Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

.

   Праздник был сорван. Бились, метались и дрожали людские сердца, которым так хотелось мира и тишины...

   ... И хоть призрака былого счастья.

   Раннею весною Ипполит совершенно неожиданно получил выгодное предложение репетировать с двумя юношами в еврейском семействе, в большом приволжском губернском городе. Ему устроила это Соня.

   Он быстро собрался. С отцом, сестрою и братьями простился сухо, как чужой. Ничего никому не сказал, торопливо пожал всем руки, но вернулся с лестницы, подошел к Варваре Сергеевне и сказал с угрюмою лаской:

   - Мама, если ты что-нибудь про меня услышишь, знай, что правильно я делаю... Может быть, будут худо говорить, осуждать, а ты знай, что так было надо... Потому что...

   - Почему, Ипполит? - с тревогой сказала Варвара

   Сергеевна.

   - Тебе, мама, не понять. Да это я так. Ничего особенного.

   Ипполит уже снова схватил чемоданчик и быстро вышел в прихожую.

   - Прощай, мама, - крикнул он и ушел.

   Варвара Сергеевна долго смотрела на него с площадки лестницы, шептала молитвы и крестила мелким крестом постаревшей, дрожащей рукой.

   Когда Ипполит спустился на два этажа, она пошла торопливыми шагами в кабинет Михаила Павловича, встала у окна и следила, как он вышел и пошел по двору. Крестила его в окно, шептала молитвы, жаждала, чтобы он оглянулся. Но он не оглянулся.

   Слова Ипполита озаботили ее. Сама простая, не любила она никакой таинственности и загадок. "Может быть, потому так сказал, - думала она, - что никогда он у меня никуда не выезжал. Первое его далекое путешествие. Что же худого его может там ожидать? Что к жидам нанялся?.. Нет, не таков Ипполит, чтобы это беспокоило его... Да и жиды разве не люди?.. Господи! Помоги ему! Сохрани его от всякого прельщения дьявольского. Спаси и сохрани!".

   Ипполит знал, что он едет вовсе не для уроков. Партия приняла его своим членом, и это наполняло сердце Ипполита гордостью. Ему казалось, что он и ростом стал выше, он не горбился, поднял голову, походка была легкой. Он член партии! Он даже не знал как следует, какие цели преследует партия. Ну, конечно: хорошие, гуманные, либеральные...

   Соня, прощаясь с ним, сказала, что он должен беспрекословно повиноваться Юлии.

   Ипполита возили к Бледному. По намекам Ипполит знал, что Бледный - террорист, вождь боевой дружины, и этот визит еще более поднял Ипполита в его личном мнении. Значит, и он... и он в боевой дружине. Музыка слов самого названия пленяла его. Он ожидал увидеть худое, загорелое лицо изголодавшегося рабочего, мрачный взгляд темных глаз, оборванный костюм, лохмотья, рисовал себе встречу в какой-нибудь норе, где-нибудь у Вяземской лавры, или в глухом переулке, на окраине города.

   Абрам привез его на своем рысаке к Европейской гостинице.

   - Мистер Джанкинс у себя? - спросил он у важного швейцара, стоящего за прилавком, за которым висели ключи. Швейцар посмотрел на ключи и сказал:

   - У себя-с! Мальчик, проводи.

   Мальчик в ливрее побежал впереди по мягким коврам и постучал у большого номера.

   - Comme in, (Войдите ...) - раздался голос по-английски.

   Седой бритый англичанин встретил их. Абрам обратился к нему по-английски и просил сказать, что господин Бродович желал бы видеть господина Джанкинса по делу о поставке типографских машин.

   Когда седой англичанин вышел, Абрам сказал Ипполиту: "Это его секретарь. Он не говорит по-русски".

   Бледный принял их сейчас же. Высокий, отлично сложенный, мускулистый человек, прекрасно одетый, в домашнем пиджаке, встретил их на середине богато обставленного номера. Лицо у него было розовое, бритое, и трудно было сказать, сколько ему лет. Он был очень моложав и выглядел моложе Абрама.

   - Вот товарищ, - сказал Абрам, - я привел нашего нового коллегу, готового вступить в боевую дружину.

   Упорный стальной взгляд серых глаз Бледного устремился на Ипполита. Ипполит не выдержал его и опустил глаза.

   - Сядем, товарищи... Курите!.. - сказал Бледный, протягивая коробку с папиросами.

   Он говорил на прекрасном русском языке. Ипполит сейчас же почувствовал, что Бледный - русский, хорошо образованный и воспитанный человек.

   Бледный говорил Ипполиту то, что он не раз слышал от Сони: о необходимости низвержения императорской власти в России. Он говорил, что убийство императора Александра II не дало желаемых результатов, покушение Шевырева и Ульянова на императора Александра III кончилось неудачей и разочаровало революционеров. Партия пришла к мысли, что прежде всего необходимо лишить правительство силы, вырвать у кого из рук аппарат власти.

