Мережковский Дмитрий Сергеевич - Иисус неизвестный

, в один и тот же момент, что иной раз кажется, только бы еще один волосок, - и полетит человек в бездну", - говорит Черт Ивану Карамазову. Опытом святых, может быть, не следовало бы и нам пренебрегать в ответе на вопрос: "Что такое Зло - дьявол?"

   - Ты не сам по себе, ты - я, ты есть я, и более ничего... Ты сон и не существуешь, - борется Иван с Чертом.

   - По азарту, с каким ты отвергаешь меня, я убеждаюсь, что ты все-таки веришь в меня, - смеется Черт.

   - Нимало. На сотую долю не верю.

   - Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну, на десятитысячную... Я тебя вожу между верой и безверьем попеременно, и тут у меня своя цель... ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есть в самом деле... вот я тогда и достигну цели...

  

  

   Черт Ивана Карамазова - только ли "бред", "галлюцинация", или еще что-то, хотя бы на ту "десятитысячную долю", - какой-то неведомый религиозный опыт, прорыв в иную действительность, из трех измерений - в четвертое, какое-то видение - прозрение, как самому видевшему кажется, когда "сон" уже рассеялся: "Нет, нет, нет! Это был не сон. Он был".

   "Критика чистого разума" не могла бы, конечно, ответить на этот, за ее пределами поставленный, вопрос: "был или не был?"

   "Дьявола нет, потому что нет Абсолютного Зла, есть только относительная убыль добра" - эта возможная метафизическая истина или ложь - такая же насмешка над погибающей во зле душой человеческой, как истина физическая: абсолютного холода нет, есть только относительная убыль тепла, - насмешка над замерзающим человеческим телом: может иногда и относительное для разума быть абсолютным для тела, - знают это или узнают когда-нибудь оба, душа и тело, по страшному опыту.

   Можно, конечно, не верить ни в Бога, ни в дьявола, но нет оснований, веря в личного Бога, не верить и в личного дьявола.

   Какое же у него лицо? Наше, вероятно, в те минуты, о которых мы хотели бы забыть, и забываем, действительно, со страшною легкостью. "Он - это я... Все мое низкое, все мое подлое и презренное", узнает себя в черте, как в увеличительном, но страшно-точном зеркале, Иван Карамазов. "Я" - в моей неотступной тени, в моем "двойнике-приживальщике", - в еще не постигшем меня, но уже грозно-близком, неземном пределе зла, - вот что такое дьявол.

  

  

   Пугало не пускает птиц к винограду; нынешних - бывших христиан ко Христу не пускает дьявол.

   "Верить, как верил Иисус, кто мог бы в наши дни? Он верил в бесов, а мы уже не верим", - простодушно высказывает один протестантский богослов то, что на уме или на сердце почти у всех нынешних - бывших христиан². Но если маленький школьник наших дней мог бы исправить ошибку Иисуса в существе зла-дьявола, то где же порука, что не ошибался Он также и в существе добра-Бога? А ведь этого одного достаточно, чтобы рушилось все христианство.

   Только и делает Иисус всю жизнь, что борется не с отвлеченным, безличным злом, а с таким же личным и живым, как Он сам, врагом своим, дьяволом. К этому-то лицу Зла относится и прошение молитвы Господней: "избави нас от Лукавого".

  

   В дом сильного вошедши, никто не может расхитить имение его, если прежде не свяжет сильного; и тогда расхитит дом его (Мк. 3, 27).

  

   Это именно и делает Иисус всю жизнь. Главное, постоянное чудо Его - из Него исходящая и бесов изгоняющая "сила" dynamis. Только для того и принял Он на Себя плоть и кровь, чтобы в крови и плоти,

  

   смертью Своей, лишить силы державу смерти имеющего дьявола (Евр. 2, 14).

  

   "Господи, и бесы повинуются нам о имени Твоем", - радуются посланные Семьдесят, возвратившись к Господу. Он же сказал им:

  

   Я видел сатану, спадшего с неба, как молния. Се, даю вам власть наступать... на всю силу вражию (Лк. 10, 17-19).

  

   Если нет сатаны, то ничего не видел Господь на небе и ничего не дал людям на земле; вся Его жизнь - борьба ни с чем за ничто.

   Надо быть последовательным: или вовсе отвергнуть Христа, или принять Его таким, как Он есть. Иисус без дьявола - человек без тени, - сам только тень, и вся Его жизнь - "роковая ошибка", по слову Ренана, или по слову Цельза: "жалкою смертью кончил презренную жизнь".

  

  

   Вся тайная жизнь Иисуса, так же как явная, есть борьба с дьяволом, названная в Евангелиях - "Воспоминаниях Апостолов", - вероятно, с Его же, Иисусовых, слов, - "искушением".

