Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

⁶⁴.

   Тем же путем пойдет и Павел:

  

   сделался (Христос) за нас проклятием, κατάρα (Гал. 3, 13).

  

   И Послание к Евреям (2, 9):

  

   ...смерть вкусил за всех, вне Бога, χωρίς Θεοῦ, -

  

   в "отвержении", в "проклятии"⁶⁵.

   Какие бы, впрочем, слова ни были сказаны в последнем вопле Распятого, мы можем судить по этому религиозному опыту ближайшей к Иисусу общины, что увидели стоявшие у креста, заглянув в сердце Господне через это четвертое слово - окно в Его Агонию. Только здесь, на кресте, в первый и единственный раз в жизни Сын называет. Отца уже не "Отцом", а "Богом" (Elohi, по-еврейски у Марка; Eli, по-арамейски у Матфея, 27, 46), как бы усомнившись в том, что Он - Сын Отца. То, чего Иисус так страшился, с чем до кровавого пота боролся в Гефсимании, о чем молился Отцу: "да минует", - не миновало - совершилось на Кресте: Сына оставил Отец, скрыл от Него лицо Свое, как солнце в наступившей тьме Голгофы.

  

  

   Мука всех агоний земных, жало всех смертей - в этом одном слове: sabachtani

  

   Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? (Осия 13, 14).

  

   Вот она, здесь, в этом последнем вопле Сына, покинутого, "проклятого" Отцом. Звук этого вопля - точно замирающий звук камня, брошенного в бездонный колодезь. Слышится - видится в нем как бы Сошествие в ад, до последних глубин преисподней. Звук уже замер, а камень все еще падает, падает, - будет ли конец падению? знает ли Сходящий в ад, что сойдет в него до конца и выйдет?

   Смерть - проклятие всей твари Творцом: смерть приняв, должен был Сын принять на Себя "проклятие" Отца. Смерть человека Иисуса единственна, так же как Он сам - Единственный. Смерти всех живых - бесконечно малые части одного целого, дроби одной единицы - смерти Господней. Умер Один за всех, чтобы в Себе одном всех воскресить.

   Только светом Воскресения озарится Голгофская тьма - Сошествие в ад; только один ответ на вопрос: "Для чего Ты Меня оставил?" - Воскресение. Если нет Воскресения, то этим последним словом Сына к Отцу вся Блаженная Весть, Евангелие, поколеблена; если Христос не воскрес, то Иисус "напрасно умер" (Гал. 2, 21). Только исходя из Воскресения, можно понять Крест.

   Я должен больше, чем верить, что Христос воскрес; я должен это знать, как то, что я - я. Так именно это и знает Марк-Петр. Если Воскресение может быть "доказано", то лишь таким опытным знанием. Так бесстрашно заглянуть в лицо Умершего мог только тот, кто уже видел лицо Воскресшего. Здесь, на кресте, - первая точка, одна из многих, соединяющихся в линию более чем математически непререкаемого опыта-знания, что Христос воскрес, - такого же, как то, что я - я.

  

  

   Чем же люди ответили на этот последний вопль умирающего за них Сына Божия?

  

   Некоторые из стоявщих тут, услышав (это), говорили: вот Илию зовет (Мк. 15, 35).

  

   В I Евангелии (27, 46), так же как в кодексе D Cantabrigiensis, II-го, Иисус называет имя Божие не по-еврейски, Elohi, а по-арамейски, Eli, что вероятнее, потому что созвучнее еврейскому имени Eliah - "Илия"⁶⁶.

   "Некоторым из стоящих тут", - слышится в вопле Иисуса "Илия! Илия! где же ты? для чего ты Меня оставил?"⁶⁷ Что это, нечаянная ли только ошибка слуха, смешение двух созвучных слов: Eli - Eliah, или, что вероятнее, ошибка нарочная, злая игра слов - последнее надругательство, как бы вспышка потухающего пламени? Если это игра, то начинают ее, должно быть, иудеи, ближе всех стоящие к римлянам, а те продолжают ее, узнав от иудеев, что значат эти арамейские слова Иисуса, или поняв их сами, потому что кое-кто из римских воинов-ветеранов Иудейской провинции, хотя бы и не "прозелитов", "иудействующих", мог понимать арамейский язык и кое-что знать об Илии, предтече Мессии, по крайней мере настолько, чтобы понять слова Иисуса так же, как поняли их иудеи⁶⁸.