   - Пока в России сидит император, - четко и ясно говорил Бледный, - пока безотказно и точно работает аппарат самодержавной власти, мы ничего не можем достигнуть. Император Николай Павлович сказал, что Россия управляется столоначальниками и ротными командирами. Нам надо сделать своими столоначальников и ротных командиров, а все, что выше их, обезличить и застращать. Вы поступите в группу товарища Юлии. Уверяю вас, что при некоторой ловкости, уме и умении держать язык за зубами - это даже и не так опасно. Наши сановники любят бравировать храбростью, притом три четверти их слишком легко ловятся на хорошенькое личико и готовы идти на свидание хоть к самому черту на рога. Что же... очень рад... Очень рад...

   Он осторожно расспросил Ипполита о его детстве, о семейных отношениях. И было видно, что он обо всем уже был отлично осведомлен и теперь только проверял то, что слышал, и хотел получить какие-то добавочные штрихи.

   - Шефкелю, к кому вы едете, и его сыновьям вы можете вполне доверять. Они - наши. Там, где вам предстоит работать, в группе Юлии, будет много наших. Они вам помогут, когда бу­дет нужно... И, конечно, товарищ, осторожность прежде всего! Помните: молчание - золото... От времен декабристов нас губил наш длинный язык... Ну-с, желаю вам полного успеха!

   Бледный еще раз пытливо окинул с головы до ног Ипполита, протянул ему большую, породистую холеную руку, и Ипполит с Абрамом пошли из номера.

   Ипполит шел домой как на крыльях. Точно его произвели в первый чин или навесили на него орден. Он значительно поглядывал по сторонам. Будто спрашивал встречных: "Знаете, кто я? Член боевой дружины! Член боевой дружины! Вот оно что!".

   Жалел, что нет здесь Лизы и не перед кем ему похвастаться данным ему поручением.

   Но нет-нет холодком пробегала по его телу жуткая, противная мысль, что, может быть, ему придется кого-то убить... Но он гнал ее от себя... "Бог даст, - думал он, - и без этого обойдется... Кто-нибудь другой, а не я!".

   Но холодок все веял где-то в большой глубине, точно открылся там сквознячок, и оттуда задувало противным ледяным ветром.

   Вторую неделю Ипполит у Шефкелей, и все было спокойно. Он успокаивался, внутренне согревался и, оставаясь гордым своим высоким назначением, не думал о том, что ему придется действовать.

   По настоянию хозяина он изящно, по моде, оделся в темно-серый костюм и мягкую шляпу. По утрам он ходил на Волгу купаться со своими питомцами, потом в городском саду, под липой, занимался заучиванием неправильных глаголов или заставлял их читать вслух по-русски, выправляя им язык, сильно отзывавший жаргоном. По вечерам гулял по саду или по московской улице.

   В субботу, когда весь город трепетал от колокольных звонов, в церквах пели "Хвалите", золотистая пыль стояла по улицам, пронизанная солнечными лучами, и лавки со стуком и грохотом запирали оконными ставнями, Ипполит после хорошей прогулки на лодке, загорелый, пыльный и усталый, возвращался домой.

   Его удивило, что на окне его комнаты была опущена штора, а само окно закрыто. Ипполит помнил, что оставил окно открытым, штора была поднята. Никто, даже прислуга, в его комнату без него не входил.

   Он поспешил к себе. Со света ему показалось в комнате совсем темно. Блестела металлическая крышка на чернильнице, на которую упал луч света сквозь щелку в портьере.

   Ипполит подошел к столу и сейчас же остановился. Кто-то следил за ним от книжного шкафа. Ипполит вздрогнул и быстро обернулся. У книжного шкафа стояла Юлия.

   Она была в изящном сером, дорожном костюме tailleur, в большой серой бархатной шляпе с широкими полями и длинными коричнево-серыми, пушистыми страусовыми перьями.

   - Не пугайтесь, - сказала она. - Я не призрак... Не ожидали?

   - Юлия!.. Нет... Я не испугался... - голос Ипполита дрожал. Он был сильно смущен и не знал, что делать.

   - Ну... здравствуйте... Вот вы как живете? Очень мило... Она подошла к Ипполиту. Они поздоровались. Юлия села за письменный стол.

   - Садитесь... Я к вам по делу... Когда-то вы говорили мне, что любите меня...

   - Юлия!

   - Я все помню... Вы говорили, что нет такой жертвы, какую вы не были бы способны принести для меня... Помните: вы молили только о том, чтобы я была ласкова с вами... Мечтали ли вы когда-нибудь, что я приду к вам вечером, одна... Останусь с вами в ночной тиши, и мы будем тихо-тихо говорить вдвоем...

   - Юлия!.. Что это значит? Я не понимаю вас... Я не верю своим ушам... Юлия... вы?..

   Ипполит бросился к Юлии и стал на колени у ее ног. Он хотел охватить ее талию, но она мягко отстранила его.

   - Погодите... Прежде о деле.

   - О деле, - вяло повторил Ипполит.

   - Вы помните, что клялись Соне всем пожертвовать для блага народа, для общего блага.

   - Я не отрекаюсь от клятвы.

