Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

перед входом во Святое Святых². "Дело рук человеческих, изумительнейшее", по слову Иосифа Флавия; "безмерного великолепия храм", по слову Тацита⁴, - создание полу-Мессии, полуразбойника, Ирода: если ученики об этом не думали, - думал, может быть, Иисус.

  

  

   Часто, поздней весной, на Иудейских горных высотах, после таких суточных грозовых ливней, как в тот Серый Понедельник, наступают вдруг свежие, как бы осенние, несказанно ясные, хрустально прозрачные дни. Может быть, и этот, предпоследний день Господень был такой. Солнце заходило за храмом, и золото кровельных плит горело на небе, как второе солнце. Тихий свет вечерний, как бы лампадный, теплился на сером стволе вековой, горными ветрами скрюченной маслины, на чьих корнях, может быть, сидел Иисус, молча, пристально глядя на храм, на Иерусалим, на всю свою родную землю, как любящий - на лицо возлюбленной, перед вечной разлукой.

   Восемь из Двенадцати отослал, должно быть, вперед, в лежавшую внизу, на склоне горы, Вифанию, где Марфа и Мария готовили Ему последнюю вечерю, в доме Симона Прокаженного; четверо же, - две первозванных братских четы, Петр и Андрей, Иаков и Иоанн, - остались с Ним наедине. Этим, только четверым, первым людям на земле, откроет Господь ужасающе-блаженную тайну Конца.

  

   И когда Он сидел на горе Елеонской, прямо против храма, спрашивали Его наедине (втайне, κατ᾽ιδίαν) Петр и Иаков, Иоанн и Андрей: скажи нам, когда это будет, и какой знак, когда все это должно исполниться? (Мк. 12, 3.)

  

   Знаем ли мы, что им ответил Иисус, хотя бы только с приблизительной точностью, потому что слишком невероятно, чтобы наш единственный, возможный, через Марка, свидетель-слышатель, Петр, мог запомнить дословно и почти через сорок лет повторить эту, у Марка - самую длинную, а у Матфея и Луки - одну из самых длинных речей Господних? Кажется, впрочем, все три свидетеля независимо друг от друга черпают содержание Елеонской речи из какого-то общего, потерянного для нас, должно быть, арамейского письменного источника, так что весь вопрос сводится к тому, насколько уцелело в этом источнике исторически подлинное воспоминание о словах Иисуса⁵.

  

  

   Как бы, впрочем, мы ни ответили на этот вопрос, одно несомненно: надо быть лишенным всякого не только религиозного, но и исторического, и художественного вкуса, всякого "музыкального слуха" к прошлому, чтобы видеть в этом древнейшем, досиноптическом источнике, как все еще видят евангельские критики, не более чем один из тех "иудео-христианских апокалипсисов", что ходили по рукам накануне 66 года (начала Иудейской войны-революции), - один из тех простонародных "летучих листков", что-то вроде наших подпольных революционных воззваний. Стоит лишь сравнить Елеонскую речь с тем, тоже "подпольным воззванием", "иудео-христианским апокалипсисом", только в колоссально увеличенных размерах, который мы называем "Откровением Иоанна", - стоит лишь их сравнить, чтобы сразу услышать, какая разница между этими двумя голосами - тем, Иоанновым, только, и этим, Иисусовым, не только человеческим: там голоса семи громов, а здесь тихий голос, человеческий, но насколько менее значительно то, чем это! Самое, может быть, "ужасное - удивительное" для нас в Елеонской речи о Конце именно то, что Иисус говорит о нем так просто, тихо, почти ни разу не возвышая голоса; говорит о космических бурях:

  

   звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются (Мк. 13, 25),-

  

   с такой же тишиной и ясностью, какая и в этом весенне-осеннем, хрустально-прозрачном небе над Ним сейчас, и в давешнем, детски любопытном взоре, каким наблюдал Он, как люди кидали монеты в сокровищные "трубы". Самое, может быть, единственное, ни на что не похожее, а потому и самое исторически подлинное в Елеонской речи (кто другой мог бы так говорить, кроме Него?) - это нечеловеческое спокойствие. О, конечно, и в этих спокойных словах бьется сердце Его; но трудно догадаться по едва уловимым дрожаниям голоса, в этом, например, слове:

  

   будет такая скорбь, какой не было от начала творения... даже доныне, и (уже) не будет (Мк. 13, 19), -

  

   или в этом подобном зовущему в ночной тишине на пожар колоколу:

  

   что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте, γρηγορεῖτε (Мк. 13, 37),-

  

   так же трудно догадаться по этим едва уловимым дрожаниям голоса о глубоко скрытом волнении Его, как по чуть скользящей на гладкой поверхности вод солнечной ряби о только что, может быть, перевернувшем дно океана землетрясении - о неведомой никому "Атлантиде" на дне Атлантики.

