Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

n="justify">   - Как я могу осудить... Сам слепой, могу ли вести хромого?

   - Жутко жить, Ипполит. Ночью проснешься. Стоит тишина страшная. Луна висит мертвецом. Ледяным узором покрыты окна, и чудится: кто-то есть за окном. В страхе бросишься к окну. Все бело в поле. Лежат снеговые сугробы. В саван оделась земля. Деревни не видно за снегами. Нигде ни огонька. Собаки не лают. И лес стоит сторожкий, нацелившийся на деревню, как живой... Крик в лесу. Послышалось так или действительно кто крикнул. О Боже! Как страшно! Не убили ли кого!? В Бога уверуешь! Вы, в городе, не знаете этого. У вас дворник в тулупе спит у железных ворот, городовой в черной шинели стоит на перекрестке и греется у костра. Нет... Где вам!.. Вам за толстыми дверями, за железными крюками и цепочками не понять, что такое страх... Тут только и слышишь: все мы под Богом ходим, а ну-тка вынь из них Бога-то...

   - Тяжело, Лиза?

   - Завтра все расскажу... Может быть, Бог прислал мне тебя, Ипполит... Тот самый Бог, который шесть дней творил, а потом почил от дел своих, и в которого мы решили не верить... Боюсь, Ипполит, что мы не взрослые, а дети, и тебе, и мне, не поверившим старым людям, придется пробиваться в жизни своим страшным опытом.

   Лиза протянула Ипполиту обе руки и ласково посмотрела на него.

   - Ну, ступай спать... Поздно... Как хорошо, что не ты убил!.. И скажу тебе... новыми словами. От меня ты их не слыхал... Боюсь и сама, что скажу, и веры-то настоящей не будет в них. Ну... Храни тебя Бог! - торжественно сказала Лиза.

   Сияли ее глаза. Крепко пожала руки Ипполита. Вздрогнула. Почудились шаги и шепот за окном. Будто два человека говорили.

   - Что это? - вскрикнула Лиза и схватилась за сердце. - Неужели кто-нибудь подслушивал нас!..

   Прошло несколько долгих секунд... Нет... Тихо. В ленивой истоме мережила ночь.

   - Ну, ступай... До завтра!..

   Прошло минут десять. Лиза все еще не ложилась. Тревога не покидала ее. Из головы не уходила мысль, что кто-то мог их подслушать. Чтоб успокоить себя, Лиза накинула старенький оренбургский платок и, зябко пожимая плечами, вышла на крыльцо.

   Белая ночь жадно приникла к лугам. В серебряном тумане, как в молочном облаке, утонула деревня. Темные, дощатые крыши стояли, как лодки на воде. Не лаяли собаки. Северная собака не любит лаять по ночам. Она лежит, угревшись, у конуры и будто и сама боится призрачного мерцания близко сменяющихся кровавых зорь.

   За лесом золотилось небо, загоралась долгая утренняя заря, и ярко, в бледной синеве над деревьями, горела одинокая звезда.

   Лиза тихо спустилась с крыльца и остановилась, вглядываясь перед собой. Две четкие фигуры поднялись с бревен, и сильные руки схватили Лизу поперек.

   - Держи, Гриша, - услышала она знакомый голос. Запах винного перегара обдал ее.

   - Егор! - слабо вскрикнула Лиза, стараясь вырваться.

   - Кому Егор, а кому Егор Емельяныч. Был Егор, пока вы с братцем вашим губернаторов не убивали, а теперича крышка! - прошептал в ухо Егор.

   - Что вы делать хотите со мною?

   - Молчите уж. Вы в моей полной волюшке... Будете кричать, сопротивляться, по начальству предоставим. Вот, мол, какая учительница у нас. В N-ске губернатора кто убил? Ееный братец, и она с ним в заговоре. Супротивники, значит, существующего порядка. Нам очень хорошо известно, что за это полагается.

   Хмельной Гриша, восемнадцатилетний парень, сосед Егора, учившийся у Лизы пению, скрутив ей руки на спину, слегка подталкивал ее и заставлял идти перед собою.

   - Куды весть-то, Егорка? - весело спросил он.

   - Веди покелева в лес. Надоть допрос исделать. Все по форме, как полагается.

   - Егор! - сказала Лиза. - Вы ничего не сделаете мне худого! Вы же любите меня!.. Вы говорили мне, что любите.

   - Говорил... Мужицкая любовь, барышня, не книжки читать. Мне подавай полагаемое. Мы знаем, чем девка побаловать может. Вот оно самое и подай. Читамши книжки с вами прозрел... Смелость надобна... Вы губернаторов убиваете, так теперь что мне церемониться. Либо к допросу и на каторгу, либо побеседуем по-мужицкому.

   По ногам хлестала мокрая трава. Чулки и башмаки промокли, и мокрая болталась юбка, мешая идти.

   Пусто было в голове у Лизы. Она шла, спотыкаясь о кочки, и не было мыслей. Кричать, звать, молить о помощи?.. Кто услышит... Кто придет?.. Ипполит?..

   - Егор, ну, милый... Поглядите... Пусть будет по-хорошему.

   - Что, полюбили что ли? - усмехнулся Егор. - Кобеля почуяла, сука!..

   - Егор, по-вашему будет. Так лучше... Я обещаю вам... Мы обсудим...

