Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

>   Хлопнула калитка. По дорожке между роз, направляясь к дому, прошел трубочист-таранчинец, с черной непокрытой головой, с веревкой, метлой и гирей за спиной и лестницею на плече.

   Наташа, разливавшая чай, подняла маленькие руки, по-детски всплеснула ими и шаловливо пропела:

   Трубочист, трубочист! Милый, добрый трубочист!

   - Примета, папа, хорошая. Трубочист - это счастье... В институте мы ужасно в это верили... Было темно. Звезды многооким узором высыпали на небо, в городе было тихо. Где-то на окраине лаяли таранчинские собаки. Стогниев на паре маленьких киргизских лошадей в тачанке на дрожинах по мягким улицам Джаркента вез Федю домой. На коленях у Феди был сверток: булки с мясом и маслом, сдобные булки и сухари - изготовление Наташи, всунутые ею ему: к завтрашнему чаю.

   Прозрачная темень под сводами густых тополей, акаций и карагачей хранила ароматы садов. Арыки, пополненные ночью водою дневного жара, пригревшего ледники, звонко пели какие-то необыкновенные азиатские песни. Томительно сладок был запах фруктов, соломенной гари и восточных курений.

   Федя смотрел на небо. Ни одно облачко не заслоняло звезд.

   "Мама! Милая мама! - думал Федя, - ты глядишь на меня с неба. Мама, благослови мои дни и помолись за меня. Ты у Господа и тебе все открыто"...

   Трубочист, трубочист! Милый, добрый трубочист!

   "Трубочист, это счастье..." - слышалось Феде. "Счастье пришло в дом... К кому? К чудному Николаю Федоровичу? К Наташе? Ко мне?.."

   17-го октября, по случаю высокоторжественного дня "избрания их величеств от угрожавшей им опасности", приказом по гарнизону было назначено "торжественное молебствие после божественной литургии, а после онаго парад всем частям гарнизона. Форма одежды: парадная, в рубашках и чембарах при караульной амуниции".

   Командир 4-й роты, еще накануне заболел своею обычной болезнью, пил мертвую, фельдфебель передал Феде его приказание: быть за него.

   Со всею пунктуальностью портупей-юнкера Павловского училища Федя за час до времени построения роты явился в глинобитные бараки, зорким взглядом осмотрел каждого солдата, тому приказал еще раз помыться, троих тут же остриг, навел порядок и красоту на каждого и, когда рота в лихо надетых набекрень белых кепи, с назатыльниками, которые донашивали и все не могли доносить, так как каждый год заказывали новые, в белых рубахах, со скатанными шинелями, в малиновых шароварах построилась в пустыне, на фоне далеких синих гор, - Федя не без внутреннего горделивого волнения осмотрел ее.

   Хороша была рота! Бравые загорелые солдаты были подтянуты походами через пустыню и смотрели бойко. Унтер-офицеры стали на взводы, барабанщики и горнисты на правом фланге. Федя проверил расчет, сделал вздваивание рядов, прорепетировал ружейные приемы.

   Положительно хороша была рота! Невелика, правда, всего восемьдесят два человека, но хорошо слажена. Совсем, как на картине Верещагина. Белые кепи, белые рубахи, малиновые чембары мягко рисовались на розовато-желтом фоне трепещущей миражами пустыни.

   Гордый повел ее Федя на плац перед церковью.

   - Отбей ногу! Ать-два! - крикнул он, входя на площадь, так же молодцевато, как покрикивал Семен Иванович на него самого, когда он шел в рядах государевой роты.

   В церкви был цветник дамских платьев, краснела лента на белом кителе генерала, начальника гарнизона, а сзади тихо покашливали и вздыхали солдаты и казаки, белыми рядами занявшие всю просторную новую, еще пахнущую масляного краскою и клеем позолоты церковь.

   Посредине храма неподвижно стояли два знаменщика со знаменами казачьего полка и батальона и подле них два адъютанта.

