Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

p;  И - пришла любовь!

   "Andre, неужели ты полюбил?.."

   Фалицкий много и дрянно рассказывал о девицах легкого поведения, о "горизонталках", о роли гувернанток и горничных в подрастающей семье, но ей казалось, что это не коснется ее детей... Ее уши были завешены сережками.

   "Andre, Andre! Прости, прости меня!"

   И сейчас же думала: "Что же могла я сделать?" Дети ушли, и они знали ее не больше, чем молодая годовалая собака знает свою мать.

   Страшно... Боже, как страшно!.. Томил холодный ужас, и точно ледяные струи пробегали в груди и захватывали сердце.

   Подле металась в горе и молила о прощении другая женщина, а под ними, в трех аршинах, был гроб, и в нем - великая тайна смерти.

   И кто виноват?..

   Никто... Не могла она судить эту несчастную плачущую девушку, вымазавшуюся в песке и глине, страшную пустыми, выплаканными глазами.

   И помочь может только Бог!

   - Ради бога, Варвара Сергеевна! Au nom de Dieu! - стонала mademoiselle Suzanne.

   - Бог простит, - вставая сказала Варвара Сергеевна, - Встаньте-ка. Давайте я вас почищу. Глина и песок пристали к вам...

   - И я вас... И вы... И вы... О, Варвара Сергеевна. В горе мы двое... Простите... Простите меня.

   - Бог простит,.. - сурово, не поднимая от земли глаз, повторила Варвара Сергеевна. - Где же вы живете?

   - Нигде, - тихо ответила Suzanne.

   - Как нигде?

   - Поступила было к Бродович, да не могу работать. Мучила совесть.

   - Ну что было, того не воротишь. Видно, так Богу угодно. На все его святая воля... Где же вы живете?

   - Была в меблированных комнатах на Пушкинской, но меня гонит хозяйка.

   - Переезжайте завтра ко мне... Как-нибудь устроим вас...

   Suzanne кинулась к Варваре Сергеевне, хотела поцеловать ей руку, но та отстранилась.

   - Не надо!.. Не надо, - сказала она. - После... Дайте привыкнуть... и все понять.

   По грязной дорожке к могиле приближался Федя. За ним шел старый священник в черной скуфейке и солдат в шинели внакидку с книгами и кадилом...

   Кадило заливал дождь, ветер трепал и относил слова молитвы. Торопился и комкал панихиду старенький священник, скверно пел жидким тенором солдат, и ему не в тон вторил Федя, и казалось, что слушал их, понимал и вполне оценивал лишь тот, кто лежал в трех аршинах под ними, накрытый сосновыми досками, обтянутыми глазетом, и кто понял уже все значение панихиды сорокового дня.

   Чудилось, что носилась в вихре дождевой капели, металась среди листьев ивы и желтой акации и задумчиво шумела в густых соснах смятенная душа Andre, торопясь в последний путь, на небо.

   Спокойнее становилось на душе у Варвары Сергеевны. Казалось, что она хорошо, правильно, "как надо" поступила.

   Прощаясь, она поцеловала рыдающую Suzanne и отдала ей все, что имела, оставив только на железную дорогу и на конку до Лесного.

   - От Лесного пешком дойдем, Федя? - спросила она сына, стоявшего подле.

   - Конечно, мамочка, - ласково отвечал Федя.

   Они шли теперь, поднимаясь от Ручьев, и выходили в пустынное поле, где ветер рвал из рук Варвары Сергеевны зонтик, мочил ей ноги и грудь, и уже трудно было идти, скользили старые резиновые калоши по кривым камням, и ныли мокрые колени.

   Варвара Сергеевна вспомнила, что сегодня день ее рождения. Дома пекли пирог с сигом и визигой с рисом, приехал ее брат Володя и Лени, Фалицкий... Она думала о том, как она переоденется и будет хлопотать, угощая гостей, она соображала, как поставит стол, чтобы ни на кого не капало с потолка, и забывала усталость... Она думала, как устроить Сюзанну и чем объяснить Михаилу Павловичу ее возвращение...

   Она твердо знала свой долг хозяйки и торопилась его исполнить.

   Был четвертый час утра. Низким туманом садилась роса на скошенные поля, покрытые небольшими сероватыми копнами сена. За дачей Кусковых клубилась парами неширокая Охта, а за нею чернел могучий старый лес "медвежьего стана".

   Яснело и розовело небо над лесом. Угасали последние звезды. Было тихо, как бывает тихо на севере, где долго спят петухи, ожидая тепла, где не голосисты собаки и нет цикад. Ни один звук не рождался в воздухе, все спало глубоким сном, и страшно было, что в ряде построек, окруженных березами и вытянувшихся улицей в одну линию, живет много людей и царит крепкий предутренний сон. В воздухе стыл душистый запах сена и был он неподвижный, сладкий, сонный и холодный.