  

   И тотчас подбежал один из них (римских воинов), взял губку, намочил ее уксусом и, насадив на тростник, давал Ему пить (Мт. 27, 15), -

   ...говоря: постойте, посмотрим, придет ли Илия снять Его (с креста) (Мк. 15, 36).

  

   Судя по тому, что один из них "бежит тотчас", все они следят за тем, как умирает Иисус, - несмотря на все еще густую тьму хамзина: может быть, и здесь, на Голгофе, как там, в Иерусалиме, засветили дневные огни, чтобы лучше видеть и стеречь повешенных; или тьма, бывшая только "до часа шестого" (третьего пополудни), начала редеть, так что воины, видя уже чуть бледнеющее в темноте лицо Иисуса, вглядываются в него жадно-пристально. Тут же, вероятно, стоит и сотник, уже "напротив Него", вглядываясь пристальнее всех.

   "Уксус", которым поят Иисуса, - излюбленный во всех походах (крестная казнь - тоже малый "поход"), необходимый, по военному уставу, напиток римских воинов - разбавленный водою винный уксус, posca. Губкою, должно быть, заткнуто горлышко глиняного кувшина с этим напитком⁶⁹.

   Надо ли говорить, как наглядны и живы, точно глазами увидены, все эти мелочи римского военного быта и как, подтвержденные множеством римских свидетельств, подтверждают они, в свою очередь, историческую подлинность всего евангельского свидетельства о том, как умирал Иисус?

  

  

   Жажду, διψῶ -

  

   по-арамейски, sahena⁷⁰, или проще, по-нашему: "пить!" - говорит Иисус в IV Евангелии (19, 28), где крестный вопль умолчан: вместо него это тихое слово. Только здесь, в самом "духовном" из всех Евангелий, - этот единственный намек на плотские муки человека Иисуса; только здесь рядом с тем, третьим крестным словом о земной любви Сына к земной матери, - это пятое, еще более земное, простое, смиренное, жалкое, как бы тварное слово Творца. Сына Божия, идущего на крест, люди встречают одуряющим напитком - вином, смешанным с миром, а провожают казарменным пойлом - водой, смешанной с уксусом.

  

   Жаждущий, иди ко Мне и пей (Ио. 4, 14).

   Кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек (Ио. 7, 37), -

  

   некогда говорил Иисус жаждущим, а теперь жаждет сам, и все воды Земли не утолят жажды Его; утолит только вода, текущая в вечную жизнь - Воскресение.

  

  

   В слове подносящего губку к устам Его: "Постойте, посмотрим, придет ли Илия?" - только ли смех? Нет, и жалость, желание облегчить смертную муку Его, утолить жажду, и любопытство, и страх: "А что, если придет?" Если даже не "весь народ", как, может быть, преувеличивает Лука (23, 48), а лишь некоторые, пусть даже очень немногие, разойдутся с Голгофы, "бия себя в грудь", то и этого достаточно, чтобы догадаться, что уже и тогда, как смеялись они, ругались над Ним, не было им так весело, как это им самим казалось, или только хотелось, чтобы казалось другим: смеются и дьяволы в аду, но не от большого веселья. Может быть, уже и тогда, где-то в глубине сердца их, шевелился вопрос: "Что это? кто это? что мы сделали?"

   Что происходит в те несколько секунд между воплем и смертью Распятого, подобных которым не было и не будет в мире, - что происходит в сердце людей, стоящих у креста, какое тоже "смертное борение" - "агония" - противоположных чувств, трудно увидеть, потому что в сердце этом - тьма такая же, как над Голгофою; можно только увидеть в нем два чувства или одно в двух, сквозящее сквозь все остальные, как лунный свет - сквозь быстро несущиеся мимо луны грозовые облака: неземной страх - неземной смех - неутолимую, нечеловеческую, как бы в самом деле адским огнем разжигаемую жажду надругательства над самым святым и страшным. Вот чем люди отвечают на последний вопль Сына Божия: в сердце Его - разверстую бездну Любви Божественной - плюют.

   Чтобы очистить мир от этой нечисти, хватит ли всего огня, которым в день Суда испепелится мир?

  

  

   Иисус же, опять возопив воплем великим, испустил дух, κράξαζ φωνη μεγάλη έζέπνευσεν (Мт. 27, 45).

   ...И сотник, стоявший напротив Его, увидев, что Он так возгласив⁷¹, испустил дух, сказал: истинно, человек сей был Сын Божий (Мк. 15, 39).

