Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

в какой-то одной, все для них решающей, огненной точке "экстаза", "исступления", "выхождения из себя", переправились "на ту сторону" не только моря, но и мира.

  

   Когда же вышли из лодки, тотчас, узнав Его, люди обежали всю окрестность ту и начали приносить больных...

   ...И просили Его, чтоб им прикоснуться хотя бы к краю одежды Его. И которые прикасались к Нему, исцелялись (Мк. 6, 54-56).

  

   Многим, вероятно, из тех пяти тысяч, что, прождав Его всю ночь на горе Хлебов, сошли, в поисках за Ним, в Капернаум, казалось, что они нашли Его не совсем таким, каким оставили вчера. Новое что-то, как бы не сошедший с лица Его отблеск Божественного Свечения, могло им забрезжить, хотя и очень смутно, как солнце рыбам сквозь воду:

  

   Равви, когда Ты сюда пришел? -

  

   в этом явном вопросе слышится, может быть, тайный: "Где Ты был? что с Тобой произошло?"

  

  

   Часто, весной, на Геннисаретском озере, после таких мгновенных бурь при безоблачном небе, какая, вероятно, была в ту ночь, наступает вдруг тишина бездыханная. В воздухе теплеет, низкие тучи сгущаются, и сеет мелкий дождь как из сита, заволакивая свинцовой пеленой горы и озеро. Если и это Капернаумское утро было таким, то, может быть, люди, сошедшие с горы Хлебов, вспоминая, здесь, на скучной земле, как райский сон, то, что было вчера, - едва не наступившее царство Божие, испытывали, как после пьяного пира, похмелье.

   Все, как всегда, и еще скучнее, в это дождливое утро в Капернауме-городке: так же медные денежки звякают на таможенном прилавке при входе в городок; так же римские трубы играют в казармах унылую зорю; так же пахнет соленой и вяленой рыбой в тесных и темных улочках, где прохожий ступает осторожно, чтобы не запутаться ногою в рыбачьих сетях и о рыбью чешую не поскользнуться.

   Все, как всегда. Но может быть, сошедшим с горы чудится что-то в лице земли и неба едва уловимое, новое, так же как в лице Иисуса; как будто чуть-чуть переменилось, передвинулось все, грозно для одних, а для других желанно.

  

   Иисус вошел в синагогу (Ио. 6, 59), -

  

   и народ - за Ним; не все пять тысяч, конечно, а лишь несколько сотен, которые могли в ней поместиться, в том числе фарисеи и книжники, учителя Израиля. Только, вероятно, немногие, с надеждой и страхом, большинство же, с праздным любопытством, ждут, чем кончится сегодня то, что началось вчера: будет ли Иисус царем, наступит ли царство Божие?

  

  

   Что произошло в синагоге? Очень вероятно, что в свидетельстве о том IV Евангелия мы имеем дело с исторически подлинным ядром воспоминания, хотя и закутанным в покровы мистерии. Лучшая порука в том - совпадение свидетельства Иоаннова с Марковым, вопреки различным степеням их приближения к тому, что нам кажется "исторически подлинным".

  

   Какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе (Ио. 6, 30), -

  

   спрашивает Иисуса народ в синагоге. Так, по Иоанну, а по Марку:

  

   Вышли фарисеи, начали с Ним спорить и требовали от Него знамения с неба, искушая Его (Мк. 8, 11).

  

   Это происходит, по свидетельству Марка, хотя и не в самом Капернауме, а где-то поблизости от него, на берегу Геннисаретского озера, в неизвестных, кажется, самому Марку, "пределах Далмануфских" (8, 10), и не после первого умножения хлебов близ Вифсаиды, а после второго, в Десятиградии; но, так как первое и второе слиты в одно у Иоанна, то эта разница двух свидетельств несущественна. В главном же оба согласны; требуемое "знамение с неба" есть исходная точка всего, что произойдет и чем решится земная судьба Иисуса.

  

  

   С тем же исторически подлинным ядром воспоминания мы имеем дело и в другом глубоком совпадении синоптиков с IV Евангелием.

   Очень знаменательно и не случайно, конечно, целых шесть согласных свидетельств (по два - в первом и втором Евангелии, по одному - в третьем и четвертом) изображают теми же почти словами Евхаристическое действие Господа перед Умножением хлебов:

  

   Взял пять хлебов... взглянув на небо, благословил и преломил хлебы, и дал ученикам Своим (Мк. 6, 41; Мт. 14, 19).

