Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

ритч, ласково покоится взор Его на всех явлениях мира и, проникая сквозь все покровы их, видит руку Бога живого во всем, что растет и зреет под Божьим солнцем и росою небесною, до последней жатвы - Конца³¹.

  

   Ты возвестил Меня, Господи, творением Твоим; я восхищаюсь делами рук Твоих (Пс. 91, 5), -

  

   мог бы Он сказать, как никто, потому что и Сам участвует в деле Отца, в творении мира:

  

   Отец Мой доныне делает, и Я делаю (Ио. 5, 7).

  

   Две у Него родины - земля и небо, и Он как будто иногда не знает Сам, какая из двух Ему роднее, какую Он больше любит.

   Все земное отражается в притчах с неземною четкостью, как в ясных водах райских озер; снится, вспоминается как уже в царстве небесном - вечности, все, что было на прежней, покинутой, скорбной, скудной, и все-таки милой, земле. Как бы оттуда сюда, с неба на землю смотрит Он взором любви бесконечной³².

   О, как понятно, что дети и взрослые, глупые и мудрые, злые и добрые, все одинаково слушали и будут слушать Иисусовы притчи с ненасытимою жадностью, даже не понимая тайного смысла их, как неземные и все-таки вечно родные, детские, райские сны!

  

  

   Отнятые у небесных детей, Ангелов, и подаренные людям, детям земли, игрушки, - вот что такое притчи. Кажется иногда, что Иисус играет в них сам, как дитя, с людьми, миром и даже с Отцом. Тихая на всем улыбка: "ласков и тих в увещании, весел с достоинством hilaris servata gravitate", - по апокрифу Лентула.

   Мог ли бы Он, без внутренней улыбки, грустной и радостной вместе, как солнце сквозь облако, сравнивать Себя с "подкапывающим дом, ночным вором" (Лк. 12, 39), или Отца, то с "неправедным судьею" (Лк. 18, 1-7), то с ленивым другом, не желающим вставать ночью с постели, чтобы дать хлеба взаймы просящему другу (Лк. 11, 5-8), то с обманутым домовладыкой, который хвалит управителя неверного, бесчестного, за то, что тот обманул его, поступил "догадливо", ибо "сыны века сего догадливее, φρονιμώτεροι (житейски умнее) сынов света в своем роде"? (Лк. 16, 1-8).

   Многие притчи запечатлены таким божественным здравым смыслом, что наш человеческий смысл кажется перед ним лишь обезьяньей или сумасшедшей хитростью. И тут же, рядом с детской простотою, - неземная метафизика, темная глубина под светлой поверхностью. Точно мимоходом, нечаянно, открываются иногда премирные тайны: притча-парабола, как будто только земная, - становится вдруг исполинскою, из этого мира в тот уходящею, "астрономической параболой".

  

  

   За две тысячи лет, почти никто не увидел, какая загадка о премирном, не только от человеческой воли идущем зле заключена в притче о плевелах, неразличимо-смешанных, в искушающем равенстве с доброй пшеницей - "сынами Божьими" (Мт. 13, 24-30; 36-43).

   Точно такая же "астрономическая парабола" - в притче о соли.

  

   Вы - соль земли. Если же соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям (Мт. 4, 13).

   Ибо всякий огнем осолится, и всякая жертва солью осолится (Мк. 9, 49)³³.

  

   Судя по тому, что в предыдущих стихах говорится у Марка о "вверженных в геенну огненную" (9, 44; 47), речь идет и в этом стихе о том же огне: всякий, не только ввергаемый в геенну, но и вступающий в рай, "огнем осоляется", как "жертва - солью", проходит через какой-то общий для всех огонь. Какой же именно? "Бог есть любовь" (I Ио. 4, 16), и "огнь поядающий" (Втор. 4, 24): значит, Бог есть огонь любви - начало бессмертия для всех одинаково, спасаемых и погибающих, как соль есть начало нетления для всех осоляемых веществ. Вечною мукою в аду или вечным блаженством в раю будет один и тот же огонь любви, там неутолимой, здесь утоляемой.