  

   Духом возведен был в пустыню для искушения от диавола (Мт. 4, 1), -

  

   это в самом начале явной жизни Его, тотчас после Крещения, и в самом конце, накануне Креста:

  

   вы (ученики) пребыли со Мной в искушениях Моих (Лк. 22, 23).

  

   Три искушения, те же, что на Горе - Хлебом, Чудом и Царствами - проходят сквозь всю Его жизнь: хлебом, - когда по умножении хлебов, люди хотят нечаянно взять Его и сделать Царем" (Христом) (Ио. 6, 15); чудом, - когда "просят Его показать им знамение с неба" (Мт. 16, 15); царствами, - когда спрашивают Его о "подати кесарю" (Мк. 12, 14-17).

  

   Отойди от Меня, сатана, -

  

   скажет Господь Петру Исповеднику (Мк. 8, 33), так же как на Горе - Искусителю.

  

   Если Ты - Сын Божий, бросься отсюда вниз (Лк. 4, 9), -

  

   искушает его дьявол. "Если Ты - Сын Божий, сойди с креста", - искушают люди.

   Вся земная жизнь Христа - Искушение: это понять и значит понять всю Его жизнь.

  

  

   "Сорок дней был искушаем; мы не знаем, как: никакое Писание не сообщает о том. Почему?" - спрашивает Ориген и отвечает: - потому что никто не поверил бы несказанному величью этой борьбы, ибо через все искушения, какими только может человек искушаться, прошел Господь"³.

   Брат людям во всем, - и в этом; может быть, даже в этом больше, чем во всем.

  

   Братьям Своим должен был уподобиться во всем, чтобы милостивым быть... Ибо, как Сам претерпел, быв искушен, то может и помочь искушаемым (Евр. 2, 17-18).

   Мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен был во всем (Евр. 4, 15).

  

   "С немощным изнемогал, с алчущим алкал, с жаждущими жаждал", - искушался с искушаемым.

   Это в Нем потерять, значит потерять все.

  

  

   Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если придет другой во имя свое, его примите (Ио. 5, 43).

  

   Кто этот "другой"? Призрак? Нет, человек из плоти и крови, такое же лицо историческое, как Сам Иисус, - дьявол всемирной истории, двойник Христа - Антихрист.

   Вот для чего нужно помнить, что есть у Зла лицо - дьявол, - чтобы сорвать с него шапку-невидимку, не быть в борьбе слепым, как мы слепы сейчас, увидеть, наконец, врага в лицо, понять, что "Антихрист" - не суеверная легенда прошлых веков, а страшно к нам близкая и грозная действительность, наш завтрашний - сегодняшний враг. За две тысячи лет христианства никто не мог бы увидеть Врага в лицо так ясно, как мы.

   "Если было когда-нибудь на земле совершено громовое чудо, то это в день трех Искушений, - искушает Христа Антихрист маленький (много было и будет таких), Великий Инквизитор Достоевского. - Чудо и заключалось именно в появлении этих трех вопросов (искушений). Если бы возможно было помыслить, что они утрачены бесследно и что их надо восстановить, то вся премудрость земли могла ли бы придумать хоть что-нибудь подобное?.. Ибо в них предсказана вся дальнейшая история и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле".

   Это и значит: дьявол всемирной истории, ее действительное, хотя нам еще невидимое, лицо, есть Антихрист, чье первое миру явление совершилось там, на горе Искушения.

  

  

   Кто больше любит людей, - избранных только, немногих, спасающий в свободе, Христос, или в рабстве спасающий всех, Антихрист? Вот искушающий вопрос дьявола, поставленный в исторических судьбах одной лишь Западной Римской церкви, взявшей меч кесаря, - утверждает Достоевский, как будто не связаны исторически с тем же мечом и судьбы Восточной церкви: там папа - кесарь, здесь кесарь - папа. Тот же вопрос ставится в ином порядке - не исторического, внешнего, а религиозного, внутреннего опыта: чудо от веры или вера от чуда? кто любит больше людей, - Христос ли, спасающий свободною верою немногих избранных, или Антихрист, спасающий рабскою верою всех?

   "Чудом не захотел Ты поработить человека, - искушает Великий Инквизитор Христа. - Ты жаждал свободной любви человека, а не рабских восторгов невольника перед могуществом, раз навсегда его ужаснувшем... Вместо твердых основ (Закона), Ты взял все, что есть гадательного... неопределенного, и что не по силам людей... Вместо того, чтобы овладеть их свободой, Ты умножил ее и обременил их ее мучениями во веки... ибо ничего и никогда не было для человека невыносимее свободы... Но неужели Ты не подумал, что человек отвергнет, наконец, и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем?.. Люди кончат тем, что на Тебя же и воздвигнут свободное знамя Твое... Вспомни, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода Твоя... И приползут к ногам нашим, и возопиют: "спасите нас от нас самих!.." Ты, говорят, придешь и вновь победишь, со своими избранниками; но мы скажем тогда, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех... Мы не с Тобой, а с ним (Антихристом), - вот наша тайна!"⁴.