  

   Что именно эти два слова: "Сын Божий", ύιός Θεοῦ, были действительно сказаны сотником, видно из того, что Лука (23, 47) заменяет их словом: "праведник", δίκαος, вероятно, потому, что боится, как бы в устах язычника, такого же, какими были читатели его, "Сын Божий" не прозвучало соблазнительно-двусмысленно, как "сын богов". Этого Марк еще не боится, влагая в уста сотника свое же собственное исповедание, в "начале Евангелия Иисуса Христа - Сына Божия" (1, 1).

   Более чем вероятно, что "заведующий казнью сотник" знает главное против Иисуса обвинение врагов Его, иудейских первосвященников:

  

   Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим (Ио. 19, 7);

  

   знает, что Иисус распят и по римским законам как "оскорбитель величества", "противник кесаря" (Ио. 19, 12), единственного "сына Божия" - "Сына богов"; не может не знать и того, что, "громко возглашая", φονίσας, по свидетельству Луки⁷², свое исповедание перед всем иудейским народом, становится и он сообщником распятого "злодея", таким же "противником кесаря", "оскорбителем величества"; не может не знать, что путь и ему не далек от подножия креста на крест. Знает все это, но, вероятно, об этом не думает, отвечая криком на крик Умирающего так же невольно, естественно, как зазвучавшей на лютне струне отвечает немая струна.

   Здесь, на Голгофе, где снова, как уже столько раз в жизни Сына человеческого, но теперь, как еще никогда, судьбы мира колеблются на острие ножа между спасением и гибелью, - это исповедание сотника решает, что мир все еще может спастись. "Есть ли в мире живая душа?" - на этот вопрос, вопль умирающего Сына Божия отвечает один из сынов человеческих: "Есть!" - и спасает мир здесь, на Голгофе, почти так же, как Петр в Кесарии Филипповой, когда на вопрос Иисуса: "Кто Я?" - отвечает: "Ты - Христос, Сын Божий".

   Если этот безымянный исповедник - вовсе не будущий "святой" Лонгин апокрифов, а такой же вечный грешник, как мы, то и мы с ним могли бы на Голгофе присутствовать - его глазами увидеть лицо, его ушами услышать вопль Умирающего и его устами исповедать Вечно Распятого и Неизвестного:

  

   истинно, этот человек - Сын Божий.

  

  

   Что слышится сотнику в последнем вопле Господнем - смерть? Нет, победа над смертью:

  

   смерть поглощена победою (Ис. 25, 8).

  

   "Дух испустил" ἐξέπνευσεν, у Марка (15, 37) и Луки (23, 46), а у Матфея (27, 50) и Иоанна (19, 30): "предал дух" άφήκε παρέδωκε τὸ πνεῦμα; по-арамейски: mesar ruheh, что значит: "предал, отдал свободно".

  

   Я отдаю жизнь Мою, чтобы снова принять ее (Ио. 10, 17), -

  

   "умираю, чтобы воскреснуть".

   Вместо "громкого вопля" двух первых Евангелий, у двух последних - тихие слова, тишайшие из всех человеческих слов. Тут нет противоречия: смысл этого смертного мига, слишком для человеческого смысла божественный, ни в какое человеческое слово невместимый, одинаково верно угадан, насколько это возможно, в обоих свидетельствах. В том "громком вопле" - все еще трудный, на ристалище, бег, хотя уже последний, стремительный шаг его, последнее движение руки, хватающей победный венец, а в этих двух тихих словах - венец, уже в руке Его сияющий.

  

   Отче! в руки Твои предаю дух Мой! -

  

   по-арамейски:

  

   Abba! bidach aphked ruhi -

  

   шестое крестное слово Господне в III Евангелии⁷³.

  

   И, сие сказав, испустил дух (Лк. 23, 46).

  

  

   по-арамейски:

  

  

   седьмое, последнее слово в IV Евангелии⁷⁴

  

   ...Сказал: совершилось! и, преклонив голову, предал дух (Ио. 19, 30).

  

   Греческое слово τετὲλεσται - от того же корня, как τέλος, "конец": "совершилось" - "кончилось"; конец Сына - конец мира.

   Многое включается для благочестивого иудея в глубоком смысле арамейского слова moschelam: и тихий свет вечерний - начало покоя субботнего, отдыха от семидневных трудов, и вечное субботствование царства Божия: "В день же седьмой почил Бог от всех дел Своих" (Быт. 2, 2): так же почиет Сын в лоне Отца, в тихом свете дня невечернего, в покое Субботнем, "совершив" дело Свое. В смерти Его, так же как в жизни, - тишина совершенная.

