Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

, то приподнимаясь, то опускаясь, как щепки разбитого плота по порожистой реке, текли к алтарю белые свечи. Они замирали, останавливались и шли дальше к иконостасу, где тесной гурьбой стояли мальчишки. Там, то справа, то слева, выходил кто-нибудь из передних рядов, тяжело поднимался по ступени, со стуком становился на колени, бухал на четвереньках земные поклоны, крестился, мотая волосами, и ставил свечку. Свечей было много. Их некуда было ставить. Снимали полуобгоревшие и ставили новые.

   - Празднику! - шептали сзади.

   - Празднику! - говорили негромким голосом слева.

   - Спасителю! - слышался шипящий тенорок справа.

   - Миколе Угоднику! - басил кто-то впереди.

   - Миколе, сказал тебе, коему лешему ставишь-то? - негодовал сзади Феди возмущенный бас.

   Впереди возились, шумели и дрались мальчишки. Маленькие ползали к иконам, порывались пробраться в алтарь, их оттягивали, они плакали. Матери вмешивались в кипень детских русых головок и пестрых рубах. Раздавались шлепки и уговаривания.

   Бабы охали, шептали молитвы, истово крестились, повторяя за священником слова возгласов и добавляя свои.

   - Святая святым, - шептала сзади Феди старуха, - им, святым угодникам, подсоби, помоги, сподоби и помилуй их!

   Хор пел стройно, но резко отделялись жалобные дисканты и гудели басы, на давая аккорда, которого в гимназии умел достигнуть Митька. Слова выговаривали невнятно, и хор терял красоту. Священник и дьякон служили ревностно. Они были в новых ярко-зеленых, расшитых золотом ризах, большие, массивные, громогласые, густоволосые; но портило впечатление, что к словам молитв и возгласов они прибавляли замечания молящимся.

   - Со страхом божьим и верою приступите! - возглашал священник и почти тем же голосом говорил, - не все сразу, подходи поодиночке. Тетка Акулина, повремени маленько.

   Причастников было много. Плакали и вопили, булькая, захлебываясь и задыхаясь, грудные дети.

   Весь молебен стояли на коленях, охали, ахали. Кто-то истерично кричал.

   Красота православной службы растворялась в русском деревенском быте, и быт этот был непонятен и чужд Феде. Он возмущался и осуждал.

   - Мама, почему не уймут детей? - говорил он, оборачиваясь к матери. - Мама, надо же вывести эту женщину! Почему она хохочет? Разве можно так!.. В церкви!

   - Молчи, Федя, молись, - кротко шептала Варвара Сергеевна.

   Она молилась. С умиленным лицом смотрела она на желтые бедные цветы чахлых болотных полей. Поведение кре­стьян ее не возмущало. Она понимала их. Они ей еще были родными. Федя не понимал деревни. Он был далек от нее и менее "барин", чем была "барыней" его мать, он осуждал ее, презирал и в трудном деревенском быте видел только грязь, вонь и беспорядок.

   Когда выходили из храма, на погосте уже были пьяные, под раскидистым кустом бузины, в молодых темно-коричневых листочках, играли на гармонике парни и хохотали девки. На площади, подле коновязей, где привязаны были мелкие круглые, сытые лошадки, запряженные в тарантайки с сиденьями, накрытыми коврами из лоскутков, гуляли дачники. Липочка и Лиза в белых платьях с бантами, тех самых, в которых они были у заутрени, ходили с Ипполитом.

   Варвара Сергеевна подумала:

   "Растут дети, растут... и уходят..."

  

  

   Вечером на главной улице - "Муринском проспекте" было гулянье, раздавались песни, пиликала гармоника, у большого трактира слышались буйные крики и дикий рев пьяных голосов. На Охотенской улице, где на отшибе стояли три дачи крестьянина Ивана Рыжова, из которых одну снимали Кусковы, дремала покойная прохладная тишина.

   Против дачи Кусковых, за дорогою, было поле. Над полем медленно поднимался туман, а к нему с бледно-синего, зеленеющего на западе неба опускалось большое красное солнце. Поперек него протянулась тонкая фиолетовая тучка, а ниже, на самом горизонте, за молодым осиновым, еще голым лесом, точно поджидая солнце, клубились тяжелые черно-фиолетовые тучи.

   У калитки палисадника, украшенной двумя березками с нежными розовыми стволами, стояла скамейка. На скамейке сидели няня Клуша, Миша и Федя. Липочка и Лиза, обнявшись за талии, ходили маленькими шагами по дорожке мимо дачи, поскрипывали башмачками по красному песку, густо насыпанному Рыжовым вдоль канавы с мостиками и прислушивались, что говорила няня. Andre сидел в палисаднике, в небольшой беседке из зеленых крашеных планок, прикрытой со стороны дорожки акацией, а с боков зацветающей белыми и лиловыми бутонами сиренью. Он читал, но бросил читать и теперь слушал рассказ няни Клуши, изредка досадливо пожимая плечами.

   Миша днем, лежа на лужайке, не отрываясь, "взасос", прочел "Страшную месть" и "Вия" Гоголя и был полон чертовщины. Он с детскою настойчивостью и вместе с легкою иронией, боясь уронить себя, допрашивал няню Клушу.

   - Как, няня, человек умирает?

