Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

сем миром и вне любви нет и жизни.

   - Разве это любовь? - вздохнула Suzanne.

   - А что же любовь? - желчно, с сарказмом, выкрикнул Andre, выпрямился на скамейке и прямо посмотрел на Suzanne. Лицо, закутанное вуалью, раздражало его.

   "Тоже! Кокетка! - подумал он. - Прячет свои морщины и темные круги вокруг глаз. Прячет свой красный заплаканный нос"...

   - Любовь, - начала Suzanne; в ее голосе послышались торжественные ноты. Порывистым движением она скинула вуаль и повернулась к Andre. Он видел все ее морщины, ее большие, обведенные темными веками, усталые глаза, ее покрасневший нос и опустившиеся щеки. О! какою старой она показалась ему в эту минуту! Как смешон был ему ее восторженный, таинственный шепот! Как гадка казалась вся жизнь.

   - Любовь, - повторила она, - это горение двух сердец в одном сжигающем пламени...

   - Вера есть уповающих извещение, вещей обличение невидимых, - в тон ей сказал Andre, и худощавое лицо его стянулось горькой складкой. "Глупая, старая институтка! Гувернантка, выросшая в детской, всю жизнь мечтавшая и никогда не осуществившая своей мечты!" Как человек к человеку, как христианин к христианину он не мог подойти к ней и подходил к ней лишь как самец к самке. Он быстро усвоил себе рассказ Благовидова о "неизъяснимом блаженстве" и искал его. Его не было. Его эстетическое чувство не было удовлетворено, за ним стояли стыд и страх вчерашнего, и в виски колотилась одна мысль: скорее, скорее бы кончить. Сердце было пусто давно, а пустое сердце не могло гореть.

   - Andre, - сказала Suzanne с укором... - Грех, Andre. Вы помните, как мы шли по набережной и я говорила вам о любви. Я любила вас... Я люблю, вас, несмотря ни на что... Я все простила вам. У меня нет против вас злого чувства... Все, что вы ни делаете - мне все кажется прекрасным... Это любовь!

   Нервным движением она отстегивала и застегивала свой маленький мешочек, и Andre видел в нем толстую коробку папирос, едва помещавшуюся в нем. Suzanne не курила. Значит, принесла для него. Andre показалось, что он будет иметь более независимый вид, если закурит. Он протянул руку и осторожно вынул коробку. Она не заметила.

   - Suzanne, - сказал Andre холодно, - я просил вас прийти не для этого. Вы понимаете, что после того, что было вчера, нам трудно жить в одном месте, в постоянном общении, под наблюдением восьми пар глаз. Смешным мне не хочется быть. У нас все вызнают, все выследят... Одна Липочка чего стоит!.. Жандарм в юбке.

   - Andre! - голос Suzanne звучал мольбою. - Andre, не наносите мне удара, которого я не заслужила!

   - Я думал и о вас, Suzanne, - чуть мягче сказал Andre.

   - Andre, я девушка. Я честная девушка, из хорошей семьи. Неужели вы... Я уже переехала от вас... Оставила письмо Варваре Сергеевне...

   - Куда?

   - Не все ли вам равно? - невольная кокетливая улыбка скользнула по губам Suzanne.

   - Да, конечно, мне это решительно все равно, - сказал Andre. - Но как вы объяснили маме причину вашего отъезда?

   - Я написала, что очень расстроились нервы от спиритических сеансов. Мне... страшно жить. Это правда, Andre, мне страшно жить... Я решила...

   Она потянулась к сумочке и заметила отсутствие папи­рос. Бледное лицо ее стало еще бледнее, страшный испуг глядел из глаз. "Неужели она потеряла и кто-нибудь нашел... и курит... и умрет!.." - подумала она, но сейчас же увидела папиросы в руках у Andre и сказала, вставая:

   - Andre, отдайте!

   - Вы принесли их мне.

   - Нет. Это я себе приготовила. Я прошу вас: отдайте!

   - Давно ли вы стали курить? - насмешливо сказал Andre и лениво поднялся со скамьи.

   - Отдайте, Andre. Я требую!.. Это нечестно... Вы украли их!

   - Это становится забавным... Что вам эти папиросы?

   - Andre. Молю вас.

   Он протянул ей руку и сказал чуть в нос: До свиданья, Suzanne. Прощайте. Две параллельные линии никогда не сходятся. Отныне мы - две параллельные...

   Острым, пронизывающим взглядом смотрела Suzanne в глаза Andre. Хотела проникнуть в душу его и рассмотреть, что там. Холодно было худощавое замкнутое лицо, и скорбная складка резче легла вдоль щеки.

   - Прощайте, Suzanne!

   Она до боли любила его и до боли ненавидела. "Пусть умрет, - серым трусливым зайцем прометнулась мутная мысль, - пусть умрет".

   Краска прилила к лицу, и лицо ее стало коричневым. Каждая жилка дрожала в ней от волнения, гул стоял в ушах, она сама не чувствовала себя. Точно это была не она, а другая, страшная женщина, совсем ей незнакомая...

   - Andre, - сказала она глухим голосом и не слышала себя, - я заклинаю вас: отдайте папиросы!