  

   Ты - Мой покой, Моя тишина, tu es requies mea, -

  

   скажет Сыну Матерь-Дух.

  

   Я прославил Тебя - осиял, ἐδόξασα (имя Твое), Отче, на земле; совершил дело Твое, которое Ты дал Мне совершить. И ныне прославь Меня - осияй, δόξασον, Отче, у Тебя самого славой - сиянием, δόξη, которую Я имел у Тебя, прежде бытия мира (Ио. 17, 4-5).

  

   Это и значит: "Крест прежде был, нежели стать земле".

  

  

   В тот же миг-вечность, в который Сын говорит Отцу: "Для чего Ты Меня оставил?" - Он уже снова принят Отцом.

  

   Только на малое время Я оставил Тебя, и снова приму Тебя, с великою милостью (Ис. 54, 7).

  

   В тот же миг - вечность - совершается и Сошествие в ад - смерть, и победа над смертью - Воскресение: "смертью смерть попрал".

   Это не только мистерия - то, что было, есть и будет всегда, в вечности, но и история - то, что было однажды, во времени. Было что-то в лице и голосе Умирающего, что в слове: "совершилось!" - верно угадано сердцем и запечатлено в памяти слышавших этот голос и видевших это лицо.

   Словом этим замкнут круг Семи крестных слов. Только поняв их все вместе, можно понять и каждое в отдельности.

  

   Первое: "Отче! прости им".

   Второе: "ныне же будешь со Мною в раю".

   Третье: "вот сын Твой; вот матерь Твоя".

   Четвертое: "Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?"

   Пятое: "жажду!"

   Шестое: "Отче! в руки Твои предаю дух Мой".

   Седьмое: "совершилось!"

  

   Семь слов - как бы семь цветов смертной радуги, сливающихся в белый цвет Воскресения.

  

  

   И дух Его вознесся на небо,

  

   - простодушно добавляет один из древнейших кодексов, Сиро-Синайский, к свидетельству Марка: "испустил дух", - как будто может быть сомнение в том, что в ад Сошедший не остался в аду⁷⁵.

  

   В самое небо... вошел Христос... чтобы предстать... за нас пред лицо Божие (Евр. 9, 24).

   ...И завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу (Мк. 15, 38).

  

   В этом "чуде-знамении" - уже не история, а мистерия - "образ небесного в земном", ἀποδέγματα τῶν ἐν ὀυρανοῖς (Евр. 9, 23): как бы сама в себе не вмещаясь, история и здесь переплескивается в мистерию. Что значит это раздирание "завесы", καταπέτοσμα, закрывающей вход в Святое святых, верно и глубоко объясняет Послание к Евреям: "В самое небо вошел Христос", и люди могут отныне -

  

   ухватиться за надежду... якорь безопасный и крепкий, входящий во внутреннейшее за завесу, καταπετάσματος (Евр. 6, 19).

   Кровью Иисуса Христа мы имеем дерзновение входить во Святое святых, новым путем и живым, который Он открыл нам через завесу, то есть плоть Свою (Евр. 10, 19-20).

  

   В первых двух Евангелиях завеса раздирается уже после того, как Иисус умер, а в III-м (23, 45) - до того: прежде чем умереть. Он уже победил - "смертью смерть попрал". В ад сошел -

  

   и сокрушил врата медные и вереи железные сломал (Пс. 106-107, 16).

   Подымите, врата, верхи ваши, и подымитесь, двери вечные, и войдет Царь славы.

   Кто сей Царь славы? Господь сил, Он - Царь славы (Пс. 23-24, 9).

  

   Та же мистерия - "небесного образ земной" - и в "Евангелии от Евреев":

  

   треснула и раскололась исполинская притолка святилищных врат⁷⁶,

  

  - по Исаиину пророчеству (6, 4):

  -

   поколебались верхи врат от гласа вопиющих (Серафимов), и дом Божий наполнился курением.

  

  

   Высшая же точка мистерии - в евангельском "апокрифе" Матфея (27, 51):

  

   ...в храме завеса разодралась надвое, сверху донизу, и земля потряслась, и скалы расселись.