   - А неизвестно как... Бог душеньку, значит, отнимает, с того и кончается человек. Каждому человеку Богом установлены пределы и сроки. И кому кончина положена благостная, святая, тихая и мирная, во всяком благочестии - красота, а не кончина! Кому Господь посылает за грехи кончину в муках смертных. И каждому пути его указаны, и смертный час определен, - уверенно говорила няня Клуша.

   - Ну вот... Умер, скажем, человек... А дальше что? - говорил Миша.

   - Что? Ну, значит, душенька покинула тело. Остался храм телесный без души, и от этого смерть. А душа девять ден остается тут, возле тела, в доме.

   - Так ведь, няня, покойника увезут. Когда бабушка умерла, ее на третий день увезли на Смоленское, - сказал Федя. Куда же душа-то девается? И она - на Смоленское?

   - Она все одно остается при доме. При родных. С того и в доме беспокойство бывает. Тоска. Душенька-то бродит возле. Иная какая беспокойная душа еще и стонет, мается.

   - Ты, няня, слыхала эти стоны? - спросил Федя.

   - Сама-то не слыхала. Бог боронил. А старые люди сказывали - бывает!

   - Ну а потом? - спросил Миша.

   - А потом еще сорок ден дано душеньке мытарствовать, с землей не расставаться. Оттого и поминать надо, сорок ден молиться за покойника, потому крепко нужна молитва за умершего эти дни. Тяжелые эти дни для души. Готовится она предстать перед Господом, отчет дать во всех своих согрешениях, вольных и невольных.

   - А что же дальше?

   - Дальше предстанет душа пред судищем Христовым и вся прегрешения ее, вольные и невольные, откроются. Станет все ясно перед Господом. Вся жизнь раскроется, вот как цветок раскрывается перед солнышком, и видны все лепесточки его самые махонькие. И скажет Христос, куда идти душе, в огонь ли вечный, в муки адовы или в райское вечное блаженство.

   - Где же этот суд происходит? - спросил Федя.

   Федя читал Фламмариона и знал из географии, как устроена земля, как солнце, как луна и звезды. Он смотрел, как опускалось за рощу румяное солнце и думал: "Это земля своим краем поднимается и застит солнце, потянулась тень мрака, но еще остался солнечный свет в атмосфере, и оттого приходят сумерки". Все было просто и ясно. И не так, как рассказывала няня... "Откуда это она? Показалась над полем синеватая звездочка. И она давно там была, только видно ее не было, потому что солнце заливало ее своим светом, вот как днем неприметно пламя свечи". Все хорошо знал и понимал Федя. Но у няни Клуши все было неправильно, сумбурно. Это потому, что няня Клуша простая, необразованная. Но волновал ее рассказ странною красотою. Входил в душу. И верить хотела душа няне, а не науке. И батюшка, когда рассказывал, почему надо служить панихиды, говорил то же самое. А ведь он образованный?.. Почему же он? Потому что он поп?.. Но мама верит ему, а не Фламмариону, и те старики и старухи, которые были сегодня в церкви, тоже верят, как няня. И сто миллионов, тысяча миллионов народа так веруют.

   - На небе, - недовольным голосом сказала няня. - Господь на небеси, и душеньки летят на небо. Там и судище Христово устроено.

   - Ну, а где же на небе? - спросил Миша. - На солнце, на звезде какой или на луне?

   - Сказано, на небе, а про звезду нигде не упомянуто, - еще суше ответила няня.

   - Так ведь небо, - сказал Федя, - это безвоздушное пространство, там ничего нет. Там и суда никакого быть не может... Там холод страшный.

   Andre в беседке с ленивым любопытством ждал ответа няни. Если у Феди были сомнения в науке, какие-то надежды на будущую загробную жизнь, Andre все было ясно. Книги ему все разъяснили. Только сеансы Suzanne, таинственные щелчки, волна страха, которая вдруг находила на дом, когда кричал и метался во сне Миша, девочки пугливо жались друг к другу, тяжелый стол грохал об пол, предметы срывались с него и падали не по отвесу вниз, а летели в другой конец комнаты - все это расходилось с наукой. "Ну мы не знаем, - так будущие поколения изучат и узнают. Наши деды не знали электричества, тоже считали его какою-то таинственной силой... Изучат и "духов" и заставят их служить людям, как заставили служить электричество", - подумал Andre и опять прислушался к разговору.

   - Что же происходит на Божьем суде? - спросил Федя, уже сомневающийся, так как вопрос о том, где происходит суд, остался открытым. По географии такого места не могло быть. Каждый уголок Вселенной обшарили ученые и предусмотрели, что и дальше то же самое. И все-таки была и там тайна. Тайна бесконечности, с которой не мирилась детская душа и искала конец, быть может, в таком месте, где и действительно обретаются Бог и суд Божий.

   Няня Клуша теперь отвечала неохотно. Она чуяла сомнение в том, в чем нельзя сомневаться, недоверие к тому, во что надо верить.

   - На суде творится правда Божия. Господь оказывает справедливость людям, и примиряется душенька с жизнью.

   - А на земле?.. Разве не может быть справедливости на земле? Нельзя добиться правды на земле?..