  

   То же действие изображается и в Тайной Вечере, у синоптиков. Обе вечери соединяются повторением слов: "преломил, благословил", ἒκλασεν ευχάριστη, - в одно таинство - Евхаристию. Если же мы имеем в Евангелиях, хотя бы отчасти, "Воспоминания Апостолов", по слову Юстина, то в этом соединении Вифсаидской вечери с Тайною могло уцелеть исторически подлинное воспоминание о том, что действительно испытывали первые свидетели обоих событий¹.

   Двое учеников, по воскресении Господа, пройдя с таинственным Спутником шестьдесят стадий, пяти-шестичасовой путь, от Иерусалима до Эммауса, и не узнав Учителя ни по лицу, ни по голосу, тотчас узнают Его по тому, как Он благословляет и преломляет хлеб за вечерью, - видимо, для них давно привычному и незабвенно-памятному действию (Лк. 24, 13-31). Если так, то предсмертная Тайная Вечеря - не первая и не единственная, а одна из многих. Если же в IV Евангелии не повторяется о ней свидетельство Синоптиков, то это еще не значит, что оно здесь отвергнуто.

  

   Приимите, ядите; сие есть тело Мое (Мк. 14, 22), -

  

   этим словам Иисуса, сказанным, по свидетельству Синоптиков, на Тайной Вечере, соответствуют слова Его, сказанные, по свидетельству IV Евангелия, в Капернаумской синагоге:

  

   хлеб, который Я дам, есть плоть Моя (Ио. 6, 51).

  

   Хлеб Вифсаидской вечери - плоть Капернаумской утрени.

   Если тот, неизвестный нам, творец IV Евангелия, которого мы называем "Иоанном", в этом прав, то очень вероятно, что Иисус, в последний год жизни Своей, от Вифсаидской Пасхи до Иерусалимской, готовил учеников к последней Тайной Вечере, - к тому, чтобы они поняли, что значит: "приимите, ядите; сие есть Тело Мое". Этого они не могли бы понять в Иерусалиме, если бы уже раньше, в Капернауме, а может быть, и еще много раз, не слышали: "хлеб, который Я дам, есть плоть Моя". Только постепенно и медленно могло войти это неимоверное слово в их душу и плоть.

   Если все это действительно так, то и в этом согласии Марка-Петра с Иоанном мы прощупываем исторически подлинное ядро воспоминания сквозь все покровы мистерии: не было бы и Тайной Вечери, не будь Капернаумской утрени.

  

  

   ...Начали же иудеи спорить между собою: "как Он может дать нам есть плоть Свою?" (Ио. 6, 52).

  

   Спор их между собою кончается спором с Иисусом. Так у Иоанна; почти так же у Марка:

  

   вышедши, фарисеи начали с Ним спорить (8, 11).

  

   Марк не говорит, о чем, но более чем вероятно, что и этот спор, после Умножения хлебов, так же как тот, Капернаумский, относится к непостижимому для иудеев смыслу Вифсаидской вечери: "Хлеб, который Я дам, есть плоть Моя". Спор, начатый в Капернауме, в предсмертную Пасху Господню, кончается в Иерусалиме, в Пасху смертную, и опять-таки более чем вероятно, что Иисус знает уже тогда, в Капернауме, чем и где кончится спор.

   Если и это действительно так, то и здесь, в Иоанновом свидетельстве, мы заглядываем так глубоко, как, может быть, нигде в Евангелии, сквозь мистерию в историю; открываем и здесь ту невидимую точку, как бы ось, на которой вращается вся жизнь человека Иисуса, а потом разбивается, как задевшая осью колеса за мету ристалища, колесница. Снова и здесь, еще яснее, страшнее, мы понимаем, что значит для нас и для всего человечества: "жизнь Иисуса не кончена, но, едва начатая, прервана".

  

  

   Что исторически подлинное ядро в этом соединении Вифсаидской вечери с Тайною, возможно не только в воспоминаниях учеников, но и в сознании самого Учителя, нами прощупано верно, видно также из того, что первое дошедшее до нас изображение Евхаристии, в катакомбных росписях, есть Умножение хлебов², а весь евхаристический опыт первохристианства, насколько мы можем судить о нем, по учению древнейших Отцов, от Юстина Мученика до Иринея Лионского, ученика учеников "Иоанновых", вытекает не из Тайной Вечери синоптиков, а из Капернаумской утрени IV Евангелия³.