   Вся прелесть севера была в этом сыром утре, в парчовой полосе росы, еще не сверкающей бриллиантами на ковре скошенных лугов, в цветущем картофеле и низких овсах, пригнувших семенные метелки. Под желтым глинистым об­рывом едва двигалась темная, холодная, с красно-бурой железистой водою река и ни одна волна не плескала в ней. Из голубовато-серого старого сарая с замшелыми боками и крутою крышей, с двумя свежими светло-желтыми досками, лежащими среди черных досок, с широкими, настежь раскрытыми воротами, у которых стояла телега с сеном, с воткнутыми вилами и прислоненными граблями легкой бодрой походкой вышел среднего роста худощавый человек, с широкой бородой в завитках, мягкими усами и красивыми тонкими чертами лица.

   Он взял пять длинных удочек, стоявших у сарая, ведерко, в котором громыхалась жестянка с червями, перекрестился на восток и направился к задворкам дач, стоявших в ста шагах от сарая.

   Это был Фенин жених Игнат, рабочий Царскосельской железнодорожной мастерской, запасный ефрейтор, недавно получивший расчет за пьянство, живший на сеновале у невесты и питавшийся на кухне Кусковых.

   Варвара Сергеевна допустила его, жалея его и Феню. Притом, по ее словам, Игнат был "великий человек на малые дела". Он сдружился с Федей, из картона и щепок строил ему рельсы и стрелки, делал модели паровозов и вагонов, ходил с ним купаться и удить рыбу. Удильщик он был страстный.

   Едва он вышел через заднюю калитку во двор, как к нему, виляя хвостом, бросилась лохматая Дамка и стала прыгать на грудь, слегка повизгивая. Вслед за нею с кухонного крыльца легко сбежала, стуча по доскам тонкими босыми ногами, Феня, одетая в одну рубашку с накинутым поверх длинным драповым пальто, заспанная, растрепанная. В руках у нее был сверток, обернутый в простое холщовое полотенце.

   - Это вам, Игнат, и Федору Михайловичу барыня изготовила фриштык, - сказала она, - обнимая жениха и любовно заглядывая ему в глаза.

   - Спасибо! Спасибо, Фенюша. А папиросками разжились?

   - И папироски есть.

   - Ну не задерживайте, чтобы самый хороший клев нам не пропустить. Солнышко-то вот-вот покажется.

   Феня охватила Игната за шею горячими руками и поцеловала в мокрые от росы и умывания усы.

   Игнат прошел в палисадник и, остановившись против дачи, притаившейся в полосах тумана, с плотно опущенными белыми шторами за запотевшими окнами, приложил ладони рук ко рту рупором и негромко сказал: "Федор Михайлович, готовы?"

   Окно второго этажа сейчас же раскрылось, и в нем появилось румяное загорелое лицо Феди с растрепанными волосами.

   - Сейчас, Игнат.

   Окно закрылось... Еще через минуту тихо отворилась балконная дверь, и на балконе в коломянковой рубашке и синей фуражке появился Федя. В одной руке он нес короткие сапожки с рыжими лохматыми голенищами, в другой -большое ведро для рыбы. Он шел босиком, чтобы никого в доме не разбудить. Усевшись на ступеньках балкона, отталкивая кидавшуюся на него Дамку, он проворно надел сапоги и поздоровался с Игнатом.

   - Что вчера, Игнат? - спросил Федя. - Много поймали?

   - Щуку с руку, язя, которого есть нельзя, да два налима прошли мимо, - отвечал Игнат.

   - Нет... в самом деле?

   - Ничего, Федор Михайлович. Я даже вчера и не ходил совсем. Некогда было. Удочки вам налаживал, червей копал.

   - Как думаете, клев будет?

   - Должон быть.

   - Мы куда пойдем?

   - За Новую. Ко второму погребу. Я там богатое место присмотрел... Омут... Там и щука должна быть... А Охта там - саженей тридцать, не меньше.

   - Глубоко?

   - Поболе пяти аршин будет.

   - Вот хорошо.

   - И место глухое... Туда никто не ходит.

   Он бодро шагал по мягкой, с прибитою росой пылью полевой дороге, уходившей к югу, вниз по реке. Федя старался идти в ногу с Игнатом.

   - Тяжело было в солдатах, Игнат?

   - Отчего тяжело? Хорошо. Долг свой справил, теперь гуляй.

   - А не били?

   - Хорошего солдата разве бьют?.. Я четыре года служил, так за четыре-то года у нас всего один раз ротный приказал одному солдату розог дать. Так и то давно пора было. Дрянь солдат был. На язык больно скорый и вор.

   - А страшно это?.. Если пороть станут?

   - Куда страшно... Мне так смерть, и та милее была бы.

   - А тому?.. кого пороли?

   - Ему что. Встал, встряхнулся, порты оправил и по­шел. Отпетый. Однако все потише стал. Больше уже не попадало...

   - А за что же пороли?

   - У старухи на маневрах куртку украл, - неохотно сказал Игнат... Ну что же, Федор Михайлович, с песнями, что ли?.. по-солдатски?

   - Да, Игнат, пожалуйста, - робко сказал Федя.

   Ему доставляло громадное удовольствие ходить с Игнатом широким, бодрым, "солдатским" шагом, распевая песни. Ему казалось тогда, что идут не они двое и поет сладким тенорком Игнат, а он ему несмело подтягивает, а идет целая рота, целый батальон, полк и тяжело отбивается по дороге нога: раз, два! раз, два!