   - И, батюшка! Какая же справедливость на земле! Вот как жила я молодою в деревне, была у нас Капитоновна, блаженная. Вот как родилась, так и по самую смерть из избы не выходила. А стояла ее изба на краю села и была она маленькая, темная, всего два окошечка в ней, как в хлеву, с маленькими стеклами. И была Капитоновна глухая и немая, ни тебе говорить что, ни слушать никак... Питалась, чем люди прине­сут. А зимою, иной раз дня по три, ей ни воды, ни хлеба никто не занесет. И прожила она так-то до семьдесят лет, Божьего света не видамши, среди сырости, пауков, мышей да тараканов. Обет такой дала. И ни греха за ней никакого не было, ни мысли греховной... Протянула жисть, значит, без всякой радости. Ужли же Господь душу ее праведную не примет к себе, не устроит в селениях райских, не ублажит ее? Или... может, слыхали... по Смоленскому ходит блаженная Ксения. Милостынку собирает, да что соберет - нищим же и раздаст. А кто в горе совета ее спросит, выслушает и разумный совет подаст. Правдиво, от Бога, значит, дано ей знать, чем и как утешить людей. В золоте и нарядах могла бы она ходить, земными радостями радоваться, а она предпочла на кладбище с нищими сирых и убогих ублажать. Так вот ей-то, блаженненькой, ужели Господь не воздаст за подвижническую ее жизнь?.. Все предусмотрено у Господа, все. Он, мудрый, устроит и создаст мир истинный... Или злодей, пьяница, убивец какой - пусть здесь натешится кровушкой, а там ему воздастся сторицею в геенне огненной и в вечном огне.

   - Няня, а что же такое геенна огненная? - спросил Федя.

   - Учены уже очень стали, Федор Михайлович, - ворчливо сказала няня Клуша. - И чему в гимназии учитесь, ежели ничего хорошего, правильного не научили?!

   - Няня, а черти есть? - спросил Миша.

   - С рогами и с хвостами? - уже с явной насмешкой сказал Федя, задетый тем, что нянька назвала его по имени и отчеству.

   Няня встала.

   - И с рогами, и с хвостами! - сердито сказала она. А вы-то вот, видать, без крестов!.. Тьфу, непутевые! Срамники! Грома на вас нету! Согрешишь только с вами! День какой седни великий! А они!.. Срамники, ей-Богу!.. И какая ваша наука, коли ничегошеньки вы не знаете?

   Няня Клуша хлопнула калиткой и пошла к даче.

   Молча ходили, обнявшись, Липочка и Лиза. "Скрип-скрип" - скрипели их башмачки по песку.

   Andre встал и схватился руками за голову. Он давно решил покончить с собою. Довольно... Жизнь надоела... Еще в тот день, когда любовь ему не удалась, он стал писать стихотворение Никитина "Вырыта заступом яма глубокая". По слову в день... Когда допишет - конец... Сегодня прочел статью Достоевского в старой газете: "Бобок". И стало страшно... Если и правда... Лежать, лежать и проснуться... И говорят... и думают... А потом... затихают навсегда. И, затихая, бормочут "бобок... бобок"... И затем ничего. А няня Клуша!!! Целая система!!!

   Andre сжал пальцы так, что они хрустнули.

   "А! - подумал он. Все равно - решено!.. А там "бобок", ад, рай, чертит, ангелы! Не все ли одно!.. Один конец".

  

  

   На другой день Andre, Ипполит и Федя поехали к товарищу Андре по гимназии, Бродовичу, в Павловск.

   У Бродовичей была собственная дача. Они были очень богатые и культурные люди, и их богатство, их особенная широта жизни поражали Кусковых. У Абрама было множество игрушек, но ни одна не походила на те игрушки, в которые играл Федя. У Абрама был маленький паровоз, и к нему рельсы и вагоны. Если налить в него воды и зажечь внизу спирт, то паровоз начинал пыхтеть, как настоящий, пускать пары, а потом шел по рельсам сначала медленно, а потом так быстро, что его трудно было остановить. У него был прибор для гальванопластики, гипс и формы для отливки из него статуй, у него была настоящая спираль Румкорфа и Гейслеровы трубки, горевшие таинственными, волшебными огнями. У Абрама было несколько тысяч маленьких белых и красных кирпичиков, из которых можно было строить дома, печи, мосты, что угодно... У Абрама были раскрашенные рисунки всех зверей... Чего-чего не валялось в большой пустой комнате Абрама, бывшей его детской.

   Сам Абрам давно не играл в игрушки, и, судя по тому что игрушки были целые, неполоманные, он никогда ими не интересовался. Когда Абрам был маленьким, он любил больше всего читать и рассуждать. С шестого класса гимназии он изучал судебное дело. Он доставал подробные судебные отчеты со всеми речами и со своими товарищами изучал их. Он устраивал у себя судебные заседания, изображая процессы, на которых он, его товарищи Andre и Ипполит, говорили речи защитника и прокурора, устраивали перекрестный допрос свидетелей, вставляли поправки и, наконец, выносили приговор. Карьера адвоката влекла его. В ней он видел и славу, и шумный успех, в ней видел блеск больший, нежели блеск сцены, потому что артист повторяет чужие слова, адвокат же произносит то, что сам создал и выносил в сердце.