   - А Гришке что же достанется? - захохотал ей в самое ухо Гриша. - По договору Гришке половина. Он раз. И Гриша раз. Вторым номером.

   - Егор!.. Что же это?.. Не звери же вы... В Христа веруете.

   - Ничего, барышня. С эстого не умирают. И даже по закону доказать нельзя насилие или добрая воля. Не вы ли учили, что ни Христа, ни таинства брака нет, а есть только желание и любовь... Слушамши вашу науку, и надумал я, что и вы не такая недотрога.

   - Егор!

   - Звали Егором, а теперь вам поклониться придется, потому распрекрасные ваши дела нам до точности известны.

   Мягкий мох холодил поверженное на зеленую сырую постель тело. Жалко белели, извиваясь, беспомощные, обнаженные ноги. В груди спирало от близкого зловонного дыхания...

   Лиза крикнула.

   Эхо отдало ее крик, пугливо сорвалась в вершине ели какая-то птичка и затрепетала, запутавшись со сна крылами в густых ветвях. Точно темный ящик надвинулся на Лизу и поглотил ее без остатка. Мелькнула над самыми глазами мягкая, мокрая от росы курчавая борода Егора, показались мокрые, толстые, растянутые губы, и все покрылось мутной вуалью небытия...

   Ипполит, уже снявший тужурку, услышал далекий крик в лесу, и подошел к раскрытому окну.

   Исповедь облегчила ему душу. Он чувствовал себя легко и прекрасно. Он понял, что в Лизе он нашел и верного друга, и покойную пристань. Он вдохнул полною грудью могучую сырость полей и улыбнулся.

   "Крик в лесу, - подумал он. - Лиза говорила: крик в лесу. Послышалось так или действительно кто крикнул? О Боже! Как страшно. Не убили ли кого! В Бога уверуешь!".

   Ипполит истомно потянулся.

   "Мало ли кто крикнул. А может, и не кричал никто. Дремлет тихий лес, и уже золотом покрылись зеленые вершины елей. Восходит солнце! Встает заря новой жизни. Спи, милая Лиза, мой нежный друг детства... Cousinage, dangereux voisinage...

   Кузинство - большое свинство... Ах, Федя! По-свински я поступил с тобою!..

   Ипполит сел на постель Пахомыча и стянул с себя сапоги и штаны.

   "Славно! - подумал он. - Какая тишина, какой благодатный воздух тянет с душистых полей... Как хорошо!.. Вот он, где настоящий покой... Деревня!.."

   Эти дни Федя жил в каком-то сумбуре сложных противоречий. Сверток Ипполита, запрятанный в глубине шкапика, его мучил. Он, рыцарь своей дамы сердца - России, верноподданный Его Величества и портупей-юнкер Государевой роты, становится участником какого-то гнусного преступления. Он не боялся, что будет осмотр столиков и у него откроют этот сверток. Это было бы лучше. Промолчать и не выдать - это было бы геройство, понести за это кару - было бы заслуженным наказанием, и сверток помимо него попал бы куда следует.

   Но самый сверток выдал бы, а выдал сверток - выдал и Федя, а выдать он не мог. Он был солдат, едва не офицер, а офицер - рыцарь, а не предатель и не доносчик. И, значит, надо сделать, как просил Ипполит: сберечь сверток до 1-го июня, когда Ипполит его обещал взять.

   Душа Феди металась, переходя от суровой решимости - пойти и раскрыть все - к трусливому выжиданию, как решит судьба.

   В то же время, помимо Фединой воли, он был полон радостным ожиданием разборки вакансий, охватившим весь ба­тальон. Не мечтать о производстве, не примеривать мысленно алые эполеты с цифрою 37, не грезить об Охте и о поездках по субботам к матери, о свиданиях с Буренко было невозможно. Эти весенние дни все юнкера жили такими мечтами.

   Федя мысленно так сроднился с Новочеркасским полком, так был уверен, что в него попадет, что уже присматривал себе на Охте квартиру. Почему бы ему не устроиться там с мамой? Там лучше воздух, чем в городе, и мама, и Липочка отдохнули бы у него... Жалованье, правда, маленькое... Сорок восемь рублей всего... Да еще вычеты... Но все-таки жить можно... Федя видел тихие вечера над Охтой, уженье рыбы. Можно и на лодке кататься...

   Вдруг врезывалась в мечты мысль о свертке, данном Ип­политом.

   "Ах, какая гадость!"...

   "Но если никто не узнает?.. А почему могут узнать?.. Мне, собственно, какое дело! Ипполит правду сказал: не я, так другой... Я должен донести по начальству... выдать... А как же Новочеркасский полк?.. Охта, уженье рыбы... мама... Боже мой!.. Боже мой... Доносить гадко... Юнкер не доносчик..."

   До разборки вакансий, назначенной на 4-е июня, оставалась одна неделя.

   "Что же? придет Ипполит - отдам ему сверток и кончено... Не может же Ипполит что-нибудь худое замышлять... Да, идем разными путями... Ах, Ипполит! Ипполит!.."

   В воскресенье Федя был в отпуску, у матери. Мать сказала ему, что Ипполит уехал к Лизе и оставил ему записку. Федя прочел записку.

   "Что же, снесу сверток сам, если так надо!" - подумал Федя.

