Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

я борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на Нем, как на всех.

   "Какой же это Христос? - подумалось мне. - Такой простой, простой человек? Быть не может!"

   Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне почудилось, что это именно Христос стоял со мною рядом.

   Я опять сделал над собой усилие... И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хоть и незнакомые, черты.

   И мне вдруг стало жутко, и я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо, - лицо, похожее на все человеческие лица, - оно и есть лицо Христа Тургенева"¹⁵.

  

   Этот "Апокриф", не ложное, а тайное о Лике Христовом "Евангелие", мог быть написан только человеком хотя от Христа отрекшимся, но все еще сохранившим в сердце своем образ Его, - сыном той земли, о которой сказано:

  

   Удрученный ношей крестной,

   Всю тебя, земля родная,

   В рабском виде Царь Небесный

   Исходил, благословляя¹⁶.

  

  

   Сделался подобным (всем) людям, и по виду стал как человек, -

  

   говорит Павел (Фил. 2, 7).

  

   Видом (лицом) не отличался от всех других людей, -

  

   сообщает, во II веке, Цельз-Ориген, кажется, очень древнее, может быть, из неизвестного нам источника, предание-воспоминание¹⁷.

  

   Был лицом, как все мы, сыны Адамовы, -

  

   подтверждает Иоанн Дамаскин, в VIII веке, ссылаясь тоже на предания-воспоминания, должно быть, первых веков христианства¹⁸.

   "Лицо, как у всех, похожее на все человеческие лица", - повторит, через двадцать веков после Павла, русский Апокриф.

   Если могут быть вообще в религии доказательства, то лишь такие, как это, - невольные и необходимые совпадения бесконечно разделенных в пространстве и времени, внутренних опытов.

   Сам Иисус называет Себя "Сыном человеческим", по-арамейски Bar-nascha, просто "человеком"; это и значит: "Я, как все". Внешнее лицо: "как все"; внутреннее: "как никто".

  

  

   Два Нерукотворных Лика: римский, западный, на Вероникином плате, - страдающий Раб; и византийский, восточный, на Авгаровом плате, - торжествующий Царь, -

  

   Rex tremendae majestatis,

   Царь ужасного величья, -

  

   Тот, Кто явится миру в последний день, когда люди скажут горам и камням:

  

   падите и скройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца (Откр. 6, 16-17).

  

   В этой-то "согласной противоположности", антиномичности: "как все" - "как никто", и заключается одна из причин неизобразимости Лика Господня.

  

  

   Церковь, в предании о Лике, разделилась надвое. Иисус прекрасен, - утверждает одна, кажется, очень древняя, половина предания.

  

   Есть, может быть, у ев. Луки намек на красоту Иисуса. Если греческое слово χάρις, латинское gratia, в стихе об Иисусе отроке (2, 52), относится не к духу, а к телу Его, или не только к духу, но и к телу, что тем вероятнее, что и предыдущее слово ήλικία (не "возраст", в смысле числа годов, как иногда переводится, а "рост тела") относится к телу, то χάρις значит "красота", "прелесть", gratia, так что общий смысл стиха таков: "Иисус рос и хорошел".

   Следует, однако, помнить, что наше человеческое слово "красота" не соответствует тому, что мы так называем в Его лице. Но если бы этого, чего мы не умеем назвать, не было в нем, то простая из народа женщина могла ли бы, глядя на Него, воскликнуть:

  

   Блаженно чрево, Тебя носившее, и сосцы, Тебя питавшие (Лк. 11,27);

  

   и в Преображении, могло ли бы лицо Его "просиять, как солнце" (Мт. 17, 2)?

   "Прекрасным", ό καλός, называют Его "Деяния Иоанна", как будто людям довольно этого слова, чтобы знать, о Ком идет речь¹⁹.

   "Нам, истинной красоты желающим, Он один прекрасен", выразит и Климент Александрийский это естественное в людях и неискоренимое чувство²⁰:

  

   Ты прекраснее сынов человеческих (Пс. 45, 3).

  

  

   Так в одной половине предания, а в другой, не менее древней, Иисус "безобразен", -

  

   Паче всякого человека обезображен был лик Его, и вид Его, паче сынов человеческих, -

  

   исполнилось на Нем и это пророчество (Ис. 52, 14). "Уничижил - опустошил Себя" во всем, и в этом.