   Пожилой священник с темной, пробитой сединою, бородою и молодой, сладкоголосый русокудрый дьякон вдумчиво и неторопливо служили. Хорошо слаженный хор из офицеров, дам и барышень пел на клиросе.

   Федя ушел в молитву. Церковная служба больше всего напоминала ему мать. Он думал о том, что было в пустыне у таинственного Алтын-Емеля. И знал, что было чудо.

   Чудо было кругом. Чудо была пустыня и горы, с прижавшимися к ним ледниками и горными озерами, питающими своими арыками оазисы. Чудо был сад Николая Федоровича и сам Николай Федорович, с его гитарой и песнями был чудо. И его четвертая рота в малиновых чембарах, и казаки на маленьких лошадках. Все эти русские, завоевавшие и устроившие этот край, были Божьим чудом.

   Да, чудо была и сама Россия!

   Как был бы он счастлив, если бы все это увидала мама!

   "А, может быть, она и видит все и самые мысли его видит!.."

   Хор певчих передвинулся, перестроился. Готовились петь передпричастный концерт. Зашелестели нотами, густо откашлялись басы.

   Меццо-сопрано, звонкое и ясное, взвилось в высоту:

   "Дивны дела твои, Господи!"

  

   Мягко, сдержанными аккордами аккомпанировал женскому голосу хор. И то сливался голос с хором, то покрывал его, и страстными возгласами хвалы рвался к куполу.

   "На горах стоят воды...

   Напояешь горы с высот твоих, плода дел твоих

   насыщается земля.

   Дивны дела твои, Господи!"

  

   Федя поднял голову.

   На первом месте, впереди хора, стояла Наташа. Она была в светлом платье с алыми и темно-зелеными, полковых цветов, лентами, с голубым институтским шифром на плече и, вся розовая от смущения, устремив куда-то вдаль глаза, пела сольную партию...

   Федя вспомнил кухню, босые тонкие ножки, согнутый стан, грязную тряпку, милое смущение за обедом, корзину фруктов и подумал: "вот она какая!.."

   Когда выносили знамена - по туркестанскому обычаю, заведенному Скоблевым, их приветствовали громовым "ура".

   На площади стояла толпа таранчинцев и киргизов. Стражники оттесняли их, очищая площадь парада. Генерал на белом арабском жеребце объезжал фронт. Он провозгласил: - Ура "Державному вождю Российской армии". Федя думал: "По всей России теперь служат молебны и идут церковные парады. И также молится теперь Купонский в Московском полку, и бывший училищный знаменщик Комаровский в Варшаве в Волынском полку, и Ценин в Иркутской казачьей сотне, и Агте в Камень-Рыболове на границе Маньчжурии."

   Сознание единомыслия, одинаковости жизни и стремлений показалось Феде знаменательным, сильным и важным.

   Он стоял на фланге роты, опустив шашку, и чувствовал себя маленькой-маленькой, одной из миллиона, волной океана - и в то же время сильным, могучим и несокрушимым, как весь океан...

   Когда проходили церемониальным маршем и третья рота плавно отделилась от его, топтавшейся под музыку, четвертой, он увидел в образовавшийся просвет генерала на белом коне, маленькую группу офицеров и дам и сразу распознал под зонтиком высокую светлую Наташу, с бантом полковых цветов в русых волосах.

   Федя выпрямился...

   - Четвертая рро-т-та...

   И по-училищному, с шиком, коротко бросил, уловив правую ногу:

   - Прямо!

   Джаркент спал тем особенным крепким сном, каким спят только глухие среднеазиатские города, затерявшиеся в пустыне. Ни одна собака не лаяла в таранчинском квартале, ни одна тень не отделялась от домов и не кралась вдоль серых заборов мимо по-зимнему тихо журчащих арыков. Серебряные горы, снегом до самой подошвы покрытые, сторожили покой пустыни. В иней закованные, белыми привидениями, стояли деревья садов и аллей. Ни один звук не прорезал пустыню, и, как изваяния, лежал, подогнув колени, у таможни караван двугорбых верблюдов. Закутавшись в меха и одеяла, дремали между ними погонщики. Костер тлел посередине улицы. Красное сияние потухших дров тоже, казалось, дремало.