  

   То же по Исайину пророчеству (24, 19-20):

  

   ...сильно колеблется земля, шатается, как пьяный, качается, как колыбель... ибо злодеяние отяготело на ней, - величайшее из всех злодеяний - убийство Сына Божия людьми.

  

   Здесь же, на Голгофе, начинает исполняться и слово Господне о конце мира, потому что в конце Сына конец мира начинается:

  

   ...солнце померкнет, и силы небесные поколеблются (Мк. 24, 28).

  

   Но, если даже ничего этого не было в истории - в действительности внешней, а было только в мистерии - в действительности внутренней; если не потряслась земля, скалы не расселись, - ни даже ветер не венул, лист не шелохнулся, глухота, немота была безответная на земле и на небе, как будто ничего не произошло в мире оттого, что умер Сын Божий; если даже так - что из того? Не было тогда - будет потом, в тот день, когда "от лица Сидящего на престоле небо и земля побегут, и не найдется им места" (Откр. 20, 11).

  

   Скалы расселись, -

  

   продолжает Матфей (27, 51-53), -

  

   и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли и, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли во Святой град и явились многим.

  

   Мертвые могли ли встать из гробов до того, как встал Первенец из мертвых? Нет, встанут только "по воскресении Его", как свидетельствует Матфей с точностью, на языке уже не времени, а вечности, соединяя прошлое с будущим. Полувоскресли только - полупроснулись и, все еще лежа в гробах своих, ждут Воскресения. Но смертным сном отягченные вежды их дрогнули уже - дрогнула и вся Держава смерти. В запертую дверь постучался Хозяин дома; дверь еще не открылась, но уже загудели "врата медные и вереи железные". Трижды постучится, и на третий стук откроется дверь, и войдет Хозяин в дом.

  

  

   "Тьма, наступившая по всей земле около шестого часа (полдня), продолжалась до часа девятого (третьего) смертного",

  

   - с точностью помнит Марк (15, 33): значит, к смертному часу рассеялась, как это часто бывает во время хамзина, от внезапного дуновения ветра; черная завеса тьмы разодралась надвое, сверху донизу, как завеса в храме; солнце вышло из-за нее и озарило, может быть, лицо Умершего.

  

   И просияло лицо Его, как солнце (Мт. 17, 2).

  

   Люди этого еще не видят, но скоро увидят и поймут: умер - воскрес.

  

  

   Тело распятого, если не будет испрошено близкими для погребения, должно висеть на кресте, пока не расклюют его хищные птицы, или само оно, истлев, не рассыплется прахом: так по римскому обычаю, а по закону иудейскому в самый день смерти, еще до захода солнца, тело должно быть снято с креста и брошено в "общую яму", funeratricium, чтобы "повешенный на древе", "Богом проклятый", не осквернял земли и неба¹. Вот почему иудеи, тотчас по смерти Иисуса, просили Пилата снять с креста всех трех распятых. Тот согласился, должно быть, по всегдашнему римскому правилу не нарушать местных обычаев.

   Воины пришли и, чтобы покончить с двумя еще живыми разбойниками, совершили над ними "крестное ломание костей", crucifragium, - перебили им голени железной дубиной.

  

   Пришедши же к Иисусу и увидев, что Он уже умер, не перебили у Него голеней.

   Но один из воинов пронзил Ему ребра копьем (Ио. 19, 33-34).

  

   Лишний ли раз поднять тяжелую дубину поленился или мертвое тело калечить не захотел - ударил копьем куда ни попало и тем нечаянно исполнил два пророчества: "кость Его да не сокрушится" (Исх. 12, 46); и "воззрят на Того, Кого пронзили" (Зах. 12, 10).

  

   Видевший же то засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили (Ио. 19, 36).

  

   Истина - в том, что не "тенью только", quasi per umbram, как будут учить докеты, а действительно страдал и умирал Сын Божий: весь закон естества исполнил - умер Несотворенный, как умирает вся тварь.

  

  

   Что помешало врагам Иисуса бросить тело Его в "общую яму", вместе с телами разбойников, - это мы узнаем из свидетельства синоптиков лучше, нежели из IV Евангелия, где времена спутаны: "после того (перебития голеней) Иосиф из Аримафеи... просил Пилата снять тело Иисуса, и Пилат позволил" (19, 38). Нет, конечно, не после, а до того: замысел врагов Господних не успел бы иначе предупредить Иосиф.