   "Что есть ад?.. Страдание о том, что нельзя уже более любить, - учит старец Зосима у Достоевского. - Раз, в бесконечном бытии, дана духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: "Я есмь и люблю". И что же? Отвергло сие существо... дар бесценный, не возлюбило... и осталось бесчувственным. Видит таковой, уже отошедший... и лоно Авраамово, как в притче о богатом и Лазаре, и рай созерцает, и ко Господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко Господу взойдет он, не любивший... Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: "ныне уже и знание имею и, хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, и не придет Авраам, хоть каплею, воды живой... прохладить пламень жажды любви деятельной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; жизни нет уже, и "времени более не будет"... Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо в мученье материальном, хоть на миг, позабылась бы ими страшнейшая всего мука духовная. Да и отнять у них эту муку невозможно, ибо она внутри их... А если б и возможно было отнять, то стали бы оттого еще горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные, из рая созерцая муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже для них невозможна"³⁴.

   Нынешние - бывшие христиане, "соль, потерявшая силу", те, кто страдает "розовой немочью" христианства, кто не верит в вечные муки (как будто не познается, уже и на пределах муки земной, возможность вечных мук), и кому пустыми кажутся слова Судии: "Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный" (Мт. 25, 41), - пусть подумают об этих страшных словах Достоевского: может быть, поймут они, что значит исполинская притча-парабола: "Всякий огнем осолится".

  

  

   Все эти, в притчах, как будто мимоходом и нечаянно открываемые тайны - только падающие со стола и нами, "комнатными собачками", подбираемые крохи; но можно и по ним судить, каков пир. В притчах говорит людям Иисус, "сколько могут они слышать", - бесконечно много для них, а для Себя бесконечно мало.

  

   Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если я буду говорить вам о небесном? (Ио. 3, 12).

  

   Сила, побеждающая мир, та же в притчах, что в Блаженствах, - тишина. Только в сердце Господнем, тишайшем, внятны символы, симфонии, созвучия двух противоположно подобных миров, того и этого.

  

   Чему уподобим царство Божие, или какою притчею изобразим его? (Мк. 4, 30), -

  

   спрашивает Господь, как будто знает, что изобразить его нельзя ничем.

  

   Тайна царства Божия дана вам, а тем, внешним, все бывает в притчах.

  

   Это и значит: неизобразимая тайна всех притч есть царство Божие. Все озаряется в них тихим светом незакатного солнца - как бы уже наступившего царства Божия.

  

   Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное.

  

   Не будет, а уже есть. В притчах, так же, как в Блаженствах, - вечный мир, субботний покой, тишина райская.

   Сердце Господне, тишайшее, солнце Блаженств, солнце всех притч, - царство Божие.

  

  

   И призвав двенадцать учеников Своих... послал их Иисус, говоря: ... проповедуйте, что приблизилось царство небесное (Мт. 10, 1, 7).

   Они пошли, и проходили по селениям, возвещая Блаженную Весть (Лк. 9, 6).

   После сего же, избрал Господь и других семьдесят учеников, и послал их по два пред лицом Своим во всякий город и место, куда сам хотел идти.

   И сказал им: жатвы много, а делателей мало; итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою.

   Идите! Я посылаю вас, как агнцев среди волков.

   ...И, если придете в какой город и примут вас... говорите: "приблизилось к вам царствие Божие".

   Если же не примут, то, вышедши на улицу, скажите: "И прах, прилипший к нам от вашего города, отрясаем вам; однако ж знайте, что приблизилось к вам царствие Божие" (Лк. 10, 1-3, 8-11).

  

   Первых двенадцать учеников послал Иисус, по свидетельству Матфея, еще до казни Иоанна Крестителя (11, 2), следовательно, в начале служения; а по свидетельству Марка (6, 7-12) и Луки (9, 1-6), уже после казни, значит, в конце служения.

  

   Ирод же, услышав об Иисусе, ибо имя Его стало гласно... говорил: это Иоанн Креститель воскрес из мертвых (Мк. 6, 14).

   И недоумевал:... "кто же этот, о котором я слышу такое?" И искал увидеть Его (Лк. 9, 7-9).

  

   А на последнем пути Господа в Иерусалим, некоторые из фарисеев говорили Ему:

  

   ...выйди и удались отсюда, ибо Ирод хочет убить Тебя (Лк. 13, 31).

  

   Маленький Ирод Антипа, слыша народную молву об Иисусе:

  

   не это ли Христос-Мессия (Мт. 12, 22), -

  

   вспомнил, может быть, отца своего Ирода Великого: "Ирод есть Христос (Мессия), - говорили Иордане"¹. Ирод-отец хочет убить Христа Младенца (Мт. 2, 13), а Ирод-сын - Мужа.