  

  

   "Все эти пророчества не имеют ничего общего с историческим Иисусом"⁶; в них - только "мимолетная фантазия" или попросту "глупости"⁷; только в душевном состоянии, "близком к помешательству, мог искать Иисус убежища от овладевшего Им отчаяния в таких фантастических грезах"⁸. Вот с какой высоты судят Елеонскую речь люди наших дней. Но и крайние скептики вынуждены в ней признать историческую подлинность по крайней мере двух слов: о том, что Сын человеческий не знает, когда наступит Конец, и о том, что "род сей" увидит Конец.

   Первое слово, о неведении Сына, слишком противоречит исконному, уже первообщинному, догмату о единосущном Отцу всеведении Сына: "все предано Мне Отцом" (Мт. 11, 27), а второе слишком противоречит неотразимо очевидному опыту: "род сей" вымер, не увидев Конца; слишком оба эти слова "соблазнительны" уже для ближайших к Иисусу учеников, чтобы кому-нибудь из них могло прийти в голову, "выдумав" их, "сочинив", вложить в уста Господни, если бы слова эти не врезались в память слышавших, может быть, потому именно так неизгладимо, что были для них слишком "соблазнительны"⁹. И по мере того как поколения одно за другим уходят, а конец мира не наступает, и все мертвее, неподвижнее становится догмат о единосущном Отцу всеведении Сына, - соблазн возрастает в геометрической прогрессии. "Радуется Арий, радуется Евномий (злейшие еретики, отрицающие единосущность Сына Отцу) - как бы неведению Учителя", - скорбит бл. Иероним¹⁰, а св. Амвросий гневается до того, что, предвосхищая методы нынешних критиков, считает подлиннейшее слово Господне лживою "вставкою", "интерполяцией"¹¹.

   Все это показывает только одно: мертвый, неподвижный догмат недостаточен, нужен опыт живой, движущийся, чтобы постигнуть, как относится Сын Божий к Отцу и Сын человеческий - к Сыну Божию, Иисус - ко Христу; опыт нужен во всем, а особенно в этом - в тайне не только извне, в мире, по закону необходимости, но и в человеке, изнутри наступающего, свободно человеком творимого Конца. Если бы только извне, в необходимо установленной точке времени, конец мира был уже дан, то главное условие творчества - свобода была бы нарушена. Вот почему Сын не должен, не может, не хочет знать, когда наступит Конец.

  

  

   Судя по общему для слов Господних правилу: чем неимоверней, "соблазнительней", тем подлинней, - два эти слова - о неведении Сына и о "роде сем", свидетеле Конца (как бы мы ни понимали загадочные слова: "род сей", γενεά ἂυτη), - два эти слова подлинны в высшей степени, и даже в большей, чем это кажется маловерным критикам. Лев узнается по когтям; Иисус - по таким словам. Слишком на Него похожи они, слишком для Него значительны, чтобы мы могли признать с такой поспешной легкостью, с какой это делают новейшие критики, что вся между этими двумя словами движущаяся, от них идущая остальная речь о Конце - только слабая и грубая, "ничего общего с историческим Иисусом не имеющая подделка". Пусть мы не можем угадать по евангельской записи с дословной точностью, что Иисус говорил; но что Он хотел сказать - можем. Так же, как по собственноручной подписи мы узнаем, чье письмо, или по двум в темной комнате блеснувшим искрам глаз, чье лицо, - так же мы могли бы узнать и по этим двум словам, чья Елеонская речь о Конце.

  

  

   Два в один миг, как бы в одном дыхании, произнесенных слова - это:

  

   род сей не прейдет, как все это будет, -

  

   наступит конец мира; и то:

  

   дня же того или часа никто не знает, - ни Ангелы небесные, ни Сын; знает только Отец (Мк. 13, 30-32).

