Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

будут одно во времени. Царствие Божие наступит тогда,

  

   когда два будут одно...

   мужское будет, как женское,

   и не будет ни мужского, ни женского.

   ^{ἅ ταν γένηται}

   ^{τὰ δύυο ἔν}

   ^{καί το ἇρρεν}

   ^{μετὰ τηζ}

   ^{θηλέιας}

   ^{ὄυτα ἄρρεν}

   ^{ουτα θήλυ33}.

  

   Вспомним и это "незаписанное слово Господне", и, может быть, мы поймем, почему Он и Она, Жених и Невеста, Брат и Сестра, Сын и Мать, так "совершенно друг другу подобны", что, видя Их вместе, нельзя различить; может быть, мы поймем, что в тот миг, когда соединился в поцелуе небесной любви Он с Нею, и родился в Иисусе Христос.

  

  

   Так же детски или варварски-кощунствен и другой, у Юстина Гностика сохранившийся Апокриф, вероятно, из той же книги Genna Marias, - может быть, такое же страшно-далекое воспоминание-видение, бездонно-глубокий, слишком на явь непохожий и наяву забытый сон.

  

   ...Послан был, во дни Царя Ирода, Ангел Господень... И, придя в Назарет, нашел Он Иисуса, Сына Иосифа и Марии, пасущего овец, двенадцатилетнего Отрока. И возвестил Ему все... что было и будет... и сказал: "все до Тебя пророки уклонились от истины. Ты же, Иисус, Сын Человеческий, не уклоняйся, но все слова сии о Благом Отце возвести людям, и взойди к Нему, и воссядь одесную Отца всех, Бога".

   И сказал Иисус Ангелу: "Исполню все"³⁴.

  

   Надо ли говорить, в чем тут ложь и кощунство? Сыну открыть волю Отца не может никто - ни даже светлейший из Духов, предстоящих лицу Божьему, - может только сам Отец.

   Но и сквозь ложь светится истина, как сквозь паутину и пыль - долго в нищенской лачуге пролежавший, из царского венца похищенный алмаз: главное, решающее все, откровение совершилось в Человеке Иисусе, в один определенный год жизни Его - здесь, по Юстину Гностику, так же как по св. Луке, двенадцатый (Лк. 2, 42-50. Отрок Иисус во храме) а, может быть, и в один определенный день, час, миг³⁵.

   Медленно-медленно копится в небе гроза, но молния сверкнет вдруг; внутренние очи сердца открываются у человека Иисуса медленно, но совсем открылись - увидели - вдруг.

  

  

   "Он уходил в пустынные места и молился" (Лк. 5, 15). - "На гору взошел помолиться наедине, и вечером оставался там один" (Мт. 14, 23). - "Утром, встав весьма рано, когда еще было темно, вышел (из дома) и удалился в пустынное место, и там молился" (Мк. 1, 35). - "На гору взошел и пробыл всю ночь в молитве" (Лк. 6, 12).

   Сколько таких нагорных молитв в Евангелии! Если в жизни явной, то, вероятно, и в тайной, уходил Он молиться в пустыни и на горы, - может быть, еще в те дни, когда пас овец в Назарете, двенадцатилетним отроком.

   И вот, пишется невольно, в сердце нашем, рядом с Евангелием явным, тайное, - не в новом, а в древнем, вечном смысле.

  

  

  

   Стадо черных коз водит Пастушок из Назарета на злачные пажити горных лугов Галилеи.

   Слишком для Него высок, должно быть, отцовский, из белого акацийного дерева, немного в середине от потной руки потемневший, загнутый кверху крючком, пастуший посох. Бедные, на голых, загорелых ножках, стоптанные, из пальмовых листьев плетенные, тоже для Него слишком большие, должно быть, отцовские, лапотки-сандалийки, с ремешками истертыми, - один, почти оторванный, мотается сбоку; надо бы починить или совсем оторвать, да все забывает. Некогда ярко-голубой, с желтыми полосками, но давно уже на солнце выцветший, серый, шерстяной платок на голове, стянутый шнурком так, что лежит гладко-кругло на темени и падает на спину прямыми длинными складками, - головной убор пастухов, незапамятно-древний, может быть, еще дней Авраамовых, когда первые пастухи-кочевники пришли из Сенаара в Ханаан.

   Белая, чистого, галилейского льна, нешитая, сверху до низу тканая искусной ткачихой Мирьям, короткая, чуть пониже колена, рубаха, с вышивкой из желтой, голубой и алой шерсти по подолу заговором от дурного глаза, лихорадки и укуса змеиного - стихом псалма Давидова:

  

   Зло не приключится тебе,

   и язва не приблизится к жилищу твоему,

   ибо Ангелам Своим заповедал о тебе

   охранять тебя на всех путях твоих;

   на руках понесут тебя,

   да не преткнешься о камень ногою твоею³⁶.