   Летом в городской квартире было неуютно. В день его приезда, в субботу утром, околела Дамка, прожившая членом семьи семнадцать лет, и Варвара Сергеевна плакала. Тятя Катя ходила мрачная и каркала, как ворона: "Ох, не к добру, что собака умерла... Старый друг покинул наш дом".

   - Полно, тетя, - раздражительно кричала Липочка. - Дамка прожила дольше собачьего века, последнее время и нам была в тягость, и сама только спала да шаталась, как тень. Не раздражай ты-то хоть маму.

   Мама была, как всегда, ласкова, но Федя видел что бегают ее мысли и не о веселом они.

   Вечером сидели в гостиной вчетвером. Тетя Катя на стуле под часами, Липочка у окна, при свете зари, читала книгу, мама вязала чулок и временами тяжело вздыхала. Федя сидел подле нее, начал было строить планы будущего своего офицерства, как у него будет денщик, как ему будут отдавать честь, как он постарается стать батальонным адъютантом или жалонерным офицером и тогда будет иметь лошадь и носить шпоры, но осекся и примолк. Не отвечали эти мечты настроению дома. Точно какая-то тяжелая туча нависла над ними, готовая разразиться ливнем несчастий. Уже ударила первая молния и далекий прогремел гром... Вот-вот хлынут ручьи, полетят под ураганом листья, станут гнуться и скрипеть деревья, черно будет небо и безулыбочна земля.

   И точно отвечая мыслям Феди, заговорила печально, будто читая по книге, Липочка:

   - Опавшие листья... Мама... под гнетом судьбы мы, как слабое дерево под ударами урагана. Скрипим, перемогаемся, а буря все сильнее и сильнее, срывает листы и кружит и уносит их... Мне вспомнилась та давняя заутреня, когда папа пришел в нашу спальню и подарил мне и Лизе сережки. Мне бирюзовые, Лизе гранатовые. Федя нес образ Воскресения Христова и мы, по-детски, верили в Господа Бога... И под этою верою наша семья стояла, как чистая, белая, радостная березка под солнцем... Мы забыли Бога... Нам казалось ниже нашего достоинства верить и молиться. И налетел ветер... Зашумела буря... Умер внезапно Andre... Ушла mademoiseelle Suzanne, околел твой, Федя, Маркиз Карабас, помнишь, как ты плакал и не мог помириться, что дворник отнес его на помойную яму... Уснули твои птички, мама... Точно ветер сдувал листы и ломал ветви... Все разъехались... Знаешь, Федя, теперь иной раз сядем за стол: папа, мама, тятя Катя и я... И так скучно... Никто у нас не бывает, и мы ни к кому не ходим. Дорого, средств не хватает... Опавшие листья мы, и род наш, как засыхающее дерево, обреченное на смерть... Стоит оно среди поля, молодое, а голое. Уже нет в нем соков и облетел его зеленый наряд...

   - Стыдно, Липочка, - сказала Варвара Сергеевна, - полно Бога гневить. Грех такие слова говорить потому, что старая собака умерла. Всему живущему от Господа положены предел и время.

   - Да, мама... Я не потому так говорю, что околела Дамка, а потому, что мне в этой тихой гостиной, в нашей квартире на Ивановской, где я прожила все двадцать три года своей жизни, стало вдруг страшно.

   - И неправда, Липочка. Ты родилась на девятой Рождественской, на Песках. А пока не родился Федя, мы жили на Кабинетской, а потом на Большой Московской и только после рождения Миши поселились здесь. Здесь домохозяин хороший, не набавляет нам, иногда и не заплатишь - потер­пит. И все-то ты, Липочка, врешь!

   - Мама, милая мама. Ты не поняла меня. Неужели не понимаешь моего настроения? Мне вдруг показалось, что мы обречены на гибель, что у нас нет силы жить... Что не крепнет, а распадается наш дом, что мы не почки новой листвы, не завязи молодого цвета, а - опавшие листья. И мне кажется, что не мы одни так, а все, все обеднелое дворянство... Интеллигенция... Я слышу от подруг... Ольшевские, Заботины... всюду оскудение... смерть... и... опавшие листья.

   - Э, Липочка, неправда! Тьфу!.. Может, и я виновата, что слезы лью из-за собаки... Ну, что ж, Бог простит!.. Ведь она почти ровесница тебе, Федя, была. А как любила тебя! Мне казалось, она понимала, что суббота, что ты приедешь, и точно хотела тебя дождаться, все старалась вылезть из-под дивана, куда забилась, и слабо повизгивала... Нет, Липочка... Была зима, но за зимою идет весна, за нею лето и осень... И осенью роняет яблоня тяжелый плод и откуда-то вдруг взявшиеся снуют с тихим писком и гоготанием большие выводки цыплят, гусей и уток. Вспархивают стада куропаток, бежит за матерью жеребенок и звонко ржет, мычат в коровнике телята, играют на дворе с матерью щенята, тянут ее молодыми зубами за уши и пытаются укусить ее в самую морду. А она лежит себе на спине, притворно огрызается и виляет хвостом, ласково щуря глаза. Бедная моя Липочка, ты не жила в деревне и потому ты не видала этой страшной производительной силы земли. Откуда все это взялось! Скрипят тяжелые возы, покрытые золотом снопов, ядреный запах фруктов разлит повсюду и как из рога изобилия сыплет земля животных, птиц, плоды, овощи и хлеб... На смену опавшим листьям появятся новые весною, и завершит свой шумный, вечный праздник земля тихим сном, а не смертью, под пеленою зимы до новой весны!