  

   Противоречие между этими двумя словами неразрешимо, если "род сей", как полагает большая часть новейших критиков, значит: "современное Иисусу поколение". В счете мировых эонов-веков между концом и началом мира, - 40-50 лет, средняя жизнь поколения, - не "день", не "час", не даже секунда, а невообразимая для нас дробь, атом времени. С этой-то, более чем астрономической точностью знает Иисус время Конца - "день и час". И вот, в тот же миг, в том же дыхании: "дня же того или часа не знает Сын". Чтобы так противоречить Себе, надо было Ему и впрямь "сойти с ума".

   Весь вопрос в том, действительно ли "род сей" значит "поколение". Греческое слово γενεά двусмысленно; может значить: весь "род людской", все "человечество", или "род - поколение". Но в простонародно-эллинистическом языке Евангелия, koine, второй смысл вероятнее. Вспомним, однако, что Иисус говорит не по-гречески, а по-арамейски и что на этом языке Он мог употребить слово менее двусмысленное, чем γενεά. Это тем вероятнее, что надо было Ему опять-таки и впрямь "сойти с ума", чтобы думать, что в ближайшие 40-50 лет "кончатся времена язычников" (Лк. 21, 24) и "во всех народах будет проповедано Евангелие" (Мк. 13, 10).

  

  

   Греческий язык знают Иероним и Ориген не хуже нынешних критиков, но вот и они слово γενεά понимают в смысле не "рода - поколения", а всего "рода людского", "человечества", omne genus hominum¹². "Род людской" не кончится, пока не наступит конец мира и "рода людского": это, конечно, бессмысленное повторение, тавтология, в том случае, если человечество одно. Но из той же Елеонской речи ясно, что для Иисуса по крайней мере два человечества: первое - допотопное, погибшее и второе - наше. Гибель второго будет или может быть подобною гибели первого:

  

   если не покаетесь, все так же погибнете (Лк. 13, 3).

   Как было во дни Ноя (потопа), - так будет и в пришествие Сына человеческого (Мк. 24, 34).

  

   Но конец первого человечества, Потоп, еще не был концом земного мира-космоса; может быть, не будет им и конец второго человечества, нашего; так же, как после первого было второе, будет, может быть, и после второго - третье: "тысячелетнее царство святых на земле":

  

   царствовали со Христом тысячу лет (Откр. 20, 4).

  

   "Тысяча" эта, может быть, - только символически-образное число уже не нашей земной арифметики.

   Если так, то мнимое противоречие между двумя словами Господними - о неведении Сына и о "роде сем" - легко разрешается: "род сей не прейдет", наше второе человечество не кончится, "как все это будет", - наступит конец всемирной истории, второго космического эона, и Сын человеческий знает, когда это будет; но когда наступит последний конец земного мира-космоса, - не знает.

  

  

   "Бодрствуйте" - вот, кажется, главное, что хочет сказать Иисус не только ученикам, но и всем людям.

  

   Что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте (Мк. 13, 36).

  

   В этом недаром, конечно, у Марка последнем слове "бодрствуйте" - как бы сторожевом, будящем колоколе - движущая сила всей Елеонской речи - то, что Иисус хочет не только сказать, но и сделать.

  

   Бодрствуйте... ибо не знаете, когда наступит тот день.

   ...Ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, в полночь, или в пение петухов, или утром (Мк. 13, 33, 35).

   Будьте же готовы, ибо в который час не думаете, придет Сын человеческий (Мт. 24, 44).

  

   День Конца - как "вор, подкапывающий дом в ночи" (Мт. 24, 43); как невидимо, неслышимо "на всех, живущих по лицу земли, находящая сеть" (Лк. 21, 36): как внезапно "от края до края земли сверкающая молния" (Мт. 24, 27).

   Эту-то главную движущую силу всей речи - несоизмеримую с человеческим знанием, неучитываемую, непредвидимую внезапность Конца - Иисус уничтожил бы более чем астрономически точным предсказанием на ближайшие 40-50 лет - жизнь "рода сего", поколения. Вымерло оно, а конец мира не наступил: значит, Иисус "ошибся"? Но если в этом, то и во всем остальном мог ошибиться, обмануть людей нечаянно или нарочно, как никто никогда не обманывал. Тут в самом деле кто-то "сходит с ума" или "глупеет", но кто - Он или мы, - вот вопрос.