   "Мал был ростом, говорят, и лицом некрасив", - вспомнит Цельз у Оригена²¹. "Вида никакого не имел... бесславен... презрен был по виду", - скажет и св. Юстин Мученик, видевший, может быть, тех, кто видел живое лицо Иисуса²².

   Те же свидетели - и это всего удивительнее, - говорят то о красоте Его, то о "безобразии": Климент Александрийский - непереводимо для нас "кощунственным" словом: άισχρός²³.

   Тот же Ириней, который утверждает, что о плотском образе Иисуса нам ничего неизвестно, знает, однако, что Он был "немощен и бесславен (по виду)", infirmus et ingloriosus²⁴.

  

   Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе (Пс. 21, 7),-

  

   страшное слово это из того же псалма, откуда и крестный вопль, Сабахтани, вложит Тертуллиан в уста самого Господа²⁵.

  

  

   Церковь-Невеста сначала забыла лицо Христа-Жениха, а потом приснилось ей, будто Он - чудовище. Как могло это быть?

   Первохристианством от иудейства унаследованный страх телесной красоты, как ведущего к идолопоклонству, языческого соблазна, может быть, многое здесь объясняет, но не все. Корни обоих преданий о красоте и безобразии Лика Господня уходят, кажется, в очень темное, но исторически подлинное, воспоминание.

   Не было ли в лице Человека Иисуса того же, что было в жизни Его, - "парадоксального", "удивительного-ужасного", как бы выходящего из трех измерений в четвертое, где все наоборот, так что безобразное здесь, на земле, там прекрасно?

   Самое особенное, на другие человеческие лица не похожее, личное в лице Иисуса не есть ли именно то, что оно - по ту сторону всех человеческих мер красоты и безобразия, несоизмеримо с нашей трехмерной эстетикой?

   Если так, то понятно, что не только видевшие Его уже не помнят, но и видящие не знают, какое из двух пророчеств исполнилось на Нем: "лик Его обезображен паче всех человеков", или: "Ты прекраснее сынов человеческих".

  

   Был Он и прекрасен и безобразен, formosum et foedum, -

  

   верно, может быть, поняли это "Деяния Петра"²⁶.

   Радость, которой нет имени, чувствуют видящие это лицо, и ужас, которому тоже нет имени. Той, первой антиномичности в Нем: "как все" - "как никто", соответствует эта вторая: "как червь - как солнце".

  

  

   Вспомним не только, увы, ренановского "обаятельного Равви", Магдалинина "Возлюбленного" (единственную в веках пошлость наших дней), но и фарфоровые куколки церковных Иисусов, и если мы еще сохранили достаточно вкуса, чтобы ненавидеть эту приторно-тошную гнусность, метерлинковскую "душу сахара", то, может быть, мы поймем, что та непостижимая для нас, ужасающая "красота-безобразие" Лика Господня есть горькое от сладкого яда противоядие и что первые века христианства здесь еще знают, помнят что-то о лице Иисуса.

  

  

   Я не то, чем кажусь²⁷.

  

   Это, конечно, неподходящее слово Господне, Аграф, в "Деяниях Иоанна", может быть, дает нам возможность заглянуть в то, что действительно испытывали видевшие живое лицо Иисуса. Тайну этого слова и объясняет, и углубляет Ориген:

  

   Будучи Самим Собой, как бы не Собой являлся людям, Cum fuisset ipse, duasi non ipso omnibus videbatur. Вида одного не имел, но менял его, сообразно с тем, как мог видеть Его каждый; каждому являлся в том образе, какого достоин был каждый²⁸.

  

   Вот почему и св. Антонин Мученик не может разглядеть, как следует, на нерукотворной иконе, "постоянно меняющегося Лика".

   "Лик Христов, у римлян, эллинов, индийцев, эфиопян, различен, ибо каждый из этих народов утверждает, что в свойственном ему образе явился людям Господь", - говорит патриарх Фотий²⁹. Это значит: лицо второго Адама, Иисуса, - во всех человеческих лицах, как солнце в каплях росы.

  

  

   Так увидите Меня в себе, как видит лицо свое человек в зеркале³⁰.

  

   Лица человеческие, как мертвые камни, неподвижны, неизменны, только Его лицо, как живое пламя, вечно движется, изменяется и потому неуловимо для взора, неизобразимо для кисти.