   Это значит: каждая церковная обедня - обед Вифсаидский; в каждой Евхаристии все еще совершается и будет совершаться до конца времен Умножение хлебов, - вечно неудающееся и возобновляемое, с надеждой, что удастся, наконец, когда-нибудь, царство Божие на земле, как на небе; разрешение того, что мы называем так плоско и грубо "социально-экономической проблемой"; вместо нашего равенства в рабстве и ненависти - "коммунизма" сатанинского, равенство в любви и свободе - Коммунизм Божественный; вечное воздыхание мира:

  

   да приидет царствие Твое.

  

  

   Это говорил Он в синагоге, уча в Капернауме (Ио. 6, 59).

   Рабби Иешуа учит народ в синагоге, "по обыкновению Своему" (Лк. 5, 16) и всех тогдашних учителей Израиля, в субботние дни: значит, и этот Капернаумский день - суббота, а канун его, день Вифсаидской вечери, - пятница, должно быть, предпасхальная. Ровно через год, в Страстную Пятницу, по свидетельству IV Евангелия, вопреки синоптикам, - в тот самый день, когда заколается Пасхальный агнец, распят был Иисус. Вот что значит, в самом начале Иоаннова свидетельства о Вифсаидской вечере и Капернаумской утрене, как бы мимоходом оброненный намек:

  

   приближалась же Пасха, праздник Иудейский (6, 4).

  

   Пасха против Пасхи, Агнец против Агнца: таков для Иоанна смысл обеих Пятниц, - первой, Блаженной, Вифсаидской, едва не исполнившей весть о царствии Божием, и последней, Голгофской, Страстной.

  

   Кость Его да не сокрушится, -

  

   вспомнит Иоанн (19, 36) пасхального Агнца (Исх. 12, 46), свидетельствуя о неперебитии голеней Распятого. Агнцева плоть вкушаема, по закону Моисееву, вместе с "опресночным хлебом", азимом: здесь уже дано в прообразе будущее соединение хлеба с Плотью:

  

   хлеб, который Я дам, есть плоть Моя.

  

   Если же сердцу человека Иисуса ближайшее из всех пророчеств - Исаиино, об "Агнце, взявшем на Себя грех мира" (53, 6-7), то, может быть, и для самого Иисуса, так же, как для Иоанна, тайна Вифсаидской вечери открывается в Капернаумской утрене.

  

   Ядущий Меня жить будет Мною, -

  

   говорит уже не только человек Иисус, во времени, в истории, но и закланный от создания мира, Агнец, - в вечности, в мистерии,

  

  

   "Не бо врагом Твоим тайну повем", - молятся причастники. Мог ли Сам Господь поведать тайну Свою врагам?

  

   Не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями (Мт. 7, 6).

  

   Это делать другим не велит; как же делает Сам? Чтобы ответить на этот вопрос, с такою же нерелигиозной, а, может быть, и неисторической, легкостью, с какою отвечает на него почти вся евангельская критика наших дней, вспомним, что во всякой человеческой толпе, кроме "псов" и "свиней", могут быть и дети Божии, а в этой Иудейской, - больше, чем в какой-либо другой, потому что "спасение от Иудеев" (Ио. 4, 22). Вспомним, что люди, только что сошедшие с горы Хлебов, были там уже на один волосок от царства Божия; ели хлеб с неба вчера, и сегодня все еще верят, что Иисус может сделать то, чего не сделал Моисей, - дать людям "истинный хлеб, сходящий с небес".

  

   Равви! подавай нам всегда такой хлеб (Ио. 6, 33-34).

  

   Вспомним, что в какой-то одной, внутренней, огненной точке экстаза, "выхождения из себя", может быть, весь народ, так же как Иисус с Двенадцатью, сойдя с горы, "переправился на ту сторону" не только моря, но и мира; что-то и для всего народа переменилось, передвинулось в мире; что-то увидел и он в лице земли и неба, чего не видел еще никогда. Вспомним, что Иисус говорит, и народ слушает Его, уже не совсем во времени, в истории, хотя еще и не совсем в вечности, в мистерии, а на сумеречной между ними границе, - там, где мы никогда не бывали, а потому и не знаем, что здесь может и что не может быть сказано.