   Юлия мягко прикоснулась рукою к длинным волосам Ипполита.

   - Милый юноша! Боитесь ли вы смерти?

   - Я ничего не боюсь, - кинул Ипполит.

   - А сила? Сила мужская, сила воли, готовность на подвиг есть ли у вас?

   - Юлия, не томите меня. Я у ног ваших. Я раб ваш... Говорите! Приказывайте!

   - О! Не так... Раб? Нет, Ипполит. Не раб, а господин... И исполнитель моих желаний.

   Юлия нагнулась и поцеловала Ипполита в лоб. От нее нежно и томительно пахло духами. Раскосые, длинные, загадочные глаза светлыми зрачками впивались в душу Ипполита, и он чувствовал себя парализованным.

   - Ну, довольно... - сказала Юлия, поднимаясь со стула и отходя в глубь комнаты. Встаньте и слушайте меня.

   - Приказывайте, - вставая, сказал Ипполит.

   - Это не я приказываю вам, но те, кто послал меня к вам ободрить вас и помочь вам.

   - Кто? - тихо, но твердо спросил Ипполит. Юлия не ответила.

   - Вы знаете здешнего губернатора? - спросила она.

   - Да... Но я с ним не знаком.

   - В лицо его твердо знаете?

   - Да.

   - Не спутаете ни с кем другим?

   - Нет.

   Голос Ипполита дрогнул. Юлия заметила, как побледнело его лицо.

   - Милый... Не надо волноваться, - сказала она.

   Ипполит тяжело вздохнул и бессильно опустился в большое кресло. Юлия опять подошла к нему, села на ручку кресла, мягко, кошачьим движением, обняла Ипполита за плечи и прижалась к нему.

   - Ипполит!.. Есть миги... И стоит за них умереть! Сегодня... Сумерки и тишина... Завтра - подвиг... Послезавтра - смерть... А кто знает? Шаг за шагом идем мы вперед... Помните, у Абрама читали стихи:

   Что мне она? Не жена, не любовница?

   И не родная мне дочь, -

   Так отчего ж ее доля суровая

   Спать не дает мне всю ночь!..

  

   Мы с вами счастливее тех... Мы насладимся радостями жизни в последний раз и потом смело пойдем на подвиг... Подайте мне мой несессер.

   Ипполит принес ее красивый кожаный мешок, брошенный на кровати. Юлия медленно раскрыла его и вынула из него тяжелый, короткий револьвер. Ипполиту показалось, что дуло блеснуло каким-то страшным, точно живым огнем.

  

   - Так отчего ж ее доля суровая

   Спать не дает мне всю ночь!

  

   тихо повторила Юлия.

   - Ипполит, завтра царский день, и в городском саду гулянье, фейерверк и музыка до поздней ночи. Губернатор бу­дет на гулянье. Вы подадите ему мою записку и вызовете его в глухую аллею, в другой стороне от Волги. Там есть калитка. Вы скажете, что я француженка, а вы мой брат. Да все равно... в записке написано все, что надо. Я на гулянье сумею обратить на себя его внимание... У калитки бу­дет готов экипаж с одним из наших. Все дело в смелости. Когда он заговорит со мною, стреляйте в упор, в голову... Если схватят... скажете - заступились за честь сестры... Поняли?

   - Юлия!.. - голос Ипполита дрожал. - Юлия!

   - Ну - что?

   - Нет... Ничего... Это я так... Вы говорите - стрелять в голову? Из этого револьвера?

   - Да... В висок... Вот заграничные паспорта. Деньги... Все готово... Нас отвезут за две станции, мы захватим скорый поезд, в лесу переоденемся, там нас ждут. Платье со­жгут. И за границу... До лучших дней, до полной победы!!!

   - Стрелять?.. Мне... В губернатора?.. В губернатора?..

   - Ну да... Да что с вами?

   - Со мной... Ничего... Я готов... Конечно, я готов. Я даже горжусь этим. Но я слыхал... Мне говорили... Он гуманный человек, либеральных понятий... Его рабочие лю­бят... Крестьяне хвалили... У него дочь барышня... Она обожает отца... Сын - мальчик, паж.

   - Ну так что же?.. Не все ли равно?..

   - Нет, я так... Убить, значит, его... Дочь... Сын паж...

   - Бросьте! Не думайте об этом. Это подробности. Это вас не касается, вы сделаете свое дело. Свой долг. Долг!

   - Но все это так неожиданно!

   - Ипполит! Не будьте тряпкой! Я с вами... Я ваша! Не думайте о завтрашнем дне. Я с вами... И сегодня я вся, вся ваша!

   Юлия порывисто подошла к Ипполиту, обняла его, прижалась лицом к его груди и заглянула ему в глаза.

   - Ипполит! Вы не думали, что я такая?.. Вы никого не целовали раньше? Целуйте меня... Так! Крепче... Горячее!.. О... Что со мною. Вот так, так!.. Ах! Хорошо... О, да вы сильный... Тише, тише... Не мните костюма... Постойте... Я шляпу сниму... Уколетесь о булавку... Да погодите!.. Я сама!.. Закройте дверь... Так... Сегодня... Завтра подвиг... Вас не забудут!.. А сегодня - я ваша!..