  

  

   Лицо Пастушка, как у всех двенадцатилетних мальчиков, - простое, обыкновенное, на все человеческие лица похожее, только тихое не как у всех, и такие глаза, что ходившие с Ним вместе в школу назаретские дети, глядя в них, все хотели о чем-то спросить Его и не смели, умные, добрые, все хотели сказать, что любят Его, и тоже не смели, а злые смеялись, ругались над Ним, называя Его "бесноватым", "волчонком", "царенком" (знали, что Он из Давидова рода), или просто "Мирьяминым сыном", прибавляя какое-то Ему непонятное слово; только потом узнал Он, что это оскорбление матери, за то, что она родила Его будто бы не от Иосифа. Два же самых злых кидали в Него из-за угла камнями, так что школьный учитель при синагоге, хассан, отодрал их однажды за уши и сказал, что, если не перестанут, то выгонит их из школы. Камни швырять перестали, но с той поры смотрели на Него молча, так зло, как будто хотели убить.

   Знал Он и Сам, что у Него такие глаза, и опускал их перед людьми, прятал под очень длинными, как у девочки, ресницами.

  

  

   Тихим и туманным утром, с тихим белым, точно лунным, солнцем на таком же белом, точно лунном, небе, взошел Пастушок, погоняя стадо черных коз, на плоскогорье Назаретского холма, где красные, под темно-зеленым вереском, у ног Его, анемоны брызнули, как чья-то кровь, - "чья?" - подумал Он, как думал о них всегда.

   Остановился. Тихо здесь, наверху; но снизу, из городка, холмами заслоненного, глухо доносится собачий лай, ослиный рев, скрип телеги, мокрый стук вальков по белью, и звуки эти оскверняют тишину.

   Глянул на все четыре стороны, как птица, выбирающая путь, куда лететь: к северу, где лунным серебром чуть видимо искрилась, на белом небе, снежного Ермона, как Ветхого деньми, в несказанном величьи, седая голова; к востоку, где гряды холмов, волнообразно понижаясь, точно падали в какую-то невидимую пропасть, - в долину Геннисаретского озера; к югу, где необозримо желтело золотое море иезреельских пажитей; к западу, где настоящее море белело, как второе, куда-то под землю уходящее, небо.

   Выбрал путь на север, к холмам Завулона и Неффалима, где горные пастбища всего пустыннее.

  

  

   Кликнул коз, - те пошли за Ним, послушно, как будто знали, куда идут; и быстрыми шагами, точно убегая от невидимой погони человеческих звуков, сошел в глубокую, Назарету противоположную, долину; из нее опять поднялся, опять сошел; и так, с холма на холм, из долины в долину, дальше, все дальше уходил от людей, заслонялся холмами от них, как стенами.

   Выше, все выше холмы; глубже, все глубже долины; травы зеленее, цветы благоуханнее: белые ромашки, желто-красные тюльпаны, лиловые колокольчики, густо, как в садовых цветниках, разрослись на влажном дне долины, где журчали, невидимые под травами, воды горных ключей; а по сухим каменистым склонам холмов - дикий розовый лен, и очень высокие, в рост Пастушка, зонтичные травы, с прозрачным, из белых цветочков, кружевом, кидавшим голубовато-лунные тени на розовый лен. Целые холмы поросли этими травами, так что издали казалось, что накинут на землю прозрачно-белой фаты подвенечный покров, как на стыдливо порозовевшее лицо невесты.

   Козы шли за Ним все так же послушно, как будто знали, куда Он ведет их, и сами хотели туда. Знали, может быть, о Нем больше людей, смиренные твари, и злаки, и воды, и земля, и небо. Только иногда, на ходу, козы жадно щипали сочные травы на дне долин и шли, не останавливаясь, дальше. В ряд теснясь на узкой, между скалами, тропинке, тянулись длинно по розовым льнам, как черные четки, то вверх, то вниз. Маленький козлик отстал, заблеял жалобно. Пастушок взял его на руки, и матка рядом пошла, глядя на Пастушка прозрачно-желтыми, умными глазами, как будто благодарила.

  

  

   Дальше, все дальше; тише, все тише, - ближе к Отцу; Божья пустыня пустыннее. Кажется, нога человеческая здесь никогда не ступала; тишина никогда не нарушалась человеческим голосом. Лист на траве не шелохнет, колокольчик на стебле не дрогнет. Жаворонок было запел, но умолк, как будто понял, что тишины нельзя нарушать; застрекотал кузнечик в траве, и тоже умолк; глухо прожужжала в воздухе пчела, замер в отдалении звук, как оборванной на лютне струны, и еще стало тише. Не было, кажется, никогда на земле такой тишины, и не будет; только в первом раю было, и будет во втором - в Царствии Божием.