   Среднего роста брюнет, с маленьким вздернутым носиком, на котором сидели очки, с задранной кверху гордой головкой, вечно любующийся сам собою, довольный тем, что он первый ученик, страстный спорщик, он был в гимназии приметною величиною, и его конкурент по балам талантливый, но неуравновешенный Белов сочинил на него стихи:

  

   Жил на свете пан Бродович,

   Был заносчив он и горд,

   По характеру - попович,

   Бегал он от битых морд.

   По наружности мартышка,

   Думал он, что недурен,

   Толст и мягок был, как пышка,

   И мечтал, что он умен.

   Нос задрав, входил он в классы,

   Споры тотчас заводил,

   Получив пятерок массы,

   Он из класса уходил.

   Много он прочел книжонок,

   Изучал и то и се,

   Но ни воли, ни силенок

   Не хватало кончить все...

  

   Кусковых тянуло к Бродовичу еще то, что его отец был редактором громадной "восьмистолбцовой" ежедневной газеты и в их доме можно было видеть на приемах почти всех знаменитостей сцены, эстрады, газетного, литературного и адвокатского мира.

   Папа Бродович, Герман Самуилович, был типичный еврей, маленький, пузатый, немного рыжеватый, в золотых очках на добрых близоруких глазах. Он умел вести свой орган так, что, считаясь неизменно либеральным и печатая смелые статьи, он не подвергался никаким неприятностям. Он умел ладить не только с цензурой, но и с жандармскими властями, принимая их, когда нужно и так, что этого никто не знал. И когда в газете появлялась сильная и резкая статья, оказывалось, что эту статью еще в рукописи прочел жандармский полковник и нашел ее "отвечающей моменту".

   Много помогала ему в этом его супруга, красивая, накрашенная молодящаяся польская еврейка с темным прошлым едва ли не веселого дома, умевшая теперь играть роль великосветской дамы и привлечь на свои вечера офицеров гвардии. Вместе с этим на интимных приемах в уютном полутемном будуаре, когда нужно, наедине с гостем, она пользовалась наукой прошлого и, вспоминая дни своей молодости, покоряла своими увядшими прелестями те сердца, которые нужны были газете.

   Из маленького уличного справочного листка в какие-нибудь десять лет газета выросла в большое издание, заглушила умирающий "Голос" и становящиеся все более и более скучными "Петербургские Ведомости" и смело вступила в борьбу со входящим в славу "Новым Временем".

   Дом Бродовичей был передовым домом. В нем собирались лучшие умы тогдашнего общества, и в нем обсуждались все жгучие политические вопросы.

   Кусковым у Бродовичей все казалось таким новым и современным, что их скромный дом им представлялся отставшим лет на двести. Им это было особенно ясно, когда они смотрели и слушали сестру Абрама - Соню. Она казалась им существом иного, лучшего мира... Человеком будущего, двадцатого века.

   Софья Германовна была на четыре года старше брата и училась на медицинских курсах. Она позировала на передовую женщину, не признающую условных приличий и поражала мужчин изящным цинизмом своих суждений. Притом она была удивительно красива какою-то картинной красотой, с библейскими чертами чистокровной семитки. Высокая, стройная, гибкая, она гордо несла на тонкой классической формы шее и плечах голову античной красоты, с матовою бледностью лица, алыми, маленькими полными губами, небольшим, красивого рисунка, носом и громадными в синеватых белках глазами, затененными длинными густыми ресницами. Чудесные черные волосы, впадающие в золото, были всегда тщательно завиты и уложены в оригинальную прическу. В маленьких ушах висели большие стальные серьги. Ее платья - всегда по последней моде - описывались хроникерами, а mister Perm (Хроникер того времени для балов и светских собраний.) посвящал ей особые статьи в своих модных хрониках. Ее профиль, ее фигуру зарисовывал Богданов (Знаменитый рисовальщик красивых женских головок и фигур.), и писать ее портрет мечтали лучшие художники.

   Немудрено, что Andre и Ипполит млели перед нею и смотрели на нее как на какое-то чудо.

   Музыкальная и понимающая музыку, она играла на арфе и была знакома с лучшими музыкантами.

   Для Кусковых бывать у Бродовичей - значило погружаться в какой-то новый мир мировой культуры, уйти от латинской грамматики, от мелких сплетен и забот, от нудной хлопотни матери и жить несколько часов богатой жизнью, где все делается само.

   И дача Бродовичей не походила на то, что Кусковы называли дачами. В глубине Павловска, там, где улицы его образуют, сплошной зеленый свод старых лип и дубов и за высокими кустами сирени и акаций не видно строений, где исчезают деревянные решетки палисадников, но глубокий ров и земляной вал отделяют шоссе от садов, или стоит изящная железная решетка на цоколе из белого песчаника, были красивые железные ворота на каменных столбах.

   На правом столбе была прикреплена большая медная доска с надписью черными буквами "Дача Германа Самойловича Бродович". Подле была калитка. За калиткой, по тенистому парку, разбегались дорожки. Федя всегда удивлялся, как в петербургском климате могли расти такие редкие нежные цветы. Чуть поднимаясь на пригорок, покрытый муравою, блестела зеленым бархатом широкая лужайка, обвитая голубым узором низкой лобелии. За нею, в пестрой гамме ранних гелиотропов, махровых левкоев, флоксов и резеды стояли тонкие штамповые розы. На верху лужайки громадные агавы протянули из зеленых кадок свои мясистые листья, в горках из туфа росли кактусы, и весь фундамент дачи обступали белые, розовые и голубые гортензии. И все у них цвело раньше срока, выведенное в парниках и оранжереях.