   Туман плыл перед глазами Ипполита, перед ним промелькнули душистые прозрачные кружева и обнаженное плечо. Бешеная страсть охватила. Как сквозь сон слышал он короткий смешок Юлии и между поцелуями ее быстрые слова:

   - Ты не думал, что я такая?.. Не думал?.. Не мечтал... Помни: сегодня ты юноша, мальчик... Завтра - ты муж, обязанный на подвиг... Мы теперь связаны. Ты должен... Ты не думал... что я такая?..

   Представление на открытой сцене окончилось. В круглой ротонде заиграли музыканты пехотного полка. В саду над рекой готовился фейерверк, и народ густыми толпами шел к реке.

   Моложавый генерал в длинном белом кителе с Георгиевским крестом в петлице в сопровождении штатского в изящном чесучовом костюме шел по боковой аллее, направляясь к выходу.

   - Ты говоришь, Александр Николаевич, - сказал генерал, - не знаешь ее.

   - Уверяю тебя, ваше превосходительство, она первый раз в N-ске.

   - Надо полицмейстера спросить.

   - Избави Бог, ваше превосходительство. Спугнешь. Мы ее и так получим.

   - Почему ты думаешь? - А костюм? Шляпа?.. Этот юноша при ней... Едва ли не кот по манерам. Хочешь, я его залучу. Мы его напоим, и он нам все выболтает. По-моему, просто кокотка на вакации.

   - Mais elle est superbe... И, знаешь, в ней что-то такое... манящее... A? Tu comprends? (Но она великолепна... Ты понимаешь?..)

   - Поужинать, во всяком случае, можно.

   - Tu penses? (Ты думаешь?..)

   - Ей-богу. Только деньгами пахнет.

   - А не скандалом? Боже сохрани! Губернатор и вдруг... И так много лишнего болтают. Пойдут всякие истории... Еще теперь этот Мечислав Иосифович приехал... Везде шны­ряет... Все заговор какой-то ищет. Все вздор! Не правда ли... Tu penses? A?

   - Ну, Мечислав Иосифович сам насчет клубнички не дурак...

   - Какая тут, Александр Николаевич, клубничка... Все всем известно... Наши дамы... Ты знаешь, как я не люблю этих сложных интриг, разыгрывания романов, где не знаешь, близка развязка или нет. В Петербурге это как-то чувствуешь, а тут... Черт его знает что!.. Все помешаны на платонической любви... а на свиданье без панталон ходят.

   - Шутник, ваше превосходительство.

   - Постой... Это ее спутник. А красив?.. А?.. Адонис со­всем...

   Ипполит с запиской в руках подходил к генералу. Присутствие штатского спутника его смутило. Но сейчас же подумал: "Прочтет записку, останется один". Тяжелый револьвер в кармане стеснял его и дулом неприятно холодил ногу.

   - Mon general, - начал он , - ma soeur... (Генерал... моя сестра...) - и протянул записку.

   - Что? - хмуря брови, спросил генерал, - прошение?.. В канцелярию.

   Ипполит молчал.

   - Прочти. Са commence a etre amusant (Это становится забавным...)- сказал Александр Николаевич.

   - Мы пока простимся. Ты отправляйся и, кстати, забери с собою Мечислава Иосифовича. Он мне сейчас совсем не нужен...

   Генерал изящным длинным ногтем вскрыл конверт и, накинув на нос пенсне и подойдя к фонарю, начал читать. Он самодовольно усмехнулся и сказал: "Она права. Мы старые петербургские знакомые. Как я забыл!.."

   - До свидания, - сказал Александр Николаевич и тихонько шепнул: - Ни пуха, ни пера.

   - В беседке говорите, молодой человек... Я сам найду... Благодарю вас... Провожать меня не надо... Я знаю... знаю...

   Штатский отошел, свернул в боковую дорожку... Пора... Юлия ждет... Ипполит неловко сунул руку в карман, прикоснулся к ручке револьвера и сейчас же выдернул руку, точно револьверная ручка обожгла его каленым железом.

   - Я побегу предупредить, что вы идете, - сказал Иппо­лит и скрылся в кустах.

   Юлия ждала его за павильоном.

   - Ну... я не слыхала выстрела, - холодно сказала она... - Не нашел?

   - Он идет сюда.

   - Почему не стрелял?.. - настойчиво спросила Юлия.

   - Юлия!..

   - Почему не стрелял?.. А!.. Подлец!.. Мною воспользовался и размяк... слабая душонка! - дрожащим от ненависти голосом прошептала Юлия.

   - Юлия... нервы... это минута... Пройдет... Он ничего не подозревает.

   - Нервы!.. Девчонка!.. Дурак!.. Давай револьвер, - почти крикнула Юлия и схватила Ипполита за руку.

   Ипполит неловко подал револьвер. Юлия спрятала его под мантилью.

   - Застрелите меня... - бормотал Ипполит. - Я вино­ват... Но не могу в безоружного!.. Гадко!..