   Ни одно окно не светилось в туземном квартале, нигде не мерцала лампадка, не видно было жарко растопленной печи и пламенеющего свода, готового принять хлеба. Под ворохами разноцветного тряпья, кутаясь от холода зимы, лежали таранчи и дунгане, и поставленные с вечера уголья в бронзовых хибачах покрылись серым пеплом.

   Там, где стояли русские войска, желтыми огнями светились ряды окон низких глинобитных казарм. Подле ворот топтались парные дневальные с винтовками под мышкой и руками, засунутыми в карманы. В казачьих сотнях в сумраке возились люди на коновязях. В тихом сиянии звездной ночи шла уборка. В одной из сотен седлали... На охоту...

   У маленького домика вдовы капитанши Тузовой, где "стоял" Федя, на улице дожидался сибирский казак с двумя поседланными лошадьми. За занавешенным окном тускло светилось пламя свечи. Федя собирался с казаками на охоту.

   Он вышел в серо-синем пальто с блестящими пуговицами и погонами, в ремне с двумя охотничьими патронташами, с ружьем, подарком матери.

   Он вдохнул свежесть морозного утра, тонкий аромат заиндевелых сучьев, неуловимый запах утреннего мороза и земли, еще не покрытой снегом и пахнущей прелым листом, и сон сбежал с его румяного лица. Негромко, точно боясь разбудить уснувшие сады, Федя спросил казака: - Я не опаздываю, Солдатов?

   - Никак нет. Я поехал - еще седлать не зачинали, - ответил казак.

   - Как думаешь, кабаны будут?

   - Кто же их знает. Не иначе, как должны быть.

   - Я в левом пулю положил, разрывную.

   - Хорошее дело.

   - А тигр не выйдет?

   - Тигра в облаву не пойдет.

   - На прошлой неделе, таранчи говорили, подле Зайцевского корову задрал ночью.

   - Он теперь иде!.. Его следить надо. Он, поди, к самому Балхашу подался. Зимою там держится, на плавнях.

   - Ах! Вот тигра бы хорошо.

   - Потерпите, ваше благородие. Уже его высокоблагородие, наверно, не устоит, осенью поедет куда-нибудь. Не то на Иссык-Куле завоюете, а то к Памирам подадитесь; там зверем дюжа богато.

   Просторным торопливым шагом поехали по спящей улице. Лошади мягко ступали по пыльной дороге, простучали копыта на мосту через арык. Федя свернул на главную улицу, где у пивоваренного завода был назначен сборный пункт.

   Охота имела еще особый интерес для Феди. Она сближала его с Николаем Федоровичем, давая предлоги забегать к нему за каким-нибудь пустяком: за пыжами, за дробью, спросить совета, сказать: на одну минуту - и остаться до ночи. Слушать рассказы Николая Федоровича об охотах, о Пржевальском, Роборовском и Козлове.

   И глядеть в большие, ясные серые глаза Наташи, следить игру красок на ее лице и думать о ней.

   Иногда, точно угадает она его мысли, покачает головой, улыбнется, пальцем погрозит.

   - Что такое?.. Что такое? - спросит он.

   - Уж я знаю!.. Этакий вы противный!.. Ласкают глаза...

   Стала Наташа необходимой для Феди. Без нее и жить не стоит, и свет не мил.

   И сейчас... Едет на охоту, а мечтает о том, как, вернувшись с охоты, зайдет на минутку к Николаю Федоровичу и останется до поздней ночи.