  

  

   Очень возможно и даже вероятно, что ученики поняли "род сей" как "род - поколение". Если Учитель соединяет две меры: человеческую - времени и божескую - вечности, то ученики смешивают их. Точка зрения Конца - вечности, на которой естественно, как бы физически, стоит Иисус:

  

   прежде, чем был Авраам, Я есмь (Ио. 8, 58), -

  

   несоизмерима с точкой зрения длящегося времени, истории, на которой так же естественно физически стоят ученики. Вот почему неизбежен для них оптический обман в смешении перспектив: одна как бы входит в другую, одна с другой пересекается; плоское становится глубоким, близкое - далеким, и наоборот. Но и в этом смешении все еще различимы для нас три плана, три Конца: первый - дохристианского человечества; второй - всемирной истории; третий - земного мира-космоса. И каждый из этих трех концов возвещается как бы сторожевым, из того мира в этот поданным знаком - "знамением", σημεῖον: первый конец - дохристианского человечества - разрушением Храма (Мк. 13, 2); второй конец - всемирной истории - "мерзостью запустения, стоящею там, где не должно" (Мк. 13, 14); третий конец - мира-космоса - "знамением Сына человеческого, являющимся на небе" (Мт. 24, 30).

   После первого знамения начинаются "войны", "смятения", ταράχαι (то, что мы называем "революциями"), - слишком знакомое нам содержание всемирной истории.

  

   Это - начало мук (рождения), ἀρχή ὠδίνων (Мк. 13, 8).

  

   Знамение второе - "мерзость запустения". Подлинный смысл Даниилова пророчества (11, 31) в арамейском подлиннике schikkuz meschomem, передан не совсем точно в греческом переводе: βδέλυγμα τῆς ἐρημώσεως, "мерзость запустения", точнее "мерзостный ужас". Храм не потому "запустеет", что будет разрушен, - он все еще может быть цел, а потому, что будет "осквернен" каким-то "мерзостным ужасом". Греческое существительное среднего рода βδέλυγμα, "мерзость", соединено у Марка (13, 4) и Матфея (24, 15) с причастием мужского рода: ἐστηκότα, ἐστός, "стоящий". Эта грамматическая неправильность вместе с таинственной, в скобках или на полях книги, заметкой - как бы шепотом на ухо: "читающий да разумеет" - глухо намекает на то, что речь идет здесь о каком-то историческом лице, чей "мерзостный ужас" таков, что о нем и говорить нельзя, - разве только шепотом¹³. Кто же это такой? Более внятный намек у Павла:

  

   (день Конца не придет), доколе не явится человек беззакония, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого "Богом" или "Святынею", так что и в храме Божием сядет, как Бог, и выдавая себя за Бога (II Фесс. 2, 3-4).

  

   Кажется, и в самом Евангелии есть намек еще более внятный:

  

   Я пришел во имя Отца Моего, и вы не принимаете Меня; если же иной придет во имя свое, его примете (Ио. 5, 43).

  

   Высшая точка достигнута человечеством в историческом лице, Христе; почему бы и низшая точка не могла быть достигнута тоже в лице историческом - Антихристе? Был один человек лучше всех; будет один и хуже всех.

   Воля человека и человечества сделаться Богом - тоже, увы, нечто, нам слишком знакомое: "Где станет Бог, там уже место Божие; где стану я, там будет первое место"¹⁴.

  

  

   Крайняя точка "родовых болей", "мук рождения", в человечестве, будет достигнута в явлении Антихриста.

  

   Ибо в те дни такая будет скорбь, θλίψις, какой не было от начала творения... даже доныне, и уже не будет.

   И, если бы Господь не сократил тех дней, то не спаслась бы никакая плоть (Мк. 13, 19-20).

  

   Кажется, и эта небывалая "скорбь" тоже нам слишком знакома.

  

   Будет на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится.

   Люди будут издыхать от страха и ожидания (бедствий) грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются (Лк. 21, 25-26).

   И тогда увидят Сына человеческого, грядущего на облаках, с силою и славою великою (Мк. 13, 26).

  

   Это уже третий, последний Конец - земного мира-космоса.

  

   Где будет труп, там соберутся орлы (Мт. 24, 28).