   Член Синедриона, но в деле Иисусовых врагов участия не принимавший, "человек добрый и праведный" (Лк. 23, 50-51), "ученик Господень, но тайный, из страха от Иудеев" (Ио. 19, 38), "царства Божия ожидавший и сам", Иосиф, -

  

   осмелившись, τολμήσας, войти к Пилату, просил (у него) тела Иисусова (Мк. 15, 43).

  

   Скорой смерти Его удивившись и справившись о ней у сотника, Пилат велел отдать Иосифу, по Маркову страшному слову (15, 45), "труп" Иисуса, πτῶμα, исполнив тем точно нам известную, историческую подлинность евангельского свидетельства подтверждающую, статью римского законодательства: "Должно тела казненных выдавать для погребения тем, кто их испрашивает"².

   Вдруг перестать бояться, одному восстать на многих, тело Друга отнять у врагов и "на древе повешенному, Богом проклятому", отдать свой собственный гроб (Мт. 27, 60), - чтобы на это "осмелиться", нужно было Иосифу действительное мужество. Явные ученики отреклись от Учителя; тайный - верен Ему до конца. "Добрый человек", Иосиф, спас от "общей ямы" вместе с телом Господним и душу всего человечества.

  

  

   Иосиф пошел и снял тело с креста (Ио. 19, 38).

  

   Сделал это, конечно, не один, а с помощью таких же смелых и добрых людей, как он.

   "Сняли" тело, καθελών (Лк. 23, 53), - этим одним словом почти столько же сказано, как и тем одним: "распяли".

   Знают, что надо спешить, чтобы до конца погребения не зашло предсубботнее солнце и какой-либо новою хитростью не отняли Тела враги; а все-таки медленно, бережно, так, чтобы уже почти разодранных гвоздями ладоней и ступней совсем не разодрать, вынимают клещами из ран длинные "крестные гвозди", masmera min haselub. Стоя на приставленной ко кресту лестнице, чувствуют тяжесть и холод бессильно на них валящегося тела - "трупа" и дивятся, может быть, сами того не зная, что так тяжело оно и холодно, так мертво, что очи эти, такие зрячие, слепы; такие вещие, немы уста, и сердце, бившееся так, остановилось, - как будто на что-то другое надеялись: раньше никогда не понимали и только сейчас вдруг поняли смерть. Но, может быть, чувствуют также, что это мертвое Тело - такое сокровище, какого мир не видал и уже не увидит.

   Давеча вдали стоявшие жены теперь подошли, на руки приняли Тело; хотели бы обмыть его слезами, но слез давно уже нет: обмоют водой из колодца (он тут же в саду, где гроб)³, и черные от запекшейся крови на бледном теле уста зияющих ран будут целовать так страстно, как уст умершего сына - мать и любящая уст любимого не целовали никогда.

  

  

   Пришел и Никодим, -

  

   некогда к Иисусу приходивший ночью, а теперь - днем: значит, осмелел и он так же, как Иосиф, -

  

   мировой смолы и алоя состав принес, литр около ста, -

  

   пуда два с половиной: для царского погребения хватило бы.

  

   И, взявши тело Иисуса, обвил его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают Иудеи.

  

   "Спи, усопший в гробу, до воскресения мертвых", - такого погребения безнадежный смысл.

  

   Был же на месте том... сад, и в саду гроб новый, в котором никто еще не был положен.

   Там положили Иисуса... потому что гроб был близко (Ио. 19, 39-42).

  

   Судя по нынешним, близ Иерусалима найденным гробам, а также по свидетельству древнейших паломников, видевших если не тот самый гроб, то подобный тому, где положен был Иисус, - он состоял из двух в толще скалы вырубленных келий - внешней и внутренней, с такою низкою дверцею, что надо было нагнуться, чтобы войти в нее по двум-трем ступеням. Там, внутри, в гробовой пещере, по-арамейски meara⁴, вырублена была, тоже в скале под аркою, узкая, длинная, в рост человека, скамья или ковчегообразное ложе, как бы "ясли" - вторые, смертные, подобные тем первым, Рождественским⁵. Видел св. Аркульф, паломник VII века, рубцы от железной кирки, как будто еще свежие, в мертвенно-белой, известняковой скале, с розовыми, точно живыми от льющейся крови, теплыми жилками⁶.

   Плоский, круглый, тяжелый, как мельничный жернов, камень, golel, что значит "катун", вкатываясь в выдолбленную щель, в скале открывал, а выкатываясь из нее, закрывал устье пещеры⁷.