   - Не понимаешь ты меня, мама. Да все это так... Но вот тут стоит засохшее дерево, и последние листы падают с него. Вот лежит твоя милая Дамка... И страшно то, что у засохшего дерева не появится новая листва. У нас, мама, другой собаки не будет. Ты понимаешь, мы прошли... и ушли... Andyre, Suzanne, я, Лиза, Ипполит, Миша - мы не будем участвовать в жизненном празднике весеннего обновления... Деревня - да... Но город, мама, умрет. Город, мама, создал какую-то искусственную жизнь, и земля не вынесет ее и выбросит город из себя...

   Долго сидели они в гостиной и говорили волнующе печально. И со смутным, тяжелым предчувствием возвращался Федя в барак. И барак показался ему хмурым и скучным.

   А в понедельник вечером ему подали телеграмму от Липочки:

   "Лиза скоропостижно скончалась. Мама уехала хоронить, вернется в среду".

   Точно что-то оборвалось в сердце Феди и, если бы не постоянная сутолока училищной жизни, где стрельба сменялась ученьями роты и батальона, где тосковать не давали, Федя совсем пал бы духом.

   Он написал Липочке, прося сообщить ему, как, почему умерла Лиза.

   В пятницу вечером пришел ответ. Липочка писала сухо, протокольно. Была недоговоренность в ее письме.

   ..."В воскресенье утром Ипполит приехал к Лизе. Он провел у ней весь день, ночевал в школе, в помещении сторожа. Утром в понедельник Лизу нашли висящей на веревке в лесу, в полуверсте от школы. Никакой записки, ничего при ней не было. Уездная полиция арестовала Ипполита. Мама приехала в отчаянии, совсем седая. Ее согнуло горе... Я уверена: Ипполит невиновен".

   Какой это был удар для Феди.

   Он встал в субботу утром с головною болью и нехотя спустился в столовую. Моросил мелкий дождь, плыли глинистые дороги училищного лагеря, и узкой вереницей поднимались из столовой юнкера по уложенной кирпичами тропинке. Впереди было ротное ученье по грязи и под дождем. После обеда Федя должен был ехать в отпуск, чтобы отвезти этот проклятый сверток.

   В бараке от сырости был полумрак. Странным показалось Феде, что юнкера не разбирали винтовки и не надевали скатов с котелками.

   - Почему, Иван Федорович, не строятся? - спросил он у входившего в барак с озабоченным лицом фельдфебеля.

   - Ученье отменено. Во всем батальоне обыск, - кинул фельдфебель, и сейчас же звонко закричал:

   - Прошу разойтись по койкам и никуда не отлучаться. В барак входили командир роты и младшие офицеры: штабс-капитан Герцык и поручик Михайлов.

   Обыски шли, как их называли в училище - "осмотры столиков" производились раза два-три в год. Больше смотрели, опрятно ли держит свое имущество юнкер, не держит ли хлеба вместе с сапогами, аккуратно ли и по форме сложен парадный мундир, но между прочим смотрели, нет ли запрещенной литературы, сочинений Герцена, Писарева или порнографических карточек. И то, и другое иногда попадалось и часто, странным образом, совмещалось у одного итого же юнкера, показывая происхождение из того же источника. Как будто тот, кто хотел развратить душу юнкера, развращал одновременно и его тело.

   Осмотры производились поверхностно. Начальство было уверено в юнкерах и не допускало мысли возможности проникновения пропаганды. Внутренняя дисциплина была слишком сильна, отпуски ограничены, форма обязывала быть осторожным, да и наказание не соответствовало вине.

   За хранение запрещенных книг, за пустую прокламацию, случайно полученную и хранимую из озорства - перевод в третий разряд, то есть помещение в хвост списка и лишение года старшинства при производстве.

   Федя стоял у своего шкапчика и мучался: что делать? Подойти и все рассказать... Добить Ипполита, уже обвиняемого в страшном преступлении, находящегося в несчастье.

   Федя не сомневался, что Ипполит не виноват.

   "Опавшие листья, - вспоминал он. - Опавшие листья... И Лиза... и Ипполит... и я..."

   Ему было жаль Ипполита... Из жалости к нему хотелось спасти его, пожертвовав собою.

   Осмотр начался с левого фланга. Офицеры разошлись по взводам, фельдфебелю поручили осмотр четвертого взвода, сам Семен Иваныч, командир роты, осматривал первый.

   - Кусков, пожалуйте сюда, - мягким баритоном позвал Семен Иванович.

   Кусков подбежал на носках по узкому проходу у окон и стал навытяжку.

   - Помогите мне осматривать, - сказал ротный.

   - Слушаюсь, господин капитан, - четко ответил Кусков.

   На чисто застланные серыми одеялами с лиловыми полосами по краям койки вываливалось содержимое шкапиков. В беспорядке раскидывались коробки с папиросами, машинки для набивания табаку, маленькие подсвечники, свечи, жестянки с монпансье, ружейная принадлежность, мыльницы, зубные щетки, книжки, тетради, мундиры, шаровары, сапожная вакса, сапоги, портянки...