  

  

   Кончились холмы, начались горы, с очень отлогими, восходящими склонами. Розовые льны и зонтичные травы исчезли: только серый мох, да желтый лишай по голым скалам. Низкие сначала, кривые, появились первые дубки, да сосны, а потом, - все выше, стройнее, и вознесся, наконец, величественный кедр Ливанский, в чьих ветвях гнездятся орлы.

   Дали прояснели, мглы рассеялись. Небо все еще облачно-бело, но кое-где уже сквозит голубое сквозь белое. Легче стало дышать; потянуло горною свежестью - близкого талого снега ландышным запахом. Там, внизу, уже лето - юная жена, а здесь, на горе, все еще весна - двенадцатилетняя девочка.

   Скалы вдруг расступились, точно открылись тесные ворота на широкий луг, поросший низкой, гладкой, мягкой, как пух, изумрудно-зеленой, весенней, ключами подснежных вод напоенной травой, с редкими точками розовых, как лица только что проснувшихся детей, маргариток и бледно-желтых, северных лютиков.

   К северу луг срезан был ровно, как ножом, чертой, отделявшей зеленые травы от темно-серого сплошного гранита, восходившего отлого к другой, недалекой, такой же ровно срезанной на белом небе, черной черте - острому краю горы.

   Козы на лугу сами остановились, как сами давеча шли, - точно знали, что здесь конец пути, дальше Пастушок не поведет их; часто, должно быть, бывали здесь и так же полюбили это место, как Он. Тотчас, рассыпавшись по лугу, начали щипать траву, припадая к ней мордами жадно: слаще была им эта горная, весенняя, - той летней, внизу.

  

  

   Богу Киниру, древлеханаанскому, эллинскому Адонису ("Адонис" - "Адонай", значит "Господь") посвящена была гора, под именем Кинноры - золотой арфы иудейских царей и священников, на которой воспевалась песнь Адонаю, Господу Израиля. "Арфой", может быть, называлась гора потому, что, во время летних, от Ливана идущих, гроз, под золотыми на солнце, струнами дождя, вся она звенела, отвечая небесным громам, как золотая арфа-киннора.

   Здесь, в незапамятно древние, может быть, до-Авраамовы, дни, совершались таинства богу Киниру-Адонису: в жертву детей своих приносили отцы на земле, так же, как Сына на небе принес в жертву Отец. Бог Кинир-Адонис родился человеком, бедным пастухом Галилейским, пострадал за людей, умер, воскрес и опять сделался богом.

   Те же и доныне совершались таинства на полях Мегиддонских, видных с Назаретского холма, в конце Иезреельской равнины. Богу Киниру-Адонису все еще там воспевалась плачевная песнь, записанная в книге пророка Захарии. Пели ее пастухи Галилейские, от полей Мегиддонских до Киниретского-Геннисаретского озера (именем бога звучала вся земля), Кинирову песнь на камышовой свирели-кинноре, потому что бог-пастух, говорили они, не арфу золотую, а бедную пастушью свирель изобрел, подслушав плачевную песнь ночного ветра в камышах, о смерти своей³⁷.

   Старый пастух, прозванный "Язычником" за то, что смешивал в жилах своих две крови, иудейскую с эллинской, так же как в сердце - двух богов, Адоная с Адонисом, рассказал Пастушку эту древнюю сказку, сидя с ним на плоскогорье Назаретского холма, и, указав на красные в огне заката, цветы, брызнувшие у ног Его, кровью по темно-зеленым верескам, сказал: "Божья кровь!"

   Сказке не поверил Пастушок: знал, что Бог один - Господь Израиля. Встал и ушел от Язычника. "Отойди от Меня, Сатана!" - сказал ему в сердце Своем. "Нет, кровь не бога Кинира, - подумал в первый раз тогда, глядя на красные цветы. - Чья же, чья? И что значит: Сына в жертву принес Отец?"

  

  

   Думал об этом и теперь, сидя на камне у зеленого луга, на горе Кинноре. Тише еще тишина здесь, на горе, чем в долинах. Все на земле и на небе как будто прислушивалось - ждало чего-то, затаив дыхание.

   Вынул Пастушок из кожаной сумки, висевшей через плечо, камышовую свирель-киннору, и заиграл бога Кинира плачевную песнь:

  

   Воззрят на Того, Кого пронзили,

   и будут рыдать о Нем, как об единородном

   сыне, и скорбеть, как скорбят о

   первенце. Плач большой в Иерусалиме

   подымется, как плач Адониса-Кинира на

   полях Мегиддонских; будет вся земля

   рыдать³⁸.

  

  

   Кончил песнь, закрыл глаза, опустив на них веки, такие тяжелые, что, казалось, никогда не подымутся.