  

   Слава Тебе, Иисус Многовидый, πολύμορφος, -

  

   скажут "Деяния Фомы"³¹. "Лика Господня изображения от разнообразия бесчисленных мыслей меняются", - верно понял и Августин, но сделал отсюда неверный вывод, что мы о лице Иисуса ничего не знаем.

   Многие лица Свои напомнит Он Сам на Страшном суде:

  

   алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и не вы напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был болен и в темнице, и не посетили Меня (Мт. 25, 42-43).

  

   В каждом лице страдающего брата нашего - Его лицо. Кто видел брата, видел Господа (Agraphon).

  

  

   Странный и жуткий апокриф дошел до нас в "Деяниях Иоанна".

   Речь идет о первом призвании учеников, Иоанна и Иакова, сынов Заведеевых, сидящих в лодке на Геннисаретском озере.

  

   "Что нужно от нас этому мальчику? Зачем Он зовет нас на берег?" - сказал мне (Иоанну) брат мой, Иаков. И я спросил его: "Какой мальчик?" Он же отвечал мне: "Тот, кто кивает нам головой". - "Свет у тебя помутился в глазах, брат мой, Иаков, от многих бессонных ночей, проведенных нами на озере. Разве ты не видишь, что перед нами высокого роста, с прекрасным лицом, радостно на нас взирающий, муж?" - "Нет, не вижу, но подплывем к берегу, узнаем, что это такое".

   Когда же пристали мы к берегу, Он сам помог нам привязать лодку. И мы пошли с Ним. И, когда шли, Он казался мне старым, лысым, с длинной густой бородой, а брату Иакову - юношей, с едва пробивающимся пухом на щеках. И мы не разумели, что это значит... и весьма удивлялись.

   ...Часто, бывало, и потом являлся Он мне в еще более дивных образах... то маленького роста человечком с искривленными членами, то исполином, головой возносившимся до неба³².

  

   Что это, нелепая сказка, или опять рыбий взгляд на солнце сквозь воду, - смутное и чудовищно-преувеличенное, как в бреду, воспоминание о том, что действительно испытывали эти суеверные и простодушные, как дети, рыбаки галилейские от не совсем трехмерного, в нашу земную геометрию не совсем входящего, лица Господня?

   Может быть, память о чем-то подобном сохранилась и в Евангелии. "Был лет тридцати", - говорит Лука (3, 23). "Тебе еще нет пятидесяти лет", - говорят Господу фарисеи в IV Евангелии (8, 57). Кажется то почти молодым, то почти старым; это и значит: "вида одного не имел, но менял его, сообразно с тем, как мог Его видеть каждый".

   "Оборотень, божественный", - сказал бы, кощунствуя, Лукиан-Вольтер; этого не говорят, но, может быть, что-то подобное чувствуют ученики, благоговея, не смея вглядеться в это страшно и чудно меняющееся лицо-пламя.

  

  

   Самое общее из всех человеческих лиц, все их включающее в себя, как все треугольники включает в себя геометрическая фигура треугольника, - лицо второго Адама, - это один из двух полюсов, а другой: самое особенное, ни на какое другое лицо непохожее, единственно-личное из всех человеческих лиц. Эти-то два полюса и надо соединить, чтобы увидеть Его живое лицо. Все изображения лика Господня, от катакомбного Доброго Пастыря, напоминающего бога Гермеса, с безбородым и безусым, нежным, как у девушки, лицом, до Нерукотворного Спаса, "Царя ужасного величья", в византийских мозаиках, - суть не что иное, как неутолимо-жадные, в веках и народах, поиски этого живого лица.

   Лучше всего можно судить об этих поисках, по очень позднему, между XI и XII веком, по драгоценному для нас, потому что из древних, вероятно, исторически подлинных, как мозаика - из камешков, сложенному апокрифу - "Письму прокуратора Лентула к римскому Сенату":

  

   ...Среднего роста Человек... С таким лицом, что всякий, видящий Его, любит Его или страшится. Темно-русые, почти гладкие до ушей, а ниже вьющиеся, на концах более светлые, с огненным блеском, по плечам развевающиеся волосы, с пробором по середине головы, согласно назарейскому обычаю; гладкое чело, и безмятежно-ясное; густая, но недлинная, раздвоенная борода, того же цвета, как волосы. Вид простой и благостный. Темно-синие (caerulei, цвета морских глубин), меняющиеся, разные глаза. Страшен во гневе, ласков и тих в увещании; весел с достоинством.