   Все обыденное, одинаковое у Сергеева, как у Ценина, у Абрамова, как у Байкова.

   - Это кто же такая? - спрашивал у Байкова ротный с чуть заметной улыбкой на полных щеках, где росла рыжеватая борода, разглядывая кабинетную карточку подвитой женщины, с маслеными, подмазанными глазами, в одних панталонах и рубашке.

   - Сестра, господин капитан, - смущенно пробормотал Байков.

   - Не завидую ни вам, ни вашей сестре. Посоветуйте ей сниматься в более приличном костюме.

   У Ценина отобрали французский роман, у Бардова нашли тетрадку стихов.

   - Это вы занимаетесь? - спросил ротный.

   Бардов, юнкер младшего курса, молчал, переминаясь с ноги на ногу.

   - Сегодня я в корпус тихонько иду,

   Вдруг дрожки меня обгоняют.

   На дрожках на самом виду

   Красавица мирно сияет...-

  

   прочел вполголоса Семен Иванович.

   - Ну-с, вы писали?

   - Я, - еле слышно выговорил Бардов.

   - Советую бросить упражнения. Стих не соответствует звучности вашей фамилии. У вас нет таланта.

   - Не писать? - краснея до слез, сказал Бардов.

   - Не стоит. Надсон у нас был - в ваши годы уже владел стихом. Вы никогда не овладеете.

   Старобельского оставили на неделю без отпуска за хранение хлеба вместе с сапогами.

   - Откуда это у вас? - хмуря брови спросил Семен Иванович, доставая большую краюху черного хлеба.

   - У служителя покупаю.

   - Неужели вам мало того, что дают за столом?

   - Люблю ночью пожевать.

   Обыск медленно подходил к правому флангу, где у стены был шкапик фельдфебеля и против него Федин.

   Федя вынул из кармана ключ и, звеня кольцами, стал вставлять его в замок. Руки у него дрожали, и ключ не попадал в отверстие.

   Семен Иванович кончил осмотр соседнего шкапика. Он подошел к Феде.

   - Ну что же, Кусков, - сказал он, беря за подбородок покрасневшего до слез Федю. - Неужели мне лучшему портупей-юнкеру не доверять? Слыхал о несчастии, постигшем вашу семью. Искренно сожалею. Бог даст, правда выяснится. Ступайте с Богом, Кусков. Вас и фельдфебеля я осматривать не буду.

   Осмотр был окончен.

   Во второй роте у одного юнкера нашли стихотворения Рылеева и воззвание к солдатам от рабочих, в третьей роте один из юнкеров хранил литографированные сочинения графа Льва Толстого на политические темы, обоих перевели в третий разряд. Один из восьмого стал для разборки вакансии двести четырнадцатым, другой с пятидесятого съехал на двести пятнадцатого.

   Улыбнулись хорошие стоянки.

   Федя поехал в отпуск. Под шинелью, надетой внакидку, у него был Ипполитов сверток. Ему показалось, что швейцар в Европейской гостинице подозрительно посмотрел на него, когда он спросил мистера Джанкинса.

   Мальчик повел его по лестнице. Ноги прилипали у Феди к красному ковру. Мальчик постучал.

   - Mister Джанкинс?

   Мрачный господин, черный, в очках, посмотрел с недоумением на юнкера в солдатской шинели, в мундире и с топором, торчащим на поясе.

   - No...

   - Mister Джанкинс? - снова сказал Федя, более настойчиво, чувствуя, что еще миг, и он не выдержит, бросит пакет и убежит.

   Черный господин поднялся и прошел в соседнюю комнату. Там послышался английский говор. Прошло с полминуты.

   В номер, в сопровождении черного, вышел красивый, бритый молодой человек.

   - От Юлии Сторе? - неясно выговаривая слова, как природный англичанин, сказал он. Федя молча протянул сверток. Англичанин взял его. Ни рукопожатия, ни поклона. Стальные глаза сверлящим взглядом окинули Федю с головы до ног, мистер Джанкинс повернулся и ушел к себе в номер. Черный вопросительно смотрел на Федю. Федя помялся на месте и, не кланяясь, вышел из комнаты. Ноги были как пудовые. Лицо пылало, из-под алого околыша бескозырки на лоб медленно текли капли пота. Он повернул не в ту сторону и заблудился бы в коридорах, если бы его не встретил лакей.

   - Вам кого? - спросил он, нагло осматривая Федю.

   - Я ищу выхода, - сказал Федя.

   - Выход назад. Вам надо обратно идти.

   Все казалось Феде насторожившимся. Нарядная дама на лестнице посмотрела на него в лорнет и как-то странно улыбнулась; швейцар строго взглянул поверх очков и не шевельнулся. Двери были открыты. На улице сладко пахло земляникой. У Михайловского сквера застыли большие темно-зеленые конки. Кучера спали на ступеньках площадок. Три лихача у подъезда гостиницы похаживали подле своих ры­саков. Феде казалось, что они долго провожали его глазами. На углу Невского стоял городовой в длинном коломянковом кителе, и Федя подумал, что он сейчас подойдет и схватит его. Никогда, с тех пор, как он ушел в корпус, городовые ему не были неприятны, а теперь он проходил мимо и чувствовал, как жуть пронизывала его от затылка до пяток. Он часто оглядывался: слышались догоняющие шаги... Никого не было. Белые блистали на солнце плиты широкого тротуара, легкий ветерок крутил пыль по пустынной мостовой.