   - Тебя самого бы стоило!.. Негодный мальчишка... Со­пляк... - ругалась Юлия, быстро идя по дорожке. - Оставайтесь у павильона... О, гадость... И этого не умеют, - гневно прошептала она и вышла на освещенную луною аллею, по которой, беззаботно насвистывая, шел генерал.

   Юлия решительно направилась ему навстречу. Ипполит видел, как она подала генералу руку, нагнулась к его уху, должно быть что-то шептала, взяла его под руку и опять заговорила ему на ухо. Генерал остановился, отшатнулся от нее, и в ту же секунду подле самого виска генерала метнулось яркое пламя, осветило зеленовато-бледное лицо с черными круглыми глазами, раздался выстрел такой громкий, что Ипполиту он показался громче пушечного. Ипполит бросился бежать и в несколько прыжков был у калитки.

   Большой вороной рысак, запряженный в полуколяску, ожидал у калитки. Яркая луна синеватыми бликами лежала на его крупе и вдоль гладкой шеи. Блестели колеса и крылья, крытые черной лакированной кожей.

   - А Юлия? - спросил кучер, натягивая вожжи.

   - Сейчас... она... сейчас, - побелевшими, сухими губами пролепетал Ипполит.

   В саду над рекою лопались и вспыхивали, пламенея длинными хвостами, ракеты, рассыпались белыми, зелеными и красными огнями римские свечи. Слышен был треск фейерверка и гоготание толпы.

   На глухой улице у калитки было тихо. Пахло белой акацией и водяною сыростью и казалось, что тут какой-то другой мир. Обрывками доносилась музыка. Играли польку, какую обыкновенно играют в цирках во время представления гимнастов. Ипполиту эта полька напоминала трапецию, людей, затянутых в трико с блестящими блестками у бедер, качающихся под самой крышей цирка. Смолкнет музыка. Наступит напряженная тишина, раздастся взволнованный голос: - "Prets?" - и в ответ решительный отклик: - "Allez!" (Готово?.. Пускай...)

   Музыка смолкла. Зловещая роковая тишина нависла над парком... И потом вдруг раздались крики, гомон и топот толпы... Перестали лететь ракеты, и только заревом отражался в небе, освещая дальний берег реки, белый бенгальский огонь.

   - Поймали, - проговорил кучер, трогая лошадь. - Надо утекать.

   - Нет... Я не знаю... Как же... Я пойду узнать, в чем дело, - нерешительно бормотал Ипполит.

   - Смотрите не попадитесь... Ваше дело... Помните: в 4 часа поезд... Я еду... Все кончено. Эх... Не сносила буйной головушки товарищ Юлия!

   Лошадь влегла в хомут, напряглась и легко и плавно побежала по пыльной дороге. Покачнулась коляска, скрипнула, треснули колеса о попавшийся камень... Исчезла в лунной серебристой пыли, как сонное видение.

   Точно, что толкнуло Ипполита... Он шел назад, к беседке, по той самой аллее, где встретил генерала. Никого... В соседней аллее проходили какие-то взволнованные люди.

   Они спешили к выходу. У выхода черным морем волновалась толпа.

   - Прямо в висок, - сказал кто-то.

   - Убит?

   - На месте. Даже следы ожога на волосах.

   - Несчастный.

   - А славный был человек... Доходчивый... До простого народа доступный.

   - Лучше некуда... Ласковый... Бедняга! Слуга царев и погиб на своем посту!

   - А ее схватили?

   - Сейчас же... За нею давно следили. Было застрелиться хотела, да не дали. Поволокли в участок.

   - И чего ей надо?

   - Ты думаешь политическое убийство?

   - Несомненно.

   Ипполит шел, слушал, и внутренняя дрожь трясла его. О Юлии как-то не думал. Во вчерашнюю сумбурную ночь, когда лежал он с нею в постели, в нем произошел перелом и надрыв. Вся страстная, рабская, готовая на все любовь точно ушла из него. Богиня спустилась на землю и перестала быть богиней. Таинственная Юлия перестала быть таинственной. В ушах звучали слова: "Ты не думал, что я такая?.. Да... Не думал..."

   Он проснулся часа в четыре утра. Он плохо спал. Косые лучи солнца чертили рисунок оконного переплета и древесных ветвей на белой, в маленьких сборках шторе. В комнате был утренний полумрак. Было душно. Непривычен был запах духов.

   Рядом с его головою в копне пепельно-русых волос покоилось на подушке лицо Юлии. Оно было бледно, и голубые жилы на лбу резко выступали на белой коже. От длинных ресниц падали темные тени, мертвенно и недвижно.

   Ипполит внимательно рассматривал Юлию. Он была, видимо, не молода... Морщинки лежали на лбу и у висков. Лицо было печально и сурово.