   И опять - тишина того бездыханного полдня, когда кто-то вдруг называет человека по имени, и он бежит, бежит, в сверхъестественном ужасе, все равно, куда, - только бы увидеть лицо человеческое, человеческий голос услышать, - не быть одному в тишине. Но если бы услышал Пастушок тот зов, то не бежал бы, а пошел на него, как сын идет на зов отца.

   Медленно поднял тяжелые веки, открыл глаза, встал и пошел по гранитному склону горы к той недалекой, ровно срезанной, на белом небе, черной, последней черте.

   Шел, играя на свирели отца Своего, Давида, псалом:

  

   Господь - пастырь Мой;

   Я ни в чем не буду нуждаться.

   Он покоит Меня на злачных пажитях,

   и водит Меня к водам тихим.

   Если Я пойду и долиною смертной тени,

   не убоюсь зла, потому что Ты со Мною;

   Твой жезл и Твой посох -

   они успокаивают Меня³⁹.

  

  

   К черной, последней черте подошел - крайнему краю горы, гранитной стене, падавшей отвесно в пропасть. Белою змейкой извиваясь там, внизу, на самом дне пропасти, пенился поток и ревел; но сюда, на высоту, не долетало ни звука. Синие горы, как волны, поднимались отлого, волна за волной, постепенно бледнея, к дремуче-лесистым склонам Ливана, а над ними, снежного Ермона, Первенца гор, как Ветхого деньми, в несказанном величьи, белела седая глава.

   Высшая точка Кинноры, скалистый, над самою кручей, уступ, называлась Престолом Кинира. Здесь лежала груда камней - может быть, некогда жертвенник бога, - с полустертой, на одном из них, надписью:

  

   Сына в жертву принес Отец.

  

   К самому краю пропасти подошел Пастушок и стал на колени. В белом небе открылось голубое окно, и солнечный луч упал на лицо Пастушка, а другой луч из другого окна - на снежный Ермон: белым, в снегах, алмазным огнем засверкало Лицо Несказанное, и веяньем прохладным, как бы неземным дыханьем, обвеяло лицо Пастушка. Медленно поднял Он глаза и увидел в небе другое Лицо, от которого некогда побежит земля и небо, и не найдется им места.

   Сделалась такая тишина на земле и на небе, что, если бы кто-нибудь, кроме Пастушка, был тогда на горе и мог вынести эту тишину, не бежать от нее в сверхъестественном ужасе, то, может быть, понял бы то, что уже понимала смиренная тварь - звери, злаки, воды, и земля, и небо, - что эта тишина - От Него, Тишайшего, и увидел бы вокруг головы Пастушка такое сиянье, что солнечный свет перед ним - тьма.

  

   "Иисус не был христианином; Он был Иудеем", - говорит великий историк, бывший христианин¹. "Иисус был Иудеем и оставался Иудеем до последнего вздоха", - говорит маленький историк, настоящий иудей². Это, конечно, парадокс. Если нет связи между Христом и христианством, откуда же оно взялось и куда его девать во всемирной истории? Сын человеческий - Сын Израиля - не соединяет ли в Себе, как лебедь, - обе стихии, землю и воду, - землю иудейства и воду всемирности?

   Что такое "парадокс"? Слишком иногда удивительная (paradoxos, значит - "странный", "удивительный"), неимоверная, и, потому, кажущаяся ложью, истина. Только таким "парадоксальным" языком мы и можем говорить о многом в Евангелии, потому что оно само - величайший Парадокс, слишком для нас удивительная и неимоверная истина.

  

  

   Нет ли, в самом деле, чего-то в живом лице Иисуса не только исторически, но и религиозно-подлинного, чего христиане, люди "крещеные", не могут в Нем понять, ни даже увидеть, а иудеи, "обрезанные", видят сразу, хотя еще меньше христиан понимают?

   Первый ответ на вопрос: "Кто Он такой?" - первое от Иисуса впечатление зрительное видевших Его лицом к лицу: "Иудей, Обрезанный".

   Более неизгладимую печать оставляет на человеке кровь обрезания, чем вода крещения, - это, увы, не парадокс и для нас, христиан, а наш собственный религиозный опыт. Скорее можно узнать христианина, забыв, что он крещен, нежели иудея, забыв, что он обрезан.

   Мы все забываем, что Иисус - Иудей, а ведь недаром напоминает нам об этом чистый Эллин, вчерашний язычник, Лука, так упорно и настойчиво: "на восьмой день обрезан... по закону Моисееву... принесен во храм, чтобы представить Его пред Господа, как повелено в законе Господнем" (2, 21-24; 39).