  

   - Мы к Балканам подходили,

   Нам казались высоки,

   Три часа переходили

   И сказали: пустяки! -

  

   дрожащим голосом, выделывая, как искусный солдатский запевала колена, запел Игнат и, кончив куплет, сказал: "Ну! разом, дружно". И оба хватили:

   Греми, слава, трубой!

   Мы дрались, турок, с тобой!

   Царь Салтана победил,

   Христиан освободил!..

  

   И снова пел Игнат, одушевляясь рисуемой картиной:

   Как стрелочки прискакали

   На казацких лошадях:

   Турки разом закричали -

   Свой аман и свой аллах!

  

   Когда кончили, слегка запыхались от скорой ходьбы и громкого пения за целый хор.

   - А что, Игнат, турки - плохой народ? - спросил Федя. - Вы их видели?

   - Дюже хороший народ, Федор Михайлович. И солдат хороший, обстоятельный, дерется хорошо, и сами опрятные, добрые, ласковые, но самое ладное в них: в бога крепко веруют и добро творят.

   - Так ведь они мусульмане. У них Магомет, а не Христос.

   - И Христа они почитают.

   - А как же турецкие зверства? Я маленьким был, ви­дел: в пассаже показывали. Так сделано: дерево, и к нему три болгарина привязаны, а под ними - уголья. И огонь из красной фольги сделан. А ноги у них обуглены, черные, и на лицах - мука. И знаешь, что все это нарочно, из воска сделано, а смотреть жутко. А в комнате, где показывали, полутемно и публика шепотом говорит...

   - Не знаю. Я того не видел. А чего не видел, про то и не знаю. А вот, скажем, лошадь, корова, овца, собака или ишак чисто друг у него. Нет, чтобы как у нас, пьяные вожжами по чем ни попало: по глазам, по ногам, где больнее, били да вскачь по мостовой скакали, а ей, лошади-то больно. Она чувствует... Всякая животная у него в холе, и к нам они хорошо: "Урус, урус, якши"... Ну, башибузуки, или черкесы, или курды, те, действительно, что живодеры... Так и наш солдат или казак в долгу не оставался. Ежели без офицера - не попадайся... Обработать умели... Да... всего бывало!

   - А Государя вы видали?

   - Как сказать? И видел, и нет. Шли через Систов город и сказали: Государь будет смотреть. Идем, слышу: "Песенники, по местам! Чище равняться по отделениям!" Батальонный, Лавров, обернулся к нам и так басисто командует: "Батал-льон, на пле-е-е-чо!" - грянули барабанщики враз, мы ружьем отбили, правую руку к ляжке прижимаем, чтобы ружье не колыхалось у плеча, и тут голос: "Здо-г ' ово г ' ебята! - кто-то с балкона сказал. Ну мы враз: "Здравия желаем императорское и го-го-го!" И такой восторг подхва­тил. Ног под собою не слышим, жары, пыли будто нет, точно сила какая несет нас, винтовки не чую, так и прошли, где-то "ура" кричат, проскакал в пыли донец в кепке с назатыльником с алым лампасом, гляжу: уже смолкли барабаны и командуют: "Ружья - вольно, песенники, вперед!"... А на душе как в Светлый Праздник. Легко!.. Хорошо!..

   - А после не видели?

   - Ни разу не сподобился.

   - Игнат, а почему Государя убили? Что говорят в народе? Вот на заводе, где вы были?

   - Да кто ж его убил? Рази народ?.. Скубенты.

   - Нет, рабочие... Крестьяне...

   - Ну, значит, от крестьянства отбились. У нас тогда по заводу сбор был на часовню. Последнюю копейку отдавали... Жалели, да и совесть зазрила.

   - А полиция не заставляла?

   - Да, Федор Михайлович, вот я что слышу... Вы, или Ипполит Михайлович, или покойный братец ваш, Андрей Михайлович, все "полиция, полиция, фараоны", и все, можно сказать, понапрасну. Ну, как жить без полиции? Ведь мало разве негодного народа кругом? Ежели страха-то не бу­дет, так, Господи боже мой, чего не оберешься. У нас иной пьяный на убийство лезет, себя не помнит, как же не урезонить его. Ведь и его уберегут, от греха-то... А то без полиции?! О господи! Иной раз на кухне-то или в садике сидишь с Феней, слушаешь, и чего вы не наговорите. Да разве можно такое? Надо же знать народ-то!.. Он-то ведь разный. Иной так работает, что удерживать надо, не нарадовался бы, ну, а другой, известно, лентяй, без окрика и работать не станет... А без работы, Федор Михайлович, вся земля погибнет. Сказано еще Адаму: "В поте лица будешь добывать свой хлеб" и Еве: "В болезнии будешь рожать детей". Такое, значит, заклятие дано. Коли бы женщины рождали без мук, ну, и мужчина без труда бы жил. А то ведь нет этого. Значит, так и надо. Надо трудиться... Ну, вот оно и место наше... Господи, помоги! И чтобы клев хороший! Благослови начало!..