   Плакал порой, но никогда не смеялся...

   Слово пророка: "Ты прекраснее сынов человеческих", - исполнилось на Нем воистину³³.

  

  

   Есть еще два апокрифа или предания о лице Иисуса - одно, у Иоанна Дамаскина, VIII века, другое - у последнего церковного историка, Никифора Каллиста, XIV века. Оба ссылаются на древнейшие, неизвестные нам, свидетельства, идущие, судя по ссылке Дамаскина, от первых веков христианства, что согласно и с Августином, упоминающим о многих, бывших до него, постоянно "меняющихся" изображениях. Очень вероятно, что все трое, Дамаскин, Лентул и Каллист, черпают независимо друг от друга из этих общих, древнейших источников.

   "Особые приметы" у Дамаскина: "тесно сближенные - как бы сросшиеся брови", "черная борода и сильно загнутый (орлиный) нос", так же как "смуглый цвет лица", в свидетельстве Каллиста, и "рыжеватый, rubra, цвет бороды" в одном из чтений Лентула³⁴, - не знаки ли иудейской крови?

   Две-три особых приметы есть и у Никифора Каллиста: "мягко вьющиеся, белокурые, при темных бровях, волосы; светлые, неизъяснимою благостью сияющие глаза, пронзительны... Немного согбен в плечах... Тих, кроток и милостив... Матери Своей Божественной подобен во всем"³⁵.

  

  

   Медленно, постепенно и трудно, черта за чертой, как в драгоценной мозаике - камешек за камешком, складывается многообразно-единый, Нерукотворный Лик, чьи бесчисленные, "постоянно меняющиеся" изображения совпадают иногда поразительно в мельчайших "особых приметах". Вспомним "верхнюю губу, покоящуюся на нижней", в русском апокрифе, и точно такую же, детски жалобно, как бы от недавнего плача, немного припухшую, в винчьевском рисунке; вспомним "легкие, по плечам развевающиеся волосы", в апокрифе Лентула, и золотисто-прозрачное облако рыжеватых волос, в том же винчьевском рисунке; вспомним "сильно выгнутый нос", у Дамаскина, "смуглый цвет лица", у Лентула, "рыжеватый цвет бороды", у Каллиста, - все, должно быть, признаки иудейской крови, и тонко, по-девичьи, выгнутый, тоже, несомненно, иудейский нос и рыжеватый, иудейский цвет волос, опять в винчьевском рисунке. Вспомним, наконец, неизменный, от VI-VII века до наших дней, "пробор по середине головы" и "раздвоенную бороду".

   Кажется, бесконечно разные, разделенные веками и народами, ничего друг о друге не знающие люди изображают в бесчисленных образах одно живое лицо, такое нам с детства знакомое, что мы узнаем его с первого взгляда.

   Был ли действительно таким Иисус Назорей, каким мы узнаем Его, вспоминаем или воображаем сейчас? "Мы о лице Его не знаем ничего", - отвечают Ириней и Августин. Этому поверили мы, кажется, слишком легко потому, что глубочайший и древнейший подлиннейший из двух смыслов слова parousia потерян для нас: не только "второе пришествие", как понятно с первых веков христианства до наших дней, но и вечное "присутствие" Господа:

  

   Вот Я с вами во все дни до окончания века. Аминь.

  

   Могут ли не видеть лица Его те, с кем Он всегда? Нет, люди что-то знают о лице Его, помнят и никогда не забудут; в памяти и в сердце человечества неизгладимо и нерукотворно, Господом самим запечатленный Лик Его не призрачен.

   Можно сказать, что это единственное Лицо, которое увидело и запомнило человечество, и будет помнить-видеть - всегда: все остальные призрачны, все - мимолетные тени; это одно - солнце.

  

  

   Что же значит: "Мы лица Его не знаем?" Значит: с тою же силою, как некогда Петр сказал Иисусу: "Ты - Христос", - никто сейчас не скажет Христу: "Ты - Иисус"; с тою же ясностью, с какою некогда Петр увидел божеское лицо Христа в человеческом лице Иисуса, никто сейчас не увидит лица человеческого в Божеском, и не услышит никто:

  

   Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, а Отец Мой, сущий на небесах (Мт. 16, 17).