  

   Или точнее, страшнее: "Где будет падаль, πτῶμα, туда слетятся коршуны-стервятники". Римских легионов орлы на труп Израиля - это видение первого Конца повторяется и в следующих двух, как в безмерно увеличивающих зеркалах: силы разрушения человеческие - Войны, Революции - на труп человечества, а силы космические - на труп Земли.

   Большего величия в простоте никогда не достигало человеческое слово:

  

   никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ио. 7, 46).

  

  

   Страшен Конец для погибающих, а для спасаемых желанен.

  

   Когда же начнет сбываться то, восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше (Лк. 21, 28).

   От смоковницы возьмите подобие: если ветви ея наливаются соком (пускают листья), то знайте, что близко лето (Мк. 13, 28).

   Так и вы, когда увидите то сбывающимся, знайте, что близко царствие Божие (Лк. 21, 31), -

  

   "лето Господне, блаженное". Здесь конец "родовых болей".

  

   Женщина, когда рождает, мучается, потому что пришел час ее; когда же родит младенца, уже не помнит мук, -

  

   (то же слово θλίψις, "мука родов", и здесь, о последнем конце - земного мира-космоса, как там, о первом Конце - всемирной истории), -

  

   мук уже не помнит от радости, что родился человек в мир.

   Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ио. 16, 21-22).

   Знайте же, что близко, при дверях (Мк. 13, 29), -

  

   этим все начинается и кончается в Блаженной Вести, Евангелии. Здесь, на горе Елеонской, так же, как там, на горе Блаженств, -

  

   блаженны нищие... ибо их есть царствие небесное;

   блаженны плачущие, ибо утешатся;

   блаженны кроткие, ибо наследуют землю (Мт. 5, 3-6).

  

   Здесь конец "родовых болей" - рождение царства Божия на земле, как на небе.

  

  

   Время Конца для самого Иисуса не установлено неподвижно в догмате, а постоянно движется в опыте; то близится, то удаляется, смотря по тому, хотят ли Конца люди или не хотят.

  

   Сколько раз Я хотел... и вы не захотели! (Мт. 23, 37)

  

   Если бы так захотели, как Он, то Конец наступил бы сейчас. Очень вероятно, что здесь, на горе Елеонской, Иисус уже не сказал бы в том смысле, как в Кесарии Филипповой:

  

   есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына человеческого, грядущего в царствии Своем (Мт. 16, 28).

  

   Но если бы и здесь ученики спросили Его: "Может ли царство Божие наступить сейчас?" - Он, вероятно, ответил бы: "Может". Так оно и есть - непостижимо для нас: если бы хоть один человек был с Ним до конца, до креста, - царство Божие могло бы наступить сейчас.

  

  

   Надо правду сказать: умнейшие люди наших дней судят Елеонскую речь с высоты довольно глупого величия. Мысль о Конце для них - "бред". Почему? Самые точные, научные вероятия - за то, что планета Земля так же будет иметь конец, как имела начало; что великое животное, человечество, так же не бессмертно, как маленькое животное, человек, и что когда-нибудь сдунута будет с лица Земли вся человеческая пыль Неземным Дыханием. Если же мысль о Конце - "бред", то, может быть, только потому, что Конец нам кажется слишком далеким: "на наш век хватит, а после нас потоп". Но как бы ни был Конец далек, все вокруг нас и в нас изменится тотчас же, в том или ином смысле, смотря по тому, захотим ли мы или не захотим Конца.

   Человек - единственное на земле существо, знающее смерть. В жизни каждого человека наступает такая минута, когда он вдруг узнает, понимает смерть не извне, а изнутри; видит ее лицом к лицу, и все для него вдруг освещается страшным, "белым светом смерти". С этой только минуты и перестает человек быть животным. Может быть, такая же минута наступила и в жизни всего человечества, перестало и оно быть животным, и все для него осветилось вдруг новым "белым светом" Конца; как бы новая категория бытия, такая же основная, как пространство и время, вошла в человечество, только сказал Иисус на горе Елеонской эти три слова:

  

   тогда придет конец (Мт. 24, 14).

  

  

   Кажется иногда, что злейшие враги Господни ближе сейчас к христианской эсхатологии - религиозному опыту Конца, чем слишком благополучные христиане. Взрывчатая сила всех революций (а что мы вступили сейчас в революционную зону и выйдем из нее не скоро, это, кажется, поняли все), взрывчатая сила эта есть не что иное, как тайная, демонически извращенная, но, может быть, все еще в глубоких корнях своих христианская эсхатология, чувство Конца.