   Левые критики утверждают, будто бы Господь всегда говорит одним и тем же голосом, который слышится им у синоптиков; но наблюдение это поверхностно и недоказуемо. Более, чем вероятно, что, когда близким Иисуса кажется, что Он "вышел из Себя", "сошел с ума" (Мк. 3, 21), то Он говорит уже и здесь, у синоптиков, иным голосом, может быть, тем самым, который слышится нам в IV Евангелии.

   Вспомним, наконец, что, когда на вопрос иудеев, в Капернаумской синагоге:

  

   что нам делать, чтобы творить дела Божьи? -

  

   Иисус отвечает:

  

   вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого послал Бог (Ио. 6, 28-29), -

  

   то Он говорит уже не только слушающим Его иудеям, но и всему Израилю - всему человечеству. Стены синагоги бесконечно, в эту минуту, раздвигаются для нас, так же, как для самого Иисуса; мы знаем, знает и Он, что будет услышан до пределов земли и до конца времен.

   Вспомнив все это, мы, может быть, поймем, что Иисус, хотя и не знал, - не хотел, не мог, не должен был знать, - примет ли Его мир или не примет, но должен был открыть миру тайну Свою:

  

   Я есмь хлеб жизни: приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать вовек (Ио. 6, 35).

  

   Это и значит: Иисус, в то Капернаумское утро, должен был говорить так, как Он говорит в IV Евангелии.

  

  

   Было, может быть, серенькое утро; был скучный день, и наверное, - жалкая толпа иудеев, для Рима - мира - уже и тогда, как теперь, отверженного племени "жидов". И самый жалкий из них, самый отверженный, был "маленький Жид", бывший каменщик, рабби Иешуа, - и были эти неимоверные, ни на что земное не похожие, самые нечеловеческие, нездешние слова, какие когда-либо были и будут сказаны, решающие судьбы мира на веки веков. Только один Человек на земле, Он, - больше никто никогда, в этом чудо, - мог их сказать:

  

   Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я воскрешу Его в последний день:

   Ибо плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие.

   Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий во Мне пребывает, и Я в нем.

   Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцом, так и ядущий Меня жить будет Мною.

   Сей-то есть хлеб, сшедший с небес (Ио. 6, 54-58).

  

   Слушают иудеи в синагоге, слушает все человечество до пределов земли и до конца времен; слушает - не слышит: видит - не узнает:

  

   Не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и мать мы знаем?

   Как же Он говорит: "Я сшел с небес"?

   ...Как может Он дать нам есть плоть Свою?

   ...Какое жестокое слово! Кто может это слушать? (Ио. 6, 42; 52; 60).

  

   Εκληρὸς λόγος, "жестокое", "жесткое", как бы каменное, слово, непонятное, нерастворимое ни в разуме, ни в сердце человеческом. Плоть человечью есть, кровь человечью пить, чтобы спастись, - не надо ли "сойти с ума", чтобы это понять и принять? Вот когда Он "вышел из Себя", "сошел с ума", не только для близких, но и для всего Израиля - всего человечества. Здесь же, в Капернаумской синагоге, год назад, тоже в день субботний, первый день служения Своего, исцелил Он бесноватого, и вот теперь кажется Сам бесноватым.

   Теперь узнали мы, что бес в Тебе (Ио. 8, 52), -

  

   думает, может быть, уже не только Иуда Дьявол.

  

   Бесом Он одержим и безумствует; что слушаете Его? (Ио. 10, 20),-

  

   может быть, тогда уже говорят, в Капернаумской синагоге, шепотом, как потом скажут громко, во всем Израиле - во всем человечестве.

   "Кто может это слушать?" - ропщут, а все-таки слушают. Будь Он просто "сумасшедший", "бесноватый", - руки на него наложили бы, как некогда хотели это сделать близкие Его. Но это не так просто: все еще помнят, как вчера, а может быть и сегодня, только что надеялись, что Он - Мессия, царь Израиля. Чем пристальнее вглядываются в Него, тем больше недоумевают: "Кто это? что это?" В том-то и ужас их, что не могут решить, кто Он, - Сын Божий или "сын дьявола"; только жмутся друг к другу, глядя на Него, дрожат, как овцы в загоне, пустившие к себе нечаянно льва; только чувствуют, что пахнет от Него миром нездешним, как от человека, вошедшего прямо с крещенской стужи в теплую комнату, пахнет морозом. Так же и у них, как у Двенадцати в лодке, когда они увидели Его, идущего по водам, волосы на голове дыбом встают от неземного ужаса: так же и они готовы закричать: "призрак! phantasma!" и бежать от Него, как от страшилища.