   За лесом широким золотым краем показалось солнце. Таяли туманы. Река протянулась темной холодной дорогой между лугов правого берега и лесов левого. Сосновый бор не доходил до реки шагов на тридцать. По самому берегу густо разрослась ольха. Против удильщиков, на широкой просеке, бугрились земляные валы, поросшие травою, и в них были видны кирпичные стены и черные железные ворота. У ворот стояла полосатая будка и часовой в белой рубахе с алыми погонами и в темной бескозырке ходил взад и вперед. Это пороховой погреб. Феде особенно казалось заманчивым удить здесь. Рассказывали, что когда-то давно взорвало такой погреб и кругом было убито много народа. Красная кирпичная стена в земляном валу с черною дверью таила за собою страшную силу, могущую все сокрушить, и манила тайной, погребенной за нею.

   К воде спускались по крутому обрыву, поросшему ивовыми кустами. Река подмыла берег, и отвесная стена красного песку, прорезанного полосами темно-серой глины, тянулась влево от маленькой сухой площадки, где стояли удильщики. Редкий камыш рос кругом.

   - Лодку бы!.. Лодку здесь! - жадным шепотом говорил Игнат. То-то наловили бы. Лещи должны быть!.. Самое лещиное место... Он, коли потянет, так не сразу. Он хитрый. Он водить будет долго... И все кругами. Поведет и отпустит. А вы, Федор Михайлович, ждите. Не напугать бы... Не бросил бы... Когда поплавок книзу пойдет, тут уж подсекать надо. Эх, леща бы завоевать! Папаша-то ваш любят жареного с кашей.

   Рыболовы разошлись по двум сторонам небольшого заливчика. Игнат с наслаждением раскурил папиросу, зажмурился, поплевал на червяка, насаженного на крючок, и, со свистом взмахнув удилищем, закинул серый поплавок с красным ободом на самую середину реки. Федя тоже поплевал на червяка (клевать лучше будет) и, мысленно молясь Богу, чтобы клев был хороший, закинул одну за другой две удочки. Красный с белым и зеленый поплавки медленно поплыли по течению, белый конский волос лесы стал натягиваться, показались узелки на нем, гусиное перо в поплавке нагнулось, дрогнуло, вытягиваемое течением, и поплавок остановился.

   Весь мир для Феди сосредоточился в этих двух поплавках, тихо колеблемых течением на густой, еще темной, не озаренной солнцем воде.

   Мимо, стараясь не шуметь камышами, прошел Игнат.

   - Я жерлицу, Федор Михайлович, повыше поставлю, ну как щука набежит или окунь фунтовый... Где караси-то?

   - В ведерке, - Федя плечом повел назад, показывая на ведерко с водою, стоявшее сзади в траве.

   Река светлела. Темно-коричневые глубины точно смыло, стальная синева покрыла воду и вдруг с набежавшим ветерком загорелась золотом, забелела и заискрилась огнями на живой низкой ряби. Солнце поплыло над лесом. Где-то далеко на том берегу стучал топор и каждый звук четко отражался об воду. Куковала кукушка, смолкла, перелетела и снова куковала, точно дразнила кого.

   "Липочка любит считать, сколько раз прокукует кукушка. Она верит, что столько лет будет жить", - думал Федя. "Это глупости. Разве можно это угадать? Вот Andre в Духов день остался у Бродовичей, на другой день хотели какой-то судебный процесс разбирать... Кажется, об убийстве Сары Беккер Мироновичем. Должны были прийти Алабин, Ляпкин и Бирюков. Andre должен был быть за прокурора, Аб­рам - защитником, Бирюков - подсудимым, a Andre сам умер. Кто знает, что будет завтра... Через минуту. Возьмет и взорвется погреб... И я, и Федосьин жених будем уничтожены..."

   Федя покосился на погреб. Солнечными лучами был он залит, и в их блеске уже не был ни таинственным, ни страшным, но обыденным и простым. Часовой стоял у двери, держа ружье у ноги. Он имел скучный, будничный вид.

   "А страшно ему, должно быть, ночью", - думал Федя,. - Хорошо бы такую берданку иметь, как у него... Со штыком... Леонов говорил, что осенью, когда казаки уходят, можно у них за двадцать пять рублей купить берданку. Игнат рассказывал, что она на версту и больше бьет..."

   - Федор Михайлович... Федор Михайлович... - услышал он шепот с боку, - клюет!

   Федя вздрогнул и посмотрел на поплавки. Маленький зеленый круг ушел глубоко в воду, пошел под водою, снова выплыл и опять ушел. Федя схватил удилище, потянул его и с радостью ощутил на конце сопротивляющееся биение рыбы. Вытащил... На конце лесы в солнечных лучах как золотая билась маленькая головастая рыбка.

   - Ерш! - крикнул Игнат, - ну и то добре. Почин дороже денег.

   Дрожащею от волнения рукою Федя перехватил скользкого, липкого ерша и стал выпрастывать глубоко проглоченный крючок.

   - Ерши уж это всегда так, - тоном знатока и записного рыболова говорил Федя, он, ежели хватит, так, мое почтение, здравствуйте, проглотит совсем...

   Клев не оправдал ожидания. Часы уходили, уже высоко стояло солнце. Поля оживали, слышался звон оттачиваемой бруском косы и шелест травы, где-то ржал тонко и жалобно, точно плакал, догоняя мать, жеребенок. Мухи и комары надоедали.