   Что это значит? Правы, конечно, иудеи по-своему, когда говорят, что Иисус не только нарушил, но и разрушил, уничтожил Закон. Жертвы, очищения, суббота, обрезание - где все эти столпы Закона в христианстве? "Ветхое близко к уничтожению", - говорит Павел и делает, что говорит: Ветхий Завет уничтожает Новым.

  

  

   И вот, все-таки: "Я пришел исполнить Закон". Разрушив, исполнить, - тоже "парадокс" - уже не Евангелия, а самого Иисуса. Чтобы исполнить Закон, разрушив его, надо было Ему сделать это не насильственно, извне, а изнутри, естественно, как прорастающее семя разрушает оболочку свою, чтобы, дав много плода, исполнить внутренний закон жизни; а для этого надо было принять на Себя закон внешний, войти в него до конца, родиться не только человеком воистину, но и сыном Израиля воистину; быть "Иудеем из Иудеев, обрезанным из обрезанных"; тайну Отца совершить в Себе самом, прежде чем тайну Сына.

   Слишком для себя легко и бескровно мы разрываем связь человека Иисуса с Израилем, забывая, как эта связь близка сердцу Его - к нерасторжимой в Нем связи Сына с Отцом, и какая смертная для Него боль - может быть, крест всей утаенной жизни Его - этот разрыв.

   Вот в этом-то смысле, парадокс: Христос не христианин - неимоверная истина.

  

  

   "Слишком любил Он Израиля", по чудно-глубокому слову "Послания Варнавы" (117-132 г.)³: υπερηγάπεδεν, "слишком любил", "перелюбил". Мы поняли бы за что, если бы могли понять, что так же, как не было никогда и не будет подобного Ему человека, - не было и не будет никогда народа, подобного Израилю: Его народ, так же, как Он сам, - единственный. Только в Израиле мог родиться Иисус; правда, и убит мог быть только в Израиле; но, если бы другие народы и не убили Его, то, может быть, потому, что и не узнали бы Его вовсе, а этот - узнал тотчас, хотя бы, как бесноватый: "оставь! что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел нас погубить" (Мк. 1, 24).

   Сколько бы ни отступал жестоковыйный Израиль от Бога, он все-таки весь в Боге, как рыба в воде. Первый из народов сам начал молиться и других научил. Не было, нет и не будет лучших молитв, чем Псалмы.

   Этим-то молитвенным воздухом и дышит Иисус от первого вздоха до последнего, от "Авва" в колыбели до "Сабахтани" на кресте.

  

  

   Лет с шести ходил, вероятно, как все дети, учиться в школу, beth-hasepher, при Назаретской синагоге⁴. Сидя на полу вокруг свитка Закона, - читать его умели со всех четырех сторон, - дети повторяли за учителем, хассаном, хором крикливых голосов, один и тот же стих Писания, пока не заучивали наизусть⁵. С хором этим сливал, вероятно, и маленький Иешуа Свой детский голосок.

   А с двенадцати лет уже ходил по субботам в синагогу, "дом собраний", keneseth, молиться со взрослыми, слушать проповедь и арамейский перевод Писаний, targum.

   Внутренность синагоги очень простая: большая палата с голыми, гладкими, белыми стенами, с двойным рядом колонн, с деревянными скамьями для молящихся и каменным высоким помостом, arona, tebuta, обращенным к Иерусалимскому храму, - отсюда, из Назарета, прямо на полдень. Дверь за тебутой обращена была тоже на полдень и, большею частью, открыта для света. Низенький, со створчатыми дверцами, шкапик, смиренное подобие Ковчега Завета, где хранились пергаментные, на двух деревянных палках развивавшиеся свитки Закона, находился тут же на тебуте, а перед шкапиком - столик на высоких ножках, с наклонной, для чтения, доской. Чтец покрывал голову длинным шерстяным полосатым покровом, головным убором кочевников, в знак того, что Израиль, в пустыне мира, на пути в царство Мессии, - вечный странник⁶.

   Сидя на скамье, лицом к тебуте, через открытую за нею дверь, маленький Иешуа мог видеть уходивший по золотому морю иезреельских пажитей, свой будущий, последний путь в Иерусалим, на Голгофу.

  

  

   Учится, вероятно, и дома: свитки Закона хранились иногда и в самых бедных домах. Школы раввинов едва ли посещал; Сам не был никогда, в школьном смысле, "учителем Израиля". - "Как он знает Писания, не учившись?" - дивятся иерусалимские книжники (Ио. 7, 15), должно быть, потому, что Он имеет вид не ученого rabbi, а простого поселянина, амгаареца, пастуха или каменщика, "строительных дел мастера", наггара⁷. В поле, за плугом, и в мастерской, за станком, дома, за вечерей, и в пути, под шатром, везде и всегда, учатся люди Закону и молятся, как дышат; Бога благодарят за каждый кусок хлеба и глоток вина. "Слушай, Израиль", schema Iesreel, повторял, должно быть, и маленький Иешуа трижды в день, как все иудеи, за тысячу лет до Него и через две тысячи - после. Молится и святейшей, "восемнадцатичастной" молитвой, schmone Esrah, о скором пришествии царства Мессии⁸.