   Весь палисадник дачи Кусковых был меньше одной этой лужайки. А вправо и влево от нее, как кулисы, надвигались кусты калины, бузины, жасмина и сирени. От них отделялась, точно нарочно брошенная в зелень лужайки, голубая американская ель. Какой-то особый можжевельник стоял сторожем подле кустов. За кустами были таинственные тихие дорожки, струилась речка, и над нею висел мостик с перилами из белых стволов березы. И все это было - Бродовичей... Их собственное...

   Сюда не долетали шумы улицы. Здесь не кричали разносчики и появление ярославца с лотком на голове, укутанным красным кумачом, под которым стоят окрашенные розовым соком плетенные из лучины корзины с душистой земляникой и клубникой, или рыбника с кадкой, где в воде со льдом лежат живые сиги, окуни и ерши, здесь было немыслимо.

   Это был таинственно красивый мир капитала, которого не знали Кусковы, и Феде казалось, что, переступая порог этой дачи, он вступал в новое царство, уходил из няниных сказок, от маминой любви... Уходил из самой России.

   За воротами этого дома Россия не имела того великого значения, которое имела она на улице, когда там висели бело-сине-красные флаги, горели плошки и газовые вензеля. И казались неуместными на этой даче и самые русские флаги.

   И было пленительно хорошо, но вместе с тем и жутко ходить к Бродовичам. Точно там был грех...

  

  

   Абрам принял товарищей с самым радушным гостепри­имством. Он и действительно любил трех братьев. Andre и Ипполиту он покровительствовал, мечтая вывести их в люди, Феде сердечно, со снисходительной усмешкой, предоставлял свои игрушки.

   Сони не было дома. Она уехала в Петербург. Мама Бродович сидела на стеклянном балконе и слушала, как молодой офицер читал ей свои рассказы, первый опыт юного пера, которые он мечтал поместить в фельетонах газеты ее мужа.

   - Ваши новеллы очень, очень милы, monsieur Николаев, - говорила мама Бродович, щуря свои подрисованные глаза и плотоядно оглядывая статную фигуру молодого офицера. Я поговорю с Германом Самойловичем, и, я думаю, мы это уладим. Итак, вы безнадежно влюблены в Натарову! Несчастный! Стоит думать об этом... А, здравствуйте, молодые люди, - обратилась она к Кусковым, проходившим через балкон с Абрамом. - Абрам, скажи, чтобы вам дали чаю и бутербродов... Абрам провел гостей в свой обширный кабинет. Федя принялся рассматривать наваленные перед ним Абрамом книги. Тут была та волшебная литература восхитительных путешествий, приключений, кораблекрушений, дивных экзотических стран с ненашим солнцем, которую только и признавал Федя.

   Он забыл про чай и про бутерброды с икрой и сыром и смотрел картинки.

   Andre лежал на широком диване. Ипполит стоял лицом к широкому итальянскому окну, нервный Абрам ходил по комнате и горячо говорил.

   - Сейчас приедет Соня... Соня вам расскажет. Это прямо ужасно. На этих днях будет казнено целых пять человек. И это на пороге двадцатого века... Я не могу ни есть, ни спать! Что должны думать они, эти несчастные жертвы правительственной тирании!! Этот процесс определил меня. Я буду защитником по политическим делам! И если бы вы знали, как они честны!.. Они могли бы отпереться, сказать, что это клевета, поклеп полиции. Ведь доказательства их заговора так шатки! Они этого не хотят. Они суд делают орудием своей пропаганды.

   - Но мы даже не слыхали про это, - сказал Ипполит.

   - Еще бы! Цензура запретила писать по этому поводу. К папa два раза приезжал цензор.

   - Что же они хотели сделать? - спросил Andre.

   - Убить императора...

   Федя сделал невольное движение. Ему показалось, что он ослышался. Книга медленно сползла с его колен и упала на пол. Он покраснел и стал ее поднимать. В эту минуту дверь отворилась. Вошла Соня.

   - Узнала от маман, что у тебя гости, и пришла, - сказала она, входя. Она была в изящном черном легком манто с пелериной и маленькой черной шляпке, не закрывавшей лба. Вуаль была поднята, и ее бледное матовое лицо горело негодованием.

   Она подала поднявшимся ей навстречу Кусковым маленькую ручку, затянутую в черную перчатку и, не садясь, проговорила:

   - Это, господа, ужасно. Я сейчас от них.

   - Ну? - спросил Абрам, останавливаясь против сестры.

   - Спокойны... Красивы... Особенно Шевырев... Обреченные. Ульянов на вопрос председателя суда, как могли они решиться поднять руку на священную особу императора, ответил с горечью: "В других странах на правительство можно действовать путем агитации, печати, парламентских собраний... У нас это запрещено. Отняты все пути к нормальному проведению в жизнь самых заветных своих убеждений. И человека толкают на единственный путь, каким можно добиться изменения и улучшения правительственной системы управления страной. Этот путь - террор... Террор есть единственный способ политической борьбы в России. И он будет продолжаться до тех пор, пока..."

   - Что же председатель? - перебил Ипполит.