  

   Кажется, с нами происходит сейчас то же, что с двумя учениками на пути в Эммаус, когда сам Господь, приблизившись, пошел с ними.

  

   Но глаза их были удержаны, так что они не узнали Его.

  

   Когда же узнали, -

  

   Он стал невидим для них. И они сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше? (Лк. 24, 15-32).

  

   Так Он и с нами идет на страшно-долгом пути от первого ко второму Пришествию, - в том, что мы называем "историей" так и мы Его не узнаем. О, если бы и в нас так же сердце горело!

  

   Сколько бы ни горело в нас сердце, когда мы читаем Евангелие, мы не узнаем, не видим живого лица человека Иисуса не потому, что там его нет, а потому, что наши глаза, как у тех учеников эмаусских, чем-то "удержаны". Слепнут от дневного света ночные птицы, не видят солнца: так мы не видим лица Господня в Евангелии.

  

   Мы возвещаем вам силу и присутствие, παρουσίαν, -

  

   не "второе пришествие", а вечное "присутствие", -

  

   Господа нашего, Иисуса Христа, быв очевидцами, ἐπόπτοι, Его величья... на святой горе (Петр. 1, 16-18),

  

   где - "лицо Его просияло, как солнце" (Мт. 17, 2). Солнце Преображения - лицо Христа в лице Иисуса, и есть равноденственная точка всего Евангелия.

   Так, у первого свидетеля, Марка-Петра; так же и у последнего - Иоанна:

  

   О том, что мы видели своими глазами... возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с Иисусом Христом и чтобы радость ваша была совершенна (Ио. 1, 1-4). Ваши же блаженны очи, что видят, -

  

   говорит и сам Господь об этой "совершенной радости" видящих.

  

  

   Если бы такие, как мы, любопытствующие историки спросили учеников Иисуса, хотя бы в самый день Вознесения, какое было у Него лицо, то они, вероятно, не могли бы или не захотели вспомнить, так же как человек, только что опаленный молнией, не мог бы или не захотел вспоминать, какое было очертание у молнии.

   Самый вопрос, в обоих случаях, показывал бы, что спрашивающий, как бы ему ни ответили, - ничего не понял бы.

  

  

   Главное в лице Иисуса для очевидца Петра, как все еще помнит - "видит" - он, есть внутренняя, божественная в этом божественном лице, "движущая сила", δύναμις: "силу Иисуса Христа возвещаю вам".

   Всякая внешняя черта эту силу ограничила бы, остановила, и самое лицо исказила бы: вот почему и нет вовсе таких в Евангелии внешних черт; плотский образ Иисуса-Человека строится здесь, живое лицо Его возникает не извне, а изнутри.

   И вот почему о лице Господнем нигде ничего не сказано в Евангелии, но само оно, все оно, есть это лицо, - как в портрете или зеркале? - нет, как в очень темной воде очень глубокого колодца, куда заглянул бы человек, и где отразилось бы его, освещенное солнцем вверху, а внизу темное, дневными звездами чудесно окруженное, лицо.

  

  

   Слыша голос человека и не видя лица его, мы угадываем, кто говорит, - мужчина или женщина, старик или дитя, враг или друг; в звуках голоса мы слышим-видим лицо говорящего. Внешнее, видимое лицо - в чертах; внутреннее, слышимое - в словах. Мы узнаем по внешнему - внутреннее, но и обратно: "Говори, чтоб я тебя видел", - мудрое слово это оправдалось в Евангелии так, как нигде¹.

  

   Ваши же очи блаженны, что видят, и уши ваши, что слышат (Мт. 13, 6), -

  

   соединяет сам Господь два лица Свои, видимое и слышимое; соединяют и ученики:

  

   что мы видели и слышали, возвещаем вам (Ио. 1, 3).

  

   В каждом слове Иисуса - Его лицо. Слышать Его значит видеть.

  

  

   Всякая душа человеческая, ищущая лица Господня в Евангелии, - как Мария Магдалина, ранним, еще темным утром, у пустого гроба: Мертвого ищет - плачет: "Кто Его унес? куда положили?" - и не знает, не видит, что стоит за нею Живой.

   Вдруг оглянулась - увидела, но не узнала.

   "Что ты плачешь, кого ищешь?" - слышит голос Его, и все не узнает.

   - Мария!