   Andre положил коробку в карман и иронически улыбнулся.

   - Беру на память о вас, Suzanne, и буду хранить, как святыню!

   Она резко повернулась и пошла по дорожке. Влажный песок расступался под ее неровными, то торопливыми, то медленными шагами. Она шла, не видя куда, и светлая шляпка нелепо колыхалась на ее голове. Со спины, с ее худыми лопатками и очень тонкою талией, она казалась еще старше. Andre смотрел ей вслед.

   "Фатальная женщина, - подумал он. - В ней что-то есть не от мира сего, если только существует какой-то мир, помимо здешнего".

   Andre криво усмехнулся... "Что-то есть... Нездешнее... Фатальная женщина!.. Женщина... "шикрокобедрый, низкорослый, коротконогий пол могло назвать прекрасным только раздраженное чувственное воображение мужчины..." - вспомнил он из Шопенгауэра... - Я выше этого!.."

   Он долго бродил по Михайловскому саду, ни о чем не думая. Когда он вернулся домой, няня Клуша таинственно передала ему запечатанное сургучом письмо.

   - Посыльный принес, - прошептала на, - наказывал с рук на руки передать.

   Andre хмуро взял письмо. На нем карандашом был написан адрес и крупно стояло: "Няне Клуше. Передать Andre. В собственные руки".

   Он пошел в свою комнату. В углу за столом сидел Ип­полит и зубрил. У него завтра был экзамен.

   Andre сел к своему столу, развернул все ту же геометрию. Открылась опять на том, что две параллельные никогда не сходятся.

   Осторожно, тихонько вскрыл конверт.

   Нервным почерком было написано:

   "Andre, умоляю всем святым!.. Папиросы отравлены!.."

   Саркастическая улыбка скривила его губы. Andre не сомневался, что Suzanne хотела его отравить. Он долго думал, потом медленно, стараясь не шуметь, разорвал записку и конверт пополам, еще и еще, разодрал на крошечные клочки, перемешал в руке и подошел к раскрытому окну. Было тепло. Ветер завивал пыль на дворе, куры бродили по куче в мусорном ларе. Звонко пел светло-желтый с черным, отливающим в зеленое хвостом петух. На дворе не было никого. Andre бросил кусочки бумаги, и они закружились по ветру, стали падать в ларь, полетели через желтый деревянный забор соседнего дома. Куры жадно бросились на них и стали клевать, затаптывая в навоз. Andre самодовольно улыбнулся.

   Ему казалось, что он стал выше ростом, старше, важнее... Ему стало жаль Suzanne.

  

  

   За два дня до Троицы Кусковы переезжали на дачу. Для детей... Михаилу Павловичу, занятому ежедневной службой, без каникул, было не до дачи. Но дети поправлялись на свежем воздухе, набирались сил и это был обычай всех петербургских семей покидать на лето душный Петербург, с его раскаленным асфальтом, известкой, пылью и навозными ямами, и уезжать в деревню на дачу.

   С первого года замужества Варвары Сергеевны - каждую весну, - дача была ее заботой. Они жили сперва на прекрасных дачах в Петергофе и Стрельне, со стеклянными балконами, старыми таинственными садами, с барской мебелью... Но прибавлялась, росла семья, уменьшались доходы, и они перекочевали сначала в Удельную, потом в Парголово и Коломяги. Дачи нанимались уже без мебели, с голыми стенами из барочного леса, с щелявыми жидкими переборками из тонких досок, заклеенных продранными обоями.

   Теперь они ехали в Мурино, за Лесным. Сообщение с Лесною конкою поддерживал тяжелый дилижанс "кукушка", или "двадцать мучеников", за сорок копеек лениво тащивший пассажиров по каменной дороге восемь верст до Муринской церкви.

   В день переезда встали в пять часов утра. Туман клубился над городом. Варвара Сергеевна и няня Клуша, стоя в столовой у окна, глядели на мокрые крыши и гадали: поднимается туман кверху или опускается... Бели опустится - будет для переезда хорошая погода.

   - И, матушка барыня, - говорила няня Клуша, - хорошая будет погода. Была бы худая - самоваром бы пахло... А чу! - и не пахнет совсем... Глянь, и камень на дворе мокрый... Опять и голуби гулькают. Они зря не станут гулькать - знать, солнышко чуют. Доедем, барыня, Бог даст, без дождя.

   - Будить пора, нянька, детей.

   Да встали уже... Федор Михайлович кота свово в корзинку увязывают, чтобы не убег, как в запрошлом годе.

   То-то греха было. Очень уже Карабас беспокойный стал. Чует, что на дачу едут. И Дамка, ишь, так и не отходит от вас... Боится, чтобы не забыли.

   - Кухонную посуду, няня, уложили?

   - Всю... Ахти, барыня!.. Вот, гляди, и забыли таз-то медный... Баринов... так ведь и остался бы! Ну, как варенье варить задумаем, а его нет... Возьмите его у барина в кабинете.

   - Сейчас принесу его, нянька...

   Чай пили сонные, вялые. Едва допили, унесли самовар и посуду укладывать в корзины с сеном.