  

  

   Знает ли Он это? И если знает, то зачем выбирает, как будто нарочно, самые для них "жестокие", невыносимые, непонятные слова: как будто не может насытиться соблазном их, возмущеньем и ужасом?⁴ Видит, что каждое слово Его - острый нож для них, и все глубже вонзает его в сердца их и переворачивает в нем.

   Вместо обычных для еды человеческой слов: ἐσθιεῖν, φαγεῖν, и без того уже страшных в этом сочетании слов: "есть плоть Мою", "есть Меня", - употребляет еще страшнейшее, только для еды звериной обычное слово: τρώγειν, "пожирать". Так в греческом подлиннике; так же, конечно, и в арамейском. Кто бы ни был творец IV Евангелия, в этом не мог не ослышаться, неверно запомнить или сочинить от себя: слишком это страшно, соблазнительно, и потому, незабвенно-памятно, подлинно. И уж конечно, тоже не случайно слово это повторяется в четырех стихах (54-58) четыре раза, один за другим:

  

   Плоть Мою пожирающий... имеет жизнь вечную...

   Плоть Мою пожирающий... пребывает во Мне, и Я в нем.

   ...Пожирающий Меня, жить будет Мною.

   ...Пожирающий хлеб сей, жить будет вовеки.

  

   Что это значит?

  

   Господь Бог твой (Израиль) есть огнь пожирающий (Исх. 4, 24).

  

   Огнь Божий - любовь. Огнем пожирается все, что горит, а любовью - все, что любит. Всею плотью и кровью своей любящей хочет соединиться с любимым, как огонь соединяется с тем, что горит, пожирающий - с пожираемым. Кто знает, какое блаженство больше - любить или быть любимым, пожрать или быть пожранным? Но лютее ненависти кажется любовь тому, кто не любит: самые нежные слова любви - самые жестокие; и бежит нелюбящий от любви, как от огня.

   Вот неизвестнейшая мука Иисуса Неизвестного; казаться не тем - обратным тому, что Он есть; любящему казаться ненавидящим, пожираемому - пожирающим. Это и значит:

  

   В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал.

  

  

   Если мы верно угадали тайну "Атлантиды", "Запада", - обетование первому человеку первого человечества, Адаму-Атланту:

  

   Семя Жены сотрет главу Змия, -

  

   то люди, от начала мира, знали так же несомненно, что Христос будет, как мы знаем, что Он был.

   Если мы угадали верно тайну "богов Атлантиды" - Озириса, Таммуза, Адониса, Аттиса, Митры, Диониса, - Боговкушение, Теофагию, то люди, от начала мира, алкали Плоти Омна, как хлеба алчет умирающий от голода; жаждали Крови Его, как умирающий от жажды жаждет воды. Когда же Сын пришел, чтобы дать людям Плоть и Кровь Свою, не узнали Его и не приняли.

  

  

   Как соблазнительно "жестокое" слово Господне о Плоти и Крови Его не только для иудеев, но и для ближайших учеников Его, из которых многие, после того слова, -

  

   отошли от Него, и уже не ходили с Ним, -

  

   видно по заключительным словам Иисуса, измененным в нашем каноническом чтении:

  

   Это ли соблазняет вас?..

   Дух животворит, плоть не пользует ни мало. Слова, которые Я говорю вам, суть дух и жизнь (Ио. 6, 61-63).

  

   Если бы это действительно сказал Иисус, то Он не только смягчил бы "жестокое" слово, как бы Сам ужаснувшись его, но взял бы его назад, уничтожил вовсе, отрекся от Себя самого; таинство Плоти и Крови понял бы "духовно", иносказательно. А если так, то незачем было бы Ему ни рождаться, ни умирать, ни воскресать во плоти. Слишком явное противоречие это почувствовал древнейший Сиро-Синайский кодекс, и сделал попытку восстановить подлинные слова Господни:

  

   Дух животворит плоть. Как же вы говорите: "Плоть не пользует нимало?"⁶

  

   Когда священнослужитель прободает копием проскомидийного Агнца на жертвеннике, то предстоящие ему Херувимы и Серафимы закрывают лица свои, в ужасе:

  

   Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным.

  

   "Ядущий Меня жить будет Мною". - "Кто может это слушать?" Слушаем, но уже не слышим; так привыкли - оглохли, за две тысячи лет. Дальше иудеев, дальше язычников, мы, христиане, от того жесточайшего-нежнейшего слова любви. В скольких беспечных причастников, как в Иуду на Тайной Вечере, вошел сатана!