   Юлия лежала тихо, точно мертвая. Невольно думал Ип­полит, что смерть ходит за всеми нами. Сегодня губернатор, он, Юлия - все обречены. И было страшно. Быть в боевой дружине казалось ужасным... Хотелось быть героем, но убивать безоружного в западне было противно... Умереть был готов. Убивать не смел... Боялся... И когда вчера Юлия говорила ему, что надо убить генерала, он вдруг почувствовал, что никогда на это не решится. Но сказать об этом Юлии не мог. И ложь легла между ними. Он ненавидел за эту ложь и себя, и Юлию. Слишком велика была плата за миг любви. Слишком короток был этот миг.

   Юлия проснулась. На глазах у Ипполита совершался утренний туалет женщины.

   Юлия была высока ростом, у нее были длинные стройные ноги, полные, гибкие бедра, но Ипполит уже ничего не ви­дел. Он с тоскою смотрел, как она двигалась по комнате, приводя свои волосы в порядок, мылась, терлась, шнуровала высокие ботинки, надевала юбки. Она была озабочена и не замечала Ипполита. Таинственные силы предвидения покинули ее. Ее движения были вялы. Лицо озабочено.

   Неловко одевался Ипполит, стесняясь присутствием Юлии. Было стыдно перед прислугой и Шефкелями. Он казался себе физически ужасным. Зеркало отразило побледневшее лицо с синяками под глазами и покрасневший нос.

   Они обменивались пустыми, ненужными словами.

   После обеда Юлия стала серьезна. Она заперлась с Ип­политом у него в комнате, достала из мешочка маленький, аккуратно увязанный в клеенку сверток и, подавая его Ипполиту, сказала:

   - Я оставлю это у Шефкеля... Это очень важно... Если это попадет в чужие руки - вся партия будет поймана... Мы не знаем, что будет... Удастся ли бежать, как мы полагаем... Мало ли что может случиться. Так вот, если бы я была схвачена, а тебе удалось бы уйти... Возьми сверток... До 1-го июня сохрани, а 1-го июня Бледный вернется в Петербург... Ему передай лично. У тебя могут быть обыски. К Бродовичам нельзя. Отдай своему брату Феде... Соня говорила: у него не тронут... Храни у него... Передай сам... Впрочем... Будем надеяться - я смогу сама... Но если что случится - сейчас же возьми у Шефкеля. К нему кинутся первому... Ипполит... К Феде. У юнкера не догадаются.

   - Да, - кисло сказал Ипполит. - К Феде... Хорошо.

   - И, пожалуйста, милый, не трусь!

   - Юлия... А собственно за что?.. Почему? - начал было Ипполит, но не докончил.

   - Милый мой... Запомни одно... Постановление комитета для нас - закон. Партийная дисциплина выше всего.

   И Юлия снова тихим вкрадчивым шепотом говорила Ипполиту, как он должен подойти к губернатору и убить. Она вынула из барабана патроны и заставляла Ипполита взводить и спускать курок себе в висок. Становилась рядом с ним и изображала губернатора. И чем больше она это делала, тем более убеждался Ипполит, что он никогда не решится.

   Что будет дальше, он не думал. - "Как-нибудь образуется. А может, и смогу! Как-нибудь..."

   Теперь все кончено. Юлия схвачена... Ипполит шел по улицам и чувствовал, как опять открылся тот же сквознячок и гадким холодком пробегал по его телу. "А что, если выдаст?" Мучительно хотелось жить и быть свободным. Чувствовал себя одиноким и покинутым. От семьи он давно оторвался... "Разве они поймут все это?" - думал он о матери, братьях и сестре. Его переживания казались ему необычайно сложными и тонкими, и он думал, что он один сделал великое и глубокое открытие о женщинах, о любви, о разочаровании. Сони теперь боялся. Он понимал, что то, что случилось, навсегда лишило его того богатого мира, в котором жили Бродовичи.

   Теперь ему надо куда-то бежать. Соня, Абрам, все, все будут его презирать, и ему нельзя их видеть. Липкий страх окутывал его. Боялся партийной мести за неисполнение приказа. Он слышал не раз, что такое партийная дисциплина.

   Он подлежал ответу за то, что убил не он, рядовой дружинник, а Юлия, драгоценный работник партии. Он оглядывался на прошлое и думал: "Когда же я попал в партию? В какую партию?.. Каковы ее цели?.. Когда? Когда?.. Тогда, когда ходил к Бродовичам и изучал с Абрамом социальные вопросы и Абрам переводил ему Каутского и Маркса? Тогда, когда Соня протянула к нему белые, душистые руки и сказала: "Клянитесь!". Или тогда, когда он млел перед Юлией, допытывал ее, а она загадочно молчала.

   Юлия была его. Он обладал ею. Их судьба неразрывно и крепко связала...

   Как хотелось жить! Как хотелось, чтобы ничего этого не было. Опять сидеть у Бродовичей в углу, на почетном кресле, знать, что он "свой", слушать игру на арфе, споры о вечном мире на земле, о счастии народов, о благословенном труде, о правде, о свободе, о братстве, о равенстве!

   Между ними легли труп убитого Юлией генерала и схваченная Юлия.

   Все пропало... И все-таки мир казался прекрасным. Вспоминал о Лизе. "К ней, к ней, в деревню! У ней и оправдание, и смысл, и цель жизни!".