   В ведерке у Феди плавали в воде пять ершей, две крупные красноперые плотвы, несколько синеспинных, серебро-брюхих уклеек, которых Игнат и за рыбу не считал, да два маленьких окуня. У Федосьина жениха было почти то же да один плоский серебристый фунтовый подлещик - гордость Игната и зависть Феди.

   Около полудня Федя перешел на другое место. На песчаной отмели была устроена пристанька в две доски, как видно, для полосканья белья. Федя стал с удочкой в руке на конец досок и смотрел на воду. Под яркими лучами солнца была прозрачна темная глубина. Как в стеклянной чаше был виден белый, чуть иззубренный водою песок и тонкими буро-зелеными стволами тянулся к поверхности редкий ка­мыш. Точно зеленые змеи изгибались стебли кувшинок, подымаясь к большим овальным листьям. Нежные, белые, с золотистою серединою плавали лилии. Течения не было, поплавок стоял прямо, и видна была под ним леса, черная дробинка грузила и крючок, на котором медленно извивался ставший белым земляной червяк.

   Над водою реяли две синие, стального цвета стрекозы. Их плоские крылья переливались перламутром. Федя, затаив дыхание, смотрел на червяка и на стайку из пяти крупных окуней, которые играли в солнечном луче, проникшем в прозрачную глубину. Появлялись их зеленоватые спины, покрытые черными полосами, ярко красные плавники распластывались в воде и тихо шевелились, разумно подаваясь то вперед, то назад: видны были большие черные глаза, окруженные золотым обводом, светлые, широко открытые губы. И была в их игре несказанная красота.

   Сердце Феди сладко сжималось. Какие-то отрывочные мысли, осколки фраз и слов, слышанных от Andre и Ипполита, прочтенных в книгах, налетали в голову, проносились, как легкий вечерний ветерок, и оставалась опять только красота крошечного уголка божьего мира, где играло пять окуней.

   "Гумбольд... Дарвин... Брэм... Бюффон... Ипполит... неслось в голове Феди... Ипполит... как просто у него все!.. Говорил как-то. Земной шар покрылся, охлаждаясь, слизью, в слизи зародились инфузории, а там амеба, и пошло, и пошло, все само... Просто от химии... Нянька сказала тогда, в Троицу: "Учены очень стали..." Правда, няня... Вот Иппо­лит, "этого", наверно, никогда не видал. Как играют!.. Красные плавники... И какой цвет... Не придумаешь такого. Перышко к перышку положено, и глазами ворочают. Тоже думают, поди, что-нибудь... И я над ними стою и смотрю... В воде отразились мое лицо, фуражка, даже герб видать... Все "само собою... от амебы... Держи карман шире!.. А батюшка рассказывал: был хаос, и в нем носился Бог... Даже на картинке я видел: клубятся тучи, и Бог, большой, с седою бородою, а изо лба лучи... мысли... Ну, конечно, не так... А все-таки кто-то думал, создавал... Лилии белые с желтым султанчиком в темных, с коричневыми жилками листках: это не само... А кто-то великою любовью создал это... Для чего? Я стою и любуюсь, и мое сердце чем-то наполнено... Для меня создал! Тепло на сердце... Какое-то чувство... Странное... хорошее. Боже, как я люблю все это! Мою милую, милую, хорошую маму... Липочку, Лизу, Мишу... Игната. Какой он хороший! Как все хорошо кругом. Солнечный свет. Ты создал... сказал: "Да будет свет!", и просияло солнце, и звезды стали ходить вокруг него... Какие несчастные те, кто этого не понимает... Кто ищет и не знает... Как все просто!.. Как хорошо!.. Пахнет кашкой и скошенным сеном. Ты со­здал... Ты, великий, дивный, кроткий, Бог-отец... Ты глядишь на меня с синевы неба, не из атмосферы, не из безвоздушного пространства, а с небесной тверди, тобою созданной, ты глядишь на меня, маленького гимназиста, и ты... Ты, любишь меня?.. Ласкаешь солнечными лучами, радуешь синими стрекозами, рыбками в воде и этой лилией, которую ты так любовно, роскошно одел!.. Это все, все ты... Ты, Господи!"

   Сомнения слетали с души, растопляясь в лучах солнца. Широким, бурным восторгом заливала волшебная, бескрайняя любовь. Все сердце Феди было один благодарный гимн Творцу Вселенной.

   Чуял в себе душу... Бессмертную... Понимающую Бога... Частицу Божества.

   Таяли сомнения... Ничего в мире не было страшного. Все прекрасно... потому что, потому что... Бессмертна душа.

   В конце лета в семье Кусковых было в моде рыцарство. Федя, Липочка и даже хмурый Миша грезили Вальтер Скоттом и читали историю рыцарей. "Дама сердца", "Паж", "Оруженосец" не сходили с языка, Лиза и Ипполит гордо держались в стороне от этого течения, но оно захватывало и их.

   Лиза дразнила Ипполита, что его дама сердца - таинственная Юлия Сторе. И было в этом дразнении немало обиженного самолюбия и жгучей ревности.

   Ночи стали темными, а когда блистали на небе звезды и висела полная луна, Муринский проспект, напоенный запахом цветущей липы, казался волшебным. Маленькие дачки с мезонинами и балконами, с парусиновыми занавесками, из-за которых просвечивали свечи в лампионах, или керосиновые лампы под цветными колпаками, рисовались замки, таинственными "гациендами", и жизнь наполнялась волнующими призраками удивительных приключений.