   На Невском стало спокойнее. Шли прохожие, в их череду незаметно вошел и слился с нею Федя.

   Безрадостный, шел он домой. Еще со двора увидел в окне мать, она ожидала его.

   - Наконец-то! - сказала Варвара Сергеевна, - Заждалась я тебя, Федя. Жарища сегодня какая, а вас в шинели да в мундире отпускают... Ну как?

   И в вопросе матери чудилось подозрение.

   - Ничего, мама, - сдавленным голосом, через силу сказал Федя. - Я что! У нас, кажется, очень плохо...

   Варвара Сергеевна безотрадно махнула рукой.

   - Не жить мне теперь, - сказала она. - Одно кончилось. Отец был у следователя - никаких улик против Ипполита нет. Его уже освободили бы, да наговорил на него мужик из Выползова. Теперь его обвиняют в политическом преступлении. Он будто был пособником убийства губернатора в N-ске. Прямо страшно становится. Не довели жиды его до хорошего... У Бродовича вчера опять был обыск. Все какие-то документы разыскивают. Хотят весь заговор раскрыть. Жандармский полковник, что за Соней ухаживал, проговорился, будто Сторе передала Ипполиту все это... Вот я и боюсь... его бы, голубчика, пытать не стали бы. Сказывают, в доме предварительного заключения накормят селедкой, а воды пить не дают, пока не скажет, что надо.

   - Мама! Я думаю, неправда это, - воскликнул Федя.

   - Неправда, Федя! Сама знаю, что неправда, и дядя Володя успокаивал, а все подумаю об Ипполите, и страшно. Он у нас такой балованный! И что им, жидам этим самым, надо! Они все сухи из воды вышли. Бродович писал в газете обиженные статьи, как, дескать, могли его заподозрить. Он-де белее снега, а чует мое сердце, что они и Сторе эту самую толкнули на преступление, и Ипполита запутали. Томительно прошел обед. Ели молча. Михаил Павлович был мрачнее ночи и сейчас после обеда уехал в летнюю "Благородку", Липочка ушла к подруге, тетя Катя прошла к себе.

   Варвара Сергеевна с Федей сходили ко всенощной в Сергиевское подворье на Кабинетской. Обоим хотелось молиться, но не могли молиться. По-летнему, как будто небрежно, служил иеромонах, и пели только трое, медленно, заунывно, плохими голосами. Молящихся почти не было. С тоскою наблюдал Федя, что мама больше сидела на стуле. Видно, стоять не было сил. Из-под черной шляпки седеющие выбивались волосы, и согнулась она как-то, стала ниже. Уже не гордился Федя своею мамой, стройной и красивой, но жалел ее и боялся за нее.

   Вернулись и пили чай вдвоем. В углу сидела няня Клуша, глядела жалостными глазами на Федю и вздыхала.

   После чая прошли в гостиную. Варвара Сергеевна принесла вышиванье, она теперь вышивала гладью по полотну замысловатые узоры, которые сама же рисовала. Хотела зажечь лампу, сняла колпак и стекло, да жаль стало керосина. Светлые сумерки были в гостиной, и закатный отблеск падал через пальмы и фикусы, стоявшие на полу у окон.

   Варвара Сергеевна долго смотрела внимательными глазами в глаза Феди.

   - Ты да Липочка только и остались у меня, - сказала она. - Миша совсем отбился. Новая фантазия у него. Хочет простым рабочим, слесарем по металлу быть. И заниматься перестал. Живет у товарища под Лугой, а кто его товарищ Бог один знает, может тоже жид. Писала ему несколько раз. На два письма совсем не ответил, а на третье... Да лучше бы тоже не отвечал.

   - Что же он, мама, написал? - спросил Федя.

   - Да все то же... "Мы люди не только разных поколений, но и разных полюсов. Переписываться, чтоб обмениваться поклонами, недостойно образованного человека, а писать, что думаю, вы не поймете. Я нашел новых людей, свободных, как ветер, буйных как буря, сильных, как гром. В безвестную даль хочу я с товарищами Гришей и Алексеем пуститься, искать счастья среди природы и народа..." И еще что-то в этом роде. Такого тумана напустил, что и не понять. Послала я ему письмо заказным. Увещевала его. Вернули с отметкой - выбыл неизвестно куда. Я встретила Лисенко, просила его справиться. Он такой милый, простой, пожалел меня, написал на почту, и узнала я, что мой Миша с двумя босяками ушел не то на Волгу, не то на Черное море... Ну, что я могу делать?..

   Она замолкла и долго сидела, глядя прямо в глаза Феде. Последние лучи солнца скользнули через крышу, синие сумерки заклубились по углам, сквозь стекла с неспущенными занавесками стало виднее бледное небо, тихое, без ночной глубины, без ярких звезд. Пробили часы с рыцарем и дамой - берегла их Варвара Сергеевна в приданое Липоч-ке - половина десятого, пробили десять, а мать и сын молчали. И точно в этом молчании общались их души. Чуяло материнское сердце Варвары Сергеевны, что мятется и бушует дух ее милого Феди, что и у него на душе сумерки и тоска.