   Ипполит вмешался в толпу, с толпою вышел из ворот сада и быстро пошел по деревянному тротуару к дому Шефкеля. План созрел в его голове. Прийти домой, переодеться в старое студенческое платье, забрать свои вещи, запрятать маленький пакет Юлии в свой чемодан и с ночным поездом ехать в Петербург. Шефкель знает, в чем дело. Он поможет ему. В Петербурге отдать пакет Феде, прожить до 1-го июня, снести пакет Бледному и в тот же день, никому не говоря, уехать к Лизе. С Лизой он обсудит, что ему делать. Никто так не поймет его, как Лиза.

   Кто-то быстро догонял его. Деревянная панель скрипела под торопливыми шагами. Ипполит прибавил ходу, прибавил и тот. Ипполит побежал, незнакомец погнался за ним. Цепкие пальцы схватили Ипполита за пальто, потом за руку. Ипполит остановился. Перед ним был почтенный, лет пятидесяти, человек, маленький, сухонький, жилистый, в чесучовой крылатке и белых брюках, в белой фуражке, какие носили дворяне в губернии. Какой-нибудь чиновник или мелкий помещик. Он страшно запыхался от бега.

   - Постойте, молодой человек, - задыхаясь проговорил он. - Так нельзя!..

   - Что вам угодно? - дрожа от страха, сказал Ипполит.

   - Вы были с этой мерзавкой, которая убила нашего отца-кормильца... нашего достойного губернатора. - Вы с ума сошли.

   - Вы были... Я вас видел.

   - Оставьте меня! Как вы смеете! - вырываясь, крикнул Ипполит.

   Сухонький старичок еще крепче перехватил его обеими руками за рукав и закричал жалко и протяжно, точно собака завыла: "городо-во-о-ой!"...

   Ипполит выпростал широкое пальто и, оставив его в руках у старика, как заяц, широкими скачками припустил бежать.

   Отбежав два квартала и убедившись, что за ним нет погони, он тихонько прокрался к дому Шефкеля, прошел в свою комнату, переоделся, забрал маленький рыжий чемодан, сверток Юлии и в два часа ночи уже садился в душный вагон третьего класса поезда, идущего на Петербург.

   Лицо его было бледно, устало, какие-то складки протянулись от носа к подбородку, но он был спокоен. Он знал, что Шефкель его не выдаст, а подозревать его, студента Кускова, было не в чем.

   Весною старший курс училища, где был Федя, жил в лагере напряженною жизнью. Приближался день выпуска в офицеры, куколка становилась бабочкой. Молодые головы задумывались: где служить? В каком городе вить себе гнездо, быть может, на всю жизнь. В училище прислали литографированный список полков и батарей, в которых были вакансии, с обозначением вакансии и места стоянки. Список был составлен по старшинству частей, сначала гвардия, потом гренадеры, стрелки, линейная пехота в порядке номеров дивизии, линейные батальоны, артиллерия, казачьи части. Разбивать вакансии предстояло по старшинству баллов. Первому по списку предоставлялся выбор из двухсот с лишним частей, местечек и городов, последнему оставалось два-три десятка. Юнкера ценили части по их старым традициям, по связям, по родству, по месту стоянки. Гвардия, гренадеры, старинные полки с двухвековою славою, гарнизоны Петербурга, Москвы, Киева, Харькова, Воронежа, Крыма и Кавказа больше всего интересовали юнкеров. Польское захолустье, из-за отношения поляков к русским, из-за постоянного напряжения ожидания войны с Австрией и Германией, о которой знали, что она непременно будет, - стояло в конце юнкерских желаний.

   Последним ученикам, лентяям, не способным ни к науке, ни к фронту, доставались Гуры Кальварии, Муравьевские штабы, Красники и Замостьи в Польше, Игдыри на Кавказе, Копалы, Каркаралински и Джаркенты в Туркестане, Камень-Рыболовы, Никольски-Уссурийски, Адеми и Барабаши в Уссурийском крае - тоскливая жизнь без права перевода в другое место раньше пяти лет, без права отпуска домой в течение трех лет. Скрашивались тяжелые условия правом жениться без реверса и зачетом четырех дней службы за пять.

   Федя был шестым учеником и после фельдфебелей и старшего портупей-юнкера, училищного знаменщика, имел право выбрать вакансию. Перед ним развертывался длинный список, начинающийся гвардейскими полками и гренадерами Москвы и Кавказа. Федя с матерью уже давно наметил стоянку и полк и много раз мечтал о нем. Федя отказался от гвардии: дорого. Без помощи из дома, на одно жалованье, прожить невозможно, а семья помогать ему не могла. Федя видел, что подходят дни, когда ему придется помогать семье. И было решено, что он выйдет в Петербург, в 145-й пехотный Новочеркасский полк, стоявший на Охте и прозванный юнкерами "Охтенскими кирасирами". Три года Федя прослужит в строю, не бросая учебников, а потом поступит в Николаевскую Академию Генерального штаба.