   Кто-то из евангельских критиков, вынужденный употребить, говоря о конце мира, слово Zuzammenbruch, "крушение всего", так же не подозревает, что говорит на языке социальной революции, как Маркс, употребляя то же слово, не подозревает, что говорит на языке христианской эсхатологии: оба, как мольеровский мещанин, не знают, что "говорят прозой". Но что бы ни говорили вожди бесчисленных, вовлеченных в социальную революцию насекомоподобных человеческих множеств - этой "саранчи" Апокалипсиса, - от них самих пахнет уже сейчас вулканической серой Конца. И в грозно полыхающем над нами зареве социального пожара преломляется в красный свет демонической революции все еще, может быть, белый свет Революции Божественной.

  

  

   О, если бы только могли мы понять, как следует, Елеонскую речь о Конце, мы, может быть, спаслись бы!

   Так просто, что и ребенку понятно, и с таким опять величием, какого никогда не достигало человеческое слово, изображает Господь Страшный Суд.

  

   Когда же придет Сын человеческий во славе Своей, и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престол славы Своей; и соберутся перед Ним все народы; и отделит одних от других, как пастух отделяет овец от козлов.

   И поставит овец по правую сторону от Себя, а козлов - по левую. ...И скажет тем, кто по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный...

   Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; наг был, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня.

   Тогда... те скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?

   И скажет им: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших (самых маленьких, τῶν ε᾽λαχίστων), то не сделали Мне (Мт. 25, 31-41).

  

   Где это могли бы понять люди лучше всего? В церквах? Нет, в революционных подпольях, на каторгах, в тюрьмах, в больницах, в публичных домах, - всюду, где человек раздавлен наибольшим социальным гнетом.

   Детская и простонародная, как будто для варваров и дикарей написанная, картинка Страшного Суда становится вдруг исполинской и действительнейшей картиной всемирной истории.

  

   Ныне суд миру сему (Ио. 12, 31).

  

   Самое близкое к нам, сегодняшнее - завтрашнее, - то, что мы называем "социальной проблемой", решается "ныне", сегодня, на Страшном Суде всемирной истории, в вечном Пришествии - Присутствии Господа (греческое слово parousia для этих двух понятий одно). Каждый сытый, богатый, праздный - в каждом трудящемся, нищем, голодном вдруг узнает Его, Сына человеческого, Брата человеческого.

   Больше взять на себя "социальную проблему", больше в нее воплотиться нельзя, чем это делает Он; людям нельзя яснее сказать, чем Он говорит: "Будет ли равенство ваше в рабстве, ненависти, смерти или в свободе, в любви, в жизни вечной; будет ли равенство ваше дьявольским или божеским - этот вопрос - Я".

   Именно здесь, как нигде, именно сейчас, как никогда, в наши именно глаза, как в ничьи, заглянул Иисус Неизвестный.

  

  

   После речи о Конце сошел Иисус с вершины Елеонской горы в лежавшее на склоне ее селение Вифанию, где была для Него приготовлена вечеря в доме Симона Прокаженного. И, когда возлежал Он, -

  

   пришла женщина с алебастровым сосудом мира, чистого, драгоценного; и, разбив сосуд, возлила Ему на голову (Мк. 14, 3).

  

   Мировое масло, изготовляемое из нарда, благовонного, на высотах Гималая растущего злака, ценилось на вес золота. Вот какая роскошь Нищему!

   Тонкое горлышко сосуда, должно быть, в виде амфоры, из белого восточного оникса-алебастра женщина ломает, чтобы густое миро текло обильнее, и сосуд никому уже не мог послужить¹. Сердце свое у ног Его разбила бы так же, если б могла.

  

   И дом наполнился благоуханием (Ио. 12, 3).

  

   Дом Прокаженного, смердящего, - всего человечества, - наполнился благоуханием чистейшего мира - последней на земле к Сыну человеческому, не мужской, а женской любви.

  

  

   Кто эта женщина? В I и II Евангелиях - безымянная, хотя и прославленная Господом:

  

   где ни будет во всем мире проповедана сия Блаженная Весть, сказано будет и в память ее о том, что она сделала (Мк. 13,9), -

  

   но людьми забытая, неизвестная.