   Так всегда бывало. После охоты Николай Федорович приглашал охотников пообедать. Уставшие на морозе охотники после обеда расходились по домам. Николай Федорович дремал на диване, а Федя оставался с Наташей.

   Он совсем не уставал. Когда Наташа глядела на него, он и о сне забывал...

   Федя унесся в мечты и вздрогнул, когда казак сказал ему:

   - Ваше благородие, вот и наши.

   Лошадь Феди шарахнулась от лежащих верблюдов и, храпя, забочила к краю улицы. В темной алее вспыхивали и угасали красные точки, слышался говор и гул топота сотни конских ног.

   Федя догнал сотню загонщиков. Казаки ехали, закутавшись башлыками, и курили. Они были в полушубках, без оружия. Рядом с вахмистром ехал трубач. Длинная сигнальная труба на спине трубача чуть поблескивала, отражая звезды.

   Впереди сотни молчаливо ехали офицеры-охотники: семеро казачьего полка, капитан Тюмкин, поручик Георц и Федя линейного батальона. Толкаясь коленями между всадников, Федя объехал всех и поздоровался.

   Рассвет поднимался как-то сразу, и предметы точно вырастали из сумрака ночи. Серые, бескрасочные, выдвигались: угол стены, белый в инее куст, темная, точно нежилая, хата.

   У тюрьмы ожидали еще трое: делопроизводитель батареи, чиновник Рыло, предмет постоянных насмешек и острот над его фамилией, телеграфный служащий Огурчиков, молодой, румяный, рубаха-парень, льнувший к офицерам, никчемный стрелок, и мрачный бородатый старик Потанин, бывший ссыльный. Все они сидели на крепких киргизских лошадях. У Рыла болталось за спиною старое двуствольное пистонное ружье тульской работы со светлым березовым стволом, у Огурчикова висела на веревке давно нечищеная ржавая централка и у Патанина было отлично пригнанное английское бескурковое ружье - зависть охотников.

   - Рисовые не прогаем? - спросил у Николая Федоровича страстный охотник Грибанов.

   Последние сады города остались позади. Ограда и за нею стоячие длинные плиты магометанского кладбища были влево, а вправо стлались замершие черные поля с редкой старой соломой.

   - Стоит ли? - что-то обдумывая и раскуривая папиросу, сказал Николай Федорович. - А может, кабанчик набежит. Я третьего дня ездил, след видал.

   - Кроме фазанов ничего не будет. Я так разметил: от муллушек начнем. Возьмем сплошные камыши. От них болотами прогаем до ручьев. Потом вдоль ручьев до Илийского камыша, оттуда на Борохудзирскую дорогу и у карагачевой рощи закончим. Дай Бог все засветло успеть.

   Грибанов пыхнул папироской, подумал, прикинул в голове и согласился.

   Заиндевевшие маленькие травинки вдруг заблестели мелкими брильянтами и заиграли всеми цветами радуги. Из-за снежных гор брызнуло огнями солнце. Мутный свет рассвета исчез. Теснота и сдавленность сумерек сменились бескрайными просторами. Исчезло робкое мерцание звезд. По синему куполу без единого облака, без малейшей дымки плыло солнце и яркими лучами озаряло земные просторы.

   По узкой дороге, между песчаных осыпей крутого берега Усека, казаки спустились к руслу, застучали и зазвенели обледенелыми камнями, забрызгали по быстро несущейся реке и уже обступили кусты и раскидистые красноватые стволы с ветвями, покрытыми-неопавшими черными листьями джигды другого берега. За кустами - бледно-желтое море камышей с коричневою рябью метелок.

   И конца им не было. Желтые, с сухими листьями, с сухими метелками, они стояли стеною выше роста всадника.

   Николай Федорович как-то рассказывал Феде, что два года назад трое охотников пошли в камыши. Через пять дней один вернулся седой от пережитого волнения, а его спутники пропали и тела их и по сейчас не найдены. Камышовая стена не позволяла ориентироваться. Глубокие черные, болотные провалы заставляли менять направление, и можно было без конца кружить по камышам и никогда не выбраться. Камыши широкою полосою росли до песчаных берегов реки Или, на севере подходили к озеру Балхаш.