  

  

   Там была Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба, -

  

   вспоминает Матфей (27, 61), и Лука (23, 55):

  

   женщины... смотрели на гроб, и как полагали Его.

  

   Смотрят, как будто уже знают, что им это нужно видеть; но еще не знают, зачем. Белое в сумраке пещеры, в пелены закутанное, длинное, узкое, на узкой, длинной скамье или ковчегообразном ложе лежащее тело неизгладимо запечатлеется в их памяти. Это последний, с последним лучом заходящего солнца, взор живых на Умершего.

   Выкатился из щели "катун", глухо стукнул, дверь завалил и как будто всю Блаженную Весть стуком глухим заглушил. "Жизнь", - сказал Господь; "Смерть", - ответил голель. Слышали жены, как стукнул глухо "катун". Мертвый, по живым сердцам покатившись, раздавил их, как жернов давит зерно.

   Миром умастили, туго спеленали, в гроб уложили, завалили камнем. "В третий день воскресну", - забыли все? Нет, не все. Вспыхнет и в раздавленных сердцах надежда, как пламя - в растоптанном жаре углей. Вспомнят жены - услышат:

  

   сиротами вас не оставлю, приду к вам (Ио. 14, 18).

   Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ио. 16, 16).

  

  

   И, возвратившись (в домы свои), приготовили масти с благовониями.

   Раз уже умастили, до гроба; зачем же снова в гробу умащать? Или сами не знают зачем, только хотят Его снова увидеть, узнать, что будет с Ним, "в день третий"?

  

   В день же субботний остались в покое (Лк. 23, 56).

  

   Страшный покой самого черного из черных дней человечества. Лег во гроб, лежит - встанет или не встанет? Умер Тот, Кто сказал: "Я - воскресение и жизнь", а мир идет, как шел всегда: солнце заходит, солнце восходит, а Он лежит - страшный покой. Где же ученики? Явное Евангелие забыло о них, тайное - помнит.

  

   Мы же... скорбящие и уязвленные в сердце нашем, скрывались, потому что нас преследовали, как злодеев и поджигателей храма. И хлеба не ели, и плакали весь день, всю ночь, до Субботы⁸.

  

   Что у них в душе - скорбь? Нет, смерть. Мертвым сном "спят от печали", так же, как там, в Гефсимании.

  

   Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать (Мк. 14, 37).

  

   Спят и плачут во сне, но уже без слез - слезы иссякли давно:

  

   разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Мертвые ли встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещена милость Твоя и истина Твоя - в месте тления? (Пс. 87-88, 11-13).

  

  

   Рано же весьма, только что солнце взошло, приходят (жены) ко гробу.

   И говорят: кто отвалит нам камень от гроба?

   И, взглянув, видят, что камень отвален; был же он весьма велик.

   И, вошедши во гроб, увидели юношу, облаченного в белую одежду, и ужаснулись.

   Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса Назарянина ищете, распятого? Он воскрес; Его здесь нет. Вот место, где Он был положен.

   Но идите, скажите ученикам и Петру: "Он пойдет вперед вас в Галилею: там Его увидите, как Он сказал вам".

   И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас (ἒκστασις, "исступление", "восторг"), и никому ничего не сказали, потому что боялись (Мк. 16, 1-8).

  

   Этим кончается Блаженная Весть, Евангелие от Марка-Петра. Все, что следует затем, уже позднее прибавлено неизвестно кем - может быть, Аристионом Эфесским, учеником Иоанна Пресвитера или Апостола, тем самым, о котором упоминает Папий⁹. Судя по тому, что Матфей и Лука черпают уже не из Маркова, а иного, нам неизвестного источника, свидетельство о том, что произошло после бегства жен от гроба, II Евангелие кончалось для Луки и Матфея словами: "потому что боялись", ἐφοβοῦντο γάρ; нынешний же конец Марка им еще был неизвестен¹⁰.

   Бегством живых от Воскресшего, любящих от Возлюбленного могла ли кончаться Блаженная Весть? Нет, не могла, по крайней мере для верующих так, как мы веруем. Страшный, невозможный, как бы нелепый конец: внутреннее в нем логическое противоречие слишком очевидно. Если, бежав от гроба, жены "никому ничего не сказали" и этим кончается все, навсегда, то от кого же знает Марк, от кого узнали ученики, что Иисус воскрес? Есть ли малейшее вероятие, чтобы жены, когда-нибудь опомнившись же, наконец, от страха, все-таки никому ничего не сказали - ослушались воли Господней: "Идите, скажите"?