   По всей квартире валялись мятая газетная бумага и клочки сена. Мебель была сдвинута в беспорядке, что "брать" и что "не брать".

   - Федя, Липочка, Лиза! Да наблюдайте вы, ради Бога, - говорила Варвара Сергеевна, - совсем я без памяти стала. А теперь без Suzanne, боюсь, все напутаю... Ломовые придут, все потащут без спроса: им все одно. И будет как в третьем годе - гостиный диван увезли, а Мишину кроватку забыли... Миша-то смотрит, приехали или нет возы? В семь часов обещали, а уже четверть восьмого...

   Но ломовые приехали. Две подводы, одна с ящиком синего цвета, другая платформой, запряженные рослыми красивыми лошадями, стояли на дворе у подъезда, и двое таких же рослых, сильных и могучих, как их лошади, мужиков, какие, кажется, только и родятся в России, атлетического вида, в красной и розовой рубахах, в черных жилетках, с нашитыми на спине мешками из грубого холста для переноски тяжестей, с крюками за поясом и с веревками, задавали лошадям сено. Федя был подле с хлебом и солью для лошадей.

   - Послушай! Она не кусается? - спрашивал он, осторожно приближаясь к громадной лошади, казавшейся еще больше от широкой, тяжелой, темно-синей дуги, расписанной золотом, зелеными листьями и розовыми цветами.

   - Ничего... Не тронет. Она хлеб-то любит!

   Варвара Сергеевна в легкой мантилье появилась на крыльце.

   - Федя! Федя! Не подходи! Это злые лошади! - кричала она.

   - Не бойтесь, барыня, не тронут.

   - Брезенты-то взяли?

   - Да зачем брезенты, коли погода хорошая?

   - А ну, как дождь?

   - Ничего. Рогожами хорошо укроем.

   - То-то рогожами!.. Я когда нанимала, так сговаривалась, чтобы брезенты непременно были.

   - Да авось без дождя.

   - Авось... То-то у вас все авось... А пойдет дождь, все матрацы помочит. На чем спать?..

   - Вещи-то готовы? Брать можно? - спросил примирительно мужик с красивой русой бородой.

   - Готовы, давно готовы, - бойко ответила Феня, одетая по-дорожному в шляпке, черной легкой мантилье и с зонтиком в руках, ставя небольшой сундучок на подводу.

   - Это что ж? Ваше, что ль?.. Вы погодите, мы распределим все аккуратно... Как следовает.

  

  

   По квартире ходили, громыхали тяжелыми сапогами ломовые, наполняли комнаты крепким мужицким запахом махорки, сапожной смазки, рогож и пота, поднимали тяжелые ящики с кухонной медной посудой, кряхтя, взваливали на спину, сгибались и медленно шли, чуть приседая в коленях по лестнице.

   - Этот, пожалуйста, осторожнее, тут посуда, - говорила Липочка.

   - Не сумлевайтесь, барышня.

   - Когда увязывать-то будете? - спрашивала Варвара Сергеевна, неутомимо ходившая то на двор, то на квартиру и наблюдавшая, (что б) чего-нибудь не забыли.

   - А вот все потаскаем, прицелимся, что куда класть, и враз погрузим.

   - Вы ножки-то столам не поломайте да на диван, оборони Бог, чего тяжелого не поставьте, - говорила няня Клуша.

   - Ну, мама, - сказал Ипполит, в фуражке и шинели входя в гостиную, мы с Andre поедем. Мы раньше в Ботанический сад, а потом с четырехчасовым дилижансом - на дачу. Ты посмотри, чтобы бумагу для гербариев не забыли.

   - А завтракать как же?

   - Да мы без завтрака.

   - Что вы, оголтелые! Разве можно так! Погодите, я вам булки с сыром и маслом намажу. Да фуражку сними, нехристь. Образа тут.

   Ипполит снисходительно улыбнулся и снял фуражку.

   - A Andre и проститься не зайдет?

   - Не навеки же, мама, расстаемся.

   - Ох! болит у меня сердце за вас. Умные стали!

   - А разве, мама, плохо быть умным? - смеясь, сказал Ипполит.

   - Да только не слишком. Когда ум за разум зайдет - хорошего мало.

   - Мама! Мама!.. - Федя, румяный от работы, вбежал к матери.

   Он помогал ломовым и носил вниз буковые стулья.

   - Я понесу клетку с птицами. Они уже погрузили мебель.

   - А Маркиза Карабаса с собою в карету возьмем? Ты позволишь? А то ему так скучно! Он все, бедняжка, мяучит, точно плачет.

   Липочка была с Лизой в разгромленной маминой спальной, где оставались большое зеркало, туалет и пузатый комод: их никогда не брали на дачу. Они были "фамильные", и их берегли. Липочка сидела на подоконнике открытого окна, Лиза - на туалете.

   - Ужасно обидно, - говорила Лиза, - что нас везут в карете, а не пустили с Andre и Ипполитом в Ботанический сад, а потом на конке и в дилижансе. То-то было бы весело!