   - Федя, - наконец сказала Варвара Сергеевна, - скажи мне, что у тебя на сердце? Чувствую, что и тебе не по себе; не случилось ли чего худого? Не попал ли на замечание начальства?

   Не сразу ответил Федя. Колыхнуло сердце волнением и боялся, что не справится с голосом, что не сможет говорить спокойно, так, как надо говорить с любимой матерью.

   - Нет, мама, - наконец вымолвил он, - начальство ко мне относится хорошо, слишком хорошо, но я... Я сам... я так презираю тебя... А между тем суди меня сама, что я мог сделать!.. Без вины, а виноват тяжко, и не сносить мне моей вины, не искупить ее ничем!..

   Близко придвинулись серо-синие мамины глаза. Такие милые, дорогие такие любимые! Им лгать нельзя. И нельзя им сказать про Ипполита. Нельзя в источенное ранами сердце нанести новую рану. Недостойно мужчины. А надо сказать, потому что только она может ему вернуть душевное спокойствие, может снова дать мир и покой возмущенному сердцу и научить - что делать. И знает, и чувствует, что приветно открыто ее материнское сердце, готово принять еще новые страшные раны, лишь бы ими облегчить сыновнюю тоску.

   Сбивчиво, путаясь говорит Федя. Замаскировать старается Ипполита, напускает тумана, но чувствует, что видит его милая мама все сквозь туман своими ясновидящими глазами.

   - Видишь, мама... Тут такое положение. И так нечестно и этак нечестно... И нет середины. Приходит ко мне чело­век... Несчастный, жалкий... А ты понимаешь, мама... Это был мой товарищ... Нет больше... друг... которого я очень уважал, очень высоко ставил... И вот у него какие-то вещи, документы... Я не знаю что, но что-нибудь нехорошее, и просит спрятать... Потому что у него обыск и тогда и он, и многие пострадают... Просит на несколько дней... Пока не удастся их куда-то передать... Надо было отказать, прогнать... А он такой жалкий... точно и ростом стал ниже... просит меня... Ну... я взял... Что делать, мама?.. Выдать нельзя... Нечестно... Офицер... солдат... не доносчик...

   - Нельзя выдать! - глухо говорит Варвара Сергеевна и опускает печальные глаза. Видны морщинистые веки и поредели пушистые ресницы, болезненные мешки и желтизна под глазами.

   - Сегодня... у нас осмотр столиков... - говорит Федя и умолкает.

   - Ну?..

   - Я думаю: пускай найдут... Я все равно не выдам... Пусть меня накажут... в солдаты... в Сибирь... Мне это легче будет. Ну, виноват - виноват... Капитан Никонов дошел до меня и говорит: "У вас, Кусков, лучшего портупей-юйкера, я осматривать не буду". Тайна осталась со мной. Я сегодня отдал, куда надо... Перед людьми я чист. Никто не знает... Но, мама, как могу я теперь спокойно жить, когда я знаю, что и кто я такое!.. Вот, мама... И вся моя правда!..

   Встала мама... Не глядит на Федю. Ходит по гостиной взад и вперед. Шатается, как тень, тихо шмыгает старыми туфлями по паркетному полу... То утонет в сизых сумерках у печки с часами, то станет ясной у темного рояля. Подошла к пустой клетке, что стояла на окне, пожевала ртом, поджала нижнюю тонкую губу... Сморщился подбородок, и жалким, старушечьим стало милое лицо.

   И видит Федя, что мама все поняла и знает, что это Ип­полит просил его Федю.

   Остановилась... хотела сказать что-то и пошла снова. Нагнулась у печки, там все еще лежала подушка-матрасик ее Дамки, подняла подушку, посмотрела на нее и переложила к дивану, где всегда по ночам спала Дамка.

   И опять ходит.

   Наконец подошла к Феде, остановилась против него и тихо спросила:

   - Федя, если бы нашли у тебя?.. Что с тобою сделали... самое малое... принимая во внимание, что ты такой был хороший?

   - Перевели бы в третий разряд по поведению, разжаловали бы в рядовые юнкера... - сказал Федя и встал перед матерью.

   И снова ходит мама.

   - Ты каким вынимаешь вакансию? - говорит мама от часов, и голос ее, как тихий шелест темного кряжистого дуба от налетевшего ночного ветерка.

   - Шестым, мама.

   - А у последнего какой номер?

   - Двести пятнадцатый, мама.

   - Что же достанется ему?

   - Сколько слышал и знаю по разговорам между юнкерами, остаются Джаркент, Копал, Петропавловск, Камень-Рыболов, Якутск, Барабаш, Адеми: все линейные батальоны, мама.

   Ничего не ответила мама. Подошла тихо, как дух, и опустилась в кресло. Стал на колени перед нею Федя и уткнулся лицом в ее колени, как делал это, когда был совсем малень­ким. Нежная, мягкая рука тихо гладит его по коротко стриженной круглой голове, и кажется Феде, что горячие капли падают на его затылок.

   - Мама, - говорит он, подымая голову. - Но ведь это, разлука?

   - Да, Федя.

   - А тебе не тяжело будет?

   - Очень тяжело, Федя.

   - Но как же?