   Вдруг узнала, пала к ногам Его, вся затрепетала, как тогда, еще не исцеленная, семью бесами одержимая; тянется к Нему, хочет прикоснуться, и не может.

   Раввуни! (Ио. 20, 11-16).

   О, если бы и нам так же оглянуться, увидеть-узнать!

  

  

   Меньше всего думает Марк об искусстве, когда изображает, вероятно по воспоминаниям Петра, с таким искусством, как этого не сделал бы и величайший художник, - не самое лицо Иисуса, а исходящую от Него "силу", δύναμις, во внешнем на окружающих людей, неотразимом действии.

   Первое, что испытывают люди, в первый же день служения Господня, по исцелении бесноватого в Капернаумской синагоге, есть удивление, смешанное с ужасом:

  

   что это? что это за новое учение, что и духам нечистым повелевает со властью, и повинуются ему? (Мк. 1, 27).

  

   То же испытывает и в последний день Пилат, когда, вглядываясь в лицо непостижимо перед ним спокойного, царственно-безмолвного Узника, спрашивает:

  

   Откуда ты? πόθεν έῖ συ (Ио. 19, 9).

  

   Силу эту испытывают все. Издали влечет она души человеческие, как железные опилки - магнит. Тысячные толпы следуют за Ним неотступно.

  

   Собрались десятки тысяч народа, так что люди давили друг друга (Лк. 12, 1).

  

   Он бежит от них, прячется.

  

   Явно уже не мог войти в город, но находился вне, в местах пустынных. И приходили к Нему отовсюду (Мк. 1, 45).

   И сказал ученикам, чтоб была для Него готова лодка, по причине народа, чтобы не теснили Его (Мк. 2, 9).

  

   Но только что причаливают к берегу, - как вся Геннисаретская равнина приходит в движение (Мк. 6, 56).

   Множества людские влекутся к Нему, как волны прилива - к луне.

   Что от Него нужно людям? Проповеди, знамений, чудес? Да, этого, но и чего-то еще: кажется, - просто быть с Ним, слышать голос Его, видеть лицо Его, и удивляться, ужасаться, радоваться, что Он есть, потому что смутно чувствуют все, что такого лица никогда на земле еще не было и, может быть, не будет уже никогда.

  

  

   Верующим не нужно доказывать, что начатое Иисусом движение небывалое, единственное в истории; но и неверующие могли бы это понять. Все остальные народные движения, как бы ни были велики, идут вширь, а это - вглубь; все - по человеческому сердцу скользят, а это входит в сердце; все, по человеческому разуму, отчасти разумны, а это - совершенно "безумно": цель его - царство Божие на земле, как на небе, если не истинам сверх разума, то "безумье" совершенное; все остальные - до края земли, а это - через край; все - только в "трех измерениях", а это и в "четвертом"; все только степные пожары, огромные вспышки соломы, а это - вулканический взрыв, первозданный, плавящий граниты, огонь.

   Начатое Иисусом движение тотчас было подавлено, первая же искра его потушена, но, если бы пламя вспыхнуло, движение разрослось, то невозможно себе представить, чем бы оно кончилось. Все происходит на маленьком клочке земли, в темном углу далекой римской провинции, среди нескольких тысяч бедных Галилейских поселян и рыбаков, в несколько месяцев или даже недель, потому что вся остальная часть двух- или трехлетнего служения Господня - только бегство от народа, уединение с учениками. Все сосредоточено в одной, чуть видимой точке пространства, в одном миге времени. Но точка эта, разрастаясь, охватит шар земной; мига этого люди не забудут до конца времен.

   Кажется иногда, что один волосок отделяет все человечество в этой именно точке, в этот именно миг, от чего-то, в самом деле небывалого в истории, что для одних есть гибель, для других - спасение мира. Вот почему, вглядываясь в то обыкновеннейшее - необычайнейшее из всех человеческих лиц, люди испытывают такую радость или такой ужас; смутно чувствуют все, что надо сделать что-то, - сами не знают что - только "скорей, скорей", или, как Марк-Петр косноязычно повторяет: "Тотчас, тотчас", - то ли за Него умереть, то ли Его убить.

  

  

   Темные, бушующие волны прилива - людские множества, а влекущая волны, светлая, тихая над ними луна - Его лицо.

