Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

;   - Что же? - сказал кто-то дрожащим голосом. - При­ступим.

   Никто ничего не ответил. Жандарм снял с нее салоп. Холодный воздух крепко обнял ее и прижал к себе. Захватило грудь...

   Человек в длинном драповом пальто с барашковым во­ротником подошел к ней, взял за руку и повел за собою.

   Она покорно пошла за ним. Он поднялся с нею на дощатый помост.

   Стал виднее белый простор моря. Светлая полоса тянулась под тучами.

   "Какая-то погода будет завтра?" - подумала Юлия.

   - Снимите шляпу! - нетерпеливо крикнул человек в пальто. - Нельзя же так.

   Юлия вздрогнула и поторопилась снять шляпу. Она держала ее в руке, ища, куда положить. Шляпа была с широкими полями и дорогими страусовыми перьями. Положить было некуда. Был узкий помост. Снег кругом... Человек в пальто резким движением вырвал шляпу у нее из рук и бросил далеко на снег.

   Юлия с удивленным вниманием следила, как ее шляпа вертясь полетела и врезалась полем в сугроб.

   В ту же минуту человек в пальто проворно надвинул на голову Юлии пахнущий холстом мешок.

   Стало темно. Ей казалось, что это мешок сдавил ее шею так, что стало душно. Она хотела руками поправить его, но руки дернулись и бессильно упали.

   Липочка долго и жалостливо смотрела на затихшего на больничной койке отца. Он лежал страшный и худой, утонув головою в подушки. Косматая седая борода топорщилась вперед, над провалившимися глазами кустились брови. Большие тяжелые руки в узлах вен бессильно брошены вдоль тела.

   Грешные мысли колотились в голове у Липочки. "Хотя бы развязал скорее! Доктор говорил, что все равно долго не протянет. Только замучил своими капризами"...

   Вошла сиделка.

   - Спит? - спросила она.

   - Спит.

   - Пожалуйте, я вас подменю на часок. - Благодарю вас.

   Липочка сняла с вешалки в углу комнаты старенькую, бывшую Варвары Сергеевны, шубку на потертом беличьем меху, укуталась серым шерстяным платком и вышла.

   Апрельский вечер тихо догорал. Липочка прошла по дорожке между молодых деревьев мимо часовни с иконой св. Николая Чудотворца за ворота, свернула налево, дошла до конца ограды и села на скамейке. Узкая глинистая грязная дорога на Коломяги отделяла от нее глубокую канаву. В канаве внизу еще лежал серый, рыхлый снег и под ним шумела вода. За канавой были темные поля со ржавой прошлогодней травой, стояли лиловые кустарники и вдали, в синеве бледного вечернего неба, чернел густой Шуваловский лес.

   Отец умирал... Может быть, неделю - не больше, могло протянуть еще это длинное худое тело, мог ворочаться этот тяжелый мозг, уже не разбирающийся в самых простых яв­лениях. Когда отец умрет, Липочка останется одна. Тетя Лени и дядя Володя уехали далеко на юг, где дядя Володя получил место. Фалицкий забыл о своем старом приятеле. Он был верен себе. Он ценил людей по той пользе, какую он мог иметь от них. Михаил Павлович, клубный игрок, спорщик, собеседник и слушатель, ему был нужен, но беспомощный и жалкий Михаил Павлович, все позабывший, говоривший странные, пустые слова, был не нужен Фалицкому, и он ни разу его не навестил.

   Одной приходилось справляться со всеми делами. И если бы не помогли Лисенко и Теплоухов - Липочка не знала, как бы она все сделала. Но как-то вышло так, что дворник сказал матери Теплоухова, просвирне, что у Кусковых несчастье: - "Сам с ума спятил", и надо везти его на Удельную, барышне одной никак не справиться. И просвирня послала сына на помощь.

   У Теплоухова с Липочкой знакомство было "шапочное". Теплоухов, бывший в одном классе сначала с Andre, потом с Ипполитом, видал Липочку в церкви и знал, кто она. Так же и Липочка знала, что фамилия высокого, толстого, краснощекого гимназиста, продававшего свечи и принимавшего поминания, - Теплоухов.