   Федя колебался, кого избрать ему дамой сердца и кому принести обеты рыцаря: Мусе Семенюк, соседке по даче, или таинственной незнакомке, имени которой он не знал, барышне-англичанке со светлыми волосами, жившей на собственной даче на Лавриковской дороге, которую Федя для себя назвал Мэри.

   С Мусей Семенюк знакомство было сделано давно. Недели две спустя после смерти Andre стоявшая пустою зеленая с белыми разводами у окон соседняя дача наполнилась оживлением. На дороге у калитки стояло две подводы, и ломовые носили постели, трюмо, какие-то мелкие пуфы и диванчики таких ярких цветов и такой формы, каких Федя никогда еще не видал. Расстановкой распоряжались полная, небрежно одетая старая женщина с седыми буклями, в желтой с черными лентами шляпке и пожилая сухощавая француженка.

   Днем Федя ходил на рыбную ловлю, и, когда вечером вернулся, в соседнем саду, у их решетки, бесцеремонно заглядывая к ним в беседку, стояли две барышни. Они были одинаково одеты в расшитые мордовские костюмы. Та, которая казалась постарше, имела пепельно-русые, прекрасные волосы, спереди завитые кольцами, а сзади спускающиеся на спину спиралями, у ее соседки они были заплетены в две темно-бронзовые косы. Первая имела слегка удлиненное лицо нежного овала, довольно большой нос и красивые бледные губы. Большие, чисто-голубого цвета глаза под тонкими рыжими бровями освещали ее лицо блистанием меланхоличной грусти. У второй лицо было круглое, глаза рыжие, веселые, нос чуть вздернутый, над губами на щеках играли маленькие ямочки, и все лицо ее казалось вечно смеющимся.

   Федя заметил, что тонкие шеи соседок были покрыты пестрыми монисто, и у обеих поверх бус были надеты цепочки из маленьких золотых и разноцветных каменных ячеек. Белые руки были обнажены по локоть, на них были браслеты. Поверх темно-синих широких, в складку, юбок были узорные передники, сплошь расшитые красным, синим, черным и желтым.

   Девушки стояли обнявшись и из большой коробки ели конфеты.

   - Господин гимназист, - закричала веселая с рыжими глазами, - хотите конфетку?

   Федя смутился, до слез покраснел, но принял независимый вид, заложил руки в карманы и нерешительно подошел к ним. Язык у него стал как деревянный, он хотел убежать, но вместо того остановился шагах в пяти. Лицо его пылало, он имел преглупый вид.

   - Он, вероятно, немой... Совсем минога в обмороке, - сказала старшая, а младшая показала старшей пальцем белую бляху на ременном поясе Феди, на которой был гимназический штемпель "С. П.1. Г." - "С.-Петербургская 1-я гимназия", и сказала, смеясь:

   - Сенной площади первый гуляка, что с таким, Муся, разговаривать.

   - И неправда, - гневно воскликнул Федя, - "сей повинуется одному Государю

   Барышни ничего не ответили и, обнявшись за талию, чуть покачиваясь и напевая под нос, пошли по дорожке, вышли за калитку и направились мимо дачи Кусковых к Мурину.

   Покой Феди был нарушен. Он хотел читать заманчивую историю "Айвенго", но читать не мог. Он сел на скамейку, на мостике, и долго смотрел, как угасало на западе небо и белые, призрачные июньские сумерки играли над землею. Мысль беспокойно следовала за барышнями. "Куда они пошли? Кто они?.. Разве прилично было им первым заговаривать с посторонним гимназистом?" И неосознанно стучалась в сердце мысль, что они очень хорошенькие, милые и, должно быть, добрые барышни.

   Он прозевал их, когда они вернулись, и видел только их спины, когда они проходили в калитку. На их даче бренчали на фортепиано и грудной женский голос томно пел:

  

   Месяц плывет по ночным небесам,

   Друг твой проводит рукой по струнам.

   Струны рокочут, струны звенят,

   Страстные звуки к милой летят.

  

   Печальная и страстная мелодия модного вальса неслась к бледному небу и сливалась со светом без тени белой северной ночи. Тихо стояли березы, опустив молодые зубчатые листочки, похожие на сердца, и, казалось, слушали пение. Сирень пахла сладостно и душно. Наверху, в ветвях, завозилась в гнезде птица и опять стояла призраком бледная тишина. И в душу Феди, волнуя ее, входил женский голос:

   Под твоим одним окошком

   Про любовь мою пою,

   И к твоим, малютка, ножкам,

   Страсть души моей несу...

  

   "Хорошо! - подумал Федя. - Как хорошо!.. А бедный... лежит под землею и ничего не чувствует, ничего не слышит!"

   Федя подумал, что нехорошо отдаваться наслаждениям, когда еще бродит тут подле, все слышит и все знает душа... Он пошел подальше от искушения, домой, но нарочно замедлил шаги, чтобы услышать страстный призыв:

   Выйди на одно мгновение,

   Мой тигренок, на балкон.