  

  

   "В Бога твой Инквизитор не верует, вот и весь его секрет!" - заключает Алеша Карамазов. - "Наконец-то ты догадался". - "Действительно, только в этом и весь секрет", - соглашается Иван.

   Нет, не только в этом. "И бесы веруют и трепещут" (Иак. 2, 19). Дьявол верует, видит Бога и лжет, что нет Бога, чтобы самому стать на место Божие; лжет, что Церковь - с Антихристом, истина - с ложью, что свобода Христова губит людей: именно эта последняя ложь, о свободе, и есть главная ложь дьявола сейчас.

  

   Познаете истину, и истина освободит вас (Ио. 8, 32),

  

   остерегает от нее Христос.

   Мнимая, против Христа, свобода - своеволие, бунт рабов, - дьяволом перекинутый мост от нынешнего, маленького, бунтующего рабства - того, что мы называем "революцией", к будущему, последнему, великому рабству Антихриста. Этого лица своего дьявол уже почти не скрывает сейчас в обеих гемисферах бывшего христианского человечества - в гаснущем Западе - "буржуазной демократии", и в разгорающемся Востоке - "пролетарской революции". Вот почему сейчас, как никогда, спастись или погибнуть миру, значит принять или отвергнуть, пред лицом Поработителя, это неизвестнейшее слово Неизвестного:

  

   Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ио. 8, 36).

  

   Рабство с Антихристом, свобода со Христом - вот наш ответ Искусителю.

  

  

   Сила дьявола не в том, что он говорит, а в том, что делает молча. Судя по тому, куда идет мир сейчас, Христос победил искушения в пустыне один, для Себя одного, а мир все еще и сейчас, как, может быть, никогда, искушается дьяволом.

   Прав Великий Инквизитор: судьбы человечества, от начала до конца времен, угаданы в трех Искушениях, и, если бы мы не были слепы или нарочно не закрывали глаза, то увидели бы это сейчас так ясно, как опять-таки, за две тысячи лет христианства, этого никто не видел.

   Первое искушение - Хлебом - властью человека над веществом, познанием, механикой-магией, чудом в Не-я; концом физических страданий в мире.

   Второе искушение - Полетом - властью человека над телом своим, свободой; чудом в Я; концом духовных страданий в личности.

   Третье искушение - Царствами - властью человека над людьми, чудом любви, соединяющей одного со всеми; чудом в Я и в Не-я; концом, духовно-физических страданий в человечестве.

   Первое искушение, хлебом, так сейчас понятно всем, что его и называть не надо; последнее искушение, царствами, так никому не понятно, что у нас для него нет имени: то, что мы называем "социальной революцией", почти смешно перед этим безымянным ужасом; а между этими двумя искушениями, среднее, полупонятно всем: то, что мы называем "прогрессом", полет вверх или вниз, как кому угодно; скажем: "вверх", - погибнем наверное, скажем: "вниз", - может быть, и спасемся.

  

  

   Как спастись, значит сейчас для мира: как со Христом победить три искушения Антихриста? Чтобы ответить на этот вопрос, надо знать, как победил их сам Христос, а для этого надо знать, как и чем Он искушался.

   Знаем ли мы это с точностью? Одно из двух: или весь евангельский рассказ об Искушении - только вымысел, что слишком невероятно: где же таким простейшим людям в мире, как первые ученики Господни, рыбаки Галилейские, - а ведь только от них и может идти этот "вымысел", - где же им было предсказать все будущие судьбы мира, совершить такое "громовое чудо", додуматься до того, на что, по слову Великого Инквизитора, и "всей премудрости земли" не хватило бы?

   Это одна из возможностей, слишком невероятных, а другая - то, что это действительно было; если же было, то ученики Господни не могли об этом узнать ни от кого, кроме самого Господа, потому что никого не было с Ним на горе Искушения, и никто не мог знать, что произошло между Ним и дьяволом. Следовательно, мы имели бы здесь правдивейшее свидетельство, какое только может быть в истории, - Евангелие от Иисуса.

  

  

   Что это действительно так, - подтверждается уцелевшим отрывком Эбионитского Евангелия, где ученики вспоминают:

  

   Сказывал нам Господь, что сорок дней говорил (состязался) с Ним и искушал Его дьявол⁵.

  

   Это же и в наших канонических Евангелиях, от Луки и Матфея, подтверждается косвенно.

  

   Повел Его (дьявол) в Иерусалим и поставил Его на крыле храма.

