Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

  - Да, да, поговорите, пожалуйста. Такому молодцу надо идти в гвардию. Помилуйте, перед ним - московская, гренадерская, павловская, финляндская, две стрелковых вакансии и вся варшавская гвардия... Это какая-то дурь.

   - Кусков, пожалуйте сюда! - позвал Федю Никонов. Ротный взял Федю под руку и повел его к лазарету. Там, по широкой дорожке садика, он стал ходить с ним взад и вперед.

   - Что с вами, Кусков? Я не понимаю, что случилось. Вы знаете, куда вы выходите? - говорил Семен Иванович.

   - Так точно, господин капитан, - сказал Федя.

   - Батальон стоит на китайской границе, едва ли не в самом Китае. Быть может, даже в Кульдже. Я даже не знаю, стоит ли он вместе или поротно. Сопьетесь там... Глушь... Дыра... Пустыня, по дорожнику 1096 верст от ближайшей станции. Что вы там будете делать?.. Ну, желаете идти в Туркестан, идите в Ташкент, все на железной дороге. Хотя и там пьянство, игра в "мяу" и бог знает что. Почитайте Щедрина! Нет, нет, Кусков, вы, краса училища и Государевой роты, должны служить в гвардии, а не на краю света. Туда кандидатов достаточно. Ведь это все равно, что добровольно сослать себя в ссылку в места весьма отдаленные.

   - Мое решение твердо, господин капитан.

   - Что же, слава Пржевальского влечет вас? Тогда кончите сперва академию. Путешествовать, не зная ничего, не умея сделать астрономического определения места, бесполезно... - говорил капитан, сердясь на своего любимца.

   - Господин капитан, - твердо сказал Федя, - разрешите мне идти туда, куда я хочу. Я такой зарок дал. Это мое право.

   - Ну, идите... идите. Куда хотите... Но я не понимаю. Капитан резко повернулся и пошел, блестя на солнце белым длиннополым кителем, обратно в столовую.

   - Старший портупей-юнкер Лебединский, - вызвал батальонный.

   - Лейб-гвардии в Финляндский полк...

   Разборка вакансии шла дальше, не нарушаемая никакими неожиданностями. Листы списков у юнкеров покрывались черными полосами зачеркнутых вакансий и последние ученики торопливо соображали, что взять. Ушли все петербургские, московские, варшавские, киевские вакансии, быстро были разобраны Кавказ и Крым, стали чаще слышаться наименования полков с крупными номерами, глухие стоянки Польши.

   - В 65-й лейб Бородинский полк...

   - В Тарутинский.

   - В Устюжский.

   - Ну, как ты здороваться будешь, чучело, - шептали товарищи, - здорово, устюжстцы. Не выговоришь натощак.

   Вызывали уже третьеразрядных... Тот, у кого нашли Рылеева, ухитрился заполучить вакансию в резервный ба­тальон в Самару, юнкеров пугало слово: резервный. Владелец литографированных сочинений Толстого ухватил себе Красноярскую конную казачью сотню и успокоился на желтых лампасах и высокой казачьей папахе.

   Оба получили лучшие стоянки, чем Федя, шестой ученик, ничем не запятнанный, числящийся в первом разряде по поведению.

   Когда по окончании разборки шумливо расходились по баракам юнкера, помпон Старцев догнал Федю.

   - Кусков, как я вас понимаю! - говорил он, по-женски ласкаясь к Феде. - Les chants desesperes sont les chants les plus beaux (Песни отчаяния - самые прекрасные песни...). Я так и г'исую себе. Пустыня, тигг'ы, одиночество, и вы со своими высокими мыслями. Вег'ьте мне, что в одиночестве вы найдете счастье. Вы уйдете от пошлости миг'а... От людской мег'зости!

   Федя невольно поежился. Дело было сделано... И, когда красота решения превратилась в действительность, ему стало страшно. Он смотрел на Старцева, загоревшего и огрубевшего в лагере. Помпон не казался увлекательно красивым. И Федя думал: "Да легко все это говорить про другого, а пошел бы ты сам испытать эти chants desesperes? Небось будешь стараться попасть в Преображенский или Измайловский, чтобы ломаться по петербургским гостиным". И первый раз Федя почувствовал отвращение к людям и испытал жуткий страх сознания, что другой никогда тебя не поймет. "Недаром, - подумал он, - и пословица говорит: чужую беду водой разведу, своей ума не найду!".

   Жизнь в кипении занятий и заботах о постройке обмундирования неслась быстро. Малиновые, бараньей кожи, чембары и белая с назатыльником фуражка несколько успокоили Федю. От них веяло чем-то экзотическим, азиатским. Они напоминали картины Верещагина, так страстно любимые Федей, искренно считавшим Верещагина величайшим в мире художником.

   Дома его баловали. Дядя Володя подарил ему целую библиотеку о Средней Азии. Тут были и сочинения Пржевальского, и описания походов на Хиву Бековича-Черкасского и войны в Туркестане Черняева, Кауфмана и Скобелева, и описания Бухары и Хивы. Но больше всего его тронула мама. Федя знал, что она едва сводила концы с концами, что столовое серебро давно заложено и квитанции на него переписывались, обедали на старой скатерти, чай пили на клеенке, няню Клушу устроили в богадельню, мама носила третий год одно платье и все ту же черную косынку, и вдруг она, за несколько дней до производства, подарила Феде прекрасное двуствольное ружье двенадцатого калибра со стволами Франкотта, центрального боя, с красивыми крытыми коричневым лаком курками, и с резьбою у замков, изображавшей лисиц, зайцев и оленя.

   - Мама! Да что же ты!.. Да как же это можно!.. Мама... Нет... откуда?.. Ведь это, поди, поболее ста рублей стоит!

   Варвара Сергеевна не скрывала. У нее были еще старые брошки. Она берегла их для Липочки и вот, вместе с Липочкой, они решили продать эти ненужные им брошки и подарить Феде хорошее ружье.

   - Мы хотим, - говорила Липочка, сидя рядом с матерью, - чтобы ты, Федя, всегда нас помнил... Мне не нужно... Замуж я никогда не выйду. Наряжаться мне не к лицу... Я, милый Федя, примирилась с тем, что я опавший листок. Мне ничего не нужно!

   Странно было слышать это Феде. Он вспоминал, как еще так недавно сестра говорила ему нетерпеливо:

   - "Сядь в калошу!"

   Впрочем, это "так недавно" было так давно, давно, когда живы были Andre и Лиза, когда не томился в заключении Ипполит и весь их дом кипел жизнью детей. Тогда громко лаяла, виляя хвостом, Дамка, и спал у подушки на его постели серый, полосатый Маркиз де Карабас.

   И Феде нечего было ответить ей. Все ушло, и судьба, правда, разметала их всех, как опавшие листья.

   Были тяжелые большие маневры. Двенадцать дней колесил по окрестностям Красного Села их батальон. Юнкера обливались потом на жарких солнечных лучах, мокли под дождями, дрожали холодными, серыми ночами на голой земле, в маленьких палатках tente abris, под шинелями. Исхудали, почернели... Пять юнкеров захворали дизентерией и были увезены в госпиталь. Плечи были растерты в кровь вещевыми мешками, ноги раздулись и саднили от тяжелых, никогда не просыхавших сбитых сапог, а сами юнкера казались подурневшими, измученными, со ввалившимися усталыми глазами.

   В сутолоке маневренных боев, среди белого порохового дыма, треска выстрелов, свиста бумажных пулек, грохота орудий, после переходов по глинистым, размокшим лесным дорогам, по тридцать, сорок верст в день, с поздними обедами то в ротных котлах, то в котелках, изготовленными темными ночами под косыми струями дождя, обалдевшие юнкера уже потеряли сознание, какой день, какое число, и знали одно: все это кончится и будет производство!

   Батальон подняли с бивака в четыре часа утра, когда еще солнце не встало, и все кругом было покрыто густым слоем белого тумана. В нем едва намечался ближайший козел составленных ружей и прозябший дневальный в мокрой, колом топорщащейся шинели. Он проходил вдоль козел и пронзительно и противно кричал:

   - Вставать... вставать. Государева рота! Последний раз вставать!

   С глухим ворчанием поднимался батальон.

   Валили и расшнуровывали палатки, разбирали серые, почерневшие от непогоды полотнища, веревки, полустойки, приколыши. На сжатом ржаном поле, на колющей руки соломе, помогая друг другу, катали шинели и прикрепляли к ним палаточное полотно, стойки и котелки.

   - Кусков, помогите мне, - говорил видный Купонский. Он, только что вымывшийся в ручье, в ярко начищенных сапогах, шароварах и нижней рубахе, скатывал шинель.

   - Сегодня, Кусков, надо поаккуратней одеться. Сейчас каптенармус будет выдавать чистые рубахи. Сегодня производство. Подтвердите взводу, чтобы котелки начистили как следует. Ваш князь Акацатов все никак не научится скатку катать... Вы сегодня же домой?

   - Да, мои здесь, в городе.

   - Нет, я завтра... Помоюсь в бане сегодня и завтра прямо в парадной форме. Батальонный приказал в парадной форме. Батальонный приказал училищную баню протопить.

   На полускате, у речки, где еще гуще лежал туман, горели желтыми огнями, дымя и чадя, костры. Над пламенем висели черные, закоптелые котлы. Кипятили чай. На земле были длинными рядами расставлены глиняные кружки. Дежурный по кухне раздавал белые булки, только что выпеченные в соседней немецкой колонии. Сизыми силуэтами рисовались в тумане юнкера, стоящие, сидящие, лежащие с кружками чая. В стороне от них, блестя инструментами, собирались старые солдаты, училищные музыканты, по прозвищу "пески". Их трубы и барабаны были начищены. Стройный, высокий солдат, штаб-горнист, седлал лошадь начальника училища.

   Туман осел к земле, и чистое, ясное, без единого облака светло-бирюзовое небо куполом раскинулось над полями. Стали видны кусты ивняка с длинными тонкими листьями, сверкающие алмазами росы, паутина на них казалась в косых лучах восходящего солнца куском перламутра.

   Все стало радостным и веселым. Составленные винтовки с новыми, только что натянутыми желтыми ремнями сверкали серебром штыков. Ярко горели золотые бляхи с пылающей гранатой на поясах. Котелки на скатанных шинелях, разложенных рядами на примятой соломе, казались языками красного пламени.

   Соседний батальон Константиновского училища, "констаперы", выгнал какого-то зачумелого от массы людей зайца и с криком и гиканьем гнал его на "павлонов".

   - Ату! Держи... держи его!

   Под лучами солнца вскипала молодая кровь, распрямлялись мускулы и исхудалые, вымытые лица блестели красотою молодости.

   - Строиться! Господа юнкера - строиться!..

   Юнкера разбегались по местам, надевали тяжелые мешки и скатанные шинели и, сверкая котелками, выравнивались на истоптанном поле за ружейными козлами.

   Кто-то поджег солому, кто-то бросил в огонь холостой патрон, треснул взрыв, сизый дым стлался, сливаясь с остатками тумана, быстро разгоняемого солнцем...

   В свежем кителе при орденах, в фуражке "корабликом", с большим старомодным козырьком, на гнедой лошади подъехал батальонный, полковник Щегловитов, и поздоровался с юнкерами.

   - Батальон - в ружье! - басисто скомандовал он. Звякнули расцепляемые штыки тяжелых берданок, исчезли козлы, последние следы бивака.

   - Батальон! Равняйсь!..

   Портупей-юнкер Комаровский принимал от высокого рыжебородого батальонного адъютанта знамя, длинное белое древко с металлическим копьем, без признака полотнища, с одними тяжелыми кистями.

   - Батальон! На пле-е-чо!

   С видом заправского гвардейца-волынца, сурово хмурясь и отбивая по земле носком, Комаровский приближался за адъютантом к фронту.

   - Под знамя - шай! На краул!

   Затрещали барабаны и заиграл армейский поход оркестр "песков". Салютовали, опуская шашки, офицеры, и юнкера смотрели и думали: "вот так же скоро и мы будем салютовать".

   Знамя стало на фронте третьей роты.

   - Батальон, на пле-чо!.. К но-о-ге!..

   И сейчас же:

   - Ружья во-о-ль-но! Справа по отделениям! Батальон выходил на шоссе, примыкая к длинной колонне войск северного отряда, наступавшего на Петербург...

   Со стороны Кавелахтских высот, от Дудергофа, Горской и из главного лагеря длинными белыми змеями тянулись бесконечные колонны и разворачивались на военном поле. Южный отряд наступал на Арапакози, Лабораторную рощу и правым флангом захватывал Кирпуны и Телези. Батареи занимали позицию по вершинам Кавелахтского хребта.

   У Царского валика, с большой белой палаткой, охраняемой часовыми, чернели линейки Гофмаршальской части. Там готовили Высочайший завтрак.

   Пахло осенью. В воздухе плыла паутинка. Отдохнувшее от войск военное поле зеленело свежею травой и цветами осенней ромашки. Пустые бараки авангардного лагеря с заколоченными окнами и грязными дорогами, где валялась солома и обрывки бумаги, тянулись серою линией по краю поля. Нежилою скукой веяло от них.

   Ровно в половине девятого где-то от Высоцкого раздался густой звук пушечного выстрела, большой клуб белого дыма вылетел над желтыми полями, покатился в воздухе и медленно растаял. Авангарды северного отряда обнаружили позицию противника. По Ропщинскому шоссе показались густые массы кавалерии. По обеим обочинам шли рысью кирасирские эскадроны, и пыль не поднималась с сырой, набухшей от дождя дороги.

   Из-за батареи на Кавелахтских высотах заалели гусары и алыми маками посыпались на военное поле.

   Из Красного Села показалось несколько троек. Звон бубенцов радостно трепетал в осеннем воздухе.

   Государь император ехал со свитой к Царскому валику, где для него были приготовлены верховые лошади.

   В длинном пехотном сюртуке, туго подпоясанный серебряным шарфом, в тяжелых сапогах, государь сел на лошадь. Конюшенный офицер легко подсадил на прекрасную караковую английскую кобылу маленькую ловкую императрицу Марию Федоровну. Сопровождаемая Великой княгиней Марией Павловной и детьми на маленьких пони императрица поскакала широким галопом к гусарскому полку, выстраивавшему фронт для атаки.

   Кирасирские полки белыми линейками эскадронов и квадратами резервных колонн покрыли желтое жнивье красносельских полей от Михайловской до Красного Села... Часто фыркали громадные гнедые, вороные, караковые и рыжие кони, и от топота двух тысяч конских ног гудела земля. Из Красного Села веером рассыпались по зеленому полю казаки в красных и голубых шапках и неслись карьером навстречу строгим линиям гусарских эскадронов... Щелкали выстрелы винтовок. Белый дымок таял в воздухе... Протяжный гик звучал над полем...

   Дразнила казачья лава гусар.

   Конные батареи, звеня орудиями, опережали казаков. В струну вытянулись рослые, легкие лошади уносов... Прислуга на скаку срывалась с седел и бежала отцеплять пушки, и - бомм! бомм! - мягкими белыми клубами окутались пушки на флангах казаков.

   Кавелахтские высоты ответили громом десятков орудий. Из Гаргинского и Новопурского лесов выходили бесконечными цепями гвардейские стрелки. Белые рубахи спускались на поле... Кавелахтские холмы покрылись тройною гирляндой белых дымков. Резко звенели в воздухе кавалерийские сигналы. Маневренный бой начался столкновением кавалерии.

   Несколько минут все военное поле было покрыто скачущими всадниками... Белые линии кирасир столкнулись с алыми и черными линиями 2-й дивизии и остановились. Посредники разводили полки... Поле освобождалось от конницы... На него выходила пехота. Часто и грозно гремели с обеих сторон пушки...

   Полк военных училищ свернул на полевую дорогу и бегом спешил к военному полю.

   У Феди ныли растертые мешками в кровь плечи. Скатанная шинель горячо грела грудь и спину.

   Перед Федей открывалось мутное от дыма и кисло пахнущее порохом поле. Училищный батальон перестроился поротно сзади каких-то пехотных масс. Первая и вторая роты рассыпались цепями и побежали по артиллерийскому полигону, изрытому воронками гранат и поросшему мелким кустарником.

   На несколько мгновений залегли в балочке, вскочили и побежали туда, где часто, точно торопясь израсходовать патроны, стреляли солдаты. Ясными стали мундиры противника, малиновые погоны, ранцы и барашковые шапки стрел­ков. Сейчас атака... Странно колотилось сердце, точно чуяло за шумною игрою призрак крови и смерти.

   Вдруг слева, разрезая грохот пушек и трескотню ружей, над вспыхнувшим где-то далеко, на середине поля, "ура", раздался резкий, певучий сигнал... Его повторили вправо... Впереди протяжно завыли пехотные горны. Ближе... Дальше... Все поле, на много верст, огласилось звуками труб и горнов. Играли: отбой!

   Пушечные громы оборвались. Не сразу смолкла ружейная перестрелка. Так, разогнавшись, бешеная тройка не может сразу остановиться... Наконец все стихло. Низко неслись пороховые туманы. В их сизом отствете голубыми тенями двигались люди. И несколько мгновений казалось, что на поле была полная тишина. После пушечного грохота и ружейной трескотни, после звуков сигналов голоса людей не были слышны. Солнечные лучи робко проникали в пороховую гарь и сеяли бледно-желтый свет на поле, покрытое войсками. Вот где-то раздалась команда, грянул оркестр, и сейчас же, нарушая тишину, понесся по полю ликующий выклик: "Здравия желаем, Ваше Императорское Величество-о-о-о... рады стараться, Ваше Императорское Величество-о-о!".

   Государь объезжал полки.

   Федя и фельдфебель Купонский обчищали друг друга сапоги и шаровары. Кругом чистились и переговаривались юнкера.

   - Как жаль, что вы, Кусков, не взяли гвардейской вакансии. Смотрите, какая красота! Мой полк во-он стоит... Видите? - говорил Купонский, показывая рукою на край поля. Лицо его светилось счастьем.

   Федя молчал. Сердце его сжималось и не знал он, чего было в нем больше: радости предстоящего производства или тоски перед неизвестным будущим.

   - Вы могли в стрелковый императорской фамилии ба­тальон выйти. Вы посмотрите, что там за люди! - говорил Купонский, обдергивая на Феде рубашку. - А форма!.. Конфедератки с ополченским крестом!.. Очарование!..

   - Что сделано, то сделано, - со вздохом сказал Федя. Разговор тяготил Федю, и он обрадовался, когда раздалась команда:

   - Господа юнкера старшего курса, построиться поротно, без винтовок.

   Юнкеров подвели к Царскому валику. Пороховой дым рассеялся. Крестообразный валик с палаткой резко рисовался на синем небе. За валиком, на зеленой траве, были разостланы длинные скатерти. По ним были разложены тарелки, ножи, вилки, стаканы и рюмки. Поодаль темной массой стояли экипажи, запряженные прекрасными лошадьми. Пажи и юнкера Николаевского кавалерийского училища уже вытянулись длинной линией, к ним примкнул Купонский. Белая линия юнкеров протянулась от Царского валика до Лабораторной рощи.

   Федя чувствовал боль в ногах. Саднило плечо... Мысли, как облака по небу, разбежались по всей его жизни. Вспомнил Бродовичей, их дачу, Соню, игрушки Абрама... Страшно стало за Ипполита. "Что замышляли они и его брат против императора, чье одно присутствие наполняет все сердца волнением и умиленным счастьем?.. Почему хотели они какой-то перемены, когда все, что было и есть так прекрасно? Если бы все, что было - было сном... Проснуться и знать, что Ипполит у него не был... Что его ожидает Новочеркасский полк... Но Лиза повесилась или повешена кем-то в деревне... Ипполит арестован, Миша по­шел в босяки... Его ожидает разлука с матерью... Кто сделал все это?.. Кто?.. Для чего?.. Для чего разрушили их маленькое счастье?!".

   Юнкер Романченко, худощавый, бледный, беловолосый, стоявший подле Феди, упал в обморок.

   - Фельдшера!.. Фельдшера!.. - раздались голоса.

   Романченко отнесли в сторону. С него сняли скатку... Какая-то изящная дама, может быть это была великая княгиня, наклонилась над ним. Романченко пришел в себя, застенчиво улыбнулся, оправился и пошел в строй.

   От Царского валика шел к юнкерам государь.

   Уже много раз, и близко, видал государя Федя. Но никогда он не замечал на нем того оттенка грусти, что лежал теперь на его лице. Оно было бледно, и большие глаза смотрели печально.

   "Почему грустен государь? - мелькнуло в голове Феди. - Он, верно, сознает, что за радостью производства ждет трудовая жизнь офицера... За золотом эполет - тяжелый долг службы...".

   Государь поздоровался с юнкерами. Он остановился против них и секунду помолчал. Эту секунду молчания уловили только юнкера. Им каждый миг казался вечностью.

   - Поздравляю вас, господа, офицерами, - отчетливо и громко сказал государь.

   - Покорнейше благодарим, Ваше Императорское Величество... Ура!..

   Государь подождал, когда стихнет взрыв первого восторга. Потом сказал просто и ясно, и Федя навсегда запомнил его слова:

   - Служите Родине, господа, честно! Берегите для нее своего младшего брата - солдата! Любите и жалейте его!..

   Он приложил руку к фуражке и пошел к правому флангу, где стояли пажи. Императрица и великие княгини шли за ним и передавали приказы своим камер-пажам. Дежурный генерал-адъютант и флигель-адъютант раздавали приказы юнкерам. Государь шел по фронту, останавливался, задавал простые вопросы и смотрел ясными глазами в глаза каждому юнкеру.

   - Фельдфебель Купонский, Ваше Императорское Величество!

   - Лейб-гвардии в Московский полк.

   - А-а! Будем, значит, видаться. У вас родные есть в Петербурге?

   - Никак нет, Ваше Императорское Величество. У меня только мать в Пензе.

   - Поедете к матушке, поблагодарите ее от меня, что такого молодца вырастила.

   - Старший портупей-юнкер Кусков, Ваше Императорское Величество, - проговорил Федя. Он смотрел в глаза государю и так тянулся, что, казалось, вот переломится.

   - Куда вышли?

   - В 7-й линейный Туркестанский батальон, Ваше Императорское Величество.

   - У вас там кто-нибудь есть?

   - Никак нет, никого нет.

   Как будто тень удивления прошла по ясному лицу государя.

   - Служите честно!.. Мне нужны на окраине особенно хорошие офицеры... Не скучайте... Не пьянствуйте... Станет очень трудно: напишите мне. Да хранит вас Господь!..

   В глазах у Феди потемнело, и он не упал только потому, что привык стоять навытяжку. Словно во сне он слышал, как назвал себя мягким басом правофланговый:

   - Юнкер Башилов, Ваше Императорское Величество, - и государь сказал ему: "Выше меня будете".

   Феде солнце казалось мутным. Как в облаках какого-то пара двигались люди, проехал конвойный казак. Красные искры метались перед глазами, и в ушах непрерывно звенело. Налетел легкий прохладный ветерок, ледяные капли пота выступали из-под бескозырки.

   - Что с вами? Вам дурно, Кусков, - прошептал Купонский.

   - Нет... ничего... пройдет... - пробормотал Федя и почувствовал, как медленно возвращаются силы, и яснеет поле.

   Государь обошел фронт и ушел в палатку на валике.

   Шумною толпою возвращались произведенные офицеры к батальону, где за составленными ружьями лежали юнкера. Кавалеристы разбирали лошадей и взапуски скакали к баракам лагеря.

   Батальон Феди разбирал ружья.

   По полю гремела музыка, и полки за полками расходились по лагерям. Со звоном неслись тройки к Красному Селу, и быстро пустело военное поле. Лакеи собирали посуду и скатерти и укладывали в ивовые корзины.

   Лагерь, маневры, производство - все было кончено... Военный год совершил свой круг и начинал новый.

   Скукой веяло от истоптанного голого поля.

   - Прощайте, князь Акацатов, кто-то будет муштровать вас теперь по вечерам!

   - Прощайте, Ценин. Не кушайте так много хлеба... А, Старцев, как мило, что вы пришли проводить меня!

   Федя стоял у своей юнкерской койки, окруженный товарищами, и пожимал им руки. Он уже был одет в длинные брюки с кантом и двубортный офицерский сюртук. Шашка на черной лакированной портупее висела сбоку. Ротный зал горел в солнечных лучах.

   Из коридора, отдаваясь эхом о молчавшие все лето пустые стены, неслась училищная "Звериада":

  

   Прощайте все учителя

   Предметов общей нашей скуки,

   Уж не заставите меня

   Приняться снова за науки!

   И наливай, брат, налива-ай

   Все до капли выпивай!

  

   В тон песне раздавались веселые голоса:

   - Господа, вся третья дивизия в Кан-Груст.

   - Гренадер просим в Демидов сад к девяти часам.

  - Гвардия в Аркадию!

   Прощайте иксы, плюсы, зеты,

   Научных формул легио-он,

   Банкеты, траверсы, барбеты,

   Ходьба в манеже под ружьем...

  

   У училищного подъезда длинной вереницей стояли извозчики. Юнкера и офицеры разъезжались по городу.

   Федя окинул последним взглядом роту, посмотрел на образ Михаила Архангела, еще и еще раз пожал руки и вышел в коридор.

   Два прожитых года показались мгновением. Вся прожитая жизнь была так коротка, и память упиралась в туманы детства и небытия.

   Вся жизнь разворачивалась впереди, как длинная дорога.

   Накинув легкое светло-серое пальто, Федя вышел из подъезда и сел на извозчика. Он почти никогда не ездил на извозчике и неумело уселся на дрожки. Стесняли маленькие сапоги, шашка мешала и путалась под ногами. Юнкера, расходившиеся из училища, городовые и солдаты отдавали ему честь. Трудно было привыкнуть отдавать ее обратно, и хотелось быть вежливым. Два раза он и сам отдал честь офице­рам и потом уже соображал, что он офицер. Какой-то внутренний смешок смеялся внутри, и странно было думать, что еще рано утром было сжатое поле у Кипени, ходили по нему молочные волны тумана, стояли среди соломенной щетки глиняные кружки и он, прозябший после ночи в палатке, пил чай.

   Как давно все это было. Точно несколько лет назад он шел в цепи по неровному полю, шмыгали ноги по кустам голубики, и терпко пахло от низкого можжевельника!

   Извозчик ехал медленно, и хотелось ехать скорее, и так сладки были эти минуты, что хотелось их протянуть. Ехал по Дворцовому мосту, смотрел на Неву и мысленно прощался с нею.

   В Летнем саду густо разрослись столетние липы и местами желтели... Милый, родной Летний сад!.. Феде казалось странным, что никто не обращал на него внимания. Девочка катила по Летнему саду большой желтый обруч и, докатив до ворот, повернула назад, не взглянув на Федю... "Разве они не знают, что я - офицер?!" - подумал Федя.

   На Фонтанке от наваленных горами вдоль набережной дров пахло смолою и грибами. Извозчик свернул на Невский... Булочная Филиппова... "Купить разве маме калачей!.." Но показалось почему-то неловким. Он - офицер!.. Воспоминания плыли мимо него. "Продажа дров" на Троицкой, длинный забор, открытые ворота и грязная, черная, усыпанная стружками дорога с блестящими колеями. По-родному у пяти углов зазвенела конка... Вот и последний поворот... Ивановская. Хмуро косит на Федю коричневая гимназия. Федя слез с извозчика. Вошел во двор.

   Пусто на дворе. Желтая с белым кошка греется на солнце. Увидала Федю, вскочила и побежала на второй двор, где когда-то стояли экипажи Савиной.

   Привычным движением Федя вскинул голову к окнам пятого этажа и сейчас же увидал прижавшееся к стеклу милое лицо мамы.

  

   Варвара Сергеевна знала, что в этот день - производство. Она знала, как оно будет, и по часам рассчитала, когда Федя должен приехать.

   "В час дня кончатся маневры, и, значит, около двух Федя станет офицером... Сейчас домой... Около трех, в начале четвертого, он должен войти во двор..." Она первая его увидит. Работа с утра валилась из рук. Утром Варвара Сергеевна ходила во Владимирский собор, к обедне, потом накупила булок, пирожных, конфет, бутылку вина и красной смородины, так любимой Федей. В час села с тетей Катей за завтрак, но ни к чему не притронулась. После завтрака накрыла стол для себя и Феди и в три часа стала у окна ждать. Мысли Варвары Сергеевны следили за Федей. Вот он пришел на станцию, взял билет, уже не в третьем классе, как нижний чин, а во втором, и едет домой. "Вот он вышел, взял без торга извозчика, где уже там торговаться, поди торопится - и вот... вот... он уже давно должен быть у ворот. Господи! Уже не случилось ли чего!".

   Варвара Сергеевна вздрагивала при каждом треске дро­жек. Ехали и ехали... И кто ехал?.. Зачем ехали?.. Его - не было. Дом был еще пуст, жильцы не съехались с дач. Никто не входил в ворота. Било четыре, и Михаил Павлович вышел на прогулку для моциона. Пора накрывать к обеду. Варвара Сергеевна попросила тетю Катю посмотреть в окно, сама стала накрывать. Торопилась, кое-как ставила тарелки. Ревновала к тете Кате, что она первая увидит Федю и ей первой поклонится Федя офицером. И как только накрыла, снова подошла к окну.

   Липочка качающейся усталой походкой прошла через двор.

   - Ну как Федя? - еще из передней спросила она.

   - Нет еще.

   - Что же это, мама? Не ошиблись ли? Сегодня ли?

   - Сегодня. Сама читала. Разве перемена какая? Да нет, дядя Володя написал бы или зашел сказать. Уж я и ума не приложу, что могло задержать.

   Говорила, а от окна не отрывалась. Следила, как медленно ползла тень от главного флигеля. Когда начала смотреть, весь двор, залитый свежим асфальтом, блестел на солнце. Теперь тень от дома закрывала больше половины двора и Федя пойдет уже не озаренный солнцем.

   "И когда надвинулась эта тень? - думала Варвара Сергеевна... - Как я ее не приметила?"

   Михаил Павлович, сгорбившийся, жалкий в своем черном, узком, коротком пальто, прошел обратно.

   - Приехал Федя? - спросил он. Варвара Сергеевна махнула рукой.

   - Ну, давай, мать, обедать.

   Варвара Сергеевна сидела как на иголках. Рассеянно разливала суп, резала жаркое - она приготовила утку для Феди, а сама прислушивалась, не стучат ли по лестнице знакомые торопливые шаги, через две-три ступеньки... Вот-вот задребезжит колокольчик.

   Михаил Павлович, как нарочно, долго сидел за столом. Он медленно курил дешевую сигару, которую называл "Regalia Capustissima", и ворчал:

   - Дождешься, матушка! Поди с товарищами закатился куда-нибудь по злачным местам опрыскивать эполеты. Что ему, что мать волнуется.

   - Нет, не такой Федя, - робко защищала Варвара Сергеевна.

   - Все они одинаковые... Хороши! Современное поколение... А мы, дурни, радовались детям. Вот будут утешать, ублажать на старости.

   - Грех так говорить, Михаил Павлович. Мало ли что могло случиться.

   Было тяжело. Ревнивая обида против воли закрадывалась в душу.

   Наконец в шесть часов Михаил Павлович ушел в свой кабинет отдохнуть перед клубом, и Варвара Сергеевна, поручив Липочке прибрать стол, а кухарке держать обед на плите и поставить самовар, поспешила опять к окну.

   Солнце освещало лишь узкую полоску у самой их двери, и там щурилась и грелась полосатая желтая с белым кошка старшего дворника.

   Тетя Катя подошла и сквозь ветви филодендрона заглянула в окно.

   - Ишь, кошка умывается, - сказала она. - К гостям, значит. Сейчас и приедет.

   Постояла и отошла.

   Кошка умывалась, и хотелось верить, что это неспроста. Но против воли вставали в голове ужасы. Мало ли что могло случиться! Говорят, ни одни маневры не проходят без несчастных случаев. То задавят кого-нибудь, то пушкой убьет... Мог и заболеть, солнечный удар мог случиться... Мало ли что!

   Медленно и звонко, каждым ударом отдаваясь в сердце Варвары Сергеевны, часы с рыцарем пробили семь. Кошка улеглась в крошечном четырехугольнике света. Весь боковой флигель был под косыми солнечными лучами, стекла в верхних этажах блестели так, что было больно глазам.

   В своих думах Варвара Сергеевна прослушала, как подъехал извозчик... Но шаги в воротах сейчас же узнала. Шибко забилось ее сердце. Федя шел быстрыми шагами стройный и тонкий в светло-сером пальто с золотыми погонами и пуговицами. Он сейчас же увидел ее и замахал ей рукою.

   Она хотела броситься в прихожую, чтобы самой открыть дверь, как много раз открывала, когда он был гимназистом, кадетом и юнкером, но вдруг отяжелели и стали мягкими ее ноги, в глазах потемнело и она, шатаясь, едва дотащилась до дивана.

   - Липа! Липочка! - слабым голосом позвала она. - Открой! Федя...

   Все завертелось у нее перед глазами. Липочка побежала в прихожую.

   - Мама! Что с тобою! Какая ты бледная!

   - Ничего, Липа... Это так. От радости... Пройдет... Сейчас пройдет... Открой же!

   - А мама? - услышала она, как сквозь сон, тревожный вопрос Феди.

   - Я здесь... Так, сомлела немного, - проговорила слабым голосом Варвара Сергеевна и сейчас же почувствовала горячие поцелуи на руках и как во сне увидала, как склонилась перед нею на колени стройная фигура в темном сюртуке со светлыми погонами. Круглая голова с мягкими, шелковистыми, отросшими волосами просунулась ей под руку... и сознание вернулось к ней.

  

   Через час она сидела за столом. Липочка подкладывала брату куски разогретой утки, и он ел не глядя и торопясь рассказывать. Михаил Павлович ходил по комнате, в пальто и в шляпе, и слушал сына. Он притворялся недовольным, но счастье семьи захватывало и его.

   - Что же так долго не шел? - спросила наконец Варвара Сергеевна.

   - Знамя, мамочка, относили. Да как! Мы сложились и дали "пескам" сто рублей, и они всю дорогу, по Вознесенскому, то польку, то беглый марш играли, и мы лупили таким шагом, что извозчики рысью не могли нас догнать. Знамя принял Старцев. Он очень красивый, - сказал Федя, - и к Рождеству будет старшим портупей-юнкером.

   Потом рассказывал Федя, как государь говорил с ним и сказал ему "храни вас Господь".

   - Ты знаешь, мама, он такой добрый, он такой хороший!.. А императрица! Вот уже точно Ангел Небесный!.. Подумай, мамочка, теперь можно тридцать шесть дней отдыхать.

   - Да разве отпуск такой большой? - спросила Варвара

   Сергеевна.

   - А поверстный срок! Я, мама, рассчитал. По железной дороге считают триста верст в сутки и на лошадях семьдесят пять, а мне более пяти тысяч по железной дороге и тысяча шестьдесят четыре на лошадях. Вот и набежало целых восемь дней.

   - Не опоздай только, Федя. Я знаю, ты рад для меня. А ты обо мне не думай. Служба прежде всего.

   Долго сидели они этим вечером в гостиной. Федя с матерью на диване, Липочка в кресле у стола и тетя Катя в углу под часами.

   - Ты, Федя, к няне Клуше съезди, - сказала Липочка.

   - Как же, непременно. Завтра утром, мама, мы с тобою к "Спасителю" поедем, а оттуда к няне... Я думаю, и к mademoiselle Suzanne надо съездить.

   - Да, - сказала Варвара Сергеевна, - заезжай. Ведь она тебя выходила, когда ты был болен тифом. Она такая одинокая.

   - А обедать у дяди Володи будем, - сказала Липочка. - Тетя Лени тебе сюрприз приготовила. А какой не скажу.

   - Тетя Лени такая душка!

   - По-прежнему влюблен? - сказала Липочка.

   - В тетю Лени! - восторженно воскликнул Федя, - как всегда... А что, мама, Ипполита нельзя навестить?

   Покрылись пятнами щеки Варвары Сергеевны.

   - Тебе, я думаю, нельзя. Меня-то пускают, но при свидетеле.

   - Что же Ипполит?

   - Ничего, - со вздохом сказала Варвара Сергеевна, - Читает очень много.

   - Позволяют?

   - Грех жаловаться. Обращение хорошее. Со стороны ему помогают. Бродовичи как-то умеют и книги, какие он хочет, доставить ему. Ведь вот, Федя, жиды, прости Господи, всюду сумеют и найдутся. Жандармский полковник у них бывает, вышли они сухими из воды, ничего их и не тронули, а бедный Ипполит пострадал. А, прости меня Господи, всему коновод Соня.

   - В чем же обвиняют Ипполита?

   - В пособничестве Сторе. Уже доказано, что Сторе была у него накануне покушения, и что они были вместе в городском саду. Шефкели, у которых Ипполит репетировал, арестованы. Говорят, вся их организация раскрыта.

   - Ну, а Ипполит?

   - Боюсь, Федя, и думать о нем.

   Замолчала Варвара Сергеевна. Словно серые тени метнулись по углам гостиной. Тетя Катя, хромая, пошла к себе. Липочка принесла в гостиную бутылку с остатками вина, налила бокалы матери, Феде и себе и сказала: "Сегодня можно!".

   - Знаешь, мама, - сказал Федя, - у меня остается от прогонных сто рублей, и вот что я придумал. Возьмем на месяц дачу... Осенью дачи дешевы... Поедем втроем: ты, Липочка и я и отдохнем. А то вы обе такие бледные.

   - Нет уж, что уж, где уж, нам уж, - заговорила, махая худенькой ручкой, Липочка. - Ты, Федя не знаешь... Папу бросить нельзя. Он вечером - клуб, клуб... А днем, как ребенок, ходить за ним надо.

   - И, Федя, - сказала Варвара Сергеевна, - что заду­мал. Осень на дворе. Это сегодня такая погода, а польют дожди, станут холода и какая уж дача! С одной перевозкой сколько хлопот! Стара я стала. Мне укладываться невмоготу... Проживем и так. Только посиди со мною... Хоть часочек в день мне отдай. Я и тем буду рада.

   - Ну, мама... Тогда будем ездить по утрам на острова. Ты же любишь острова, они тебе твое детство напоминают. Будем сидеть у моря и смотреть на него, и греться на солнце.

   - Вот это ты молодец, Федя, что так придумал, - сказала Липочка и подсела к брату на ручку кресла.

   Далеко за полночь Федя сидел в комнате Ипполита на постели, а по комнате быстро ходила Липочка и торопливым шепотом говорила:

   - Мама у себя Богу молится... Федя... я боюсь, страшно боюсь за Ипполита. Сторе, я слышала... вешать будут... А его... самое меньшее, - в Сибирь на поселение. Его то спасло, что у него ничего не нашли. Юлия молодец, сказала, что у нее было с ним только любовное свидание... Ничего политического... Кто-то донес, что у Ипполита, если он участник, должны быть какие-то вещи. И вот - искали... везде искали... и не нашли. И потому сомнение. Ипполит ли сообщник или был кто-то третий, а Ипполит попался случайно и оговорен мужиком из Выползова из ревности... Ты знаешь, уже выяснено, что мужики надругались над Лизой и повесили ее. Господи, какой ужас на Земле творится. Какие, Федя, люди звери...

   - А что Бродович?

   - Я уверена, Федя, их дело. Да... они умеют. Где деньгами, где красотою Сони, они все улаживают.

   Липочка остановилась против Феди.

   - Ты устал, Федя, смертельно устал, а я тебе мешаю своею болтовней. Ты бы лучше спать лег.

   - Нет, говори, говори... Завтра я могу встать когда хочу. Я не юнкер...

   - Да... ваше благородие, - улыбаясь, сказала Липочка. - "Ваше благо