   - Мама совсем отсталая женщина, - сказала Липочка. - Ей все кажется неприличным. Я ее расспрашивала. Она, когда была наших лет, ездила на своих лошадях на дачу на Каменном Острове... А мы... Почему такая деградация?

   Липочка тщательно выговорила где-то слышанное и понравившееся ей слово.

   - Как думаешь, Липочка, - болтая ногами сказала Лиза, - почему ушла Suzanne?

   - Говорят, ей нечего было больше у нас делать. И где бы ее поместили на даче? Ты слыхала? Хотели нас поместить вчетвером. Это было бы ужасно! Или хотели Федю с Мишей - в столовой. Тоже хорошего мало. Федя уже большой... А ты не догадываешься? - лукаво подмигивая, сказала Липочка.

   Лиза засмеялась.

   - Ну, конечно, знаю. Из-за Andre. Но кто это устроил?

   - Разумеется, папа и тетя Катя.

   - Как я не люблю тетю Катю, - сказала Лиза. - Вот всех ваших люблю... И Suzanne очень, очень любила, а тетю Катю никак не могу полюбить. Она низкая. Она шпионка! Она на всех злится за то, что у нее испорченная нога и она осталась старой девой. Ты не знаешь, почему она не вышла замуж?

   - По убеждению, - фыркнула Липочка.

   - Ну?

   - Ты разве не слыхала ее истории? Она всегда твердит, что девство лучше супружества, что она Христова невеста.

   - Ханжа!

   - А ногу она испортила еще девочкой, спасая на пожаре во дворце какого-то мужика.

   - Она во дворце жила?

   - Так же, как и мама. Дедушка был управляющим двором Великой княгини... И папа познакомился с мамой еще мальчиком, бывая на балах для adolescents (юношей), как тогда называли.

   - Ужасно смешно. Старая детская любовь, а потом брак с благословения родителей, и дети. Совсем по Библии.

   - Что же смешного. А Ипполит? - лукаво подмигнула Лизе Липочка.

   Лиза надула губы.

   - Ипполит... Ипполит... Неужели ты думаешь? Это проба пера. Мне в нем все нравится, кроме имени. Ну как его переделаешь на уменьшительное. Поля?.. Точно девушка Поля... Лита?.. Тоже девчонка... Ип? Ну вот и закричишь, как немцы "ип, ип, хурра!"... У нас, если и любовь, то платоническая.

   - А какая еще бывает?

   - А ты не знаешь? Глупая... Страстная.

   - В чем разница?

   - Пожалуй, такой дурочке, как ты, и не объяснишь. Платоническая дальше пожатия руки, разговора, почтительного ухаживания не идет. Это дружба... Ну а страстная! Тут все! И поцелуи, и бешеные объятия, и страсть, и все-все... Ужас как хорошо!

   - Ты испытала?

   - Что ты говоришь, Липочка, чего сама не понимаешь. Разве девушке это можно?

   - Откуда же ты знаешь?

   - Слыхала... Читала. Мне кажется, Suzanne любила Andre страстно, а он ее совсем не любил, и оттого она ушла.

   - Говорят, ее Бродович устраивает секретарем в редакцию.

   - Женщина - секретарь. Ужасно смешно. Распахивая обе половинки дверей, шумно влетел в спальню Федя.

   - Вы чего тут расселись, - крикнул он, - сейчас возы уезжают. Мама где?.. не забыли ли что?

   - Твоего кота забыли, - сказала Лиза.

   - Ах, оставьте! Мой кот поедет с нами! В карете.

   - Вот еще глупости. Он нам покоя не даст.

   - Мама сказала!.. Мама сказала!.. Мама любит кота! Мама любит меня!

   Нараспев прокричал Федя и помчался на двор.

   Возы были готовы. Поперек платформы, спереди, стоял большой диван Михаила Павловича, на диване - обернутая газетами клетка с птицами, и рядом уже сидела нарядная Феня, держа в руках зонтик с бахромой. На втором возу, на сложенных матрацах, сидела Аннушка, а рядом с ней важно лежала пестрая Дамка. Она широко раскрыла пасть, высунула длинный красный язык и всем видом своим показывала, что она тоже ужасно устала от всей этой кутерьмы, от беганья на квартиру и на двор, от лая на лошадей, и что она понимает значение переезда и очень довольна попасть на дачу.

   Варвара Сергеевна давала последние наставления ломо­вым.

   - В ворота-то поедете, смотрите, ножки не поломайте.

   - Да что вы, барыня. Нешто можно? Так неаккуратно.

   - Да смотрите, в Лесном-то у трактира не задерживайтесь.

   - Только лошадей покормим. Сами знаете, дорога на Мурино дальше тяжелая пойдет. Не покормивши нельзя... На чаек бы с вашей милости.

   - Это уже когда приедете, - сказала Варвара Сергеевна, но дала серебряный рубль. Она по опыту знала, что так скорее и целее довезут ее вещи.

   - Ну с Богом! - сказала она.

   - С Богом, - повторили ломовые. Все перекрестились. Дамка радостно завизжала и забила концом лохматого хвоста по матрацу, могучий серый конь влез в хомут, и платформа, чуть покачнувшись, покатила по камням. За ней - другая.