  

   Иродовой закваски берегитесь (Мк. 8, 15), -

  

   скажет Господь, по умножении хлебов, когда захотят Его самого сделать царем, новым Иродом (Ио. 5, 15); скажет и о всех подобных Мессиях:

  

   все, сколько их ни приходило до Меня, суть воры и разбойники (Ио. 10, 8).

  

   Близкий к Нему, в Галилее, "разбойник" - Ирод; дальний, в Риме, - Тиберий, тогда, а потом - Нерон, "Зверь" Апокалипсиса. "Царство Зверя" - против царства Божия.

   В день, когда посылает Господь учеников на проповедь, царство Божие входит в историю - встречается лицом к лицу с царством Зверя. Брошенное в землю, зерно прорастает; тайна Царства открывается, насколько может вечное открываться во времени.

  

   Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях (Мт. 10, 27).

  

   Эта первая точка царства Божьего в пространстве и времени, разрастаясь бесконечно, обнимет вселенную:

  

   И проповедана будет сия Блаженная Весть царствия по всей вселенной (Мт. 24, 14).

  

  

   Что такое царство Божие?

   Много недоразумений между Христом и христианством, но, кажется, нет большего, чем это, - в сердце Евангелия, сердце Господнем.

   Где царство Божие? "Не на земле", а на небе", - отвечают христиане; "на земле, как на небе", - отвечают иудеи. Кто, в этих двух ответах, ближе ко Христу, - те ли, кто отверг Его, или те, кто принял?

  

   Да будет воля Твоя и на земле, как на небе, -

  

   здесь, для христиан, глухо, мертво звучит "на земле"; живо, внятно, - только "на небе". Вот почему и главное прошение молитвы Господней:

  

   да приидет царствие Твое, -

  

   так бессильно, глухо, мертво. Сколько веков повторяют люди эту молитву - живое биение сердца Господня, - с каждым днем все глуше, мертвее, бессильнее! Если царство Божие не на земле и на небе, а только на небе, то приходить ему некуда. Вот где мог бы сказать Господь: "Те, кто со Мной, Меня не поняли". Поняли Его свои, дети Израиля, и не приняли, распяли; приняли чужие, "псы", язычники, но не поняли, и тоже, хотя по-иному, распяли. Эллины, если бы к ним пришел Господь и проповедал у них царство Божие, не только небесное, но и земное, может быть, не распяли бы Его по плоти, но сделали бы хуже, - посмеялись бы над Ним, как над Павлом, в Ареопаге:

  

   об этом послушаем тебя в другое время (Д. А. 17, 31-32).

  

  

   То, что нам, арийцам, эллинам, "псам", трудно, почти невозможно, - детям Божьим, семитам, легко: не разделять метафизически, холодно, и не смешивать мифологически, кощунственно, а плотски, кровно, огненно соединять два мира, тот и этот; два порядка, божеский и человеческий. Наша движущая сила, религиозная или антирелигиозная, - в уходе от мира к Богу или от Бога к миру; сила же семитов - обратная, в соединении Бога с миром. Глаз наш, арийский, видит лишь бесконечность времени; глаз же семитский видит Конец - тот горизонт всемирной истории, где земля сходится с небом, время с вечностью.

   В этом религиозном опыте - сила вообще всех семитов, иудеев же особенно. Чувствовать с такою силою Бога, входящего в историю, дано было только одному народу - Израилю. "Царство небесное" по-еврейски, malekut schamajim, по-арамейски, malekuta di schemajja, открывалось еще на Синае; на Сионе же, когда воцарится Мессия, - откроется, явится уже окончательно. В этом-то именно смысле и употребляется слово "царство" в простом народе, во времена Иисуса². "Царство небесное", значит не только "сущее на небе", но и "сходящее с неба на землю"³.

   В книге Даниила, всемирная история, чем больше удаляется сознательно, вольно, от цели своей - царства Божия, тем больше приближается к нему невольно, бессознательно. Кончится внезапно все старое, и начнется новое: царство Божие с неба на землю падет, как созревший плод с дерева; здесь еще, на земле, во времени, осуществится, как новый эон всемирной истории, где все земное сделается вдруг небесным, и небесное - земным⁴.