  

   Очень вероятно, что "крыло" это - одна из двух боковых колоннад притвора Соломонова, - та, что обращена к югу, к долине потока Кедрона. Доступ на деревянно-плоскую кровлю ее открыт был всем, даже язычникам: можно было ходить по ней, как по гульбищу; здесь же, во время больших иудейских праздников, стояли на часах римские воины⁶. Внешняя стена колоннады построена была над такою отвесною кручей, что, если подойти к самому краю стены и глянуть между зубцами вниз, "голова кружится", вспоминает Иосиф Флавий⁷.

   Может быть, и у двенадцатилетнего отрока Иисуса, пришедшего в Иерусалим на праздник Пасхи, когда, оставшись один, "в доме Отца Своего", полюбопытствовал Он взойти на эту кровлю и, подойдя к самому краю стены, глянул вниз, - голова закружилась. Не об этом ли и вспоминалось Ему, когда искушал Его дьявол, на этом же самом крыле храма, чудом полета. Кажется, шум крови в ушах, биение сердца, замирающего от притяжения бездны и шепот самого Господа слышится сквозь шепот сатаны:

  

   Бросься отсюда вниз!

  

  

   Та же историческая подлинность воспоминания подтверждается и уцелевшим отрывком "Евангелия от Евреев", где сам Господь вспоминает о первом здесь, втором у Луки, третьем у Матфея, искушении Царствами:

  

   ...Тотчас - (после Крещения) - взяла Меня Матерь Моя, Дух Святой, за один из волос Моих, и вознесла на великую гору Фавор⁸.

  

   Что это значит, - на арийских, новых языках, непонятно: Матерь-Дух, возносящая Сына Своего за один из волос Его, - непредставимый для нас, как будто нелепый и кощунственный, образ. Но на языках древнесемитских и на родном языке Иисуса, арамейском, это понятно, хотя тоже "удивительно ужасно". Rucha - не Он, а Она - Дух, Дыхание уст Божиих, как бы тихая буря, тише всего, что есть на земле, а всего неодолимее, - схватывает ветхозаветных пророков за "прядь волос" и возносит, "восхищает" на высоту:

  

   ...взял меня за волоса головы моей Дух, и поднял между землей и небом (Иез. 8, 3).

  

   Сына же берет Мать только "за один волосок", потому что силою влечь Его не надо Ей: Он Сам идет, летит за нею, летящею, так что и прикосновения тишайшего довольно, чтобы взлетел⁹.

  

  

   Здесь, в искушении Царствами, у двух синоптиков, вместо Духа Святого, - дьявол: у Матфея, "дьявол берет Иисуса на весьма высокую гору" (4, 8); у Луки, "возводит" Его не на гору, а на какую-то неизвестную высоту, ἀναγαγών, должно быть потому, что, уже не видя глазами чуда - "прорыва-прозрения" в иную действительность, Лука сомневается, чтобы с какой бы то ни было горы можно было увидеть "все царства мира" (4, 5). Но у всех трех синоптиков возводит Иисуса в пустыню для искушения Дух Святой, а в уцелевшем у св. Юстина отрывке неизвестного Евангелия - дьявол:

  

   ...только что вышел (Иисус) из Иордана... дьявол, приступив к Нему, искушал Его, как написано о том в Воспоминаниях Апостолов¹⁰.

  

   Там, где в одном Евангелии Дух Святой, в другом - дьявол, и наоборот. В том-то и ужас всего Искушения, может быть не только для нас, но и для слышавших о нем из уст Самого Иисуса, что два борющихся из-за Него Духа, как бы в смерче два вихря, свиваются и смешиваются так, что уже нельзя различить, где один, где другой, кто один, кто другой.

  

  

   Так же спутан и порядок искушений: у Матфея второе искушение - полетом, третье - царствами; у Луки наоборот; а в Евангелии от Евреев уже все три переставлены: первое - царствами, второе - полетом, третье - хлебом. А ведь этим-то именно - порядком искушений - все и решается в их тройной - дьявольской, божеской, человеческой диалектике.

   Что же это значит? Значит: на ухо, в темноте, прошептано; слушают, страшатся, не понимают от страха. Страшно, может быть, и Ему самому: знает, что надо им сказать все, потому что искушаться будут и они, как Он; но страшно, победят ли все. Может быть, и точного воспоминания о том, что произошло не только "в трех измерениях", Он уже не находит в своей человеческой памяти; ни слов, ни понятий земных не находит, чтобы сказать об этом людям.

   Вот почему таким смутным, как будто забытым, кажется все в евангельском рассказе об Искушении, а на самом деле все четко, памятно, подлинно. И вот почему такой ужас во всем.