   Варвара Сергеевна посмотрела, пока ящик с ее азалиями и фикусом, стоявший на задке между большими колесами, не скрылся за воротами, и, вздохнув, пошла на квартиру.

  

  

   На квартире Варвара Сергеевна, тетя Катя и Клуша, вооружившись метлами и щетками, подметали и прибирали комнаты. В гостиной мебель и рояль были накрыты белыми чехлами. На рояль сложили тюлевые оконные гардины. Большой ковер скатали в длинный серый рулон и положили у стены.

   Варвара Сергеевна любила и ценила порядок. Она знала, что порядок сберегает вещи. А цену вещам она знала. Мебель покупали только в начале брачной жизни, потом было не на что. Жизнь захватила Варвару Сергеевну, обставила тысячью мелочей и придавила ее. Ни почитать, ни погулять... Чтобы поддерживать внешнее приличие, надо было экономить и самой наблюдать за хозяйством. Дни шли в непрерывной суматохе, и не было видно конца их длинной череде. Утром надо было поить чаем детей, готовить им французские (младшим - трехкопеечные, старшим - пятикопеечные) булки с маслом, зеленым сыром, колбасой или вареньем из малиновых семечек. Дети уходили в половине девятого, а возвращались только к трем. На большой перемене их надо было подкормить. Уходили дети, и надо было идти за провизией. Большую часть провизии Варвара Сергеевна закупала сама. Она ходила на Щукин двор к братьям Лапшиным за рябчиками, курами и куропатками, она покупала рыбу на садках, на фонтанке, у братьев Романовых, заготовляла дрова с барок, меряла и считала сажени. Жалованья Михаила Павловича едва хватало на стол, квартиру, на жалованье Suzanne и прислуге и плату за ученье. А одежда, дача, подарки детям, приемы гостей! Надо было экономить копейки, чтобы создать рубли.

   Дети снашивали платья безумно скоро. Чулки дырявились, панталоны просвечивали, на юбках появлялась бахрома. И вернувшись с рынка, Варвара Сергеевна садилась у окна, у своего рабочего столика с бисером, вышитыми вставками под стеклом и с откидной бархатной подушечкой для иголок или у швейной машинки, и шила, и штопала до су­мерек. У ее ног лежала и спала Дамка, ходившая с нею, на окне прыгали чижик и снегири, кот рядом в кресле пел какую-то уютную песню. Маленькие руки, про которые, когда она была девушкой и жила во дворце, "при дворе", говорили, что они созданы для поцелуев, быстро водили иглой или спицами и чинили изъяны Andre, Ипполитова, Липочкина, Лизиного, Фединого и Мишиного платья и белья. Черные штаны на ее коленях сменяли коричневые юбки, белые панталоны, пестрые чулки...

   Смеркалось. Жаль было зажигать лампы. Керосин, хоть и дешев, да слишком много его шло. Вечером у каждого на столе горела своя кумберговская лампа, и, согнувшись над книгами, все сидели и учились. Много шло керосина на детские лампы.

   Варвара Сергеевна вставала от работы и шла в гостиную. Мягкие зимние сумерки тихо густели по углам. Висел над диваном в золотой раме портрет Государя Николая Павловича - кумира ее детства. А над бронзовыми часами, подарком богатой тетки, в овальной золотой раме - раскрашенная литография на камне дациаровского издания - портрет принцессы Дагмиры, нынешней императрицы.

   За стеною фикусов, азалий, муз и рододендронов мутны были окна. Тихо шагая стоптанными домашними туфлями без каблуков, ходила, взад и вперед по залу Варвара Сергеевна, и за нею покорно ходила ее Дамка.

   Варвара Сергеевна вспоминала дни детства и юности. Она не училась так много, как ее дети... А как много знала... Она успевала заниматься музыкой, пела, танцевала. Ах, как она танцевала!.. Ее считали самой грациозной девушкой из всех дочерей служащих при дворе. Она помнит громадные залы с блестящими паркетными полами, с большими картинами в широких золотых рамах по стенам, с расписными потолками. "Рождение земли"... Сплетение женских тел, амуров, роз, незабудок и темных фавнов с трубами, и синева неба...

   Парады, сцены битв. И опять обнаженные бело-розовые тела и цветы, цветы...

   - Век был другой, - шепчет Варвара Сергеевна и останавливается у окна. Она не видит сумрачного петербургского неба и унылого двора, колодцем уходящего вниз. - Теперь художники пишут арестантский вагон и стаю голубей подле, слезы вдовы, пьяных запасных, которых насильно тащат по вагонам на войну, самоубийство юноши...

   - Тогда?..

   - Вспомнила... Ах, что это были за волшебные минуты!..