  

   Скоро, во дни жизни нашей, да воцарится Господь, и да приидет Помазанник Его (Мессия), и да освободит народ Свой, -

  

   таково прошение древнеиудейской молитвы Kaadisch⁵.

  

   Бог идет судить землю:

   трепещи пред лицом Его вся земля.

   ...Да веселятся небеса, и да торжествует земля; да шумит море, и что наполняет его.

   Да радуется поле и все, что на нем, и да ликуют все дерева дубравные, перед лицом Господа, ибо идет, ибо идет судить землю (Пс. 95, 9; 11-13).

  

   Вот что значит: "да будет воля Твоя и на земле, как на небе". Главное здесь ударение для нас на слове "небо", а для первохристиан, так же как для иудеев, на слове "земля". Весть о царстве Божьем, конце всемирной истории, звучит для нас, как похоронный колокол, а для них - как зовущая к победному бою труба.

  

  

   То же ударение на слове "земля" - в Блаженствах и в притчах.

  

   Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю (Мт. 5, 5).

  

   Царство Божье - "семя, брошенное в землю" (Мк. 4, 26), зреющая на земле "жатва", "сокровище, скрытое в земле" (Мт. 13, 38, 44).

  

   Царство небесное подобно купцу, ищущему хороших жемчужин, который, нашедши одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее (Мт. 13, 45-46).

  

   Как бы двумя цветами переливается жемчужина Царства; голубым, холодным, небесным, и розовым, теплым, земным. Вся красота, вся драгоценность жемчужины - в этом сочетании двух цветов. Только один голубой - остался в позднем христианстве, а розовый - потух.

   С неба на землю сходит царство Божие, - это огненное жало притупить, значит умертвить Евангелие: уже не физически, плотски, как это сделал Израиль, а духовно, метафизически, как мы это делаем, - распять Христа.

  

  

   "Царство Божие есть Церковь: большего, лучшего царства на земле не будет, - будет только на небе", - так думают или чувствуют христиане наших дней, как будто не для них сказано это слово Господне о Царстве:

  

   Сын человеческий придет во славе Отца Своего, с Ангелами Своими.

   ... Есть же некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына человеческого, грядущего в царствии Своем (Мт. 16, 17-28).

  

   Так, в I Евангелии, а во II-ом:

  

   ... смерти не вкусят, как уже увидят царствие Божие, пришедшее в силе (Мк. 9, 1).

  

   Надо быть глухим, как мы глухи к словам Господним, чтобы не понять, что, по этому слову, Церковь, во времени, в истории, не может быть царством Божиим в конце времен. Церковь есть путь в далекую страну, возвращенье блудного сына, мира, в отчий дом; но Церковь не Царство, как путь не дом. В Церкви успокоиться, как в Царстве, все равно что поселиться на большой дороге, как дома. Только что Церковь сказала: "Я - Царство", мир остановился на пути своем, и Царство сделалось недосягаемым: ради "бесконечного прогресса" отменен Конец; ради "царства человеческого", все равно, мирского, - государства, или церковного, - теократии, отменено царство Божие.

   "Взять на себя иго Царства" - эта заповедь Талмуда (Гамалиил II, 110 г. по Р. X.), - ее же могла бы повторить и Церковь, - наиболее противоположна евангельским словам о царстве Божьем: здесь оно - буря, а там - длительный порядок вещей⁶.

   Два религиозных опыта - близость Конца и близость Царства - в первохристианстве, нерасторжимые, в христианстве позднейшем, расторгнуты. Первое же слово Господне о Царстве два эти опыта соединяет, как та драгоценная жемчужина Царства соединяет два цвета.

  

   Время исполнилось, и приблизилось Царствие Божие; обратитесь же и веруйте в Блаженную Весть (Мк. 1, 15).

  

   "Время исполнилось, πεπλήρωται, "кончилось"; наступает вечность - Царство Божие.

  

   Знайте, что близко, при дверях (Мк. 13, 29).

   Царстве небесное, от дней Иоанна Крестителя доныне, силою берется (Мт. И, 12).

  

   Царство Божие достигло до вас (Мт. 12, 28), - ἒφθασεν ἐφ᾽ ὐμᾶς, "нашло на вас".

   Вот (уже) царство Божие посреди вас, ἐντὸς ύμῶν ᾽εστιν (Лк. 17, 21).

  

   Этим все начинается и кончается в Евангелии.