   Жизнь намечалась Феде ясной и трудовой вблизи от матери, сестры и братьев, с тихою радостью по субботам приезжать домой, по-прежнему ходить с матерью в церковь, слушать ее рассказы о прошлом. От семьи он не оторвался, и семья была все для него.

   Он был счастлив. Серые глаза его блестели на загоревшем от солнца, ветра и дождей лице. Ему казалось, что он крепко и навсегда полюбил хорошую девушку: Любовь Павловну Буренко. Он виделся с нею раза два зимою, танцевал на вечере и весною несколько раз был в Павловске на музыке, что дало повод Белову написать на него и на Любовь Павловну стихи, торжественно ей поднесенные, а ею, с лукавой усмешкой, переданные Феде.

   - Вы мне обещали

  

   свиданье, говорилось в этих стихах.

   И я, чтобы к вам поспешить,

   Осьмнадцать вокабул латинских,

   Был должен совсем не учить.

   И вот прихожу на свиданье....

   Уж вижу скамейку вдали,

   Где вы обещали признанье

   И сладкие песни любви.

   И вижу, что Павловский юнкер

   Пред вами во фронте стоит,

   А вы! О коварная! - тот же!

   Лукавый, насмешливый вид.

   В смущеньи и страхе я обмер,

   И вымолвить слова не мог,

   И слышал я только ваш хохот:

   Да запах казенных сапог.

   Назавтра вокабул латинских

   Ответить совсем я не мог,

   Мне слышался только ваш хохот

   Да запах казенных сапог...

  

   Федя прочел стихи, улыбнулся и тихо сказал Любовь Павловне изречение Perrin:

  

   Oh! le bon temps pour la galanterie

   Qu' etait le temps de la chevalerie!

   (О, прекрасное время ухаживания. Время рыцарей)

  

   И Федя хотел отдаться этому сладкому чувству ухаживания, встреч на музыке, прогулок по аллеям парка, разговоров в полголоса, полной значения недоговоренности и трепетного ожидания следующего праздника и новой встречи, светлой улыбки милого лица и радостного рукопожатия... Петербургская весна протекала бурно. То косил холодными ледяными струями дождь, холод томил в бараках и негде было согреться, то блистало на бледном небе солнце, задумчиво бродили разорванные розовые облака, складывались в тучи, громоздили замки. Вдруг появится на небосклоне голова турка с длинной трубкой, потянется трубка к Лабораторной роще, повалит из нее сероватый дым и уже не трубка она, и турок не турок, а идет по небу трехмачтовый корабль, и ветер рвет его паруса... Вдруг показалась громадная бело-розовая болонка, она стоит на задних лапах и голова ее у самого солнца, а ноги тянутся за горизонт к деревне Арапаккози... Но и болонка исчезла. Она сложилась в большую тучу, посерела, надулась... Налетел с поля сырой ветер. Пахнуло дождем и по всем линейкам лагеря звонко стали кричать дневальные под пестрыми грибами:

   - Дежурные, д-д-днев-вальные, надеть шинели в рука-ва-а-а... Государева рота только что вернулась с ротного ученья.

   Длинными цепями атаковала она Царский валик и теперь шла широкой колонной. Издали был слышен тяжелый, мерный, отбитый по земле шаг. Юнкера стройно по голосам пели:

   Мы долго молча отступаа-ли,

   Досадно было, - боя ждали,

   Ворчали - ста-ри-ки!..

  

   У самого училищного оврага раздалась команда:

   - По баракам!.. Ура!

   Юнкера сорвали винтовки "к ноге" и с громким "ура!" врассыпную ринулись в овраг. Овраг на мгновение наполнился белыми рубахами. Кто-то упал и покатился вниз... Прыгали через нарытые учебные окопы и белыми волнами взмывали к кегельбану, перелезали через его стенки и, раскрасневшиеся, потные, с бескозырками, сбитыми на затылки, с серыми скатками с ярко начищенными красной меди котелками, толпились у дверей правофлангового, белого с красными разводами, барака.

   - Иванов-то, господа! Кверх тормашками... потеха!.. И в самую глину!.. Теперь до вечера не отчистится! - кричал кто-то, захлебываясь от смеха.

   - Да знай Государеву роту! Л-лихо взяли овраг.

   В бараке ставили винтовки в пирамиды, снимали скатки и патронташи и отдувались. - Господа, кто в чайную, кто на ужин! - кричал дежурный.

   - Фанагорийский полк в чайную! - ревел здоровый Бабкин, облюбовавший себе вакансию в Фанагорийский гренадерский полк.

   - Постой, попадешь ли еще. Рано пташечка запела, - сказал ему Федя.

   - Кусков, решились?.. Окончательно... На Охту... Почему не в гвардию? - обернулся к Феде Бабкин.

   Сквозь шум веселых голосов, сквозь ликование молодых сердец, радующихся жизни, здоровым крепким ногам, сильным рукам, свежим чистым мыслям, раздался голос дежурного.

   - Портупей-юнкер Кусков на среднюю линейку, брат-студент спрашивает.

   Тяжелое предчувствие, не случилось ли чего с матерью,