   - "Вы сегодня причащались?" - "Да, сподобился". - "Поздравляю". И дело с концом, а завтра, может быть, вторая всемирная война. "Все будут убивать друг друга" - это вавилонское пророчество исполняется над нами так, как ни одно из пророчеств.

   Слово о вкушаемой Плоти Господней - одно из тех слов Его, которые кажутся обращенными к нам больше, чем к кому-либо другому, за две тысячи лет христианства. Хотим не хотим, мы сделаем выбор между спасением и гибелью: поймем, что значит: "Ядущий Меня жить будет Мною", - или себя пожрем.

  

  

   Все ли единодушны в толпе иудеев, слушающих Иисуса, в то Капернаумское утро? Нет, не все.

  

   ...Стали спорить между собою, говоря: как может Он дать нам есть плоть Свою?

  

   Спорят - значит, несогласны: одни ближе к Нему, другие дальше. Приняли Его и узнали, может быть, только те, кого называет Он "младенцами":

  

   утаил сие от мудрых и разумных, и открыл младенцам (Мт. 11, 25).

  

   Но решают, увы, в делах человеческих, и в этом деле решат, не младенцы, а взрослые.

   Что произошло тогда в Капернаумской синагоге, мы не знаем с точностью; знаем только, по свидетельству Иоанна, что

  

   с этого времени, многие из учеников отошли от Него, и уже не ходили с Ним (6, 66).

  

   Если отошли, отпали самые близкие, то тем более далекие - весь народ. Как произошло отпадение, мы можем отчасти догадываться, по свидетельству того же Иоанна.

   "Как может Он дать нам есть плоть Свою" - начали спорить между собою": значит, уже не с Ним. Молча слушают Его, с возрастающим недоумением и ужасом. Очень вероятно, что, когда отзвучали последние слова Его:

  

   никто не может прийти ко Мне, если то не будет дано ему от Отца Моего (Ио. 6, 65), -

  

   наступила вдруг такая тишина, что слышался только однозвучный шелест дождя на дворе синагоги. Вслушиваясь в эту тишину, вглядываясь в отдельные лица и в общее лицо толпы, враги Его, книжники и фарисеи, "мудрые и разумные", могли торжествовать; дело Его, казалось им, проиграно. Взял певец фальшивую ноту, глупость сказал умный человек, и наступило вдруг неловкое молчанье, а здесь - еще хуже.

   Несколько месяцев назад, по исцелении сухорукого, в день субботний, в этой же Капернаумской синагоге, -

  

   вышедши, фарисеи немедленно составили с иродианами заговор против Него, как бы Его погубить (Мк. 3, 6).

  

   Заговора теперь не нужно: сам Себя погубил. Был вчера Мессия, царь Израиля, а сегодня - ничто.

   Притчу о недостроенной башне могли бы Ему сегодня напомнить и фарисеи: положил основание и не мог совершить, и все видящие то посмеются, говоря: "начал строить, и окончить не мог". Только что было страшно, а теперь смешно: так думали враги Его, или, может быть, только хотели бы думать так.

  

  

   Вышел Иисус из синагоги, вместе с двенадцатью последними, от Него не отошедшими, верными Ему, - в том числе и с Иудой: этот не отойдет от Него; будет верен Ему до конца.

   Вышли и фарисеи. С тихой и жадной усмешкой следят за Ним, должно быть узнали: как идет Он по тесной улочке Капернаума-городка, под дождем, ступая босыми ногами по грязным лужам, низко опустив голову, точно под навалившейся вдруг неимоверной тяжестью.

   Быстрым шагом уходит, точно бежит от Своих, от братьев, как братоубийца Каин:

  

   ныне проклят ты отземли... будешь на ней скитальцем (Быт. 4,11), -

  

   Вот когда исполнилось над Ним пророчество:

  

   паче всякого человека обезображен был лик Его, и вид Его - паче сынов человеческих...

   Презрен был и умален пред людьми, и мы отвращали от Него лицо свое (Ис. 52, 14; 53, 3).

  

   Радуются враги Его, а что, если бы узнали, что тридцати лет не пройдет, как один из них же, рабби Савл, скажет миру:

  

   Бог посадил Его одесную Себя, на небесах.

   ...И дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних (Ефес. 1, 20-22; 2, 9-10).