  

   Возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они пожелтели и поспели к жатве (Ио. 4, 35).

  

   Это, может быть, последняя жатва на земле, не в иносказательном, а в прямом смысле; последнее, "блаженное лето" мира, потому что "времени уже не будет" (Откр. 10, 6), - наступает вечность: посланы будут, в один и тот же день, жнецы - на жатву земную, и Ангелы - на жатву небесную⁷.

   С какою силою чувствует сам Иисус близость Конца, можно судить по тому, что, посылая учеников на проповедь, Он велит им спешить, нигде не останавливаясь; если в одном городе не примут их, идти немедленно в другой:

  

   ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как приидет Сын человеческий (Мт. 10).

  

   Все для Него в Израиле, в мире, и в Нем самом, - как на острие ножа: сейчас Конец⁸.

  

  

   Нет никакого сомненья, что все эти слова Иисуса о Конце подлинны: вложить их в уста Его не могло бы прийти в голову никому, уже во втором поколении учеников, когда были написаны Евангелия и когда все, о ком сказано: "Смерти не вкусят, как уже увидят царствие Божие", - вкусили смерть, а Царства не увидели.

   В этом - великий скрытый, но тем более неодолимый, "соблазн", skandalon, не только первых веков христианства: вся его история до наших дней определяется замедлением Царства, отсрочкой Конца, вольным или невольным от него отречением, убылью в христианстве эсхатологии. Слишком очевидным казалось, что конец всемирной истории отменен ее продолжением; сверхъестественный ход ее опровергнут естественным, вечность - временем.

  

   Где обетование пришествия Его? Ибо с тех пор, как стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же (II Петр. 3, 4). Это - (о кончине мира) - слышали мы давно; но вот, состарились, ждавши день за днем, и ничего не дождались⁹.

  

   Если Конец не пришел, значит, Иисус ошибся? Вывод этот кажется нам неотразимым, может быть потому, что у нас нет религиозного опыта, хотя бы издали приближающегося к Иисусову опыту. Мы живем во времени; Он - во времени и в вечности. Мы разделяем их; Он соединяет. Вечность для Него не мысль, как для нас, а жизнь. Наша мера одна - время; две меры у Него - вечность и время.

  

   День один у Господа, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день (Пс. 89, 5).

  

   Это знает Он, чувствует так, как никогда никто из людей не знал и не чувствовал. Все наши слова одноцветно временны, тусклы и серы; каждое слово Его, как та жемчужина царства Божия, переливается двумя цветами - розовым, теплым, земным, - времени, и голубым, холодным, небесным, - вечности.

   Если бы доказано было с астрономической точностью, что в 16-17-м году кесаря Тиберия к земле приближалась комета, которая могла бы ее уничтожить, и, лишь в последней точке пути своего, увлекаемая силой притяжения окружающих небесных тел, пронеслась мимо земли; если бы доказано было, с такою же точностью, что в известный период времени, вероятно, очень близкий к тому, когда мы живем, та же комета вернется снова на ту же роковую точку и уже от пути своего не уклонится, взойдет над землей великим светилом Конца, в тот предреченный день, когда

  

   земля и все дела на ней сгорят... воспламененные небеса разрушатся, и разгоревшиеся стихии растают (II Петр. 3, 10, 13);

  

   если бы, наконец, доказано было, что один только человек на земле, Иисус, знал об этих двух возможных Концах, настоящем и будущем, но не знал, какой из двух совершится, то, может быть, мы поняли бы, что значит в устах Его:

  

   время исполнилось - кончилось: близко, при дверях.

  

   Нет, Иисус не ошибся: Он видел то, что действительно совершалось в мире - восходившее тогда, хотя еще не во внешнем, а только во внутреннем небе, в Его же собственном сердце, великое светило Конца, и знал безошибочно, что внешний Конец совпадает с внутренним, потому что Сын человеческий для того и пришел, чтобы эти два конца совпали в царстве Божием; знал, что люди могут войти в Царство сейчас, если только захотят, но захотят ли, не знал, в начале служения; лишь в конце узнал:

  

   Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз Я хотел собрать детей твоих, как наседка собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мт. 23, 37).

  

   Это и значит: чудо царства Божия уже наступало, уже входило во время, в историю, и могло бы войти окончательно, если бы люди этого так захотели, как Он.