  

  

   Тихий свет субботних огней, сладкий вкус вина пасхального, смешанный с горечью "трав", в блюде с похлебкой charoseth, красновато-коричневой, как та речная глина, из которой в египетском рабстве Израиль лепил кирпичи, и громовый, "ломающий кровли домов", Hallel, "песнь освобождения" - все это Иисусу родное, святое, незабвенное⁹.

   "Вожделея, вожделел Я есть с вами Пасху сию", - скажет ученикам в предсмертную ночь (Лк. 22, 15). Пасхи земной - царства небесного вкус: раз вкусив этой сладости, человек и Сын человеческий уже никогда не забудут ее не только здесь, на земле, но и там, в вечности: "Уже не буду есть Пасхи, доколе не совершится она в царствии Божием" (Лк. 22, 16).

   Вот за что Он "слишком любил" - "перелюбил" Израиля; его Царем взойдет и на крест.

  

  

   Каждый год родители Его ходили в Иерусалим на праздник Пасхи.

   И когда Он был двенадцати лет, пришли они, также, по обычаю, в Иерусалим на праздник (Лк. 41-48).

  

   Можно было пройти из Назарета в Иерусалим прямым путем, через Самарию, дня в три¹⁰; но, так как самаряне, почитая галилейских паломников "нечистыми", не давали им ни воды, ни огня, ругались над ними, били их, а иногда и убивали, то те предпочитали обходный, более трудный и опасный от разбойников, путь через лесные и горные дебри Переи.

   К вечеру шестого дня, переправившись через Иордан, спускались в долину Иерихона, глубокий провал Мертвого моря, уже в начале низана, пасхального месяца, знойный, весь напоенный, как с душистою мастью ларец, благоуханием бальзамных рощ, отчего и город в долине той назван "Иерихоном", "Благоуханным"¹¹. Утром же, восходя в Иерусалим, на высоту двух тысяч локтей, шли крутой, извилистой дорогой, между голыми, обагренными марганцем, точно окровавленными, скалами. В сердце Иисуса-Отрока могло запасть вещее имя дороги: Путь Крови¹².

  

  

   Шли весь день с утра до вечера. Вдруг, с одного из крутых поворотов у селения Вифагии, на горе Елеонской, открывалась над многоярусным, плоскокровельным, тесно слепленным, темно-серым, как осиное гнездо, ветхим, бедным Иерусалимом, - великолепная, вся из белого мрамора и золота, громада, - как снежная гора на солнце, сияющий Храм,

  

   Hallel! Hallel! Аллилуйя!

   Вот, стоят ноги наши

   во вратах твоих Иерусалим,

  

   хором возглашали паломники Давидову песнь Восхождения.

  

   Очи мои возвожу к горам

   откуда придет помощь моя...

   Горы окрест Иерусалима,

   а Господь окрест народа Своего

   отныне и во век.

   Мир на Израиля!¹³.

  

   С хором сливал голосок Свой, должно быть, и маленький Иешуа, повторяя из глубины сердца отца Своего, Давида, псалом:

  

   Как вожделенны жилища Твои, Господи сил!

   Истомилась душа моя, желая во дворы Господни;

   сердце и плоть моя восторгаются Богу живому.

   И птичка находит жилье себе,

   и ласточка - гнездо,

   где положить птенцов своих у алтарей Твоих,

   Господи сил, Царь мой и Бог мой!

   Блаженны живущие в доме Твоем,

   ибо один день во дворах Твоих лучше тысячи.

   Hallel! Hallel! Аллилуйя!¹⁴.

  

  

   Когда же, по окончании дней праздника, возвращались они, отрок Иисус остался в Иерусалиме; и не заметили того Иосиф и матерь Его; но думали, что Он идет с другими. Прошедши же дневной путь, стали искать Его между родственниками и знакомыми.

   И не нашедши Его, возвратились в Иерусалим, ища Его (Лк. 2, 43-45).

  

   Чтобы так забыть, потерять любимого Сына, двенадцатилетнего мальчика, в многотысячной толпе, где могли быть и злые люди; чтобы не вспомнить о Нем ни разу, в течение целого дня, не подумать "где Он? что с Ним?" - родители Его должны были привыкнуть к таким Его внезапным исчезновениям, и примириться с тем, что Он взял Себе волю, отбился от рук и живет Своей отдельной, далекой и непонятной им жизнью. Сколько раз пропадал - находился; найдется и теперь.