   - Федя, и я виновата... Виновата за всех. И пойми: тяжело глазам - не видеть тебя, тяжело ушам - не слышать твоего милого голоса, тяжело рукам - не ласкать твоих родных волосиков... Но, милый Федя, родной мой мальчик, как легко душе сознавать, что ты искупил свою невольную вину, что ты чистый, прекрасный... Такой... каким был всегда.

   И опять молчит. Тверже гладит мягкая рука по волосам, треплет крепкую, загорелую шею, отбивается от его поцелуев.

   Смеется тихо мама.

   Часы бьют двенадцать. Скоро придет Липочка. Она не должна ничего знать.

   - И Бог, милый Федя, не оставит тебя там, - как-то торжественно говорит мама. - И там... люди живут... Хороших людей ты найдешь там... С линейными батальонами Скобелев и Кауфман завоевали Туркестан, линейные батальоны ходили с Муравьевым к устью Амура - они честные стражи границ великой Российской Империи... Как буду я гордиться тобою! Как буду счастлива получать твои письма! Ты будешь мне часто писать?

   - С каждою почтою, мама...

   Не гаснут сумерки, не приходит темнота. Напротив, словно яснее становится бледный свет белой ночи и в тишину ее врываются новые звуки. Скрипит на железных петлях калитка, и чьи-то торопливые шаги стучат по двору. Верно Липочка спешит домой. Прогремели по улице дрожки, и стих их грохот, завернули на Кабинетскую. А шаги уже подымаются по лестнице... Спешат... Сейчас позвонит Липочка.

   - Я открою, мама, - говорит Федя.

   - Открой, Федя. Устала, верно, бедная Липочка. Спать хочет... Да и ты ложись... Я тебе сейчас на диване постелю.

   И только теперь заметили они, что забыли постлать Феде постель.

  

   Весь юнкерский батальон был собран в столовой. Под ее обширными навесами, за длинными столами, на скамьях сидели юнкера старшего курса. У них были списки вакансий, и они карандашами отмечали по мере того, как разбирались вакансии. Начальник училища и офицеры вызывали по очереди юнкеров. Младший курс толпился подле столовой на дорожках, под высокими кустами разросшихся, цветущих желтых акаций. Июньское утро было ясно. С военного поля доносились кавалерийские сигналы, треск барабанного боя да резко щелкали выстрелы на стрельбище у Кавелахтских валов.

   - Фельдфебель Дальгрен, - мягким баритоном вызвал батальонный командир.

   Дальгрен, светловолосый, розовый финляндец, с умными глазами навыкате, с загорелыми, усеянными веснушками щеками и белыми усами, маленький, крепкий, сбитый, ладный, ловко подошел к столу и отчетливо сказал:

   - Лейб-гвардии в Егерский полк.

   "Уплыла единственная егерская вакансия" - подумал знаменщик, портупей-юнкер Комаровский и стал шарить по списку и думать, брать ли Волынский - в Варшаву, или Павловский.

   - Вы, Кусков, не думали в Волынский? - шепнул он сидевшему рядом с ним Феде.

   - Нет, - коротко ответил Федя, занятый своими мыслями.

   - Как вы мне посоветуете: Павловский или Волынский?

   - Берите, куда хотите.

   - В Павловском уже больно каски хороши.

   - Фельдфебель Купонский, - бесстрастно проговорил батальонный.

   Рослый, молодцеватый Купонский вытянулся и с места заявил:

   - Лейб-гвардии в Московский.

   Фельдфебель третьей роты приземистый Николаев заявил о своем желании быть переведенным в Михайловское артиллерийское училище, фельдфебель второй роты казак Земсков выпускался в комплект донских казачьих полков, лист с вакансиями весь был на выбор для Комаровского и Феди.

   - Старший портупей-юнкер Комаровский!

   - Лейб-гвардии... - запинаясь и краснея проговорил красивый Комаровский, он только что гадал по бумажкам, куда выйти. Вышло: в Павловский... Он покраснел еще больше и мучительно выкликнул: Волынский полк.

   - Старший портупей-юнкер Кусков, - медленно произнес батальонный, выжидая, пока адъютант запишет Комаровского.

   Тихо, но отчетливо выговорил Федя:

   - В 7-й Туркестанский линейный батальон.

   Стало тихо. Кто-то сзади ахнул. Несколько юнкеров приподнялись, чтобы лучше видеть отчаянного портупей-юнкера, пренебрегшего сотнею блестящих стоянок, чтобы ехать в Джаркент, ни на какой карте не обозначенный, да еще в линейный батальон. Стоило кончать шестым военное училище, когда для этого было достаточно пройти "Сморгонскую академию", как презрительно называли юнкера С.-Петербургское пехотное окружное училище, намекая на известный промысел Сморгони - дрессировать для ярмарки медведей...

   Начальник училища нахмурился.

   - Куда? - переспросил он.

   - В 7-й линейный Туркестанский батальон.

   - За чембарами (Сиб. оренб. весьма просторные шаровары, кожаные или

   холщовые, надеваемые сверх чапана и тулупа - сл. Даля (прим. Борис)) погнался, - прошептал кто-то в толпе юнкеров.

   - Позвольте, ваше превосходительство, - сказал Семен Иванович, обращаясь к начальнику училища, - приостановить на минуту разборку вакансий. Я поговорю с ним. Неделю тому назад он говорил мне, что выходит в Новочеркасский полк.