. Ухом припадая к земле, слушает, в молчании пустыни, двадцать лет, из году в год, изо дня в день, - и вдруг услышал: "Идет".

  

  

   Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему... Обратитесь, - опомнитесь, ибо приблизилось царство небесное (Мт. 1, 3, 2).

  

   Вышел к людям Иоанн, и люди сначала над ним посмеялись, так же как отцы их смеялись над древними пророками: "Meschugge! Meschugge! Безумный! Безумный!" А потом испугались: что это вышло к ним из проклятой Богом пустыни - раскаленной геенской печи? Какое страшилище? Только на одну треть человек, а на две - невиданный зверь: полу-лев, полу-кузнечик. Весь волосат, космат, как лев; длинные, на теле, волосы спутались с шерстью звериного меха, и лицо волосатое, как спутанный куст, где сверкают два раскаленных угля - глаза. Ест саранчу, и сам похож на нее: солнцем и солью пустыни изъедены, худы, хрупки тонкие, длинные, насекомоподобные члены, как у огромного, пыльно-серого, аравийского кузнечика; и голос, как у него, трещащий, подобно пламени степного пожара в сухом можжевельнике.

  

  

   "Огнь! Огнь! Огнь!" - повторяет однозвучно-пронзительным голосом. - "Вот Он идет, и кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится? Ибо Он, как огнь расплавляющий... В житницу свою пшеницу соберет, а солому сожжет огнем неугасимым; срубит бесплодное дерево и бросит в огонь... Я крещу вас водой, а Он будет крестить вас огнем!" (Мал. 3, 1-2. - Мт. 3, 10; 12; 11).

   Слушают люди, как ветер с полудня шуршит в камышах Иордана; и кажется, снова пахнет огнем и серой, как тогда, под огненным, Содом и Гоморру испепелившим, дождем.

   "Уже и секира лежит при корне дерев" (Мт. 3, 10). Вспомнят люди, через сорок лет, секиру Иоаннову, когда свалится под римским топором великое дерево Израиля.

   "Выводки змеиные! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?.. Обратитесь же, опомнитесь, ибо приблизилось царство небесное" (Мт. 3, 7).

  

   Иерусалим, и вся Иудея, и вся окрестность Иорданская выходили к нему, и крестились от него в Иордане (Мт. 3, 5-6).

  

   Вся земля поднялась, от Иудеи до Галилеи; узнала, что пришел Илия, предтеча Мессии.

  

   Вот, Я пошлю вам Илию... перед наступлением великого дня и страшного (Мал. 3, 5).

  

   В эти-то дни, и пришел к Иоанну, среди галилейских паломников, никому неизвестный человек из Назарета, Иисус.

  

  

   Пущены две стрелы с двух луков, одна за другой, и обе попали в одну и ту же цель, каждая - в свой миг. В этой-то божественно-математической точности двух прицелов, совпавших в одной точке пространства и времени, - единственное во всемирной истории чудо, Предустановленной Гармонии: Предтеча - Пришедший; Иоанн - Иисус.

  

  

   Что смотреть ходили вы в пустыню?

   Ветром ли тростник колеблемый?..

   В мягкие ли одежды одетого?..

   Что же смотреть ходили вы?..

   Пророка? Да, говорю вам, и больше пророка... ибо из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя (Мт. 11, 8-11).

  

   Только об одном человеке говорит человек Иисус - об Иоанне.

   Выше всех людей, ближе всех к Иисусу, в прошлом человечестве, - Исайя, в настоящем - Иоанн.

   "Все помышляли в сердцах своих об Иоанне, не Христос ли он" (Лк. 3, 15) - "Я не Христос", - вынужден сам Иоанн отстранять от себя эту непонятную людям, их, а не Его, искушающую близость (Ио. 1.20). Он - величайший из людей, потому что смиреннейший: только бы пасть к ногам Идущего за ним: "Я недостоин развязать ремень у обуви Его" (Лк. 1, 16); только бы в Нем умереть, как утренняя звезда умирает в солнце!

   Близость Иоанна к Иисусу даже Ирод чувствует: после казни Предтечи, "услышав молву об Иисусе, Ирод сказал: "Это Иоанн воск