   Теплоухов сказал Лисенко, и они решили, что надо помочь Липочке. Когда Липочка не знала, что делать с больным отцом, они явились к ней, съездили куда надо, достали разрешения. Теплоухов сел на извозчика и, обняв крепко притихшего при виде военной формы Михаила Павловича, повез его на Удельную, Липочка поехала сзади с Лисенко. Они устроили ей возможность поместиться при отце, они же помогли ей передать квартиру, распродать и сдать на хранение в склад мебель и вещи и стали навещать ее, помогая, чем могли.

   Липочка знала, что они бедны, как "интендантские крысы", как говорил Теплоухов, и что существенно они помочь ей не могли. Но они давали ей больше, чем деньги, они давали ей нравственную опору, и эти совсем чужие, чуждого ей мира люди стали ей близкими и дорогими.

   Деньги уходили. Больница стоила дорого. Михаил Павлович капризничал, хотел то того, то другого, и Липочка, зная, что дни его сочтены, не могла ему отказать. Оставалось в кошельке всего три рубля, и уже нечего было продать или заложить.

   Липочка сидела, вдаль устремив прекрасные, большие, серые глаза, такие же добрые и глубокие, как у Варвары Сергеевны, и неприятно пожималась под мягким мехом салопчика. Она переживала сегодняшнее утро. Надо было думать о будущем. Надо было искать работу. Службу в комитете она оставила ради отца. Ее место было занято. Надо было достать хотя несколько рублей, чтобы заплатить за отца, и, как ни жутко было думать об этом, нужны были деньги на предстоящие похороны.

   Липочка ездила утром в город. С Финляндского вокзала она пошла пешком на канал к Бродовичам. Ни Сони, ни Абрама не было дома. Нарядный лакей в ливрейной куртке с плоскими золотыми пуговицами и лиловыми бархатными обшлагами и воротником нагло посмотрел на Липочку и сказал:

   - Дома их не застанете. Пожалуйте в редакцию. От трех до четырех прием.

   Было двенадцать. До двух Липочка съездила на конке на Смоленское, помолилась на могиле Варвары Сергеевны.

   "Есть же Бог, наконец, - шептала Липочка белыми сухими губами. - Есть Бог и он мне поможет твоими молитвами, мама!"

   Ровно в три, усталая, шатающаяся от голода, Липочка поднималась по мраморной лестнице, устланной, ковром, в третий этаж собственного дома Бродовича, где помещалась редакция. По лестнице вверх и вниз сновали с озабоченными лицами молодые люди и красивые, с завитыми волосами, поднятыми по моде вверх, нарядно одетые барышни.

   Липочка прошла в большую полутемную приемную. В ней стоял стол под темною суконною скатертью. На столе были навалены ворохами газеты на всех языках. Толстый рыжий господин в очках, в коротком пиджаке, упираясь коленями в кресло, а локтями на стол, дымя папиросой, просматривал газеты. В углу юноша еврей с черными длинными волосами быстро писал карандашом.

   Два штатских разговаривали вполголоса у окна.

   Служитель, в такой же ливрейной куртке, как и на квартире Бродовича, подошел к Липочке, остановившейся робко в дверях, и спросил, что ей угодно.

   - Мне надо видеть Абрама Германовича по личному делу, - сказала Липочка. - Обождать придется. Присядьте, пожалуйста. Липочка села в углу. В глазах у ней темнело, мутило от голода.

   Стоявшие у окна курили сигары и говорили вполголоса.

   - Об этом кричать надо, Виктор Петрович, - сказал один.

   - Теперь не покричишь, - ответил другой.

   - Да... Сильная власть... Глупый, но сильный человек и у него не вырвешь из рук кормило. Но, может быть, вы иносказательно напишете?

   - Переносится действие в Пизу и спасен многотомный роман, - смеясь, сказал его собеседник.

   Через приемную проходили люди и исчезали за тяжелыми темными дверями... У одних были листы бумаги, у других вороха газет. Два раза выходил и Абрам. Он позвал одного из говоривших, потом вышел и кинул молодому еврею:

   - Написали?

   Тот вскочил, собрал разбросанные листки и подобострастно сказал:

   - Написал.

   - Давайте.

   Абрам исчез в дверях кабинета.

   Было четыре, половина пятого. Липочку никто не звал.

   Наконец дверь кабинета открылась. Из нее вышел Абрам с толстым портфелем под мышкой.

   Служитель подбежал к нему и, показывая глазами на Липочку, начал что-то говорить.

   - В типографию, - сказал важно Абрам служителю, передавая портфель, и, кивнув головой Липочке, процедил: - пожалуйте.

   Липочка пошла за ним.

   В просторном кабинете пахло дорогою сигарою. Сизый дым струйкой протянулся над столом и стоял, не улетая. Громадный стол был заставлен бронзою и завален бумагами. Липочке особенно запомнилась большая темной бронзы статуэтка, стоявшая на углу стола. Она изображала худую, стройную, обнаженную женщину в бесстыдной позе.

   Абрам сел в глубокое кресло за стол и круглыми глазами сквозь пенсне смотрел на Липочку.

   - Я - Липочка Кускова, - тихо сказала Липочка. Абрам не шевельнулся.

   - Сестра Andre и Ипполита... Ваших товарищей по гимназии. Они бывали у вас... Я тоже два раза была.

   - А! - промычал Абрам. - Чем могу быть полезен?

   - Мой отец... профессор... умирает в больнице для умалишенных... У нас совсем нет денег... Платить нечем... Я должна была оставить место... Я ищу работу...

   - М-м... - сказал Абрам и засунул руку в карман.

   У Липочки темнело в глазах. Толстая золотая цепь с брелоками и печатками на большом круглом животе Абрама парализовала ее.

   - Я бы могла переводить... Я знаю французский...

   - Мало знать, - сонно, в нос, проговорил Абрам. - Надо быть литературным человеком, уметь литературно писать...

   Он вытащил из кармана белую двадцатипятирублевую бумажку и протянул ее через стол Липочке.

   - К сожалению, мест нет... У меня все полно... Но... я рад помочь вам... Я любил ваших братьев... Мне жаль, что Ипполит не послушался меня и пошел по революционной дороге... Он подавал надежды... Возьмите!.. Я вам даю...

   - Простите, - чуть слышно, чувствуя, как кровь приливает к ее щекам, сказала Липочка. - Я прошу труда!..

   - Я вам сказал, у меня нет места. Берите!

   Липочка нагнула голову и быстро пошла к дверям. Аб­рам кисло скривился, пожал плечами и спрятал ассигнацию в карман.

   - Идиотская дворянская гордость, - пробормотал он. Липочка не помнила, как вышла из кабинета, как, сутулясь и пряча глаза с неудержимо бежавшими слезами, прошла через приемную, спустилась по лестнице и вышла на улицу.

   "Мама! Что же это!?.. Мама, что же ты?" - билась тоскливая мысль.

   "Мама, что же ты?" - думала Липочка и смотрела прекрасными глазами на бледнеющее над лиловым лесом небо.

   Было свежо, но пахло весною, и в говоре воды в канаве было что-то успокаивающее.

   - Весна идет!.. Весна идет!.. - говорили воды, и в запахе земли, полей была сила, возбуждавшая Липочку.

   За углом по просохшей каменной панели бодро постукивали каблуки. Липочка узнала шаги. Улыбка скрасила ее бледное лицо.

   Лисенко в черной шинели с желтыми кантами почтового ведомства показался из-за угла.

   - Здравствуйте, Венедикт Венедиктович, - сказала Липочка. - Как мило, что вы не забываете меня. - Добрый вечер, Олимпиада Михайловна... Как я могу вас забыть!.. Вы знаете... Я говорил уже вам...

   - Оставьте, - перебила Липочка. - Оставьте, оставьте... Не надо этого, Венедикт Венедиктович. Не надо милостыни... Я уже сегодня и так оскорблена...

   Липочка рассказала Лисенко свое утреннее приключение. Лисенко слушал внимательно, прерывая иногда ее рассказ словами: - Очаровательно!.. Грациозно!.. Вот нелепица!..

   Он мало переменился после гимназии. Белые волосы были коротко острижены, плоское рыбье лицо было покрыто веснушками. Ни усов, ни бороды у него не было, и трудно было сказать, сколько ему лет.

   - Вот в том-то и дело, - начал Лисенко. - В том-то и дело, что вы все никак не желаете понять. Еели говорить о милостыне, так это уже я вас прошу мне ее дать.

   - Да, что вы, Венедикт Венедиктович... Да нет!.. Вы с ума сошли!.. Какая уже я невеста... Вы посмотрите на меня... притом нищая...

   - Олимпиада Михайловна, я люблю вас такою, как вы есть. Мне богатство не нужно. Это очаровательно - богатство! Что мне оно. Вот нелепица-то. Я не настаивал раньше только потому, что прав за собою не чувствовал. А сегодня... Прямо грациозно вышло!..

   - Будет... будет!.. Заткнитесь, Венедикт Венедиктович... Будем друзьями... Ну, что говорить о том, что все равно никак невозможно!

   - Я понимаю, Олимпиада Михайловна, что, конечно, как вы дворянка, а я мещанин, ваш отец профессор, а дедушка генерал и вы в книгах каких-то записаны, и герб имеете, а мой папаша полотерных дел мастер был - но жизнь уравняла нас, а любовь...

   - Будет, Венедикт Венедиктович... - отмахиваясь, сказала Липочка, и краска побежала по ее зеленовато-бледному усталому лицу.

   - Вы прекрасны, Олимпиада Михайловна. И вам надо только счастье и спокойствие души. И сегодня молитвами вашей матушки...

   - Ну, ладно... О любви и о прочем бросьте, что же было сегодня?

   - Понимаете, сегодня... Да нет, это просто чудо! Вот и не верь тут в промысел Божий... Сегодня в конторе начальник, Афанасий Гаврилович, подзывает меня и говорит: - "Лисенко, вы не согласились бы поехать помощником начальника Джаркентской конторы? Там вакансия..." Очаровательно, понимаете... Ведь в Джаркенте-то ваш братец, Федор Михайлович, служит в линейном батальоне... Понимаете, перст судьбы. Ну, думаю, теперь королева сердца уже никак не откажет... Грациозно все это как выходит... Сама судьба за меня. - "Конечно, - говорю я, - и с превеликим даже удовольствием", а ведь это, Олимпиада Михайловна... Это подъемные... это прогоны... Насчитали мы с Афанасием Гавриловичем двести сорок шесть рублей девяносто четыре с половиной копейки... Очаровательно... Целое состояние, как вы полагаете? Капиталист я - вот нелепица-то!..

   - Но постойте... Доехать же надо.

   - Афанасий Гаврилович и это предусмотреть изволили. "У нас, говорит, уже принято так, что, когда почтовый чиновник на службу едет, то почтодержатели с него прогонные не берут... Ну и вы им когда-нибудь услугу окажете. Если почта очень большая будет, в два приема отправите"... Очаровательно... прямо грациозно. Так как же, Олимпиада Михайловна?.. Тут и на свадьбу и на похороны хватит и устроиться можно... А... Неужели и теперь - гордость дворянскую показывать будете?..

   Долго, долго молчание Липочки. Не видная ей, неосязаемая, но трудная идет в ней борьба. Молчит. "Синяя кровь" бунтует в ней. Она дворянка, внучка генерала, дочь профессора, в шестой книге записанная, имеющая герб и корону!.. Нет, не дворянка она. Она - бедный, замученный жизнью человек, каким была ее мать, каким умирает ее отец. Не о дворцах же и помещичьих гнездах ей мечтать? Не Раздольный же Лог восстанавливать?!..

   Ах, нет! Разорены помещичьи гнезда. По бревнам растащен их старый дом. И не видала она его никогда!

   Говорит Липочка. Тихим шелестом идут ее слова и сливаются с тихим журчанием воды под снегом.

   - Маленькие люди мы, Венедикт Венедиктович. Маленькие... Вы - почтовые чиновники. Федя - армейский офицер... Все... все. Их много, много маленьких, незаметных людей. Тяжела наша жизнь, жизнь маленьких людей с маленькими радостями и большим горем. Но будем гордыми!..

   - Будем гордыми, - повторяет Лисенко. Вспомнила Липочка кабинет Абрама, запах дорогой сигары, бронзовую женщину в бесстыдной позе и Абрама с золотой цепочкой на брюхе, развалившегося в кресле. Не было у нее теперь ни злобы, ни обиды на сердце.

   - Будем гордыми, - говорит Липочка, - потому что мы, маленькие люди, составляем силу государства, силу всего мира. И не будет нас, остановится весь мир, погибнет Россия. Мы, Венедикт Венедиктович, мы, маленькие люди, крестьяне, извозчики, почтовые чиновники, офицеры, каменщики, полотерных дел мастера, учителя - мы, а не они составляют силу России... Мы маленькие кирпичики, но какое прекрасное здание - все мы вместе.

   - Будет день, Олимпиада Михайловна, когда мы, маленькие люди, станем большими. Мы сила, потому что много нас.

   Липочка рукою останавливает Лисенко. Предостерегает его жест. Борется с ним.

   - Нет... Нет... Сила не в борьбе... Не в насилии... Предоставим кровь и насилие им. У нас сила в другом. В маленькой книге евангелие все это сказано. Наша сила в любви. В любви Бог, потому что Бог - любовь. И мы, маленькие люди, мы не мстить будем, но работать, трудиться и любить... Любить... В труде - счастье. В любви - счастье!.. В молитве успокоение... Вы думаете, - тихо улыбаясь и робко беря за руку Лисенко, говорит Липочка, - я хочу; чтобы вы были таким, как Абрам. А я, как Соня... Сигара, бронза, бархат, кожа, громадные высокие покои... Нет... Нет... Как мама... Я хочу быть такою, как мама. Истыканные иголкой пальцы... Милые, милые мамины пальцы... Под ногами Дамка... Маркиз де Карабас трется у ног. Маленькое счастье маленьких людей в исполнении долга. И мы найдем его?.. Да?..

   Нагнулось к Липочке плоское рыбье лицо Лисенко. Он целует ее застывшие маленькие руки.

   Кажется Липочке прекрасным беловолосый Лисенко.

   - Но только, Венедикт Венедиктович, - долг прежде всего. Раньше мы схороним его, - тихо говорит Липочка.

   - Честь честью, Олимпиада Михайловна. Рядом с вашей матушкой!..

   Погасли лиловые сумерки. Черный лес надвинулся, и не видно, где кончается поле и начинаются сосны. Журчит в глубокой канаве вода, точно торопится рассказать что-то. Прижалась длинная фигура в старом салопе к черному Лисенко, тонкие ручки обвили его шею.

   Благоговейно и свято их молчание.

   Туркестанская весна наступает вдруг. Незаметно подкрадется, подойдет тихо и вдруг захватит бурным цветением фруктовых садов, пряным духом сухой джигды и запахом белых акаций. Все цветет сразу под немолчный шум бушуюших арыков и рев несущегося водопадами сребропенного Усека.

   Еще в марте деревья улиц и садов стояли сухие и голые. Высокие, пирамидальные, серебряные тополя роняли последние желтые листья на дорожки, покрытые гниющим сухим листопадом. В пустыне у гор лежал неглубокий снег. Арыки по ночам замерзали черным с белыми пузырями льдом. Перед Благовещением солнце точно вздохнуло, вспомнило о чем-то, и сразу настала двадцатиградусная жара. Она простояла весь день и, когда румяное солнце опустилось за горы, тепло осталось, разомлевшая земля испускала его. Снег в горах съело, и арыки запели веселую песню весны. Жара стояла несколько недель. Но деревья все еще были голы. Сады стояли в зимнем уборе. Не набухали ветви животворящим соком, не лиловели садовые дали.

   Потом вдруг набежал с горы ветер, обдул, обчистил сухие листья с ветвей, оголил сады, принес мимолетный дождик, весело прошумевший по пыльным улицам и упавший большими черными глазками на широкие проспекты, и, когда на другое утро жители Джаркента проснулись, они не узнали его.

   Все было зелено. Молодые почки на тополях выпирали отовсюду, и, казалось, на глазах лопались и развертывались клейкими бледно-зелеными листочками. Яблони и груши розовели плотными бутонами. Великий архитектор и художник мира быстрою кистью проводил тут и там, и в весенний невесты убор одевались коричнево-черные сады.

   А еще через день - улицы шумели зелеными тополями, густая тень закрыла дорожки между арыками, мелкими, тонкими иголками перла трава, покрывала края улиц, зеленела подле межей полей и нив. Появились бронзовые голые таранчинцы с плугами, запряженными рослыми быками, и по всем полям закипела работа весны.

   Сады стояли в бело-розовом уборе цветущих яблонь, груш и слив, в белой дымке раскидистых вишен и, как нежный узор на светлой кисее, прямыми штрихами метнулись розовые ветви персиков и абрикосов... Белые пышные буль-де-нежи висели плотными шарами. По аллеям трепетали в сладостной истоме сережки белых акаций и желтая джигда точно банку духов опрокинула в пустыню.

   Все цвело точно наперегонки. Все украшалось под говор, писк и пение сотен птиц, вдруг откуда-то появившихся, все шумело и ликовало. С громким мычанием и блеянием тянулись бесчисленные стада коров и баранов на горные пастбища, На плацах забелели рубахи солдат и казаков... Трещал барабан и в вихрях пыли и звуках трубы носились, сверкая пиками, казачьи сотни. Со звоном отъезжали и становились на позицию медные длинные пушки.

   Федя с Наташей уже третий раз выезжали верхом на Борохудзирскую станцию, чтобы встретить молодых Лисенко.

   После бала в собрании было бурное объяснение. Наташа со всем пылом молодости напала на Федю, упрекала его, говорила, что он опустился, стал "как все", что он вел себя позорно.

   Федя, пунцовый, застигнутый врасплох, молчал, сзади молча шагал Николай Федорович.

   - Почему же, Наталья Николаевна, - наконец сказал Федя, не поднимавший глаз от земли, - вы полагали, что я не такой, как все? Именно я самый заурядный, самый обыкновенный офицер Линейного батальона, такой же, как Лединг и Фармазонов.

   - Вы! - воскликнула Наташа и даже остановилась, разводя руками. - Полноте, Федор Михайлович, вы должны быть совсем другим, вы должны быть необыкновенным офицером, вы должны стать, как мой папчик.

   - Почему?.. - спросил Федя.

   - Почему?.. Почему?.. Вы, как ребенок, затвердили одно: почему... да почему... А просто - потому... Вот вам мой ответ. Потому что я так хочу... Я... я... я... И вы, сударь, должны исполнять мои желания.

   - Ну уж, Наташа, - сказал Николай Федорович, - ты, кажется, через край хватила... Федор Михайлович может делать, отличное дело, все, что ему угодно...

   - Нет, папчик... Ну, ты-то как этого не понимаешь!? У него нет матери и кто же побранит его, если не я?.. И вот что, сударь, - обращаясь к Феде, сказала Наташа, - теперь первая неделя Великого поста. Потрудитесь-ка отговеть вместе со мною. И потрудитесь дать мне слово, что больше никогда, никогда вы не изволите пить водку и водить компанию с господами Бирюковыми, Фармазоновыми, Ледингами и Вассонами. Не для вас они! Предоставьте им без вас спиваться с круга...

   Федя говел. Он искренно, со слезами и верою каялся и, когда на другой день сзади белой, в кисее с белыми бантами, светлой, сияющей Наташи подходил к чаше со Святыми Дарами, он был счастлив.

   Ни слова не было сказано между ними о любви. Федя читал по вечерам вслух, Наташа шила или работала по хозяйству. Николай Федорович курил или набивал патроны, мечтал о пролете уток, гусей и лебедей, о поездке на реку Или, на охоту. Наташа и Федя часто ездили верхом. Наташа в длинной серой черкеске, в черной папахе отца с алым верхом на казачьем седле казалась меньше ростом и более хрупкой. Они говорили о езде, о посадке, об удали, об институте, о Тамерлане, который был в этих местах, о лошадях, о китайцах, о Таранчах и никогда не сказали ни слова о том, что они переживали.

   Весь Джаркент знал, что они - жених и невеста. Николай Федорович покручивал свой черный ус и приговаривал: "отличное дело", а сам присматривался к Феде, слушал его, сближался с ним на охоте. На пасху он выпил с Федей на "ты". Наташа смеялась и радовалась этому, но ни Федя, ни Наташа в чистом и нежном цветении своей любви не думали сказать последнего слова. Они искренно возмущались доходившими до них сплетнями Джаркента, не могущего никого оставить в покое.

   Борохудзирская роща была еще черна. Только на концах старых карагачей кое-где желтым налетом показались почки. Вправо от дороги была каменистая пустыня, влево стоял темный лес.

   Сквозь переплет ветвей показались "муллушки" с крутыми белыми куполами.

   Федя с Наташей подъезжали к опушке.

   - Как нынче запоздала почта, - сказала Наташа. - Неужели и сегодня не встретим... А мне так хочется познакомиться с вашей сестрой Липочкой. Она красивая?

   - Нет... Но она... Она страшно милая... Она, как моя мама. Вся для других. У ней "себя" нет.

   - Она не такой сорванец, как я, - сказала Наташа.

   - Что вы, Наталья Николаевна.

   - Ну, конечно, конечно... У меня страсть поработить всех. Я как Тамерлан!.. О, как бы я хотела быть Тамерла­ном.

   - И все-то вы на себя клевещете, Наталья Николаевна.

   - Идти походом, а сзади тысячи повозок, вьюки, обозы, пустыня, горы и города турецкого Востока... А что такое Лисенко? Вы его знаете?

   - Я помню его гимназистом. Тогда я преклонялся перед ним.

   - Почему? - Стыдно сказать. Он ходил гимназистом в трактир "Амстердам", куда было запрещено ходить.

   - Он, должно быть, такой же пьяница, сударь, как и вы.

   - Нет, я думаю, он теперь не пьет. Жизнь его сильно скрутила. Из гимназии его выгнали и он почтовый чинов­ник.

   - Что же, это хорошо, - думая о чем-то другом, сказала Наташа и вгляделась в пустыню.

   - Почта!.. Правда!.. Почта... Как я рада! Сейчас увижу вашу милую сестру. Ужасно странно, Федор Михайлович, что у вас есть сестра и уже замужняя.

   Почта неслась в облаках пыли на трех тройках. Мимо промчались, звеня колокольчиками, тяжелые телеги с большими черными баулами. На баулах сидели покрытые пылью почтальоны. За этими телегами, далеко оттянув, чтобы не попадать под пыль, ехал тарантас, запряженный парою. И уже издали Наташа увидела широкую соломенную шляпу канотье и длинную серую газовую вуаль рядом с высокой фигурой в белом кителе.

   Федя и Наташа слезли с лошадей и привязали их у дерева. Тарантас остановился. Липочка выскочила из него и бросилась к брату.

   Она откинула вуаль. Загоревшее и зарумянившееся на солнце пустыни лицо Липочки светилось счастьем. Большие, лучистые, добрые глаза скрадывали неправильность ее черт. Высокая и стройная, в простом дорожном платье она казалась красивой.

   - Федя! - воскликнула она. - Вот ты какой! Как я рада, что мы вместе... Все легче будет.

   Наташа стояла в стороне. Липочка всмотрелась в нее, чуть щуря свои близорукие глаза, и кинулась к ней, протягивая обе руки. Наташа сделала робко шаг навстречу.

   - А это?.. Я не ошибаюсь... Вы... Наташа? Самсонова?.. Твоя невеста, Федя!

   Точно этим словом сестры была снята какая-то пелена с глаз Феди и Наташи. Они поняли, что "да", и без слов и объяснений, само собою вышло, что они жених и невеста.

   Оба смутились. Наташа горячо обняла Липочку и поцеловала ее.

   - А вот, - сказала Липочка, - позвольте представить... мой муж - Венедикт Венедиктович.

   Лисенко снял с пыльной головы фуражку и почтительно пожал руку Наташи, потом расцеловался с Федей.

   - Видишь, Федя, - сказала Липочка, - я не была права. Права была мама.

   Она сломила темную веточку карагача, усеянную мелкими клейкими листочками.

   - Опавшие листья тихо гниют у подножья деревьев... Их смела жестокая буря... Они умерли, потому что должны были умереть... А на месте их уже показались новые побеги, и молодая жизнь идет на смену старой. Мы с тобою уцелели... Мы не опавшие листья... Мы будем строить новую жизнь, искать красоту и правду, пока не пробьет наш час. Только тогда мы опадем... по воле Божьей?.. Куда же мы, Федя?

   - Папа очень просит вас к нам. Пообедаете, а потом он отвезет вас на вашу квартиру подле почты, - сказала Наташа.

   Тарантас покатился, Федя с Наташей поскакали, показывая дорогу.

   Николай Федорович ждал их у калитки.

   - С вашей дочкой, невестой моего брата, я уже познакомилась, - сказала Липочка, подавая ему руку.

   Какое-то облачко как будто нашло на загорелое лицо Николая Федоровича. Точно тысячью мелких морщинок покрылось оно и как-то постарело сразу. Но оно сейчас же и прояснилось.

   - А Наташа заневестилась уже, отличное дело... - сказал он.

   Наташа, покраснев до самого края кокетливо сбитой набок папахи, ответила в тон отцу:

   - Я не знаю, папчик, отличное дело, как это вышло.

   - Эге, коза, да ты уже отца передразнивать стала. Что же будет, как поженитесь! Ну, жених! Позволь мне обнять тебя, раз уже так вышло.

   - Да разве это... - спросила Липочка, - вы только сейчас узнали? Кажется, я и правда села в калошу.

   - Знали-то мы это давно, отличное дело, - сказал Николай Федорович, - да только никому этого не сказывали.