  

  

   В двух кратчайших и темнейших стихах Марка - двух, как бы в темноте на ухо прошептанных, неразгаданных тайнах - ужас этот чувствуется особенно. Здесь уже Дух не "ведет" и не "возносит" Иисуса, а "гонит" Его, тотчас после Крещения (Марково-Петрово "тотчас", ἐυθύς, здесь особенно стремительно), "кидает", ἐκβάλλει, "выкидывает" из обитаемых мест в пустыню, как дыхание бури - сорванный с дерева лист. Как бы с математической точностью физики земной: угол падения равен углу отражения, правый маятника размах равен левому, - действует и закон небесной метафизики: сколько исполнился Духом Святым Иисус, столько же искушается дьяволом.

  

   И был Он там в пустыне сорок дней искушаем. И был со зверями, и Ангелы служили Ему (Мк. 1, 13).

  

   Как был искушаем? почему рядом с Ангелами звери? откуда они, и какие, - настоящие ли звери пустыни, или только рожденные дьяволом призраки? И что они делают с Искушаемым? Марк-Петр молчит об этом; знает, может быть, больше, чем говорит, но язык прилипает к гортани от ужаса.

   Сколько бы завилось вокруг этой загадки сатанинских ересей, сколько бы душ погибло, если бы невыносимо сгущенный ужас Марка-Петра не был разрежен у Луки и Матфея, в трех Искушениях. Эти могут говорить: им уже не так страшно, может быть, потому, что и не так свято, о чем тот молчит.

  

  

   Господи, дай мне искусить Христа-Мессию, -

  

   как будто не просит сатана (в Талмуде), а по какому-то праву требует, зная, что Бог отказать ему не может¹¹.

  

   Вот он в руке твоей (Иов. 2, 6), -

  

   говорит Господь сатане о непорочном Иове; скажет и о Сыне Единородном. Сына Отец предаст для искушения дьяволу: это даже не страшно, а невообразимо для нас, существ живущих в трех измерениях, как то, что происходит в измерении четвертом. Сына возносит Матерь-Дух дыханием-лобзанием любви, тишайшим, и тоже передает, как бы из рук в руки, дьяволу. И вольно, радостно, как учащийся ходить младенец, Сын идет от Матери, - зная или не зная, к кому идет и зачем? Не страшно и это, а невообразимо для нас. В голову могло ли прийти что-либо подобное существам, живущим в трех измерениях, если бы о том не сказало им Существо иного измерения? Вот знак подлинности всего свидетельства, уже нечеловеческий, как бы небесным огнем на земном событии выжженная печать.

  

  

   К воле человеческой, во всяком искушении, если вообще слово это что-либо значит, приближается зло нечеловеческое - дьявол. И чем сильнее искушаемый, тем искушение сильнее; тем тоньше волю от зла отделяющий волосок.

   Мог ли искуситься, согрешить, Иисус? Кажется, и здесь, как во всех последних глубинах религиозного опыта, - антиномия - "противоположно-согласное"¹²: мог и не мог. Если бы не мог, не был бы Сыном человеческим; если бы мог, не был бы Сыном Божиим.

   Видит ли, знает ли дьявол, с кем имеет дело? Опять "противоположно-согласное": знает и не знает. Видит все, кроме одной слепой - ослепляющей точки: Любви-Свободы. А в ней-то для обоих - Искушаемого и Искусителя - все и решается.

  

   Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий, -

  

   если это и малые бесы в одержимых знают, то тем более - он, некогда светлейший из Сынов Божиих, Сына Единородного бывший брат. Знает, видит Рождество, Благовещение, Богоявление; но слепнет, как мы, в одной ослепительной точке; спрашивает, как мы: что такое чудо? Вера ли от чуда, или чудо от веры? Было это или не было?

  

  

   Знает ли Иисус, что не согрешит, уже в ту минуту, когда искушается, или еще не знает, потому что этого не может знать Сын человеческий, не хочет знать Сын Божий? Знает это Сам Отец, или тоже не хочет знать, чтобы не отнять у Сына драгоценнейшего дара любви - свободы?¹³

   Вот где и нам, людям, надо не знать, молчать, останавливаться вовремя на том краю бездны, где шепчет Сатана: "Бросься отсюда вниз". Людям дано знать лишь то, и настолько, что и насколько им всего нужнее знать: что Иисус Человек воистину умер, один за всех, на Голгофе, мучился до кровавого пота в Гефсимании, один за всех, и на Горе искушался, один за всех. Тоньше волосок никогда не отделял большей человеческой воли от большего зла; высшей точки свободы не достигала любовь никогда.

   Трижды, в трех Искушениях, судьбы мира колеблются на этой высшей точке, как на острие ножа; трижды перед нами разверзается тайна Сына в Отце:

  

  

   Ею-то и побеждает Иисус дьявола, и победит Христос Антихриста.