   Зимний день клубится густыми туманами между деревьев Летнего сада. По дорожкам проложена широкая деревянная панель, усыпанная красным песком, а кругом глубокий, рыхлый, белый снег. Так славно пахнет зимою. Она, Зизи Голицына, Витя Гарновский, Сандрик Петере, Оля и Маня Шнейдер, идут по доскам по главной аллее. Позади идут их гувернантки. Она, Варя Баланина, белая, в белой шапочке, шубке горностаевого меха, с маленькой муфточкой, в белых толстых шерстяных чулках и калошах, идет с края... И видит "его"... Он идет на прогулку со своею большою собакою, Ми­лордом... Молодой Император... Красавец... Полубог... И вся детвора, смеясь и волнуясь, толпою вваливается в снег и выстраивается вдоль досок: два пальчика правой руки у лба, "во фронт"... Румяные щеки таят улыбку, синие, серые, карие глазки серьезны...

   Милорд кидается к ним. Он их знает. Играет с ними. Валит кого-либо в снег. Ни страха, ни визга, ни смеха... Нельзя. "Он" подходит.

   - Простудишься, Варя!.. Я вам не позволяю в снег ходить...

   Берет шаловливо за уши. Выводит на доски.

   - Какие непослушные! Он всех знал по именам. Тогда была красота...

   Варвара Сергеевна тяжело вздохнула. Тихо отходит красота прошлого от людей и занимает ее место проза жизни. - Но почему?.. Почему?

   Дамка кинулась в прихожую. Это значило, что Федя показался на дворе. Варвара Сергеевна пошла, выпустила ее на лестницу и, стоя у двери, слушала ее радостный лай и визг и голос Феди.

   Потом ожидание Михаила Павловича, обед, разливание супа, раскладывание каждому любимых кусков.

   - Мама, мне крылышко!

   - Мама, я не хочу ножку!

   - Но дети, вы же знаете, что у курицы всего два крыла. Старание быть справедливой. Себя забывала. Самой некогда было есть...

   Вечер... Иногда удавалось уйти в гостиную и забыться за старой музыкой Глюка, за вальсами Шопена и Годфрея.

   Но чаще по вечерам шли уроки. То Липочка сидела у рояля, била нудные гаммы, и раздавался жесткий, деревянный счет Suzanne.

   - И раз, и два, и три, четыре, смотрите на ноты, мягче мизинным пальцем...

   То приходил Федя и говорил: "Мама, спроси меня из истории". Глядя в учебник Беллярминова, Варвара Сергеевна старалась слушать про Кира, царя Персидского и не слушала, а считала в уме: "две пары рябчиков по 60 копеек - рубль двадцать, пять фунтов брусники по четыре - двадцать... Должно было остаться пять, а в кошельке только зелененькая... Что же я еще покупала? У Феди опять колени просвечивают. Придется завтра дать новые, а эти подштопать".

   - Мама, ты совсем меня не слушаешь. А меня завтра вызовут! - капризно говорил Федя.

   Когда приходили гости, играли в карты. В винт или безик. Разговор увядал за скучными расчетами. Михаил Павлович сердился на партнеров. Вдруг вспыхивал разговор, казался интересным и сразу увядал оттого, что кто-нибудь говорил "игра в червях", и опять все погружалось в сонливую тишину карточных расчетов, и, казалось, люди тупели за картами.

   Не оттого ли уходила красота из мира и люди становились беднее и скучнее, что простой народ тихо, но верно спивался, а образованные люди сушили свои мозги картами?

   Усталая, разбитая, шла Варвара Сергеевна в спальню, раздевалась и под непрерывный шепот девочек клала широкие кресты, кланялась в землю и молилась... Ей становилось легко. Бремя забот уходило, забывались рубли и копейки, из которых складывались рубли. Она молилась о том, чтобы дети хорошо учились, чтобы они были верующими, честными людьми, чтобы любили Родину и Государя и были здоровы. Им сказать, им внушить эту любовь она не смела. Боялась, что ее засмеют и поругают самое святое в ее сердце. И она молила Бога: "Вразуми, научи, просвети!"

   И светлою радостью была церковь.

   Любила она тихие великолепные службы, когда долго читает дьячок и слышатся отдельные его возгласы на полупонятном, но родном с детства и таком прекрасном славянском языке. И читает все такие хорошие, кроткие вещи. Под его воркующую скороговорку плывут тихие мысли и встают картины какой-то иной жизни.

   Вдруг резко прозвучат слова "верблюдов же тысяча!"

   В сумраке храма мерещатся знойная пустыня и стадо верблюдов, и все в каком-то благостном трепетании, в четком, особом свете, как на гравюрах Дорэ...

   Потом выйдет священник, темный, в одной епитрахили, и раздумчиво и сокрушенно начнет читать задушевную молитву Ефрема Сирина.

   - Господи и Владыка живота моего...

   Любила она желтую игру огоньков свечей в косых лучах зимнего солнца, возле золота икон, святые ризы с золотыми крестами и гремящие напевы большого гимназического хора, от которых звенели стеклянные подвески на бронзовой люстре.

   "Яко до Царя всех подымем, ангельскими невидимо доруносима чинми".

   И порхало в воздухе неизъяснимо чудное "аллилуйя", и стучалось в сердце, точно ангелы бились крыльями в темницу души и звали ее к Богу.

   - Ах, - думала она, - все хорошо! Все под Богом.