  

  

   Вышли из Капернаума-городка на большую дорогу двенадцать нищих бродяг, а впереди них - Тринадцатый. Сам, должно быть, не знал, куда идет, - только бы прочь от Своих - от Израиля. Может быть, не знали и они; шли этим первым, для них еще неведомым, крестным путем, с таким же недоумением и ужасом, с каким пойдут тем последним, в Иерусалим:

  

   Шел Иисус впереди них, а они недоумевали, и, следуя за ним, ужасались (Мк. 10, 32).

  

   Вдруг остановился, обернулся к ним и, когда они подошли, заглянул в глаза им всем, от Петра, до Иуды, таким глубоким взглядом, каким еще никогда не заглядывал. И сделалась опять такая же тишина, как давеча в синагоге.

  

   Тогда Иисус сказал Двенадцати: не хотите ли и вы отойти от Меня? (Ио. 6, 67).

  

   В миг между вопросом и ответом, снова, как уже столько раз это было и будет, все заколебалось, как на острие ножа; судьбы человечества решались на веки веков; ужас был такой, какого, может быть, не было еще никогда и не будет в мире: что, если и эти Двенадцать последних отойдут, оставят Его одного? Сын Божий пришел спасти мир и не спас, - может ли это быть? Может, если и Бог Всемогущий мир спасти не может насильно; если свободы человеческой в любви не нарушает и Он. Вот что решалось в тот ужасающий миг.

  

   Ныне все народы - как капля из ведра и как пылинка на весах... как ничто перед Ним (Ис. 40, 15-16).

  

   Все народы - все миры. Сколько их уже угасло и еще угаснет, как улетающих под вьюгою искр от ночного костра! Мог бы и наш мир погибнуть так же бессмысленно.

  

   Но Симон Петр ответил:

  

   Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни.

  

   Следующие за тем слова не могли быть сказаны Петром тогда; сказаны были потом, в Кесарии Филипповой. В этом синоптики правее IV Евангелия внешне-исторически; но внутренне все-таки прав Иоанн; эти, еще не сказанные, слова уже прочел Господь в сердце Петра:

  

   и мы уверовали и узнали, что Ты - Христос, Сын Бога Живого (Ио. 6, 68-69).

  

   Это значит: "мир Тебя не узнал - узнали мы".

   Ужас миновал - спасся мир.

   И дальше пошли, куда глаза глядят, по грязной дороге, под скучным и злым дождем, двенадцать нищих бродяг, а впереди - Тринадцатый, - все, кроме Иуды Дьявола, с такою радостью в сердце, как будто уже наступило царство Божие.

  

  

   Здесь начинается вторая, после первой, до Крещения, утаенная жизнь Иисуса; второе "лето Господне", уже не "блаженное", а скорбное; бегство Иисуса от Израиля к язычникам, от своих к чужим; изгнание вольное и невольное. Месяцы этого года, 30-31-го нашего летосчисления, 16-17-го кесаря Тиберия, определяются для нас с почти несомненной исторической точностью: от Пасхи, начала апреля-низана, 30 года, до начала того же месяца 31 года, - 7 апреля, по очень, кажется, древнему, у Климента Александрийского уцелевшему преданию Церкви, о том, когда Иисус был распят⁷. Кроме этих двух точек есть и третья, в конце скитальческого года, перед последним смертным путем из Капернаума в Иерусалим.

  

   Когда же пришли в Капернаум, то подошли к Петру собиратели дидрахм и сказали: Учитель ваш не даст ли дидрахмы? (Мт. 17, 24).

  

   Это собирание дидрахм, иудейской дани на храм, происходило 15 марта-адара⁸.

   В этот последний год, чем дальше отходит от Иисуса и учеников Его, ближайших свидетелей жизни Его, великое светило Конца - Вечности, тем глубже эта жизнь, вышедшая только что из времени в вечность, снова вдвигается во время, возвращается в нашу историческую оптику времени. Вот почему и в евангельских свидетельствах, чем дальше от конца мира, ближе к концу Иисусовой жизни, тем точнее становится счет времени: месяцы скитаний, недели последнего пути в Иерусалим, дни в Иерусалиме, часы после Гефсимании, минуты на кресте.

  

  

   Оптике времени соответствует и оптика пространства: чем дальше от конца мира, ближе к концу Иисусовой жизни, тем точнее становятся меры, пространственные, географические, в евангельских свидетельствах; видимому для нас все яснее движению во времени соответствует и движение в пространстве, тоже все яснее видимое для нас.