   Andre и Ипполит слушали ее не садясь, с разгоревшимися лицами. Им казалось, что они не только слушают, но принимают участие в чем-то исключительно важном, даже опасном. Федя сидел в углу, на полу, с книгой в руке. Лицо его горело. Он делал вид, что увлечен картинками, а сам напряженно слушал и старался запомнить каждое слово малопонятного ему разговора.

   - Председатель? Он прервал Ульянова... - коротко бросила Соня.

   - Почему именно императора они хотели убить? - запинаясь спросил Ипполит.

   - А что же делать, коллеги! Кругом сон, болото, мертвое царство... Я помчалась в наше землячество. И говорить не стоит. Кто уехал на каникулы, кто собирается ехать, ищет выгодных кондиций. Лекции прекращены. Ни сходки не соберешь, ни забастовки не устроишь. Университет застыл в летнем маразме, и в сонных коридорах и аудиториях одни сторожа... Гадко, коллеги...

   - А ты не думаешь, Соня, - сказал Абрам, стоящий спиною к окну, - что если бы университет даже жил полною жизнью, ничего бы не удалось сделать?

   - И их повесят... так... среди молчания страны... И будут в дымном городе гудеть фабричные гудки и лязгать железом, будут сновать по Неве и каналам пароходы?.. Жизнь не остановится, не замрет? - воскликнула Соня и, заломив руки, остановилась в театральной позе.

   - Ты видишь? - сказал тихо Абрам и сделал рукою округленный жест.

   - Все уснуло... - проговорила Соня, озираясь кругом. Все уснуло в своем российском благополучии. Царь в финских шхерах удит рыбу!! И Европа благоговейно смотрит на него! Россия!.. Россия - прежде всего. Россия!.. Мы - русские! Работа Катковых, Аксаковых, Победоносцевых сказывается... Россия и православие!.. О-о-о! - простонала Соня и умолкла, закусив белыми зубами нижнюю губу.

   Она была прекрасна, как героиня какой-то волнующей драмы. Andre и Ипполит слушали ее, не спуская с нее восхищенных глаз. Абрам начал снова ходить по комнате. Федя сидел, низко опустив голову, и его грудь под черной суконной рубашкой часто поднималась и опускалась.

   - А что такое Россия? - чуть слышно проговорила Соня. - Внизу - дикое, бессмысленное стадо мужиков, сдерживаемое опричниками-солдатами и спаиваемое правительством, полуголодное, темное, жадное, ни во что не верующее, ни к чему, кроме скотского труда на земле, не способное, а в городах... Интеллигенция... Такая же спившаяся, жалкая, трусливая..., и никого, никого. Вы расслабляете свои мозги картежной игрой, вы усыпляете нервы вином и водкой..., вы стали такими же скотами, как и народ. Кругом почтительное, восхищенное молчание. Свечи Яблочкова!.. Картины Айвазовского!.. синее море, синее небо... картины Виллевальде, - прилизанная русская слава в толковании немецкого старца!.. Все - под цензурой, все - под семью замками... Откуда-то из недр "Ясной Поляны" звучит чей-то более смелый голос, и тот говорит... Соня выговорила трагическим шепотом: о непротивлении злу!.. Какая пакость так жить. Какой ужас думать так, как будто на свете только и есть Россия!.. Думать о России!

   Она замолчала. Несколько долгих, тяжелых минут в кабинете стояла томительная тишина. В саду чирикали птицы и одна настойчиво и звонко кричала, пророча дождь. По синему небу тихо бродили разорванные облака, и были они, как пар какого-то гиганта-паровоза. Внизу, на балконе, мерно читал офицер, и не было слышно слов, но ровное, чуть ритмичное бормотание доносилось в открытое окно. На кухне часто и настойчиво стучали ножами.

   - А о чем же думать, если не о России? - спросил хриплым, не своим голосом Федя.

   Соня смерила его гордым взглядом прекрасных темных глаз из-под нахмуренных бровей с головы до ног и долго не отвечала. Наконец решительно, властно и сильно, как умеют говорить очень красивые и знающие, что они красивы, женщины, коротко сказала:

   - О человечестве!

  

  

   После обеда Ипполит и Федя уехали. Андре остался ночевать у Абрама.

   В его душе было сладкое томление. Он уже не мог не глядеть на Соню; не мог не думать о ней, не мог не мечтать, что, если бы вместо Сюзанны, тогда была Соня, было бы все по-иному. Слова Сюзанны о том, что такое любовь, он теперь понимал. Для Сони... Да, для Сони стоило жить и всю жизнь работать над каким-нибудь винтом или изучать растения... Для Сони можно было и умереть.

   Он постоянно носил при себе папиросы, взятые им у Suzanne. Боялся, чтобы они не попались кому-нибудь. В стихотворении "Вырыта заступом яма глубокая" ему оставалось дописать сегодня одно слово и завтра выкурить папиросы, чтобы перейти черту, отделяющую жизнь от смерти. Еще утром ему казалось это легко и просто. Он нарочно назвался на этот день к Бродовичу. После обеда он попрощается с братьями, накажет им хорошенько поклониться маме и папе, Лизе и Липочке, Мише и тете Кате... всем-всем. Потом, поздно ночью, пойдет один гулять в парк, и там, в тихой одинокой аллее, выкурит папиросы и уснет вечным сном.