   Не видела тогда тяжести жизни, не знала скуки ее обыденщины, потому что вся была пропитана глубокою, святою верою в Господа Иисуса Христа и не сомневалась, не задумывалась ни о чем.

   Знала - будет после смерти суд справедливый, Божий. Готовилась ответить на суде по совести и предстать к Господу очищенной от земных грехов.

   И мысль о смерти была не страшна ей. Сама не зная того, в своей душе она хранила красоту...

   Варвара Сергеевна, усевшись в кресле, в углу гостиной, совсем ушла в свои думы и воспоминания. Она забыла, где она, и не сразу поняла, в чем дело, когда Федя ей прокричал, что карета приехала.

   Завтракали всухомятку, без скатерти и тарелок, с одним общим ножом. Варвара Сергеевна, няня Клуша и тетя Катя присаживались на дорогу, заставляли присаживаться детей, сердились, что они не слушались. Девочки присели со снисходительным видом, не скрывая улыбок, Федя покорно сел, Миша протестовал. Крестились по углам. Наконец стали рассаживаться в четырехместное ландо.

   Липочка и Лиза заявили, что они не могут ехать спиною к лошадям: их укачивает. Они сели с тетей Катей на заднюю скамейку, Варвара Сергеевна, Миша и няня Клуша - спереди. Федя забрался на козлы. Маркиза Карабаса оставили в ногах у Варвары Сергеевны, и она взяла его под свое покровительство.

   - Мама, - нагибаясь с козел, говорил Федя, - смотри, чтобы девчонки не мучили и не толкали Карабаса. Он и так волнуется.

   - Ты ему валерьяновых капель дай, - сказала Липочка.

   - Тебе смешки, а ты подумай, что он переживает. Дворник, замыкавший квартиру на ключ, подошел к коляске и, сняв картуз с головы, слушал Варвару Сергеевну.

   - Ты, Семен, заглядывай, пожалуйста, на квартиру. Как бы воры не забрались, - говорила Варвара Сергеевна.

   - Оборони Бог. Вот как дом стоит, никогда мы про воров не слыхали.

   - А ремонт на лестнице делать будут, смотрите, мастеровой народ ох какой!

   - Да, маляры-то, барыня, нам, почитай, все известные. Что мы! Не русские, что ли? Не крещеные люди! Грех какой!..

   - Ладно, Семен, а все поглядывай! Ну, трогай.

   - Семен! - крикнул Федя. - Андрею и Якову поклонись.

   За городом, у деревни Ручьи, купили у девочек, бежавших за коляской, букетики ландышей. Варвара Сергеевна спросила молока. Девчонка сбегала в избу и принесла холодный, покрытый капельками, помятый жестяной кувшин и стакан. Густое молоко медленно лилось из кувшина.

   - Хочешь? - спросила Варвара Сергеевна у Феди, когда в коляске все напились.

   - Не надо, мамочка... А впрочем, дай. Девчонка запросила за молоко двугривенный.

   - И гривенника за глаза довольно, - сказала тетя Катя. Варвара Сергеевна дала двугривенный.

   - Бог с ними! - сказала она. - Пусть наживаются. Ишь, оборванная какая!

   - Ты грамотная? - спросила Лиза.

   Девочка тупо смотрела на барышню и вздыхала.

   - Несчастная, - сказала Лиза, когда коляска снова покатилась по пыльной дороге.

   Невесела, безрадостна была окружающая природа. Небо в облаках низко приникло к болотам, поросшим чахлой кривою березкою и жалкими низкими соснами. Тощий скот бродил по болотам. Пастух в сермяжной свитке, босой, стоял у дороги и смотрел на коляску. Болота сменились пахотой. Тяжелые прямые пласты земли были перевернуты и лежали желтые от песков, длинные и прямые. Потом шли чахлые, чуть поднявшиеся овсы. Их сменяли золотистые прямоугольники полей, поросших цветущей куриной слепотой и дудками. Все было ровно. И лес вдали темный, сосновый ровным прямоугольником вступал в поля.

   По сторонам дороги потянулся молодой невысокий осиновый лесок, и сразу за зеленым лугом, на котором была привязана пестрая, черная с белым корова и бродил с колокольчиком на шее лохматый, такой же пестрый, теленок, стали в линию за палисадниками дачи. У крайней калитки стоял шест, и на нем длинным языком мотался фантастический белый с голубым флаг.

   - Куда ехать-то? - спросил кучер.

   - А вот за церковью трактир будет, а за трактиром, значит, направо по улице, - сказала Варвара Сергеевна.

   Она волновалась: доехали ли возы, все ли благополучно довезли.

   У большого трактира с большой красной вывеской золотом с разводами было написано "Муринский трактир", а внизу - "Постоялый двор. Продажа питей распивочно и навынос". В тени старых раскидистых берез, росших за деревянным забором с калиткой с надписью "Вход в сад", на деревянном дощатом помосте стояло несколько тарантаек, накрытых холстами. За трактиром вправо широкой аллеей берез шла улица. На боковой стенке трактира была прибита доска и на ней написано "Охтенская улица".

   И только проехали березы и въехали на пустое место между полей, Федя увидел возы, стоявшие у маленькой, крашенной в голубую краску дачки.