   Кажется, по свидетельству Марка-Петра, неразлучного Иисусова спутника, можно проследить почти все пути Его скитаний.

   После первого Умножения хлебов, -

  

   отправившись оттуда - (из Капернаума) - пришел в пределы Тирские и Сидонские (Мк. 7, 24).

  

   Значит, от Израиля уходит к язычникам, от своих - к чужим.

  

   Вышедши же из пределов Тирских через Сидон, пошел опять к морю (озеру) Галилейскому, через пределы Десятиградия (Мк. 7, 31),-

  

   на восточном берегу озера, в земле язычников: снова, значит, приближается к Израилю. После второго Умножения хлебов, -

  

   прибыл в пределы Далмануфские (Мк. 8, 10), -

  

   на западном берегу озера: значит, снова уходит от язычников к Израилю, от чужих к своим; но не надолго. После требования знамения с неба фарисеями, -

  

   оставив их, опять вошел в лодку и отправился на ту сторону (озера) (Мк. 8, 13), -

  

   в Вифсаиду Юлию. После исцеления слепого в Вифсаиде, -

  

   пошел... в селения Кесарии Филипповой (Мк. 8, 27).

  

   Значит, опять от Израиля уходит к язычникам.

   После исповедания Петра и Преображения, -

  

   вышедши оттуда (из Кесарии), проходили через Галилею (Мк. 9,30).

  

   Значит, опять от язычников - к Израилю. И, наконец, - последний путь в Иерусалим (Мк. 10, 1).

   Сам остерегает учеников Своих, посылая их на проповедь:

  

   на путь к язычникам не ходите (Мт. 10, 5), -

  

   и Сам же к ним идет. Но, и покинув, отвергнув Израиля, как будто навсегда, вдруг вспоминает:

  

   Я послан только к погибшим овцам дома Израилева.

   ...Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам (Мт. 10, 25 -26).

  

   Вот человек Иисус, в человеческой немощи своей, в сомнении, борении с самим Собою.

   "Мечется, прячется, как насмерть раненый зверь", - могли бы сказать о Нем враги Его; мог бы сказать Иуда враг, тоже спутник Его неразлучный.

  

   Норы имеют шакалы, и птицы небесные - гнезда, а Сын человеческий не имеет, где приклонить голову (Лк. 9, 57).

  

   То бежит от Израиля к язычникам, то возвращается к нему, как будто подходит к порогу его, с надеждой заглядывает в него, и тотчас опять отходит с безнадежностью; хочет и не может покинуть его навсегда: "слишком любил - перелюбил Израиля".

  

   Сколько раз я хотел собрать детей твоих... и вы не захотели! (Лк. 13, 34).

  

  

   Где-то в Тиро-Сидонской области, -

  

   вошедши в дом, не хотел, чтобы кто узнал Его; но не мог утаиться (Мк. 7, 24).

  

   Так же точно, и на последнем пути в Иерусалим, -

  

   проходили через Галилею, παρεπορεύοντο, -

  

   как бы "крадучись", "тайком", минуя населенные места⁹, -

  

   и не хотел, чтобы кто узнал Его (Мк. 9, 30).

  

   Кажется, ясно, что прячется, но от кого и от чего, - совсем не ясно, и в голову никому не придет, за две тысячи лет, спросить об этом. Смутно помнит Петр-Марк о скитальческих путях Иисуса; помнит еще, куда Он ходил, но зачем, - уже забыл, или не хочет, боится вспоминать. Матфей и о самих путях уже почти забыл, а Лука забыл совсем¹⁰.

   Внешними только, географическими точками отмечен в евангельских свидетельствах утаенно-скитальческий путь Иисуса, и за две тысячи лет никто не увидит, что эти точки - капли крови; что этот страшно людьми забытый путь на земле Сына человеческого - как бы, в самом деле, насмерть раненого зверя кровавый след.

  

  

   Медленно великое светило Конца, солнце царства Божия, отходит от земли; медленно понимает Иисус, что время еще не исполнилось, брачный пир не готов: Агнец еще не заклан. С медленно в сердце проникающей горечью видит Он, как поворачиваются люди спиной к царству Божию:

  

   ...звать послал... на брачный пир... и не хотели прийти... но, пренебрегши то, пошли, кто на поле свое, а кто на торговлю свою (Мт. 22, 3-5).

  

   Косность и тупость людей бесконечную так испытал на Себе Иисус,