  

  

   Если бы мы узнали, наконец, что именно в эти сорок дней, за нас, именно этим - любовью-свободой, искушал Христа Антихрист, то, может быть, в сердце нашем дописалось бы, начатое Достоевским, "утаенное Евангелие", -

  

  

   Шли трое в подземном раю, в ущелье Крита: впереди Человек в белой одежде, какую носили только что вышедшие из вод крещения, а за Ним - двое, в темных одеждах учеников Иоанновых, Симон Ионин и брат его, Андрей.

   - Равви! Равви! - звал Симон.

   Но шедший впереди, - то ли не слышал голоса его, заглушаемого ревом потока, то ли не хотел слышать, - уходил, не оглядываясь.

   - Нет, не слышит. Видишь, уходит от нас, - сказал Андрей, - пойдем назад.

   Но Симон ускорил шаг, побежал за Уходящим, продолжая звать:

   - Равви! Равви!

   Вдруг, - не успели опомниться, - Тот, в белой одежде, перешел, точно перелетел, через поток, шагая с камня на камень, над пенящимся омутом, и начал всходить быстро-легко, как будто тоже взлетая, по крутой козьей тропе, на высоту почти отвесных скал. Белая, в темной зелени вересков, мелькала одежда. В последний раз мелькнула, и исчез; только сорвавшийся из-под ноги Его камень, пролетев сквозь кусты, прыгая и ударяясь о скалы, упал, в шуме потока беззвучно.

   - Ушел! Ушел! - вдруг остановившись, заплакал Симон, как маленькие дети плачут. - Сколько ждали, искали, молились, и вот, только что нашли, - ушел!

   - Нет, не уйдет; если Тот Самый, - никуда не уйдет: для того и пришел, чтобы люди узнали о Нем, - утешал Андрей.

   Симон, так же вдруг, по-детски, как начал плакать, всхлипнул в последний раз, тяжело вздохнул и посмотрел на брата молча, пристально.

   - Что ты говоришь, Андрей: "если Тот"?.. начал опять, уже без слез, но еще горестней. - Сам же давеча сказал: "нашли", сам привел меня к Нему, а теперь: "если"...

   Андрей ничего не ответил. Молча пошли в Вифавару. Симон опустил голову, как будто глубоко задумался. Был третий час пополудни.

   - Нет, не вернется до ночи, - сказал Симон, взглянув на солнце, будто отвечал себе на то, о чем думал. - И куда пошел, зачем? Что будет делать ночью, один в пустыне?

   - Ночью, один, - повторил Андрей и, помолчав, прибавил тихо, как будто про себя: - да, лучше б не ходил: там, в пустыне, ночью, дьявол...

   И только что он это сказал, почудилось обоим, хотя солнце светило по-прежнему, что вдруг потемнело все, как перед затмением. И сделалось страшно.

  

  

   Страшно было и Человеку в белой одежде. Шел, как будто не Своей волей, а чья-то сила влекла Его, неодолимая - выше, все выше, по таким крутизнам, где нога человеческая не ступала никогда.

   Выйдя из ущелья, начал всходить по отлогому скату ослепительно-белой, на черно-синем небе, известняково-меловой горы¹. Только узкая, черная, на меловой белизне, щель, как адово устье, зияла под Ним, - теснина Крита, подземный рай.

   Медленно-медленно, - то ли очень устал, то ли все страшнее было идти, - поднявшись на один из ближайших к вершине уступов, срезанный плоско, как плоская кровля, - остановился.

   Прямо под Ним, на востоке, на дне зияющей пропасти, вилась по желтизне песков, между двух зеленых полосок приречных зарослей, серебряная нить Иордана: там была Вифавара. К северу, над уходящими вдаль и все бледней и бледней, по мере отдаления, голубеющими грядами Иудейских, Самарийских и Галилейских гор - там был Назарет, - белела, на самом краю неба, не мертвой, как эта меловая гора, белизной, а живой, розовеющей, седая глава снежного Ермона. К западу, в полукруглой выемке, темнела дремуче-лесистая, близкая вершина Масличной горы: там был Иерусалим. К югу, еще ослепительней, сверкала отлого-нисходящая; серебряно-серая, лоснящаяся, как под весенним солнцем ледяная кора, солончаковая степь, а за нею - как будто на земле невозможный, наяву невиданный, только снящийся, был провал земли, котловина глубокая, ведьмин котел, с ядовитым сгустком на дне, синевы тоже невиданной - синим, как синий купорос, - Мертвым морем: там был Содом.

  

  

   Только что остановился, - вспомнил, узнал, как будто шепнул Ему кто-то на ухо: "здесь!" И уже не страшно стало, а скучно, тошно, темнотою смертною, и сердце в Нем отяжелело, как раскаленный камень - один из тех камней, что в здешней пустыне, летом, не простывая от дневного зноя, и в ночной темноте горячи, точно изнутри подземным огнем раскаленные: камню такому подобно было в Нем раскаленное сердце.