   В III Евангелии (7, 36) - "грешница", по толкованию Отцов, будущая великая святая Мария Магдалина, из которой вышло "семь бесов" (Лк. 8, 2), она же - помилованная Господом "жена прелюбодейная", μοιχολίς²; а в IV Евангелии (12, 1-3) - Мария Вифанийская, сестра Лазаря. Все четыре свидетеля как будто хотят вспомнить забытую, узнать неизвестную, увидеть ее лицо в сумерках Вифанийского вечера, - хотят и не могут: слишком, должно быть, глубокая тайна между Ним и ею, Женихом и невестой, - первой услышавшей полуночный клик:

  

   вот, жених идет; выходите навстречу ему! (Мт. 25, 6)

  

   В сумерках смертного вечера и воскресного утра таинственно сливаются для нас эти четыре женских лица. Первое существо человеческое, увидевшее Господа, - не он, а она; не Петр, не Иоанн, а Мария. Рядом с Иисусом - Мария; рядом с Неизвестным - Неизвестная.

  

  

   Лучше всех учеников поняла бы, может быть, она, почему Иисус, идучи на смерть - воскресение, говорит о "муке родов" - начале Конца ("это начало мук рождения", ἀρχὴ ώδίνων, Мк. 12, 8) - для всей земли-матери, рождающей царство Божие, и для одной рождающей женщины:

  

   мучается женщина, когда рождает, потому что пришел час ее; когда же родит младенца, уже не помнит мук от радости (Ио. 16, 21).

   ...Рано поутру, когда еще было темно... Мария стояла у гроба и плакала.

  

   Сердце ее разрывалось от муки, как чрево рождающей.

  

   (Вдруг) оглянулась и увидела Иисуса, стоящего (за нею), но не узнала, что это Иисус...

   ...Он же говорит ей: "Мария!" Она, оглянувшись (снова), говорит Ему: "Раввуни!" (Ио. 20, 1 - 16)

  

   И уже не помнит муки от радости, -

  

   потому что родился человек в мир (Ио. 16, 21), -

  

   Человек воскрес.

   Две Марии: одна - в начале жизни, другая - в конце; та родила, эта первая увидела Воскресшего, Сына - Брата - Жениха как бы воскрешает, снова рождает из времени в вечность Мать - Сестра - Невеста. Вот что сделала Мария Неизвестная на Вифанийской вечере.

  

   Тело мое приготовила она к погребению (Мк. 13, 8), -

  

   "и к Воскресению", - мог бы Он сказать. Как это сделала, мы не знаем, потому что этого не знают и наши свидетели; знают только - и мы могли бы узнать, - чем сделала: побеждающей смерть любовью.

  

  

   Многое еще имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить (Ио. 16, 12).

   Будучи же кем-то спрошен, когда придет царствие Божие, Господь сказал: когда два будут одно, τὰ δύο ἒν, ...и мужское будет как женское, и не будет ни мужского, ни женского³.

   Но слова сего не поняли они, и оно было закрыто от них, чтобы они не постигли его, а спросить Его... боялись (Лк. 9, 45).

  

   Так и мы боимся спросить Его о том, что значит для Него самого:

  

   будут два одна плоть (Мт. 19, 5).

  

   "Ты прекраснее Сынов человеческих (Пс. 44-45, 3). Чем же красота Его больше всех красот мира? Тем, что она - ни мужская, ни женская, но "сочетание мужского и женского в прекраснейшую гармонию" (Гераклит)⁴. Он в Ней. Она в Нем; Вечная Женственность - в Мужественности Вечной: Два - Одно, τὰ δύο ἒν.

   Любит Иисуса Мария, Неизвестного - Неизвестная. Нет слова на языке человеческом для этой любви; но сколько бы мы ни уходили от нее, сколько бы ни забывали о ней - вспомним когда-нибудь, что только эта любовь спасет мир⁵.

  

  

   ...Миро возлила Ему на голову.

   Некоторые же вознегодовали и говорили между собою: к чему такая трата мира?

   Ибо можно бы продать ее более чем за триста динариев и раздать нищим. И роптали на нее (Мк. 14, 3-5).

  

   Кто эти "ропщущие", у Марка не сказано, а у Иоанна (12, 4): "один из учеников Его, Иуда". Вслух, может быть, высказал он то, что про себя думали все.