  

   В столовой на диванчике, тесно прижавшись друг к другу, сидели Лиза и Липочка. Ипполит ходил взад и вперед по комнате. Сестра и красавица-кузина показались Феде блеклыми и бедными после барышень в мордовских костю­мах.

   Федя рассказал свои наблюдения за соседками.

   - Носят ожерелья из яичек! - воскликнула Липочка. - Чудачки! Разве можно носить яички после Вознесенья? А уже Троица прошла!

   - Неправославные какие-нибудь, - сказала Лиза. - Наверно "фря" какая-нибудь, - морща нос сказала Липочка. - Блондинки! Чухонки-молочницы!

   Федя промолчал. Ему было неприятно, что так говорили про соседок.

   - Нет... они как будто милые... - наконец нерешительно сказал он.

   - Ну, уж нашел... милые! В мордовских костюмах! Кто теперь носит такие костюмы? От них, наверно, на аршин кумачом пахнет, - сказала Липочка.

   - Ты сама в праздник надевала, - сказал Федя.

   - Не мордовский, а малороссийский. Малороссийский - это шик... а мордовский - mauvais genre (дурной тон). И яички после Вознесения на шее!.. Чухонки!

   Федя надулся и сел в углу под лампой читать "Айвенго".

   - Ты у нас, Федичка, не влюбись! - сказала насмешливо Лиза.

   Через два дня тетя Катя, которая всегда все знала, рассказала, что соседки - корифейки Императорского балета. Фамилия их - Семенюк, а по сцене они Ленская 1-я и Ленская 2-я. Старшая, Муся, получает 80 рублей в месяц жалованья и самостоятельно танцует в операх, младшая, Лиза, всего первый год как вышла из училища и танцует "у воды", на пятидесяти рублях. Старуха, их мать, вдова штабс-капитана, убитого в турецкую войну, сухая чернявая женщина - mademoiselle Marie. Держат они одну прислугу, сама старуха готовит, и едят впроголодь. Бывает, что и совсем не обедают. За младшей ухаживает гвардейский полковник Соколинский, но только хочет он жениться или "так" - одному Богу известно. Ездит часто, дарит цветы и конфеты, а ничего "такого" не было. Барышни веселые, но строгие, "себя соблюдают".

   Все это подслушал Федя, когда тетя Катя громким ворчливым шепотком докладывала о соседях Варваре Сергеевне.

   - Присматривать надо, - говорила тетя Катя, - и за молодежью, да и за Михаилом Павловичем, а то, как бы Фалицкий не свел. Да и для барышень наших знакомство зазорное... Балетчицы!..

   Для Феди это было знаменательное открытие. Танцовщицы Императорского балета!

   Два раза в эту зиму Федя был в Большом театре на балетных спектаклях. Он приходил рано, тогда, когда в театре почти никого не было и по коридорам пахло газом. Он входил в полутемный зрительный зал, освещенный только свечами у лож, и с замирающим от волнения сердцем смотрел с высоты третьего яруса в темную глубину. Внизу чинными рядами стояли темно-малиновые стулья, и расписанный какою-то фантастическою картиною занавес с каким-то гномом с маской, в лесу, где танцуют сильфиды, сам по себе казался великолепным... Галерка наполнялась. Стучали по деревянному полу и ступенькам ногами, кто-то споткнулся, загремел по лестнице, кто-то засмеялся. С вершины округлого потолка, над темной, в прозрачных хрусталях, точно ледяной люстрой, вдруг отделился кольцеобразный настил и стал медленно опускаться, окружая люстру. На нем стояли два человека с горящими длинными свечами. Они ходили по кругу, и от прикосновения их свечей вспыхивали внутри газовые рожки, звенел хрусталь подвесков и загорался прозрачными цветами радуги. Зал освещался. Это было так волшебно и так интересно.

   Внизу появлялись нарядные богато одетые женщины, офицеры с золотыми погонами, штатские во фраках. Из оркестра, сливаясь в какую-то возбуждающую гармонию, слышались звуки настраиваемых инструментов. Пели и стонали скрипки, злобно ворчал контрабас, вдруг скажет музыкальную фразу сиплый фагот, и ее повторит одна, а потом другая флейта; снова поют скрипки, отрывисто завывает труба, пищит кларнетист, проверяя пищик. Зал быстро сразу наполнился... В ложах бельэтажа нарядные дамы, окаймляя малиновый барьер сверкающим бриллиантами рядом темных и русых голов, блистали нежно розовою полосою обнаженных плеч. Запах газа вытеснялся запахом духов. Федя все забывал и смотрел горящими глазами на зрительный зал.

   Тихо поднимался занавес.

   Нагнувшись к самому барьеру, впившись глазами в маленький мамин бинокль, от чьего смятого кожаного, подбитого малиновым шелком с золотыми буквами футляра так сладко пахло мамиными духами, Федя смотрел, не отрываясь, на сцену.

   Играл оркестр. Одновременно и одинаково поднимались и опускались у скрипачей руки, и ожесточенно махал палочкой тонкий человек в черном фраке. Треснул и рассыпался трелью барабан, и ему завторили трубы. Медь звенела, потрясая воздух, заглушала скрипки, звала на подвиг. Федя весь ушел на сцену и не мог понять, снится это ему во сне, или наяву попал он в царство, где очаровательным узором кружат тонкие девичьи руки, в такт качаются, как чашечки цветов, улыбающиеся женские головки, и, как роса, на них ясно сверкают ласковые глаза. Стройные, нежно-розовые ноги, точно живые цветочные пестики, движутся из больших, радужных, как распустившаяся роза, пышных тюлевых тюников и летят, едва касаясь пола.