   Утром прохожие случайно наткнутся на холодный труп гимназиста с прекрасным, гордым, окаменелым лицом... Ни записки, ни слова прощения. Только стихотворение скажет миру, что ушла жизнь опостылевшая, невеселая, одинокая... Это будет гордо... Красиво... Пусть знают все... Мама, папа, мадемуазель Suzanne, Бродовичи... Соня... Пусть знают все, что такое был Andre!..

   Соня вдруг овладела им, и все придуманное показалось в ином свете. Конечно, он не нарушит слова, которое он дал сам себе, он непременно умрет, но раньше он все скажет Соне. Он и о Suzanne ей расскажет... И Andre, томимый своими мыслями, не отходил от Сони.

   После обеда ходили на музыку. Мама Бродович шла с офицером-писателем. Она была в вычурном парижском платье и сильно подрисована. Соня была с музыкальным критиком и композитором, только что написавшим оперу и искавшим, чтобы об этом было помещено в газете. Сзади шли Andre и Абрам. Andre видел, что почти весь Павловск приветливо раскланивался с Соней. Это ему не нравилось... Было неприятно и то, что она, так горячо говорившая о предстоящей смертной казни пяти революционеров, говорившая, что не может ни есть, ни пить, была одета в прекрасный вечерний туалет и улыбалась знакомым, льстиво и гордо отвечая на поклоны.

   Andre не слушал, что говорил ему Абрам. Абрам хвастался своею интригою с какою-то балетною корифейкой и, смеясь глядя через большие круглые очки на Andre, говорил:

   - Вы понимаете, Andre, я жид и гимназист, только гимназист, и я имею гораздо больше успеха, чем этот офицер, что идет с мамa. Деньги - это сила! Ну мама устроит так, что новеллы его будут напечатаны у нас в газете, и папа заплатит по две копейки за строчку, ну это он заработает шесть рублей в неделю, двадцать четыре рубля в месяц, а мне вчера один ужин с нею обошелся в триста! О, что мы делали!.. что делали!

   Andre смотрел на Соню, на ее тонкую талию и чуть колеблющиеся на ходу широкие еврейские бедра и думал, как и что ей скажет. И что ни придумывал, все выходило блед­ным. Слова казались ничтожными для того, что он переживал!

   У дома, когда офицер прощался и все остановились, Andre удалось остаться подле Сони и он, глядя в упор тоскующими, влюбленными глазами, прошептал невнятно:

   - Соня, мне очень нужно с вами безотлагательно поговорить... Это очень важно для нас обоих!..

   - После чая пройдите в мой будуар, - спокойно сказала Соня.

   Она сказала это громко, ни от кого не скрывая, показывая, что ничего в этом не видит особенного. И это было Andre больно и оскорбительно. Она не поняла его...

   Но после чая прийти не удалось. Критик остался, и в гостиной музицировали. Соня играла на арфе, критик на рояле наигрывал отрывки из своей оперы.

   Только в двенадцатом часу Соня встала, надела на арфу чехол и, проходя мимо Andre, сказала: "Поднимитесь ко мне через четверть часа".

   Когда Andre постучал у двери ее маленькой гостиной, она ответила из спальни: "Войдите, я сейчас буду к вашим услугам".

   Andre вошел в будуар. Голубой фонарь на бронзовой цепочке спускался с задрапированного голубою материей в складках потолка и призрачным светом озарял маленькую комнату, устланную ковром. Короткий, почти квадратный черный рояль занимал половину комнаты. В другой части стояли диван, два низких кресла и столик с фарфоровыми безделушками. По стенам были картины в золотых рамах. Широкое, во всю стену, окно с мелким переплетом было открыто в сад, залитый мягким светом полной луны. Снизу слышались заглушенные звуки фортепиано. Критик продолжал играть. Иногда его игру прерывал басистый голос папa Бродович, смех мамa и еще голоса каких-то пришедших ночью гостей.

   В саду несмело квакали северные лягушки. Пряно пахло черемухой и сиренью и здоровым смолистым духом сосны. Где-то далеко, за садом, сквозь чащу листвы чуть просвечивало небольшое освещенное красным светом лампы окно.

   Andre стоял спиною к окну и нетерпеливо ждал Соню. Какие-то тяжелые молотки били ему в виски, губы сохли, и он невольно часто их облизывал.

   Соня вышла к нему, одетая в мягкий тонкий халат из блестящей черной материи. Он покорными складками, как рубашка, облегал ее тело и был небрежно завязан ниже талии шнурком с кистями, упавшими к коленям. Она казалась в этом костюме ниже, худее и вместе с тем как-то значительнее.

   - Ну вот, коллега, я вся к вашим услугам, - просто сказала Соня.

   Она взяла с маленького столика портсигар слоновой кости, достала тоненькую папиросу и протянула портсигар Andre.

   - Курите?

   Andre вспомнил о своих отравленных папиросах, покраснел, смутился и сказал невнятно:

   - Нет... Сейчас не хочу... Я уж потом.

   - Ну как хотите, - сказала Соня.

   Она чиркнула спичку и медленно, со вкусом, выкурила папиросу. Села на низкий широкий диван, откинулась на спинку и, выпуская дым через ноздри, проговорила:

   - Я вся - внимание.