   "Ты - Мой покой, Моя тишина", - говорит Сыну Матерь-Дух. Главное в лице Его - то, что оно такое тихое, - самое тихое, самое сильное в мире. Это вспоминает Петр, изображает Марк.

   Буря на Геннисаретском озере. Лодку заливает волнами. Гибели ждут пловцы, а Учитель спит на корме, на скамьевой подушке гребцов, в тонущей лодке, как дитя в колыбели. И тихо лицо Его, светло.

  

   Будят Его и говорят Ему: "Равви! Равви! или Тебе нужды нет, что мы погибаем?" (Мк. 4, 38; Лк. 8, 24).

  

   Встал, оглянул бушующее море, черное небо, и тише еще, светлее сделалось лицо. Ветру и морю сказал, как лающему на чужого человека псу говорит хозяин:

  

   - Молчи, перестань!

  

   И ветер внезапно утих, волны упали, как это часто бывает на Геннисаретском озере, где от неистового, сквозь горную щель Ou-el-hamam, дующего и отвесно падающего на озеро, северо-восточного ветра-сквозняка, начинаются внезапно и так же внезапно затихают сильнейшие бури².

   И сделалась великая тишина, γαλήνη μεγάλη (Мк. 4, 39), - такая же, как на Его лице. И, вглядываясь в это знакомое-неизвестное, родное-чужое лицо, -

  

   устрашились они страхом великим, -

  

   может быть, не меньшим, чем тот, от грозившей им только что гибели. -

  

   И говорили между собою: кто же это, что и ветер и море повинуются Ему? (Мк. 4, 41).

  

  

   Внутренние бури человеческие так же повинуются, как внешние, стихийные.

   Только что пристали к берегу и, выйдя из лодки, поднялись на обрывистую кручу, где начинается унылая, красновато-глинистая, с бледными пятнами тощей травы, как бы струпьями на воспаленной коже, Гадаринская равнина, место нечистое, бывшее языческое кладбище, с опустевшими гробами-пещерами, нынешнее свиное пастбище³, - увидели, что в тишине бездыханной, под низко нависшими, темными, над темной равниной, тучами, несется на них иная буря, страшнейшая. Сразу не могли понять, что это, вихрь, зверь или человек, бежит, летит на них, с непохожим ни на что, ужасным, ни звериным, ни человеческим, криком. Вдруг поняли: ужас здешних мест, Гадаринский бесноватый, такой свирепый, что никто не смел проходить тем путем (Мт. 8, 28), и силы такой непомерной, что не мог быть связан никакими узами, - рвал веревки, разбивал оковы, и убегал от людей в пустыню, где ночью и днем, в горах и гробах, кричал и бился о камни (Мк. 5, 4-5).

   Видя, что бежит прямо на них, полегли за камни; если бы не стыдно было покинуть Учителя, все разбежались бы. А Тот стоял, не двигаясь, - ждал. В ужасе, закрыли глаза, чтоб не видеть. Ближе, все ближе крик, топот ног, - и вдруг тишина. Открыли глаза и увидели: жалкий, не страшный, голый, избитый, израненный, лежит у ног Иисуса, а Тот, наклонившись к нему, смотрит на него, как мать на больного ребенка.

   Что было потом, уже никто хорошенько не помнил, - слишком ни на что непохожее, страшное, чудное. Помнили только третью бурю, после тех двух, стихийной и человеческой, - звериную: в вихре пыли, пронесшееся, с неистовым визгом и хрюканьем, двухтысячное стадо свиней. Ринулось с отвесной кручи в озеро, и опять - тишина.

   Люди из ближних селений сбежались, увидели: исцеленный бесноватый сидит у ног Иисуса, одет и в здравом уме; и тихо лицо его, светло, а над ним - лицо тишайшее, светлейшее. И, видя то, ужаснулись, как давеча пловцы, после бури на озере:

   Кто же это?

   Скоро узнают, Кто:

  

  

  

   "Нет, просто маленький жид, der kleine Jude",- скажет Ницше, скажут многие мудрые, славные, сильные мира сего, и будут правы: нищ, наг, презрен, поруган, оплеван, - "червь, а не человек", - "маленький жид". Но пристальней вглядятся в лицо Его и сойдут с ума от ужаса, падут к ногам Его, как тот Гадаринский бесноватый: "Не мучай меня!" - "Как тебе имя?" - "Легион, потому что нас много" (Мк. 5, 7-9).