   Два больших белых камня увидел: один чуть-чуть позади и пониже другого. "Два седалища, одно для царя, другое для наушника", - подумал опять будто не Сам, а кто-то за Него.

   Тут же и другие камни лежали, мелкие, плоские, круглые, желтовато-белого известняка, с виду рассыпчато-мягкие, на что-то похожие, - на что именно, - вспомнить не мог, или не хотел: слишком было скучно, тошно; но и сквозь скуку слабо ужалил сердце опять давешний страх.

   Долго смотрел на эти два камня, не двигаясь; не хотел подходить к ним, но сила повлекла, неодолимая: медленно-медленно, каждому шагу противясь, а все-таки делая шаг, подходил - подошел, сел на Свой камень, тот, что был чуть-чуть впереди. Хотел сесть лицом к Ермону, спиной к Мертвому морю, но не мог, - сел к нему лицом. И, белый, на белом камне, окаменел.

   Сколько времени прошло, не знал. Закроет глаза, - откроет: ночь; опять закроет, - откроет: день. И так без конца. Сорок дней, сорок ночей - сорок мигов - сорок вечностей.

  

  

   Тонко заныл, зажужжал в ухо, как ночной комар, начинающийся ветер, юго-восточный, с Мертвого моря, жаром и в этот зимний день, как из печи пышащий. Серой запахло, горной смолой, как будто целого мира - покойника тленом.

   Солнце светило по-прежнему, но, должно быть, от невидимо проносившейся где-то очень высоко на небе и на землю не падавшей, черной пыли Аравийских пустынь, все потемнело, как перед затмением солнца, и от сухого жара сделалось темно-ярким, четким, выпуклым, как в темном хрустале; и синь купоросного сгустка на дне котла - Мертвого моря - еще синее засинела; темное сверканье солончаков сделалось еще ослепительней.

   Куст можжевельника у ног Сидевшего на камне, мертвый в мертвой пустыне, сухо, под ветром, зашелестел, зашуршал.

   Мертвый ужас прикоснулся к сердцу Живого, - лед к раскаленному камню. Краем уха слышал - не слышал шелест, шаг; краем глаза видел - не видел, как сзади подошел кто-то и сел на камень рядом.

  

  

   Было лет десять назад: Иосиф, строительных дел мастер, с Иисусом, подмастерьем, чинили потолок в загородном доме римской блудницы из города Сепфориса. Проходя однажды мимо стоявшего у окна в спальне, большого круглого, гладкой меди зеркала, заглянул в него Иисус нечаянно и увидел Себя. Сколько раз видал Свое отражение в чистом, окруженном цветами и травами, зеркале горных источников, или в темной глубине колодцев, где, рядом с Лицом Его, таинственно мерцали дневные звезды, и не боялся - радовался. Но в этом зеркале было не то: узнал Себя и не узнал. "Это не Я, это он, Другой", - подумал, и в страхе бежал, и долго потом боялся проходить мимо зеркала, и никогда в него не заглядывал.

  

  

   Знал и теперь, сидя на камне, что, если взглянет на сидящего рядом, то увидит Себя как в зеркале: волосок в волосок, морщинка в морщинку, родинка в родинку, складочка одежды в складочку. Он и Не он - Другой.

   - Где он, где Я?

   - Где я, где Ты?

   - Кто это сказал, он или Я?

   - Я или Ты?

   - Meschiah - meschugge, meschugge - meschiah! Мессия безумный - безумный Мессия! - шелестел, шептал можжевельник, как Иисусовы братья шептались, бывало, по темным углам Назаретского домика.

   - Где я, где Ты? Я или Ты? Никто никогда не узнает, не различит нас никто никогда. Бойся его, Иисус; не бойся меня

   - Себя. Он не во мне, не в Тебе, - он между нами. Хочет нас разделить. Будем же вместе, и победим - спасем его...

   Сколько времени Мертвый шептал, шелестел, Живой не знал: сорок ли мигов - сорок ли вечностей?

   Темное сверканье все ослепительней, синяя синь ядовитее, смраднее тлен, внятнее шепот.

   - Я устал, Ты устал, Иисус; один за всех, один во всех веках-вечностях. Жаждущий хочет воды, Сущий хочет не быть - отдохнуть, умереть - не быть...

   Вдруг затих, и в тишине послышался шорох, шепот иной, снизу, оттуда, где узкая, черная, в меловой белизне горы, зияла щель, адово устье - подземный рай; как бы вздох облегчения пронесся в мире.

   Мертвый сказал: "Не быть"; "Быть", - сказал Живой. Малые шли на помощь Великому, тварь - на помощь Творцу, Звери на помощь Господу.