  

  

   - Я пришел к вам... за советом... за помощью... за указаниями... - начал Андре и смутился. Соня смотрела на него с откровенным удивлением. Она приподняла подбородок, отчего тоньше стала казаться ее шея и, полуоткрыв небольшой рот, из-под приспущенных в ленивой мечтательности ресниц смотрела на него темными большими умными глазами.

   - Я, видите, думал... Вот опять-таки по делу Шевырева...

   - Ужасное дело, - контральтовым шепотом проговорила Соня.

   - Ну скажите... Может быть, какой-нибудь человек, которому все равно... не жить, который решил... твердо решил покончить с собою... мог бы помочь?

   Соня минуту раздумывала.

   - Нет, - тихо сказала она. - Аппарат власти слишком силен, и помочь им, спасти их невозможно. Andre сделал плечами досадливое движение и ничего не сказал. Он был очень взволнован. Запах тонких духов, мягкая красота небольшого будуара, свежее дыхание белой лунной ночи, напоенной ароматами черемухи и сирени, создавали для него такую обстановку, где он уже казался себе оторванным от своей жизни и унесенным в мир чуткой красоты. Вернуться отсюда на дачу в Мурино, спать с Ипполитом в крошечной комнате с отстающими обоями, с клопами, с маленьким, заваленным книгами столом, слышать, как за тонкой дощатой переборкой со щелями кряхтит на диване измученный службой отец, а по другую сторону шепчет молитвы мать и о чем-то до поздней ночи переговариваются девочки, было немыслимо. Или остаться здесь навсегда, или умереть.

   - Во всяком случае, - как бы про себя проговорила Соня, - когда наступит время, вы не сокрушите ненавистную власть и дадите народу свободу.

   - Не я? - глухо спросил Andre.

   - Я не лично про вас говорю, коллега, а вообще про интеллигенцию. Она ни к чему не способна, и правительство так воспитывает ее, чтобы она и была ни к чему не способна.

   - А кто же? - спросил Andre. Соня затянулась папиросой.

   - Боюсь, что слишком задержу вас. А вы хотели мне сказать что-то важное.

   - Я подожду. Каждая минута, которую вы мне дарите, отнята у смерти. Я дорожу этими минутами... Может быть, вы прольете свет, откроете перспективы лучшего будущего.

   - Вряд ли... Видите... Мы на пороге двадцатого века. Неужели же и новый век будет все то же самое?.. Войны, казни, жалкая злоба, повторение уроков истории?.. Есть данные думать, что будет совсем не так. Девятнадцать веков были сословия. Было дворянство, был низший класс. И они изжили себя... О!.. Я не обольщаюсь... Я знаю, что крестьяне и рабочие и теперь, как во времена крепостного права, во времена феодализма, рыцарства, во времена Римской Империи все так же грубы, некультурны, примитивны и просто животные, послушное орудие для тех, кто ими сумел овладеть. Мир строит не масса, не толпа, не народы, а вожди...

   - Что вы говорите?.. Вы?.. Вы?.. - проговорил Andre и сделал шаг от окна. Но сейчас же вернулся и ослабевшим голосом сказал: - А, народ?

   - Так было... так есть... так будет, - проговорила, прижимая папироску пеплом к пепельнице и гася ее, Соня. - Вы, дворянство, владели массой, пока были дворянами. Но вы перестали ими быть. В погоне за земными благами вы стали думать, что деньги, сила и вы, дворяне, потеряли свою настоящую силу, которая была в красоте и благородстве.

   - Вы это говорите! - снова прошептал Andre.

   - Да, Andre... Я говорю это потому, что я знаю, что говорю... Как полагаете вы, что заставляло кружевницу всю ночь сидеть и плести кружева, чтобы украсить свою барышню-невесту?.. И еще песни петь?.. Девушка шла ночевать к хилому барину от своего сильного жениха и счастливой себя считала... Почему, когда едут Александр Александрович с Марией Федоровной, народ срывает шапки с голов, кричит "ура" и бежит за санями. Потому, коллега, что была сказка о белой и черной кости, о синей и красной крови, потому что были принцы и Сандрильоны, потому что были грязные избы со спертым воздухом и роскошные дворцы. Этого не стало! Когда вы, дворяне, покинули свои дворцы, вы перестали быть дворянами. Когда я увидела на Морской вывеску "Техническая контора князя Тенишева" и узнала, что князь Хилков ездит на паровозе за машиниста, я поняла, что вы - конченые люди. Вы сняли с себя княжеские короны и стали в толпу. Но толпе нужны кумиры, и эти кумиры будут!!.

   - Кто же? - вяло сказал Andre.

   - Осмотритесь, коллега, кто?.. Те, кого вы презирали и гнали на протяжении веков, станут вашими господами... Мы... евреи... Почему вы, - прищуривая глаза и вставая с дивана, сказала с силою Соня, - в трудную минуту жизни пошли за утешением не к священнику, не к отцу с матерью, а ко мне... к жидовке!?

   Она всем корпусом подалась вперед и тонкими узкими пальцами ухватилась за спинку кресла. В этом движении, сильном и порывистом, Соня показалась Andre прекрасным хищным зверем, готовым растерзать его, но пока играющим с ним. На него из прищуренных глаз с длинными ресницами смотрела порода, сохраненная в первобытной чистоте через века. Пахнуло зноем Палестины и красотою саронских роз. Черный капот плотно охватил ее стройное тело и был как настоящая чешуя.