   Да, много их сейчас, как никогда, - необозримое стадо свиней, готовых взбеситься и ринуться в омут с торжествующим визгом и хрюканьем: "Бесконечный прогресс, Царство Человеческое на земле!"

  

  

   В самом лице Иисуса, Петр не вспоминает, не изображает Марк ничего, кроме глаз, точнее, взора. Это и понятно: главное незабвенно-памятное в этом лице для Петра - "движущая сила" его - в глазах.

   Чудно изменяющиеся, "разные" глаза, varii, - эта "особая примета в Апокрифе Лентула, - может быть, последний отзвук неизвестного нам предания-воспоминания, - подтверждается и Марком-Петром.

   Перед исцелением сухорукого в Капернаумской синагоге, когда на вопрос Иисуса: "должно ли в субботу... душу спасти или погубить?" - фарисеи молчат, - Он "оглядывает", "окидывает" их быстрым проницающим взором, περιβλεψάμενος, "с гневом, скорбя и жалея их (таков двойной смысл συνλυπούμενος) за ожесточение сердец их" (Мк. 3, 5). Гнев, скорбь, жалость - все в одном взоре, изменяющемся, "разном", как многоцветный в грани алмаза, солнечный луч.

  

  

   А вот другой взор, еще более глубокий. Издали бежит на Него, как Гадаринский бесноватый, и так же падает перед Ним на колени богатый юноша.

  

   Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?

  

   Общими словами отвечает ему сперва Иисус: "Знаешь заповеди"; но вдруг, глубоко "заглянув" в глаза его, ἑμβλέψας, "полюбил его".

  

   Все, что имеешь, продай и раздай нищим... и приходи, следуй за Мною.

  

   Когда же тот, весь "потемнев" в лице, στυγνάσας, "отошел с печалью", Иисус "окидывает" быстрым взором (περιβλεψάμενος, то же слово, как в исцелении сухорукого) учеников:

  

   Как трудно богатому войти в Царствие Божие!

  

   А когда те ужасаются:

  

   Кто же может спастись?

  

   взором любви, глубочайшим, чем тот, которым заглянул только что в глаза богатого юноши, - "заглядывает и в глаза" учеников:

  

   людям это невозможно, но не Богу, ибо все возможно Богу (Мк. 10, 17-27).

  

   Первого взгляда Господня в Вифаваре, когда, услышав за Собою чьи-то шаги, Иисус вдруг, на ходу, оглянулся, увидел двух идущих за Ним, Иоанна и Андрея, должно быть, остановился и оглянулся сначала на обоих, а потом на одного: "что вам надобно?" - "Равви! где живешь?" - "Пойдите и увидите" (Ио. 1, 38-39), - этого первого взгляда никогда не забудет "ученик, которого любил Иисус", так же как Петр не забудет никогда того испепеляющего взгляда, с которым сказал ему Господь в Кесарии Филипповой:

  

   Отойди от Меня, сатана! (Мк. 8, 33).

  

  

   Очи Его - как пламень огненный, φλὸζ πυρός (Откр. 1, 14; 19, 12), -

  

   вспомнит-увидит, в двух неземных видениях, может быть, земные очи Его, если не сам "ученик, которого любил Иисус", то кто-то очень близкий к нему.

  

   Если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло.

  

   Огненно чисто око Иисуса, и все тело Его огненно светло, - только для видящих, конечно, а для слепых - как бы дневной, потухший светляк - серенький червь - "маленький жид"?

  

  

   Кажется иногда, что Марково-Петрово, как в стремительном беге, задыхающееся: "тотчас, тотчас, тотчас"⁴, - идет не только от них, Петра, Марка, но и от самого Иисуса. В слове этом - как бы жадная стремительность пожирающего пламени.

  

   Огонь пришел Я низвесть на землю; и как хотел бы, чтоб он уже возгорелся (Лк. 12, 49).

  

   В Его глазах, уже возгорелся. Лучше людей видят бесы этот для них ужасный и неодолимо влекущий их, огонь; издали бегут, летят на него, как ночные мотыльки на пламя свечи; обжигаются, падают, бьются, кричат:

  

   Жжешь меня! Жжешь меня!

   καιείς με, καιὲις με⁵.

  

   Знают бесы, чего еще люди не знают, - что вспыхнет некогда мир в этом огне, и сгорит, как ночной мотылек.