   Лучше всех бывших и будущих историков знал Иисус царящий в истории закон необходимости - страшную силу человеческой слабости, косности, тупости, трусости, лжи, маловерия; но знал и то, что если преодолеть их людям невозможно, то "все возможно Богу" (Мк. 10, 27).

   Нет, Иисус не ошибся: действительно, одну минуту, все в Нем самом, в людях и в мире колебалось, как на острие ножа, чтобы в следующую минуту упасть в ту или другую сторону, - в какую именно, - этого Он опять не знал - не мог, не хотел, не должен был знать, чтобы Своей и человеческой свободы не нарушить. Царство Божие, благой конец "дурной бесконечности" - всемирной истории, было действительно, одну минуту, так близко и возможно, как еще никогда, потому что только в те дни был на земле истинный Царь, Помазанник Божий, Христос; а в следующую минуту, когда люди отвергли Его, было оно так же далеко и невозможно. Мимо человечества Царство прошло, как чаша мимо уст. Две были чаши: страданий Голгофских и Царства Божия; та прошла мимо Сына человеческого, если бы не прошла эта мимо человечества. Знал Иисус, что есть две чаши; но мимо кого какая пройдет, не знал - не мог, не хотел, не должен был знать, до конца, до Гефсимании, где все еще молится:

  

   да минует Меня чаша сия (Мт. 26, 39).

  

  

   "Мог ли Он не лгать перед Самим Собою, говоря, в течение двух-трех лет служения Своего: "царство Божие наступит сейчас", - спрашивает кто-то из левых критиков¹⁰. Этот нелепый вопрос показывает только, до какой слепоты доводит людей недостаток религиозного опыта. Надо бы спросить не "мог не лгать Иисус", а "мог ли лгать?". Не был ли Он умнее, чем это кажется левым критикам? На смех не только умным врагам своим, но и глупым детям, мог ли говорить сегодня: "царство Божие наступит сейчас", а завтра: "не сейчас", - если бы между сегодняшним и завтрашним днем не произошло что-то решающее, понятное всем: "и вы не захотели"?

   Надо бы также спросить: легче ли два-три месяца говорить: "конец мира будет сейчас", чем два-три года? Или для Того, Кто вышел, хотя бы на одно мгновенье, из времени в вечность, нет вовсе такой ощутимой между временами разницы, как для нас, погруженных во время безвыходно? Что для Него значит "сейчас", нам трудно понять, потому что мы и Он говорим на разных языках: мы - на языке только времени, Он - на языке времени и вечности. В лучшем случае, мы видим один далекий, будущий Конец; Он видит их два: близкий, наступающий, - в первые дни служения Своего: "время исполнилось - кончилось", а в последние дни, - далекий, будущий:

  

   это еще не конец... Проповедана будет сия Блаженная Весть царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец (Мт. 24, 6, 14).

  

  

   Как бы две меры перемежаются в Нем: мера Сына человеческого - время, и мера сына Божьего - вечность: если у Господа "тысяча лет, как день вчерашний", - миг, то две тысячи лет христианства - два дня - два мига.

   Когда Иисус говорит: "близко, при дверях", то главное здесь не то, насколько близко Царство, а то, что оно будет наверное, как завтра наверное солнце взойдет, или сегодня наверное будет гроза, если туча надвинулась, и вдали уже сверкает молния¹¹.

   Полного знания о том, когда будет Конец, у Сына человеческого быть не может. С большею ясностью этого нельзя сказать, чем говорит Иисус:

  

   Дня же того или часа никто не знает, - ни Ангелы небесные, ни Сын; знает только Отец (Мк. 13, 32).

  

   Сыну открыл Отец все, кроме этого. В этой единственной точке надо было Сыну отделиться от Отца, чтобы войти из того мира в этот, из вечности во время, - жить, страдать и умереть. Если бы знал Иисус наверное, что Конец сейчас, или также наверное знал, что не сейчас, то, в обоих случаях, не возвестил бы Блаженной Вести так, как возвестил; не жил бы и не умер так, как жил и умер. Самое беззащитное, открытое, уязвимое место в сердце Его, самое человеческое в Сыне человеческом, родное людям, близкое, братское, - это незнание: сейчас или не сейчас Конец. Это вольное незнание, как бы отпадение, отречение Сына от Отца, - может быть, величайшая, неизреченнейшая из всех Его жертв. Здесь главная, тайная мука Его, сомнение, искушение, до креста неодолимое; начало страданий - Страстей Господних; здесь же Гефсиманское борение, агония не только Христа, но и всего христианского человечества:

  

   Доколь же, Владыка святой и праведный, не судишь и не мстишь... за кровь нашу?