   Дамка увидела коляску, с лаем и визгом бросилась навстречу и прыгала к самому лицу Варвары Сергеевны.

   Варвара Сергеевна крестилась и тяжело вылезала из коляски. У нее отекли ноги и кружилась голова.

   Феня, сменившая шляпу платочком, шла ей навстречу.

   - Ну, слава Богу! Доехали! - говорила Варвара Сергеевна. - Что, Феня, ничего не поломали? - Ножку у стола Андрея Михайловича. Так ее приставить недолго. Игнат придет - починит.

   - Золотой человек твой Игнат, Феня. Одно беда, что пьет.

   - Рабочему человеку, барыня, трудно без этого, - сказала Феня.

   Девочки и Федя с вынутым из корзины Маркизом Карабасом уже обежали всю дачу и смотрели с верхнего балкона. Миша угрюмо шел за матерью. Ломовые развязывали веревки и снимали рогожи.

  

  

   В Троицин день Федя проснулся от тихого шелеста над головой и сладкого запаха молодого березового листа. Мама привязывала к его постели молодую березку.

   Он потянулся, не открывая глаз. "Милая моя мама", - подумал он. - Обо всем-то она подумает, обо всем позаботится. И как было бы невозможно жить без нее"... И только Варвара Сергеевна взялась за тонкую, оклеенную обоями дверь, он тихо окликнул ее:

   - Мама! Мамочка!

   - Что, Федя?

   - В церковь пойдем?

   - Пойдем, родной.

   - Кто да кто?

   - Ты, тетя Катя, няня и я.

   - А Липочка и Лиза?

   - Отказались. Сказали, что после придут, в народе толкаться, - вздыхая, сказала Варвара Сергеевна.

   - Мама, мундир надеть?

   - Иди в коломянковой блузе. Тепло совсем. Солнце. Хороший день.

   Федя с Мишей спали на самом верху, на третьем этаже, "в гробу", как называли они свою каморку под крышей. Стоять можно только посредине комнаты, а с боков, где стояли кровати, спускалась крутая крыша.

   У большой белой каменной церкви Александровской постройки "кораблем", в ограде между больших берез и тонколистых ив, среди могил священников и попечителей храма, гомонил на кладбище празднично одетый народ. Дачники и дачницы под пестрыми прозрачными зонтиками, барышни в малороссийских и мордовских костюмах, в косах с разноцветными лентами, с челками, спущенными на лоб, в монисто из янтаря, стеклянных бус и кораллов на загорелых шеях, студенты в синих и красных, расшитых по вороту косоворотках, гимназисты, кадеты пестрым узором разместились между воротами ограды и церковью. Вился над ними сизый дымок папирос, и трепетал молодой задорный смех. По могилам прилегающего к ограде кладбища разместились деревенские парни, в пиджаках поверх цветных рубах, в сапогах гармоникой и в черных картузах с блестящими козырьками. Девки, в пестрых ситцевых платьях и платках, некоторые по-городскому в шляпках и прическах на затылке, в мантильях и "пальтишках", стояли отдельно от парней, лущили семечки и задорно перекликались с парнями.

   В церкви было тесно. По одну сторону стояли мужики в свитках. Маслянистые, с тщательно расчесанными рыжими, темными, седыми и лысыми затылками головы были напряженно тупы. Среди мужицких, пахнущих махоркой и дегтем черных, серых и коричневых кафтанов, ближе к амвону резкими пятнами легли белые кителя исправника и двух офицеров и несколько чиновничьих вицмундиров с золотыми пуговицами. Правая сторона церкви была занята бабами. Здесь крепко пахло коровьим маслом, ситцем и луком. Темные и пестрые платки, повойники, кички и шляпки с цветами непрерывно колебались, точно цветущий луг под напором ветерка.

   Иконостас старинной резной работы стиля церковного рококо начала XIX века, с пухлыми толстощекими херувимами, виноградными листьями и витыми колонками, горел золотом. Иконы Спасителя и Божьей Матери были украшены желтыми гирляндами бутоньерок, одуванчиков и курослепа. По бокам царских врат стояли молодые березки. На аналое, у образа "Праздника", увядал нежный венок ландышей. Вдоль клиросов и везде по храму были расставлены молодые березки, и их нежный весенний аромат смешивался с запахом ладана, мужицкой одежды, коровьего масла и розовых капель и входил в душный воздух переполненного храма дыханием молодой рощи.

   Пестрый хор певчих местной школы стоял на одном клиросе, на другом были почетные прихожане, старый генерал в отставных погонах, волостной старшина, осанистый старик с длинною седою бородою и несколько дам в коричневых и синих платьях.

   Федя с Варварой Сергеевной, тетей Катей и няней Клушей пришли в десять, но церковь была уже полна. Кончили читать евангелие.

   Федю, привыкшего к чинному порядку гимназической церкви, коробил непрерывный гул голосов, мешавший слушать и молиться. Его хлопали по плечу свечой, сзади просовывалась рука со свечкой. Федя передавал ее таким же образом дальше, и по головам молящихся, по плечам