  

   Оставь ее, ἂφες ἀυτήν, -

  

   прямо в лицо ему одному говорит Иисус⁶.

  

   Нищих всегда имеете с собой, а меня не всегда (Ио. 12, 7-8).

  

   Вот чего Иуда не знает о Нем, но знает Мария: не было такого, как Он, никогда, и не будет; Он - один-единственный Возлюбленный.

  

  

   К ранним Галилейским дням служения Господня относит Лука миропомазание. Но судя по совпадению имен: "Симон Прокаженный" в первых двух Евангелиях и "Симон фарисей" у Луки (7, 40); судя также по тому, что здесь женщина не возливает мира Иисусу на голову, как у Марка и Матфея, а умащает ноги его и отирает их волосами; судя, наконец, по тому, что город, где это происходит, в III Евангелии - просто "город", без имени, что на арамейском языке (а первоисточник Луки тоже, конечно, арамейский) значит почти всегда "Иерусалим", - судя по всем этим признакам, Галилейская вечеря Луки ближе к Вифанийской, чем думает он сам или хотел бы, чтобы думали мы⁷.

  

   ...Женщина того города, бывшая грешницей, узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алебастровый, с миром, сосуд и, ставши позади, у ног Его, -

  

   (ноги у возлежащих босые, - обувь снимается перед тем, чтобы возлечь, - протянуты назад), -

  

   и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей; и целовала ноги Его, и умащала их миром. Видя же то, фарисей, пригласивший Его, сказал сам в себе: если бы Он был пророк, -

  

   (в лучших" кодексах - ὀ προφήτης, "тот самый Пророк", "Мессия"), -

  

   то знал бы, кто и какая (женщина) прикасается к Нему, ибо она - грешница (Лк. 7, 37-39).

   ...Женщина! где твои обвинители? никто не осудил Тебя? ...Никто, Господи! - И я не осуждаю Тебя, -

  

   мог бы сказать Иисус и этой Галилейской грешнице, так же как той, Иерусалимской "жене прелюбодейной" (Ио. 8, 10-11).

   "Здесь безнаказанность греха разрешается; слишком тяжелый грех слишком легко прощается", - соблазнится бл. Августин вместе со всею Церковью III-IV века и захочет выкинуть из Евангелия эту жемчужину, как сор⁸.

   Так же могли бы соблазниться Иуда и Симон фарисей.

  

  

   Две любви: мужская и женская, скупая и щедрая, Симона-Иуды и грешницы. Две любви сравнивает Господь:

  

   Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отерла.

   Ты целования не дал Мне, а она с тех пор, как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги.

   Маслом ты Мне головы не помазал, а она Мне ноги помазала миром.

   А потому говорю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много; а кому прощается мало, тот мало любит.

   И сказал ей: прощаются тебе грехи...

   ...Вера твоя спасла тебя; иди с миром (Лк. 7, 44-50).

  

   Больше, чем ей, никому никогда не прощалось, потому что больше, чем она, никто никогда не любил.

  

  

   Знает ли она, что делает, возливая миро на голову Его (по первым двум синоптикам)? Древле Самуил пророк, возлив елей на голову Саула, сказал:

  

   вот, Господь помазал тебя в цари над Израилем (I Цар. 10, 1).

  

   "Ныне же Мессию помазала в цари блудница", - мог подумать Иуда. Первая капля вифанийского мира для него та последняя капля, от которой чаша через край переливается. "Тело мое умастила вперед к погребению", - слышится, может быть, Иуде последнее отречение Царя-Мессии от Царства. "Сам Себя хоронит заживо, и не только Себя, но и всего Израиля", - мог подумать Иуда и согласиться с Гананом:

  

   лучше, чтоб один человек умер за людей, нежели чтоб весь народ погиб (Ио. 11, 50).

  

   "Друг", Иуда, и враг, Ганан, соединились, как два конца одной веревки, стянувшиеся в мертвую петлю на шее Христа.

  

  

   Что за человек Иуда? "Вор", - отвечает Иоанн или один из "Иоаннов", неизвестных творцов IV Евангелия. "Хочет Иуда возместить убыток, причиненный ему, как он думает, тратою мира на Вифанийской вечере", - доводит бл. Иероним этот слишком простой ответ до последней плоскости и грубости⁹.