   Путь дневной прошли, - значит, спустились из Иерусалима в Иерихон, а, может быть, и через Иордан переправились, и начали всходить на горы Переи, когда, искавши Его напрасно, сначала среди родных и знакомых, а потом, должно быть, на первой ночевке, по всему Галилейскому табору, поняли, наконец, что Он пропал на этот раз не так, как всегда: может быть, и не найдется¹⁵.

   Что должны были чувствовать, восходя снова в Иерусалим, путем Крови, и там, в городе, ища Его по всем улицам, вглядываясь в лица прохожих, с растущей тоской и тревогой, каждую минуту надеясь и отчаиваясь увидеть Его? Сердце свое измучила мать, глаза выплакала, за эти три дня - три вечности, думая, что никогда уже не увидит Сына.

  

  

   Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего.

   Все же слушавшие Его дивились разуму и ответам Его (Лк. 2, 46-47).

  

   Сидя, по школьному обычаю, в тройном круге учеников, у ног старцев, учителей Израиля, на великолепном, из разноцветных мраморов, мозаичном полу, в храмовой синагоге Тесаных Камней, Lischat Hagasit, на юго-восточном конце внутреннего двора, где собирались иногда члены Синедриона, знаменитые учителя и книжники иерусалимские, - слушал их, спрашивал и отвечал им отрок Иисус¹⁶.

  

   И увидев Его (Иосиф и Мария), изумились; и матерь Его сказала

   Ему: Сын! что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и я с великою скорбью искали Тебя.

   Он же сказал им: для чего вам было искать Меня? Разве вы не знали, что Мне должно быть в доме Отца Моего?

   Но они не поняли сказанных Им слов (Лк. 2, 48-50).

  

   Нашему земному сердцу, - скажем всю правду, - эти неземные, первые, от Него людьми услышанные, слова кажутся невыносимо жестокими: как бы холодом междупланетных пространств веет от них; наше человеческое сердце обжигают они, как схваченное голой рукой на морозе железо, сдирающим кожу, ледяным ожогом.

   Так ли отвечает матери любящий сын? "Что Ты сделал с нами?" - "Сделал, что надо". - "Мы искали Тебя с великою скорбью..." - "Ваша скорбь не Моя". - "Вот, отец Твой..." - "Мой Отец - не он". Это не в словах, а только в намеках, но, может быть, еще больнее так.

   Любящий, как никто никогда не любил, мог ли Он не понять, не увидеть сразу, по лицам их, что Он с ними сделал? Как же не бросился к ним, не обнял их, не прижался к их сердцу, не заплакал, моля о прощении, как маленькие дети плачут и молят?

   Давеча, только что увидели Его издали и еще не успели обрадоваться, как уже "изумились" - испугались (εζεπλάγησαν) чего-то в лице Его, в глазах: точно сверкнула из них и обожгла им сердце та ледяная молния, - от схваченного голой рукой на морозе железа невыносимый ожог.

  

  

   И вот, снова в сердце нашем невольно пишется не ложное, а утаенное Евангелие -

  

  

  

   Вспомнила ли в ту минуту Мирьям, как однажды, - во сне или наяву, сама не знала, - маленький Мальчик, две капли воды Иисус, вошел к ней в дом, в вечерние сумерки, и сначала, не разглядев, должно быть, хорошенько лица Его, подумала она, что это Он и есть; но, когда Он сказал ей: "Где Брат Мой Иисус? Я хочу Его видеть", - вдруг поняла, что это не Он. И Мальчик обернулся Девочкой; и так испугалась она, подумав, что призрак ее искушает, Иисусов двойник, что заметалась, как во сне, обезумев от страха; сама не помня, что делает, привязала Его-Ее к ножке кровати, и побежала за Иисусом, чтобы сравнить Их, узнать, кто настоящий; но не узнала: Он и Она были совершенно друг другу подобны. И Он обнял Ее, поцеловал, и двое стали одно. Так и теперь, может быть, то же в вечерних, синагогу Тесаных Камней наполняющих сумерках, хочет и не может узнать, кто это; не пропал ли Настоящий, не нашелся ли Другой? И страшно ей; теперь, наяву, еще страшнее, чем тогда, во сне. Путается все, мешается в уме; не знает, что наяву, что во сне. Ничего не понимает, не помнит; видя чужой взгляд родных глаз, слыша звук чужой родного голоса, теперь уже не только от страха, как тогда, но и от боли обезумела.

   "И тебе самой оружие пройдет душу", - слышала прежде, чем Он родился; но еще не знала тогда, кто подымет оружие; теперь узнала: Сын.

   "Кто не возненавидит отца своего и матери"... - сердце всего человечества, сердце Матери-Земли, пройдет этот меч Сына, как ледяная молния.

  

  

   И Он пошел с ними, и пришел в Назарет; и был в повиновении у них. И матерь Его сохраняла все слова в сердце своем.

   Иисус же преуспевал в премудрости и возрасте, и в любви у Бога и человеков (Лк. 2, 51-52).

  

   Было, как бы не было; вспыхнуло-потухло, как молния; только смутно что-то помнится, как наяву - страшный сон. Вышел на минуту из повиновения, и снова вернулся в него; вырос на минуту, и снова сделался маленьким. И все пошло как будто по-старому. День за днем, год за годом, все то же: ходит Мальчик в школу, с детским хором сливает Свой голосок, повторяя за учителем каждый стих Закона, - и этот: "чти отца своего и матерь свою"; дома стучит молотком, обмазывает глиной кирпичики, - учится строительных дел мастерству; водит стадо черных коз на Галилейские пастбища; когда же домой возвращается, - пастушью свирель Его, киннору, жалобно поющую Кинирову песнь, мать узнает издали:

  

   Воззрят на Того, Кого пронзили,

   и будут рыдать о Нем,

   как рыдают об единороднем сыне,

   и скорбеть, как скорбят о первенце...

  

   Хочет что-то вспомнить и не может. "Прежний, тот самый, Настоящий", - думает, вглядываясь в Сына, мать; и вдруг, - как будто не совсем Тот, чуть-чуть Другой. И ужас ледяным ожогом сердце жжет.

  

  

   Сидя однажды в темном углу Назаретского домика, при свете тусклой лампады, чинил ремешок на стоптанных лапотках-сандалийках и тихо-тихо, как осенние пчелы жужжат над последним цветком, напевал отца Своего Давида, псалом - песнь Восхождения по пути Крови:

  

   Господи, не надмевалось сердце Мое,

   и не возносились очи Мои,

   и Я не входил в великое

   и для Меня недосягаемое.

   Не смирял ли Я и не успокаивал ли

   души Моей, как дитяти,

   отнятого от груди матери?

   Душа Моя была во Мне,

   как дитя, отнятое от груди¹⁷.

  

   Жалоба такая в этой песенке послышалась матери, что подошла к Нему, села рядом, положила голову Его к себе на грудь, начала тихонько гладить по волосам; хотела что-то сказать, но слов не находила - молчала. Молча поднял и Он глаза на нее, улыбнулся, потом прошептал, как в самом раннем детстве, когда еще не умел говорить:

   - Ма!

   Тихо закрыл глаза; веки опустились на них так тяжело, что, казалось, уже никогда не подымутся, - уснул.

   И увидела мать такое на лице Его сияние, что солнечный свет перед ним - тьма. И вспомнила вдруг все, что забыла: Ангела в ризах белых, как снег, с лицом, как молния:

  

   Радуйся, Благодатная!

  

   И сказала, как тогда:

  

   Се раба Господня;

   Да будет мне, по слову твоему.

  

   И еще сказала:

  

   Величит душа моя Господа

   и возрадовался дух мой

   о Боге, Спасителе моем,

   что призрел Он на смирение рабы Своей,

   ибо отныне будут ублажать меня все роды,

   что сотворил мне величие Сильный.

  

   И уже не ледяная молния ужаса, а огненная - радости прошла ей душу, как меч. Вдруг поняла, что Сын любит ее, как никто никого никогда не любил, и сотворит ей величие Сильный; на такую высоту вознесет ее, на какой не был никто никогда; сделает рабу земную Царицей Небесной, матерь Свою - Богоматерью.

  

  

   Первые слова Господни, - как будто невыносимо жестокие, слова любви, как будто ненавидящей; это неимоверно и, следовательно, подлинно, по общему закону Евангельской критики: чем неимовернее, тем подлинней.

   Сам Лука дает нам понять, откуда им взяты эти слова, так же, как весь "Апокриф" - не ложное, а "утаенное Евангелие" о Рождестве и детстве Господа.

  

   Все слова сии сохраняла Мария, слагая их в сердце своем (2, 19),

  

   - это после Рождества, и опять, после тех непонятных слов двенадцатилетнего Отрока:

  

   Матерь Его сохраняла все слова сии в сердце своем (2, 51).

  

   В этот-то, конечно, недаром дважды повторенный стих о сердце матери и включает Лука все Евангелие о Рождестве и детстве, как жемчужину - в нетленно-золотую оправу: память любви - вернейшая; незабвенно помнит, потому что бесконечно любит сердце Матери.

   Если все Евангелие о явной жизни Господа есть не что иное, как "Воспоминания" Апостолов, apomnêmonvemata, в смысле наших "исторических воспоминаний", то и все Евангелие о тайной жизни Его есть не что иное, как "воспоминания" Иисусовой матери.

   Как же не верить такому свидетельству?

  

---