   Нет, слишком ясно, по крайней мере для нашей логики, что это вовсе не конец, а отсутствие конца; не разумно конченная, а прерванная на полуслове речь; точно вдруг чья-то рука зажала уста говорящего. Но за Марком - Петр: это голос его вдруг умолкает; его уста чьей-то зажаты рукой.

   Что с нами делает Петр? Чашу с водой подносит к жаждущим устам и вдруг отнимает. Слишком понятно, что люди этого не вынесли, прибавили другой конец: утолили жажду кое-как, хотя тоже чистой водой, но уже не из такой глубины бьющего, ледяного источника. И если бы Марк увидел этот чужой конец, то не сказал ли бы: "Мой конец лучше", - и не был ли бы прав?

  

  

   А если бы и мы вгляделись пристальней в Марков конец, то поняли бы, может быть, что лучшего конца и не надо: здесь уже сказано все, ни мало, ни много, а ровно столько, сколько нужно; чуть-чуть побольше или поменьше, - и ничего бы не было сказано, а так - все.

   Марк говорит для тех, кто умеет слышать тихое. Большая часть истолкователей думает, что здесь чего-то недостает; нет, здесь все, и "было бы жаль, если бы что-нибудь оказалось прибавленным", - верно и тонко чувствует Вельгаузен, хотя и не религиозным, а только эстетическим чувством¹¹.

   Вся Тайная Вечеря - в тех трех арамейских словах: den hu gubhi, "вот Тело Мое"; а в этих двух: ho hakha, "Его здесь нет", - все Воскресение¹².

   Марк как будто знает нашу математическую теорию "бесконечно малых величин": чем меньше, тем больше; умолчанное больше иногда, чем сказанное, рождает в чутком слухе немолчно-отзывные гулы.

   Нет, чаши с водой никто не отнимал от наших уст: мы сами ее оттолкнули, не увидев слишком прозрачной воды и подумав, что полная до краев чаша пуста. О, если бы мы увидели воду, как утолили бы жажду!

  

  

   Тайну вам говорю, μυστηριον, -

  

   не говорит, а шепчет на ухо Павел эллидам, верящим так же легко, как мы, в "бессмертие души" и так же трудно - в "воскресение плоти"; шепчет "несказуемое", άρρητον, всех "мистерий", а этой, Воскресной, - больше всех:

  

   тайну вам говорю... все мы изменимся вдруг (в этом времени, ἐν άτόμα), во мгновение ока (I Кор. 15, 51-52).

  

   "Человек должен измениться физически", по слову Кириллова ("Бесы" Достоевского); "человек есть то, что должно быть преодолено", по слову Ницше. Так "изменился физически", "преобразился", μεταμορφάθη, "совершил в теле своем метаморфозу" Иисус на горе Преображения; так же, качественно, но количественно больше бесконечно, "изменился" Он и в гробу.

   "Чтобы действительно мертвое тело ожило, надо, чтобы нарушено было столько несомненнейших законов, физических, химических и физиологических, что какую угодно гипотезу должно предпочесть евангельскому свидетельству о Воскресении, будь оно даже в пятьдесят раз сильнее", - решает какой-то философ наших дней (все равно какой, - имя ему легион). Как бы удивился он, а может быть, и задумался бы, если бы, напомнив ему Павлову тайну: "Все мы изменимся", - мы сделали из нее простейший вывод: в пройденных уже, ведомых нам, ступенях мировой Эволюции - превращения неорганической материи в живую клетку, клетки растительной - в животное, животного - в человека, - не были вовсе нарушены, а были исполнены - восполнены - законы физические, химические и физиологические: так же и в последней, еще не пройденной, неведомой нам, ступени - в "превращении", "метаморфозе", смертного человека в бессмертного, - те же законы не будут нарушены, а исполнены - восполнены, по Лотцевой формуле логического закона необходимости - смерти, преодолеваемой жизнью: a b c = a b c x, - "чудо" (слово это недостаточно, но у нас другого нет): "все мы изменимся" - умрем - воскреснем.

  

  

   Более чем вероятно, что Павлово "изменение" включает в себя исчезновение тела: здесь умрем - "исчезнем"; там "воскреснем" - "явимся". Вот почему и "Первенец из мертвых" (I Кор. 15, 20), Иисус, умер - "исчез" - воскрес.

   Этого нельзя сказать святее, страшнее,