  

   вопиют души убиенных свидетелей Божьих из-под жертвенника перед престолом Всевышнего.

  

   И сказано им, чтобы успокоились еще на малое время - (Откр. 6, 9-11).

  

   Малое - для них, а для нас - великое: "агония" всемирной истории, "дурная бесконечность", вместо благого Конца.

  

  

   Если Учитель соединяет две меры, человеческую - времени, и божескую - вечности, то ученики смешивают их. С точностью передают они слова Его о том, что Сыну должно пострадать, но не понимают их и ужасаются.

  

   Слова сего не поняли они, и оно было закрыто от них, так что они не постигли его, а спросить Его... боялись (Лк. 9, 45).

  

   Вот почему так трудно понять, что значит для самого Иисуса отсрочка Конца.

   Все еще земля горит под ногами Марка-Петра, а в III Евангелии, уже остывает. Видя, что Конец не наступает, люди начинают устраиваться для продолжения мира¹².

  

   Вдруг - тотчас, ευθέως, после скорби дней тех... силы небесные поколеблются... и все племена земные... увидят Сына человеческого, грядущего на облаках небесных (Мт. 24, 29-30), -

  

   так, в I Евангелии, а в III-м:

  

   не тотчас Конец, ᾽οὐκ ἐυθέως (Лк. 21, 9).

  

   Этим-то и решается все в христианстве. Павел уже переводит стрелку на часах всемирной истории с ночного счета - Конца, на дневной - продолжения мира:

  

   молим вас, братия... не спешить... и не смущаться... от слова, будто уже наступает день Христов (II Фесс. 2, 1).

  

   Но огненное жало Евангелия, чувство Конца, стынет медленно. "Маран афа, Господь грядет", - все еще воздыхание Павла, так же как всего первохристианства. "Молимся мы, да приидет Господь и да разрушит мир", - скажет Ориген. "Все воздыхание наше - о кончине века сего, vota nostra suspirant saeculi hujus occasum", - скажет и Тертуллиан¹⁴.

  

   Се гряду скоро, -

  

   трижды повторяет Господь в Откровении (22, 7; 12, 20). Смерти не вкусит, как уже увидит Сына человеческого, "грядущего в силе", Иоанн на Патмосе. Слово Господне о скором пришествии Царства исполнится, хотя и не так, как было понято, - не в Истории, а в Мистерии. Но если бы все первохристианство уже не видело воочию Пришествия - Присутствия Господня, Парузии, то и христианства бы не было.

  

  

   Правда ли, что с точки зрения Самого Иисуса, как утверждает левая критика, не может быть и речи о постепенном росте и развитии царства Божия в истории, во времени; что оно совсем есть, или его совсем нет? Правда, в том смысле, что нельзя быть отчасти живым или мертвым, а можно только совсем; но не правда, что долго царство Божие не может долго расти, развиваться в жизни человечества.

  

   Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю; и спит, и встает, ночью и днем; и как семя растет, не знает он.

   Ибо земля сама собою производит сначала зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе.

   Когда же созреет плод, тотчас - вдруг, εὺθύς человек посылает серп, потому что настала жатва (Мк. 4, 26-29).

  

   Это и значит: царство Божие, вопреки отсрочке Конца, совершается во времени, в истории; медленная в нем постепенность развития сочетается с мгновенною внезапностью Конца: долго грозовая сила копится в туче, прежде чем разразится молнией; туча - история, молния - Конец.

   В царстве Божьем происходит взаимодействие двух сил - постепенной, человеческой, и Божеской, внезапной. Та же и здесь антиномичность, "согласная противоположность", как во всех глубинах религиозного опыта.

  

  

   Только при свете Конца, мы понимаем, видим, что такое царство Божие. Можно сказать с точностью математической формулы: наше познание Царства прямо пропорционально чувству Конца и обратно пропорционально чувству исторической бесконечности, того, что мы называем "бесконечным прогрессом".

  

   Житницы мои сломаю и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое.

   И скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы; покойся, ешь, пей, веселись, -

  

   говорит Бесконечный Прогресс, и слышит:

  

   безумный! В эту ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? (Лк. 12, 16-20).