   На сцене - рыцари и крестьянки, толстый и смешной Санчо Панса с настоящим ослом, громадный паук и десятки женщин не похожих на женщин. Не то феи... Не то цветы...

   В антракте театр ревел и топал ногами. Вызывали Цукки. По афише Федя знал, что Виржиния Цукки исполняла главную роль. Два господина рядом с Федей чуть не до драки спорили о достоинствах спины Цукки.

   - Вы говорите, Вазем, - кричал один, - да, конечно Вазем хороша, но у нее нет такой спины, как у Цукки. Уверяю вас, что в спине Цукки больше поэзии, чем у всех современных поэтов.

   - Но позвольте, в смысле пластики, Цукки не выше Соколовой, - возражал рыжий полный бородач.

   - Что! Что такое! Михаил Михалыч... Конечно, я не помню Соколову в зените ее славы, но говорить так!.. Простите, вы ничего не понимаете в балете.

   - Но, слушайте. Цукки - да, грация. Природная, чуть ленивая грация итальянки, но школы, понимаете, школы нет. Только русский балет имеет эту тонкую школу, без акробатизма, основанную на грации. В балабиле она была смешна! Андриянова и другие партнерши были выше примы!..

   Федя жадно ловил каждое слово, каждый новый термин. Если бы ему сказали, что танцовщицы - самые обыкновенные женщины, любящие шоколадные конфеты и лимонад, обожающие ужины с шампанским и гвардейских офицеров, что Липочка и Лиза стройнее и красивее многих из них, ему показалось бы это святотатством. Они были для него совсем особенными существами, не имеющими ничего общего с "девчонками" и простыми гимназистками!

   Под неистовые вопли райка "Цукки! Андриянова!.. Цукки!" Федя напялил свое холодное, ветром подбитое, перешитое с Ипполита пальто и, толкаясь, помчался по коридорам и лестницам на улицу к артистическому подъезду. Он стоял по колено в снегу и смотрел, как усаживались в тяжелые, неуклюжие кареты молоденькие девушки в темно-зеленых капорах, как выходили другие, изящно одетые, с маленькими сверточками, нанимали извозчиков или шли пешком и исчезали в сумраке морозной ночи.

   Куда они девались? Каковы были их квартиры?..

   Феде казалось, что для них и дома продолжалась та же удивительная, чудесная и полная грации жизнь.

   Эти барышни, предложившие ему конфеты, эти барышни, смутившие его, были балетные танцовщицы! Он жил ря­дом с ними. Он мог наблюдать их тут, совсем подле.

   Их жизнь не походила на жизнь Липочки и Лизы.

   До полудня на даче стояла тишина. Большие окна их комнаты были плотно занавешены белою шторою. Барышни почивали... На заднем крыльце их мать в грязном капоте покупала у селедочницы селедки и щупала их руками, достаточно ли они жирны. С полудня растрепанная Marie носилась с балкона на кухню и обратно то с чашкой кофе, то с юбками на руке, а с плотно занавешенного холщовыми занавесками балкона слышались капризные голоса:

   - Marie! Кофе!.. Marie, где же масло? Marie, подайте серую юбку... Ах, да не ту!.. пепельно-серую... Вы слышите: пепельно-серую...

   Звенела чайная посуда.

   Потом в каких-то прозрачных длинных капотах Муся и Лиза валялись на травке, читали по-французски друг другу вслух, зевали и перебранивались по-русски с сидевшей подле Marie в неизменном черном платье.

   Раза два в неделю к их даче подъезжали какие-то молодые люди. Офицеры, лицеисты, пажи. Большою компанией шли гулять. Муся и Лиза - впереди, с розовыми зонтиками в кружевных оборках.

   Вечером на даче пели хором, под гитару, пианино.

   Пели выходившего из моды "Стрелочка" и цыганские песни. Потом пела Муся. Федя хорошо знал ее голос.

  

   Глядя на луч пурпурного заката,

   Стояли мы на берегу Невы.

  

   Лиза подхватывала, и они продолжали уже вместе:

  

   Вы руку жали мне...

   Промчался без возврата

   Тот сладкий миг...

   Его забыли вы...

  

   Когда они кончали, раздавались аплодисменты и крики "Браво! Бис!"

   И Муся и Лиза пели вдвоем:

  

   Ach, wie so bald,

   Verhallet der Reigen,

   Wandelt sich Sommer in Winterzeit.

   (Как скоро пронеслись времена хороводов, и зима сменяет лето. )

  

   Федя сидел в саду, в кустах акации. Как хотелось ему туда... Но познакомиться не смел. Смотрел на свои стоптанные, вечно пыльные сапоги, на сношенные до бахромы штаны и желтую пахучую коломянковую рубашку... Каким ничтожным он сознавал себя!

   Что он умеет? Что он пойдет и скажет?

   Ничего он не умеет, ничего не знает и совсем он им не нужен!