  

  

   Нюхая след Его, шли тою же тропою, людьми нехоженой, из подземного рая в ад земной, где давеча шел Он. Большие впереди, средние посреди, а позади малые; каждый знал свой черед: быстрые - шаги замедляли, ускоряли медленные, так, чтоб не отставал, не обгонял никто.

   Царственной поступью шел впереди всех Олень. За ним Газель, вздрагивая, робко озираясь, как бы следа не потерять. Морду в землю уткнув, жадно нюхая след, как медовый сот, шел Медведь. Острую морду подняв, в воздухе нюхая след, шла Лиса. С тощими сосцами, шла Шакалиха, добрая мать, бережно неся в зубах щенка двухдневного. Белка, Еж, водяная Крыса, полевая Мышь, и Птицы, и Гады, и мал-мала меньше, всякие Жучки, да Жужелицы. И последний, самый маленький из всех, зеленый червячок Холстомер: если бы полз, как всегда, не поспел бы и в сорок дней; но, сгибаясь, разгибаясь, двигался так быстро, что Божьей Коровке, - кроме ее никто не увидел бы, - казался чудесной зеленой молнийкой.

  

  

   Шли из подземного рая через ад земной в далекий-далекий будущий рай; знали все, что идут к второму Адаму: первый погубил их, - Второй спасет; знали тайну пророка:

  

   узрит всякая плоть спасение Божие².

  

   И тайну Праотца:

  

   звери полевые и птицы небесные, все собрались в доме Господнем, и радовался очень Господь, что все они хороши, и в дом Его возвратились³.

  

   Знали и тайну Господню, еще неизвестную людям:

  

   всей проповедуйте твари Блаженную Весть⁴.

  

  

   В адовом зное пустыни повеяло свежестью. Радовался очень Господь, что Звери идут к Нему на помощь.

   Первый подошел Олень, склонив рога, и положил ему Господь руку на лоб, назвал его: "Олень", и вспыхнул между рогами огненный крест. Руку Господню хотел лизнуть Зверь, но не посмел, только протянул морду и теплым из ноздрей дыханием дохнул Ему в лицо. А робкая Газель посмела - лизнула. Только прах у ног Его понюхал, как сладчайший мед, Медведь. Близко не подходила Шакалиха, издали только щенка своего показала и, когда назвал ее Господь, взвыла тихонько от радости. Шариком Еж подкатился, гладко подобрал все иглы, чтобы не уколоть; черно-синим язычком, и нежным, как лепесток цветка, лизнул Ему ногу. Трепетным жалом поцеловала Змея. Ящерица, под взором Господним, согрелась, как под райским солнцем. "Божьей" Божью Коровку назвал Он, и взлетела от радости к небу.

   Каждого зверя называл Он по имени, смотрел ему в глаза, и в каждом зверином зрачке отражалось лицо Господне, и звериная морда становилась лицом; вспыхивала в каждом животном живая душа и бессмертная.

   После всех подполз к Нему червячок Холстомер. Но Господь его не заметил: слишком был маленький. А все-таки надеялся: всполз к Нему на колено и замер - ждал.

  

  

   Краем глаза видел Господь, что, проходя мимо Него к другому камню, Звери исчезают, но куда и как, не видел. После всех надо было пройти зеленой древесной Лягушке, не в очередь: чуя, должно быть, недоброе, спряталась у ног Господних, под камнем. Но и оттуда вытянула ее, как магнит - железо, неодолимая сила. Выползла, прыгнула раза два, и вдруг начала таять, под взором Мертвого, и вся зеленым дымком истаяла, рассеялась в воздухе.

   Это увидел Господь, и вспомнил - узнал: участь всех живых одна.

   - Червь и человек в одно место идут; были, как бы не были, - снова зашептал Мертвый. - Помнишь, Иисус, непорочного Иова? "О, если бы человек мог состязаться с Богом, как сын человеческий с ближним своим! Вот я кричу: "обида!" и никто не слушает; вопию, и нет суда. Для чего не умер я, выводя из утробы? Лежал бы я теперь и почивал, спал бы, и мне было бы покойно". Глупая тварь не знает, что все, что есть, хочет не быть, отдохнуть, умереть. Иова жену помнишь, Иисус: "похули Бога и умри"?

   - Кто это сказал, Я или он?

   - Я или Ты? Где Ты, где я?

   Мертвое лицо приблизилось к живому, как зеркало. Очи опустил Живой, чтобы не видеть Мертвого, и увидел Червячка на колене Своем, и вспомнил - узнал, что Мертвый лжет: мудрецы не различат - различит младенец Живого от Мертвого, по зеленой точке на белой одежде, - червячку живому - на Живом. Мертвый лжет, что все живое хочет умереть; нет, - жить: вечной жизни и мертвые ждут, - вспомнил это, узнал Господь, как будто все убитые Звери из общей могилы, Подземного Рая, Ему сказали: "Ждем!"