  

  

   Бесы исповедуют Господа раньше людей. Ближе к нему могут быть бесноватые, чем здоровые: к царству Божьему, земному, malekut schamajim, может быть ближе террорист с бомбою, чем провожающий его на казнь священник. Быть настоящим революционером нельзя, не веря, что завтра будет революция; так же нельзя быть и настоящим христианином, не веря, что завтра будет царство Божие. Надо, конечно, делать мудрую поправку на время - закон исторической необходимости, - ту самую, которую делает Господь: "дня того или часа не знает никто"; но первично-парадоксальное чувство Конца остается: "близко, при дверях"; завтра - сегодня - сейчас Конец.

  

  

   "Иисус есть Христос" - Царь: в этих трех словах все христианство¹⁵. Но сам Иисус никогда не называет Себя ни "Христом", ни "Сыном Божиим", а только "Сыном человеческим". Левая критика предполагает, что имя "Сын человеческий", в мессианском значении, основано на ошибочном переводе арамейского barnasch (bar enach, по-еврейски, у Даниила, ben adam): "человек"; что, следовательно, Иисус называл Себя просто "человеком", и только позднейшие христиане, не поняв, что значит, в устах Его, "человек", сделали из этого слова мессианское наименование "Сын человеческий"¹⁶. Но, должно быть, слово "человек", в устах Самого Иисуса, звучало так, что не могло быть передано иначе, как этим загадочным, на языке греческих классиков не существующим вовсе, сочетанием слов: "Сын человеческий" ὀ ὐὶός τοῦ ἀνθρώπου. Слова этого нет ни в посланиях Павла, ни во всем Новом Завете (кроме видения первомученика Стефана, Д. А. 7, 56), ни у ранних Отцов; только к началу II века, у гностиков, Маркиона, Валентиниана и Офитов, оно появляется снова¹⁷.

   "Ныне Иисус уже не Сын человеческий, а Сын Божий", - учит Послание Варнавы, в конце I века¹⁸. Имя "Сын человеческий", в смысле первичном, евангельском, здесь уже забыто, или еще не понято. Лучшая порука в исторической подлинности этого слова и есть именно то, что Церковь не поняла его и не усвоила¹⁹.

  

   Кто этот Сын человеческий? (Ио. 12, 34), -

  

   спрашивают иудеи самого Иисуса; так же могли бы и мы спросить, через две тысячи лет: это и для нас все еще непонятное имя Непонятного, неизвестное - Неизвестного.

  

  

   Имя "Сын человеческий" ничего не значило бы, в устах Иисуса, если бы не напоминало Даниилова пророчества:

  

   Вот, с облаками небесными, шел как бы Сын человеческий, bar enach; дошел до Ветхого деньми, и подведен был к Нему. И дана Ему власть, и слава, и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его - владычество вечное, оно же не пройдет, и царство Его не разрушится (Дан. 7, 13-14).

  

   Именем этим утверждает Иисус Свою нерасторжимую связь с Израилем:

  

   Ибо спасение от Иудеев (Ио. 4, 22).

  

   Именем этим говорит Иисус, что Он есть Тот, в Ком исполнилось Даниилово пророчество. Полного, однако, понимания не мог Он ожидать от слушателей и, как бы нарочно, загадывал им загадку этим прозрачно-темным именем, чтобы заставить их самих подумать, кто Он такой. Только "посвященные", может быть, знают, - "вам дано знать тайну царства Божия", - что "Сын Человеческий", bar enach, в смысле Даниилова пророчества, - сам Иисус; остальные же думают, что Он говорит о третьем лице²⁰. Сам Себя называть "Мессией-Христом" не мог Иисус, потому что нужно было, чтобы люди узнали и признали Его свободно; сами для себя сделали Его Христом - Царем единственным не извне, а изнутри; поняли, узнали, что "это Он".

  

   Кто же Ты? -

  

   спрашивают Иудеи, кажется, с искренним недоумением (Ио. 8, 25). Но на этот вопрос - единственный ответ Его: "Я".

  

   Если не уверуете, что это Я, ἐγώ ἐιμι, то умрете во грехах ваших. Когда вознесете - (на крест) - Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я (Ио. 8, 24, 28).

  

   Раз только в жизни открыл Иисус, что значит "Сын человеческий", когда на вопрос первосвященника: