Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

Сократ не был воителем. Его осудили несправедливо. Он принял смерть, чтобы показать пример, и мы его чтим... Христос пошел на муки. Как Бог он мог сойти со креста и чудом поразить народ. И пали бы ниц все члены синедриона, судьи, архиепископы и цари и Христос был бы во всей славе своей... И вот - принял страшные муки во имя идеи... Так и эти люди - эта надстройка над нациями будет давать идеи и в конце концов овладеет умами народов и подчинит их себе.

   - Ты веришь в это, папа? - насмешливо спросил Ип­полит.

   - Верю? Гм... Надо верить!

   - Но прошли тысячелетия и умирали Сократ, Христос и Будда, а народы гибнут все так же в братоубийственных войнах и ничто их не остановит.

   - Да, пока есть... Феди...

   - Оставим Федю в покое, - примирительно сказал Ип­полит. - Не он создавал этот проклятый порядок и не он, так кто-нибудь другой все равно пошел бы поддерживать и отстаивать его. Это, папа, утопия!

   - Молод ты отца учить, - недовольно сказал Михаил Павлович и замолчал, попыхивая папиросой.

   - Ну, если так рассуждать, то лучше и не поднимать разговора.

   - Тьфу!.. Ты не понимаешь... Думаешь, мне легко его видеть... Мой ведь сын!

   Михаил Павлович поднялся из-за стола и вышел. Федя молчал.

   После всенощной Федя прошел к Ипполиту. Ипполит, одетый в новый сюртук с блестящими пуговицами, собирал на столе какие-то записки. Он вздрогнул от стука двери и быстро обернулся.

   - А, это ты, - сказал он. - Что тебе? В механике что ли помочь?

   - Нет, Ипполит... я так... только поговорить хотел.

   - Ну что? Замучили себя ученьями? Ишь худой какой, и даже зимою загорел.

   В отношениях между братьями была прикрытая наружною грубостью нежность. Федя не понимал Ипполита. Он чувствовал, что они по-разному смотрят на свой долг, но авторитет Ипполита всегда стоял у него так высоко, что осудить его он не мог.

   "Быть может, - думал он, - мы стремимся к одной цели, но только идем разными путями. Не может Ипполит не любить Россию, не может жидов предпочитать русским".

   - Ипполит, - сказал Федя, - отец меня очень презирает? Он не любит меня?

   - Он никого, Федя, не любит. Отец несчастный, замученный интеллигент. Были и у него порывы, но порывы шестидесятых годов. Крепко сидит в нем маниловщина всеобщего братства, которое как-то само сделается путем сеяния либеральных идей. А сам... со своими страстишками справиться не может. С клубом, с картами. Отец замучился и нас замучил. На что стала похожа Липочка? Миша в шестнадцать лет издерганный неврастеник. Лизу выжил в деревню, и все это искренно желая всем нам добра.

   - Но меня он ненавидит за то, что я пошел на военную службу.

   - Ненавидит?.. Нет... это сильно сказано. Он не понимает тебя. Суди сам: быть антимилитаристом и иметь сына юнкера, да еще и портупей-юнкера - плохая вывеска.

   - Ипполит!.. А ты... Ты тоже осуждаешь меня?

   - Нет... мне тебя жаль, Федя.

   - Жаль?

   - Да. Ведь, поди, тяжело все это? Казарменная жизнь? Грубая пища, окрики начальства, отдание чести?..

   - Тяжело?.. Нет, Ипполит. Это не то. У нас все это как-то скрашено... Я не сумею объяснить как... Не знаю, поймешь ли?

   - Попробую понять.

   - У нас все это скрашено любовью... Понимаешь, в Евангелии сказано: "Научитесь от Меня... Ибо Мое благо и бремя легко есть".

   Ипполит поморщился.

   - Опять евангелие, - брезгливо сказал он, - нельзя ли без него? Ведь не монахи же вы?

   - Мы не монахи, Ипполит. Но мы любим свое дело. Для меня... для большинства... пожалуй, для всех нас рота, наш батальон, училище, армия, Россия - святыня, и мы готовы все отдать за них.

   - Это так кажется, Федя, потому что вы еще дети и игра в солдатики вас забавляет. Но тебе уже двадцать лет. Полюбишь какую-нибудь девушку, а жениться нельзя.

   - Да, до двадцати трех лет жениться нельзя, а потом до двадцати семи нужен реверс, пять тысяч... Да зачем мне любить?.. Для чего жениться?.. Мне и так хорошо.

   - Не в том дело... Жениться тебе рано, положим. Я это сказал к тому, чтобы показать тебе, что у тебя отнята свободная воля.

   - Да... воли нет. Но как я могу полюбить какую-нибудь девушку, когда мое сердце уже отдано России? И быть рабом ее, отдать ей свою волю - это счастье.

   Ипполит пожал плечами. Наступило долгое молчание.

   - Ипполит, - сказал Федя, - скажи мне, почему, когда мы были в гимназии, мы люто ее ненавидели. "Чтобы она провалилась. Хотя бы сгорела гимназия". Мы ненавидели науку, которую там преподавали... Ipse, Митька, рыжий Цербер - адский пес, козел, батька - вот как мы называли своих учителей. Я ненавидел науки. Даже к таким предметам, как история и русский язык, я был холоден... В корпусе... напротив... Гимназию я и сейчас вспоминаю с отвращением. Темно-коричневая снаружи, она мне кажется темною и внутри... Напротив, корпус - светлый-светлый. Я с удовольствием ношу наш корпусной жетон, погон в венке из дубов и лавров. А училище!.. В нем, правда, очень тяжело. Недаром нас называют дисциплинарным батальоном. За всякую провинность наказание... А я?.. Мне оно бесконечно дорого. Ты знаешь, как я люблю наш дом... Я с тоскою иду в воскресенье из отпуска, но увижу ряды ярко освещенных окон, дежурного офицера, поднимусь в роту - засветится в мерцании лампадки наш образ - и так хорошо станет на душе!

   - Я не знаю... Почему ты не любишь гимназию? Я ее, положим, тоже не жалую. Может быть, потому что в корпусе и училище науки легче, интереснее. Преподаватели читают более популярно.

   - Нет, Ипполит. Этого нельзя сказать. Не всегда так. В гимназии по русскому у нас был Алексей Александрович Глазов: он чудно учил. Его уроки были - наслаждение... Совсем не то в корпусе - там был плохой учитель... А Глазова я не любил, а Владимира Сергеевича очень люблю. И батюшка... такого батюшки, как наш отец Михаил, в корпусе нет. Я отца Михаила обожал, но в гимназии я боялся это сказать, а в корпусе и в училище мы все такие. И в гимназии, и в корпусе начальство учит нас быть русскими, но в гимназии мы стыдимся России, а в корпусе мы гордимся ею.

   - Ну, вероятно, это потому, что в корпусе однороднее состав. Нет третьего сословия, сословия озлобленного, забитого нуждою, затурканного.

   - Нет, Ипполит. И корпус и особенно училище все - сословны. В корпусе были сыновья купцов, сын виноторговца сидел рядом со мною, много было детей мелких чинов­ников. В училище есть дети крестьян и простых казаков. Ты знаешь, Ипполит, я думал не раз об этом. И мне кажется, что в этой ненависти и презрении к России виноваты... Я боюсь тебе это сказать...

   Федя замолк.

   - Ну, кто? - спросил Ипполит.

   - Жиды! - крикнул Федя. Ипполит вспыхнул.

   - Никогда, Федя, не называй так евреев. Это их оскорбляет!

   - Но Достоевский... - начал Федя. Ипполит перебил его.

   - Ты с ума, Федя, сошел! - воскликнул он. - Вот то, чего я так боялся. Натравливание одной народности на другую, создание ура-патриотов, развитие погромной жажды - вот она, русская школа Ванновского и Александра III.

   - Нет, Ипполит, нет, - горячо заговорил Федя. - Никто мне ничего про евреев не говорил. Боже сохрани!.. Это я сам. Передумывал, переживал гимназическое прошлое и понял. Бывало, как только зашевелится в сердце горячая вера в Бога, подступят к глазам слезы при чтении "Тараса Бульбы" - Канторович, Бродский, Слонович жестко, грубо высмеивают в нас это движение. Точно высекут по самому сердцу. Они везде первые ученики. Ты помнишь, как мы ненавидели фискалов, как мы горою стояли друг за друга. А вспомни историю Аронсона. Весь класс решил не отвечать латинисту. Аронсон сказал: "Это глупо, я буду отвечать". И ответил, и сорвал себе пятерку, потопив класс. Если бы это сделал Волошин, первый ученик, его избили бы, его уничтожили бы презрением, а перед Аронсоном смолчали. Весь класс покорился жиденышу... Мы смеялись над жидами. Мы им складывали полы мундира и показывали свиное ухо, мы издевались над ними. Но это они незаметно внушали нам нелюбовь к гимназии, к науке, к России, к Богу!..

   - Федя, если бы тебе не было двадцать лет и ты не был бы портупей-юнкер роты Его Величества, - чуть заметная ирония прозвучала в этих словах Ипполита, - я бы сказал тебе, как говорил, когда ты был маленьким: "Ты глуп, Федя", - или сказал бы, как Липочка: "Сядь в калошу". Но в твои годы, мне кажется, ты должен с корнем вырвать это страшное заблуждение. Евреи - сильная и талантливая раса. Они не только в классе, они и в жизни первые. Великий учитель политической жизни народов, указавший путь раскрепощения бедноты, - Карл Маркс - еврей. Спенсер - еврей, и если хочешь, а по-нашему так и есть, Христос, великий учитель, преподававший самое высокое учение, - еврей.

   - Он Бог.

   - Оставим это, Федя. Это мировой спор, и мы не будем разбираться в тонкостях вероучений. Я - юрист, ты - воин. Это дело богословов... В искусстве, на сцене - везде евреи занимают первое место.

   - Почему?

   - Это сложный вопрос. Может быть, потому, что они - древнейшая раса, что они в чистоте сохранили культуру многих веков. Но нельзя отрицать, что они душевно тоньше нас и потому, естественно, покоряют и поучают нас.

   - Ипполит, - сказал в волнении Федя. - Ипполит!., мне страшно за тебя... Ты во власти их!.. Они погубят тебя!..

   Ипполит засмеялся. Нехорошим показался смех его Феде.

   - Смешной ты, Федя. Помнишь Бродовичей? Разве не хорошо тебе бывало у Абрама? Ты играл его игрушками, восторгался его паровою машиною, тебе давали спирт, чтобы ты пускал ее в ход. А разве не нежна и не ласкова была к тебе Соня? А что ты был для нее - мальчишка! - Это правда. И Соня, и Абрам дали мне много ласки... - Федя задумался. - А знаешь, - быстро сказал он. - А счастья не давали... - Играю в игрушки Абрама и чувствую: не то, не то!..

   - Слыхал ты что-нибудь худое от Абрама или Сони про Россию? Газета Бродовича - одна из лучших русских газет. Нужно быть справедливым. Слушай, Федя, по воскресеньям у Бродовичей собирается молодежь. Не для карт или выпивки, как у русских. Иногда танцуют, но редко. Больше музицируют и говорят. Я хотел бы, чтобы ты пошел в будущее воскресенье. Я переговорю с Абрамом. Я уверен, они будут рады принять тебя. Там бывает человек тридцать - сорок молодежи. Читают рефераты, молодые поэты декламируют свои стихи. Там ты услышишь Надсона, Минского, Фрута, Фофанова - весь новый Парнас бывает у Бродовичей. Присмотрись: ни сплетен, ни злобы, ни клеветы друг на друга; тихая беседа, порой шумные споры, доходящие даже до крика, но никогда никаких оскорблений. А там - почти наполовину евреи. Посмотри их сам и скажи: прав ли ты, делая вывод, что в корпусе тебе было лучше, лишь потому что там не было евреев. Помни, Федя, евреи тоже люди и во многих отношениях лучшие, чем мы... Уже хотя бы потому, что они не носят национальных шор. Так пойдешь со мной?

   - Пойду.

   - Ну, вот и отлично, Федя. А теперь - до свидания. Я тороплюсь.

   - Куда?

   - К Бродовичам.

   Федя сделал движение вперед, точно хотел удержать брата. Он и сам не понимал, почему он сделал это движение. Ипполит улыбнулся тонко с чуть заметным презрением, но была и нежность в его улыбке.

   За этою нежностью Федя не заметил презрения.

   По гостиной широкими шагами ходила Липочка. На ее щеках то вспыхивал, то погасал румянец.

   На диване была постлана постель для Феди, положены подушки, простыни и одеяло, придвинуто кресло.

   - Ты спать пришел? - спросила Липочка.

   - Нет. Еще рано.

   Липочка остановилась у рояля. Она заломила руки так, что хрустнули кости пальцев, и с тоскою в голосе сказала:

   - Ах, какая скука!.. Как все надоело!.. Надоело! Для чего быть образованной, кончать гимназию, курсы... Все ни к чему...

   - Тебе очень трудно в комитете?

   - Трудно... нет. Это не то слово. А нудно. У меня такое чувство, что я в каменном мешке ворочаюсь. Понимаешь: дают ведомости... Ну хотя бы об урожае. Из волостей. И я знаю: они неверны... Так себе составлены. Мне Лиза писала, как их составляют. Темная деревня и в ней два светила... Два труженика: волостной старшина и писарь. И вот они присылают нам ведомость. В ней сотни граф и вопросов. На них ответы... И, Боже мой, какие вопросы и какие ответы!.. Мы, барышни, их разбираем, суммируем, а профессора, как мой папа, с важным видом строят на этом великие выводы.

   Федя заметил, что Липочка не называла больше отца - папa, как делала раньше.

   - Ты понимаешь, - продолжала Липочка, - у меня чувство, как на каторжных работах. В Англии, говорят, самым тяжелым преступникам дают бессмысленную работу и, понимаешь, тяжесть наказания в ее ненужности. Носить тяжести вверх и сносить их вниз. Или качать воду, которая льется обратно в тот же бассейн. Вот так и мы с нашими ведомостями. Понимаешь, мне начинает казаться, что мы достигли какого-то необыкновенного благополучия и уже не знаем, что делать, с жиру бесимся... А Лиза пишет из деревни... Там так много настоящего дела.

   - Может быть, Липочка, было бы лучше и тебе поехать в деревню.

   - Ах, не могу я!.. Как же можно маму бросить?.. Ты бываешь здесь редко. При тебе отец сдерживается. Смешно!.. Он точно боится тебя! А без тебя! Бенефис каждый день. Ипполита он не трогает: к нему он проникнут ува­жением. С медалью кончил. Миша встанет и уйдет. Тетя Катя молчит, как каменная. И вот все на меня и на маму. Зачем я некрасивая, зачем замуж не выхожу. А как выйдешь замуж, когда никто у нас не бывает и мы нигде не бываем? Была я два раза у Бродовичей, по воскресеньям. Один раз танцевали, другой читали. Все нарядные! Шелк, кружева по последней моде. Соня красавица! Если бы она мне не посылала кавалеров, я бы просидела весь вечер не танцуя. А мне противно... Понимаешь, у меня чулки фель-дикосовые, старые башмаки, платье еще то, что на выпуск шили, причесывалась сама. Один стыд и унижение.

   - А у подруг по комитету бываешь? - Они такие же, как я. Все беднота собралась. Когда профессор наш на праздник подарил нам коробку конфет, так они руки ему готовы были целовать. Всю неделю только и разговора было, что об этом... Бедность съела гордость.

   - Скажи, Липочка, а меня отец очень ненавидит?

   - Нет, не то... Ненавидит?.. Зачем?.. Но, понимаешь, с тех пор, как его уволили со службы и он потерял лекции, он стал либералом. Водится с Фалицким и ему подобными. Шумит, кричит в клубе - франкмасона, вольтерьянца какого-то разыгрывает. Он антимилитарист, хотел писать обращение ко всем народам о разоружении - и вдруг сын у него - портупей-юнкер... Ах, Федя, понимаешь, он меня... на улицу гнал. Говорил, что это такое служение народу... Что они - несчастные, и им руки целовать надо. Вышла эта... "Надежда Николаевна" Гаршина - меня заставлял читать. "Учись, - говорит, - вот кому подражать надо! Э, да ты некрасивая". А разве я виновата, Федя? И разве уж я такая некрасивая? Это работа, недоедание, недосыпание, скука, тоска, плохое платье меня такою сделали. В двадцать два года я молодости не видала!

   Федя молчал. Липочка металась по комнате.

   - Замуж? Да, иногда так хочется, чтобы кто-нибудь подле был... Хороший... кто понимал бы меня, заботился обо мне... Дети были бы... А как я их-то брошу? Отца с матерью? Ведь я им нужна... И подумаешь - дети. Дети, как мы, будут - разойдутся, оставят на старости лет. Нет уж, где уж нам уж выйти замуж. Мама слепнет. Жаль смотреть на нее. Сидит, старушка, целыми ночами, чулки отцу и нам штопает. Разве можно не помочь? Ну и я сяду. Отец? Долго он продержится? И сейчас чуть много выпьет и раскиснет. Прибирать за ним надо. Феню отпустили. Няня - какая помощница! Все в богадельню хотим устроить, да вакансии нет. Вот, Федя, понимаешь, как окунешься во все это, ум за разум зайдет... А там - шумят!

   - Где там?

   - У Бродовичей.

   - Расскажи мне, Липочка, как там? Ипполит хочет, чтобы я в будущее воскресенье к ним пошел.

   - Пойди. Как там? Хорошо. Только вот, как я понимаю, глупо очень. Равноправие женщины. Женщины должны идти в университеты, быть докторами, адвокатами. Государством должны управлять выборные от народа. Ну и женщины тоже. Ну, а кто же будет штопать чулки? Сидеть у домашнего очага... Эх, Федя, понимаешь, там тоже толчение воды в ступе, как у меня в статистике. И ничего они не понимают. Был там студент один... Из народа... Вышел он, говорит: "Позвольте, коллеги, все это хорошо, а только вы не знаете, что значит убрать урожай и создать этот урожай. Тут не до книжки и не до служения друг другу". Как напустились! Один земец, член управы, прямо кричал на него: "Вы, - говорит, - коллега, не знаете народа. Вы не понимаете его. Это оттого, что у него земли мало". И пошел! Нужны машины, паровые плуги, травооборот или севооборот. Тот студент руками развел: "Ну, коли, - говорит, - вы лучше меня знаете - вам и книги в руки!"...

   - А ты сказала, Липочка, что там хорошо.

   - Там бывает много молодежи. Со всего света. Были какие-то американцы. Не то квакеры, не то Бог их знает кто. Японцы были, китаец. И все объединены одним. Мир - человечество. Гуманность. "Не делай другому того, чего ты не хотел бы, чтобы сделали тебе". Они как будто христиане, а Христа отрицают. Евангелием пользуются, но считают, что они выше евангелия, что евангелие устарело.

   - Но там, мне говорил Ипполит, половина жиды.

   - Да. Большинство. Ляпкин, Алабин и Бродович на первом месте. Послушаешь их: хорошо. Все: "коллега, коллега", как будто ласково. Друг другу помогают. Я знаю, что Белову нечем было заплатить за университет - они заплатили. Штейн заболела тифом - они ей возили белые булки, свежую икру и дорогие вина... Иванов в тюрьму попал - они за него хлопотали. Понимаешь, ничего худого не скажешь! Хорошие люди. А только - выйдешь оттуда и вздохнешь полною грудью. Там все так напряженно. Точно струна протянута сквозь все тело или вытянувшись на цыпочках ходишь. Они едят, пьют, шумят, смотрят - и все это не по-нашему. Иногда жутко станет. Посмотрела за ужином. Горят на столе высокие канделябры, блестит хрусталь, серебро, остатки дорогих блюд, накурено. Синий дым волнами ходит, по стенам висят картины, темный лак отсвечивает от них. Кругом, как в тумане, в волнах табачного дыма колеблются розовыми пятнами лица гостей. Черные, лохматые затылки, толстые горбатые носы, пухлые губы... Все говорят одновременно. Кое-кто расстегнулся. Вот вспыхнет, думаю, песня, скажет кто-нибудь острое слово, покатится смех... Нет, все споры, все о том, что нужно сделать для блага народа. И не знаю почему, мне вспомнились "Бесы" Достоевского... Петр Верховенский, Ставрогин, Лямшин, и стало жутко. После ужина Ляпкин сел за рояль. У него длинные волосы по плечи. Стал импровизировать, а Соня вышла в древнееврейском костюме и танцевала с серебряным блюдом танец Саломеи. И музыка, и танец были странны. Мне чудилось, что кровью невинного Иоанна пахнет... И когда я вышла... Увидела звездное небо, гололедкой покрытые улицы, темные, чуть клубящиеся паром воды канала - я вздохнула полною грудью. Точно с того света вернулась.

   - А Ипполит?

   - Он весь их. Увлечен Юлией Сторе.

   - Кто это?

   - Не знаю. Она всегда молчит. Оба раза, что я была там, она сидела в темном углу и не сказала ни слова. Только улыбалась.

   - Она красивая?

   - Не знаю... Всегда она как-то особенно одета. В ее светлых, пепельно-русых волосах сверкают камни. На шее нитки жемчугов. Ее называют - воплощенная идея. И говорят: "Идея наша так же прекрасна, как Юлия".

   Дверь из столовой открылась, и в гостиную тихими шаркающими шагами, с вязальными спицами, клубком и начатым чулком, вошла Варвара Сергеевна.

   - Я не помешаю вам? - сказала она. - Уж очень мне хотелось, Федечка, еще перед сном на тебя полюбоваться.

   - Странная ты, мама, - сказал Федя. - Как мало я тебе даю. Ушел из дома. Ничем пока помочь не могу, а ты...

   - Молчи, Федя! Ты великое дело делаешь. Ты себя отдал на служение Царю и Родине... И радуюсь я, что и моя кровь послужит на счастье России.

   - Мама, - сказал Федя, - сыграй нам вальс Годфрея, помнишь, как ты Andre играла.

   - И, батюшка, что вспомнил. Где теперь? Пальцы запухли, и глаза нот не видят. Где мне теперь играть? Старуха стала. Вот чулки Мише связать хочу. А ты расскажи, как ты живешь.

   - Да что же рассказывать, мама? День да ночь - сутки прочь.

   Но Федя стал рассказывать, как обучал он князя Акацатова, как хорошо маршировала их рота при 15 градусах мороза на дворе в одних мундирах, и жалонер Серегин отморозил нос, как ныне поехали танцевать в Екатерининский институт.

   - Что же ты не поехал?

   - Что ты, мамочка! Да разве я променяю тебя на бал в институте?

   - И все-таки поехал бы!.. А потом мне рассказал бы. Мы бы с Липочкой послушали. И тебе, и нам радость была бы. Радостей-то мало у Липочки. Вот она и послушала бы тебя.

   Тихо светила керосиновая лампа под бумажным абажуром на столе, подле дивана с постелью; старая Дамка лежала клубком в ногах у Варвары Сергеевны, а Федя все рассказывал про свою незатейливую юнкерскую жизнь.

   - Ишь греет мне ноги, старая, - улыбнулась, кивая на Дамку, Варвара Сергеевна. - Ну говори, говори, Федя, люблю, когда ты говоришь.

   Ипполит кончил гимназию первым, с золотою медалью. Он не пошел, как собирался раньше, на естественный факультет, бросил мечты стать путешественником, но, увлеченный Бродовичем, пошел на юридический и занялся изучением социологии, рабочим вопросом в Англии, Америке и Германии. Он готовил себя к общественной деятельности.

   Абрам кончил университет. Он не пошел на государственную службу. Быть судебным следователем или записаться в адвокатуру и стать помощником присяжного поверенного казалось ему мелким. Газета и театр увлекали его. Он собирался заменить отца, расширившего дело. Бродович купил типографию, завел свою словолитню и внимательно присматривался к новому делу только что открытой цинкографии. Он подумывал ахнуть еженедельное иллюстрированное приложение к газете, на злобу дня, и хотел из сына сделать редактора своего приложения. Капиталы его росли.

   Ипполит часто бывал у Бродовичей. Их жизнь, богатая, с широким размахом, с громадными планами, где сотнями тысяч швыряли так же легко, как копейками, увлекала его. Она так мало походила на их домашнее мещанство, придавленное нуждою жизни.

   Они, дворяне Кусковы, проживали остатки. Они были обломками чего-то красивого, но как будто ненужного. Они казались Ипполиту хламом, как черепки разбитой вазы или засохший стебель цветка. Они уже не умели творить. После освобождения крестьян они были, как растение, вырванное с корнем и посаженное в тесный горшок. Такими были они на службе ненужными чиновниками ненужных учреждений. Дуба не вырастишь в горшке. И тянулись хилые цветы, вырастали порою причудливыми орхидеями, чаровали талантом Чайковского, Апухтина, Майкова, Фета, но силы завоевать себе право жизни не было. Вместо грозных рыцарей со статусом верности Императору выросли рыцари двадцатого числа, погрязшие в картах. Ипполит не понимал. Он дворянин без двора и, чтобы выбиться в люди, а не топтаться на месте, как его отец, нужна какая-то другая работа, а не двадцатое число. И он приглядывался к людям, ковавшим деньги, строившим себе дворцы и державшим сотни рабочих на крепостном положении.

   Стать капиталистом, заводчиком, хозяином предприятия, как отец Бродовича, Герман Самуилович, он не мог. Он не мог быть эксплуататором, а он понимал, что у Германа Самуиловича работа идет хорошо, потому что он выжимает из служащих все соки.

   Липочка говорила правду: Бродович заплатил за студента Белова за учение. Соня возила больной Штейн свежую икру и марсалу, но Ипполит знал, что он же платил офицеру Николаеву за его новеллы и ежедневное обозрение Петербурга по полторы копейки за строчку. Абрам громил на вечеринках фабрикантов и требовал восьмичасового рабочего дня, а наборщики у Германа Самуиловича работали 12 часов в сутки и метранпаж приходил в 4 часа дня и уходил в 6 часов утра.

   Ипполит на все это не был способен. Он искал другого. Он жаждал общественной деятельности, которая вырвала бы его из круга чиновников и дала бы ему возможность независимого творчества. Он не хотел идти торными, прямыми дорогами службы в министерстве, суде, профессуры, или иной государственной службы, он хотел искать новых путей, прорубать, может быть, полные терний просеки, но такие, которые вели бы его на простор власти. Он был первым учеником в гимназии, и первым он хотел быть и в жизни. Прямые пути не давали первенства уму. Ничтожество со связями было выше "первого ученика". Протекции у него не было. Отец был на дурном счету, дядя Володя закис полковником. Они были неудачниками. Ипполит понял, что у него нет данных, чтобы выдвинуться на поприще государственном. Спина не была достаточно гибка, льстить он не умел. Да и на что мог он рассчитывать, если пойдет на службу? К концу жизни будет директором департамента, прокурором, председателем судебной палаты, профессором... сенатором.

   Малым это казалось ему. Он жаждал власти, богатства, самостоятельности. Бродовичи соблазняли его. Они ни от кого не зависели, смеялись над правительством. Ипполит хотел победы - для победы нужна была борьба. На службе была служба, но борьбы не было, и Ипполита потянуло туда, где при победе можно было мечтать о чем угодно.

   Может быть, сам он и не додумался бы ни до чего. Толкнула на эти мечты его Соня, которая познакомила его с Юлией Сторе.

   Юлия увлекла Ипполита. Он не влюбился в нее - это было бы слишком просто - он был ею увлечен. Он не понимал ее. Юлия была загадкой. Если бы Ипполит, как Федя, верил в демонов, в таинственные силы - он бы счел Юлию за существо потустороннего мира. Он был материалистом, хотел подойти к Юлии просто и не мог.

   Кто она?.. Соня сказала на его вопрос, что она дочь армейского подполковника, пьяницы, давно бросила отца, живет самостоятельно.

   Юлия прекрасно одевалась. Она появлялась в театре в лучшем обществе, в ложе бельэтажа, с обнаженными, покатыми плечами, классической красоты шеей и мраморным холодным лицом. Зеленые глаза ее никогда не смеялись. Пепельно-русые волосы были нежны и густы. Прически оригинальны. Странной формы обручи были на кистях прекрасных рук. Точно браслеты, взятые из раскопок, зеленые змеи, цепочки невиданной формы из ржавой, древней меди.

   Ипполит видел ее на скачках в Царском, на музыке в Павловске, среди нарядного изысканного общества. У нее было много знакомых, но она как-то умела сделать так, что никто долго подле нее не оставался.

   Где она жила? Ипполит не знал. Пытался несколько раз проводить от Сони. Но она всегда молча садилась на извозчика, застегивала полость и говорила: "Прямо"...

   Когда Ипполит оставался с ней, говорил он. Она молчала. И если он умолкал, то разговор прерывался... Она смотрела прямо в глаза Ипполиту, и тайна светилась в ее глазах. Так смотрит на человека кошка. Внимательно, строго, не мигая. Не вздохнет, не повернет головы, точно глубина не души, а целых тысячелетий душ глядится из зеленых глаз.

   - Вы меня слушаете? - робко спросит Ипполит.

   - Конечно, да, - скажет Юлия.

   - Что же вы думаете об этом?

   - Я думаю, - скажет Юлия и замолчит. И опять говорит Ипполит.

   Ипполит мечтал о ней, но мечтал не так, как мечтают о женщинах. Ни невестой, ни женою, ни любовницей она не представлялась ему. Друг? Нет, и не дружба... Товарищ?.. Да, именно товарищ в каком-то грандиозном, но страшном предприятии.

   "С такими, - думал Ипполит, - убивают. Что же, и я убью... С такими можно добиться славы и власти... И добьюсь!.."

   Иногда ревнивые подозрения заползали в душу Ипполита.

   "Откуда у нее бриллианты, жемчуг, откуда платья, возможность так жить, как живет она? Уж не на содержании ли она? Не просто ли хитрая кокотка, и я, как мальчишка, у ее ног?"

   Однажды Ипполит не выдержал и обратился к Соне:

   - Соня, - сказал он. - Соня, откуда у Юлии средства? Кто она? Кто ее содержит?

   Соня внимательно посмотрела в лицо Ипполиту и медленно закурила папиросу.

   - Глупо, - сказала она, окутываясь голубым дымком. - До чертиков глупо. Вы ревнуете... Все вы слизняки какие-то, грязные людишки. Вы не можете смотреть на женщину и видеть в ней человека, а не самку. Юлию содержим мы.

   - Кто?

   - Мы... Наша партия. Юлия - воплощение нашей идеи... Неужели вы думали, что наше дело делают прокисшие на сходках студенты и стриженые курсистки с пальцами, перепачканными гектографическими чернилами, способные только печатать глупые прокламашки? Это шпанка, навоз, который мы бросаем, чтобы удобрить почву.

   - Но все-таки?.. Кто - Юлия?

   - Говорю вам - идея. Воплощение нашей власти.

   - Какой власти? Мы решили: все для народа. Наделить крестьян землею, создать рабочие университеты, дать образование народу и путем общей дружной работы идти по путям, завещанным нам великой французской революцией.

   - Это решили вы... Русские студенты-революционеры, способные лишь на одиночное заключение. Мы решили иное.

   Соня затянулась папиросой и, не выпуская дыма изо рта, внимательно смотрела на Ипполита, точно решала, на что он способен.

   Ипполит думал: "Что же я? - тоже шпанка - стадо овец, уготованное на стрижку и заклание?"

   Соня угадала его мысли. Она быстро, красивым движением губ, выпустила дым изо рта и рассмеялась.

   - Вы думаете, кто вы такой? Шпанка или герой?.. Ну, не совсем-таки герой, а поговорить с вами можно. Юлия заинтересована вами.

   - Юлия заинтересована мною? - почти привскочил с места Ипполит.

   - Ну да... Вы уже подумали черт знает что!

   - Нет, я, право, ничего не подумал... Что же Юлия?

   - Возьмем раньше идею...

   Соня бросила папироску в пепельницу и затянулась новой. Она не спускала глаз с Ипполита. Говорила медленно, с большими промежутками; цедила слова сквозь зубы и за каждым словом следила: что Ипполит?

   - Ассиро-вавилония, - сказала она. Наступило долгое молчание.

   - Что Ассиро-вавилония? - спросил Ипполит, не выдержав молчания.

   - Вы знаете, при последних раскопках в Вавилоне нашли электрические провода. Есть основание думать, что в те отдаленные времена электричество было так же известно, как теперь. Впрочем... К черту - Ассиро-вавилонию... Вы согласны?..

   - К черту... Я вас не понимаю.

   - Персия...

   Она опять замолчала.

   - Ну что же Персия?

   - К черту Персию...

   - К черту и Персию, - воскликнул нетерпеливо Ип­полит.

   - Вы сговорчивы.

   - Да говорите же дальше...

   - Извольте: Македония...

   - Ну, Македония...

   - Рим...

   - Что же Рим?

   - Ничего: все монархии... Монархии... мировые монархии.

   - Я ничего не понимаю...

   - Попытайтесь понять... Монархии, а не республики... Аристократия, а не демократия.

   - Народ?

   - Шпанка... - презрительно сказала Соня и кольцами, прокалывая их маленьким язычком, стала пускать дым.

   - Я вас не понимаю...

   - Вижу... Вы мечтаете о республике...

   - Но как же великая французская... Соня не дала ему договорить.

   - Вздор... вздор, - сказала она, - глупый, детский ле­пет... Новая монархия... И опять мировая, и опять сильная и монархия...

   - Ну, кто же?

   - Я вам нравлюсь?.. Ну, сознайтесь... Вы подавлены мною. Умрете за меня?.. Офицер Николаев маме руки це­лует. За две копейки за строчку... Вас помани деньгами, властью, красотою, тайной, и вы уже бежите... Деньги все... С деньгами все можно. Где же ваше гордое: "все мое, сказал булат"?.. Перековали булат на стальные перья и крики команды заменили речами... Ну!.. ваш брат Федя сказал как-то: "Бог, отечество, государь"... А вы... Ну, так идите к нам... Мы вам дали Бога. Наше отечество - мир... И царя дадим.

   Соня пытливо смотрела на Ипполита. Что он? Возмутится?.. Нет. Он был спокоен. Бога он давно оставил; отечество не признавал, государя - презирал.

   - Ну, слушайте... Хотите Юлию, как друга, как товарища... как любовницу? - едва слышно проговорила Соня.

   - Соня!..

   - Ни родства - поняли? Ни свойства, ни семьи, ни веры, ни родины... Можете?.. Одна идея.

   - Вы меня знаете, - вставая, сказал Ипполит. - Знаю. Но достаточно ли вы сильны?

   - Я... Вы знаете мои давнишние желания. Я всегда хотел войти в партию...

   - Хорошо... Будете слушаться Юлии?

   - Соня!

   - Клянитесь...

   Соня встала. Подняла руки, и просторные рукава платья мягко обнажили ее красивые локти. Аромат восточных духов шел от нее.

   - В чем мне клясться?

   - Клянитесь: повиноваться Юлии... Она все знает. Она гениальна... Что?.. Вы боитесь?.. Она... демон?.. Да? Боитесь?

   - Нет, я не боюсь...

   - Ну, так клянитесь исполнить все, что она прикажет. И вы в партии... Вы знаете меня, ее - довольно... Пойдете с нами - все будет: богатство, почести... любовь... Ну, клянитесь!

   - Клянусь, - смущенно улыбаясь, сказал Ипполит.

   Ему все казалось шуткой. Но когда выходил, точно какие-то путы связывали его ноги, мысль была несвободна, и странно тяжело было на сердце.

   Наружно ничто не изменилось. Так же молчала Юлия и Соня по-прежнему была ласкова с Ипполитом, но Ипполиту казалось, что какая-то страшная тайна связывает их троих и будет день, когда эта тайна позовет его за собой.

   Когда Ипполит с Федей пришли в девятом часу к Бродовичам, гостиная уже была полна молодежью.

   За концертным роялем с поднятой крышкою, на круглом стуле, сидел Ляпкин, в черном сюртуке. Длинные волосы мягкими пушистыми прядями висели почти до плеч. Ляпкин небрежно наигрывал на рояле какие-то вариации. Ипполит подошел к Соне. Она молча пожала ему руку. В это время Ляпкин оборвал игру и сказал приятным, мягким баритоном:

   - Это Бах. Удивительная музыка. Я совершенно им по­глощен... Никогда раньше не подозревал, что он писал такие вещи. Вы этого нигде не найдете! Какая красота! Тоже Бах.

   - Вы не помните симфонии Рубинштейна? - спросила Соня.

   - Эту? - Ляпкин начал играть.

   - Да, эту. Помните, в последнем московском концерте он начал ею.

   Ляпкин обернулся.

   - А вы слыхали его вариации на его же "Ночь"? Это только что написано. Не знаю, есть ли в продаже?

   Соня гибким жестом указала вошедшим Ипполиту и Феде на диван. Они сели рядом.

   В юнкерском мундире с галуном, белыми армейскими петлицами и тремя нашивками на красных, обшитых золотом погонах, в черном ремне с золотою бляхою с пылающею гранатой, со штыком, в смазанных сапогах, от которых пахло тем особым, солдатским, русским запахом, который так нравился Варваре Сергеевне, Федя чувствовал себя неуютно. Погоны, штык в черных лакированных ножнах с медным шариком и высокие сапоги казались здесь неуместными, почти неприличными. Он был здесь единственным военным. Ему пришла в голову странная мысль: "Нужна ли армия всем этим молодым людям, собравшимся у Бродовичей?"

   Молодые люди были хорошо, по моде, одеты. Изящные визитки, вычурные галстуки, длинные черные сюртуки, студенческие сюртуки и мундиры бутылочного "гвардейского" сукна виднелись крутом. Абрам в модной светло-серой расстегнутой тужурке, с белым пикейным жилетом с золотыми пуговицами и толстою золотою цепью, казался старше и полнее. Дамы и барышни по-вечернему, в блузках, застегнутых сзади, с пышными пуфами на плечах, в корсетах и длинных прямых юбках. Две барышни были стриженые, бледные, в простых беленьких с прошивками шерстяных блузках. Наискось от Феди сидела хорошенькая рыжеватая полная блондинка. Она внимательно смотрела прямо в глаза Феде. Лукаво-добродушная усмешка легла ямками на ее розовые щеки. Почему-то она сразу понравилась Феде.

   - Мне кажется, эту вещь Главач дирижировал этим летом в Павловске? - сказала Соня, когда Ляпкин кончил играть.

   - Не может быть, Софья Германовна. Эта вещь написана несколько дней назад, - вставая и небрежным движением откидывая назад волосы, сказал Ляпкин. - Мне ее Антон Григорьевич дал в рукописи.

   - Ляпкин, - поворачиваясь к музыканту, сказала блондинка, разглядывавшая Федю, - вы читали последние музыкальные очерки Кюи?

   - Ляпкин пожал плечами.

   - Неистовый Цезарь! - сказал он. - Он и Стасов с Бородиным и Мусоргским хотят весь мир перевернуть. Могучие кучкисты!

   - А что же, - сказал из угла гостиной Алабин, - Быть может, кучкисты и правы. Все должно совершенствоваться, совершенствуется, идет вперед и музыка.

   - Вагнер пытался сказать новое слово, - снисходительно сказал Ляпкин. - Успеха у нас не имел. Мы, славяне, воспитаны на итальянской мелодии и bel-canto (певучести мелодии) и нас речитативами и короткими музыкальными фразами не поймаешь. Им никогда не дойти до изящества Чайковского и Рубинштейна.

   - Вы не сыграете нам еще что-нибудь? - сказала мать Сони.

   - Простите, Фанни Михайловна, я эти дни мало упражнялся. И нет ничего. Если позволите, следующий вечер я весь посвящу Листу. Я его особенно люблю. И по мне: это король фортепьяно.

   - Как вам понравился наш новый рояль? - жеманно улыбаясь, спросила Фанни Михайловна. За эти пять лет она постарела, но, выкрашенная в рыжий цвет, набеленная и подрумяненная, с подведенными глазами, она не казалась старой.

   - Ну еще бы! Беккер! Старый славный Беккер. Вели­колепен. На нем удивительно приятно играть.

   - Соня, - обратилась блондинка, - познакомь меня с господином юнкером.

   - Это Федя, брат Ипполита, Федор Михайлович Кусков, а это моя подруга Любовь Павловна Буренко.

   Федя встал и щелкнул каблуками. Румянец залил его загорелые щеки, едва покрытые нежным пухом.

   Любовь Павловна протянула ему руку и сказала:

   - Садитесь поближе. Я дочь военного и вам со мной будет легче. Вы сын профессора Кускова?

   - Да, - сказал Федя.

   - Я когда-то изучала его записки по статистике.

   - Вы на курсах?

   - Я медичка, - сказала Любовь Павловна. - Не смотрите на меня с ужасом.

   - Я... нет... что вы, - смущенно сказал Федя.

   - Думаете: "анатомирую трупы"... Да? Нет, просто люблю человечество, народ и хочу ему помочь. Внести свет и здоровье в его темную хату... А!.. сейчас Канторович будет стихи читать.

   В