   Грибанов расставлял стрелков по камышовой опушке, по вытянутым из шапки номерам. Феде досталось стоять рядом с ним на десятом номере.

   - Хороший номер, поручик, - сказал Грибанов. - На самом их лазу станете. Смотрите: не прозевайте. Он почует, сейчас повернет.

   Николай Федорович вызвал вахмистра. Смуглый, черноусый красавец карьером, с вахмистерским шиком, подлетел к войсковому старшине и осадил заскользившую по мерзлой траве лошадь.

   - Вот что, Калмыков, - сказал Николай Федорович, - продвинься до "муллушек". Оттуда налево, на восток, понимаешь, - и до черного протока тяни лавой, шагов на десять один от другого. Дотянул и, отличное дело, сигнал дай "вперед".

   - Понимаю, ваше высокоблагородие.

   - Ну, айдате с Богом!

   Сотня зашуршала по камышам, сбивая с них ледяные футлярчики, и скрылась.

   Федя стоял в двадцати шагах от камышовой стены. Вправо, на кочке, сидел Огурчиков и, как заяц, поводил губами. Влево, за пучкой сухой, зеленовато-серой травки, устроился Грибанов. Положив ружье на колени, он задумчиво смотрел вперед. Тишина была мертвая. Шорох раздвигаемых казаками камышей затих, и казалось зловещим камышовое море. Странно было думать, что там есть жизнь, что вот-вот выскочат оттуда дикие козы, джейраны, кабаны, вылетят фазаны.

   Солнце сверкало на инее. Таяли серебряные сосульки и алмазною капелью упадали на окристаленную инеем траву. Теплело. Застывшие в стременах ноги у Феди отогревались. Федя слышал, как тикали серебряные часы в карманчике шаровар. Прошло около получаса.

   Вдруг влево, далеко, совсем не там, где ожидал Федя, прозвучал хриплый сигнал, повторился и сейчас же ожили людским гомоном камыши.

   - О-гэ! О-оо! А-ай... О-гэ! О-го-го-го! - раздавались далекие голоса загонщиков.

   Камыши точно насторожились. Дрогнули, выпрямились... и стали тихие... ждущие... Казалось, что не приближались крики, но раздавались все на одном месте. Смолкнут, затихнут и опять начнут, сперва несмело, потом громче: 0-гэ!.. А-а-а!.. А-яй!.. О-гэ!..

   Федя вытянулся, держа ружье наизготовку. Старался заглянуть в самую гущу. Грибанов по-прежнему беспечно сидел с ружьем на коленях. Во рту у него шевелилась соломинка.

   Солнце ярко светило. Две краски были в природе: синяя - неба и желтая - земли. И бесконечно глубоки и прозрачны были обе...

   - "Что?.. Что выйдет на меня?.. - думал Федя. - Господи! хотя бы кабанчик... Кабана пошли мне, Господь!".

   Он поднял курки и твердо помнил: в левом пуля.

   "Как он пойдет? Будет ли красться между камышей или мелькнет черной тушей? Вот бы такого свалить, как у командира полка чучело. Одна голова - два пуда, а клыки кверху загнуты, как у слона, плоские, как ножи, с коричневым налетом... Я бы клыки подарил Наталье Николаевне... И все казаки увидали бы тогда, какой я стрелок..."

   И вдруг... Ф-ррр... совершенно неожиданно, так, что Федя вздрогнул, недалеко от него взвился в небесную синеву красавец красно-желтый фазан-петух и блеснул золотом своих перьев в солнечном блеске.

   Федя быстро выстрелил... "Попал?.. Нет? Почему не падает?" - и в ту же минуту раздался выстрел Грибанова, и фазан, описав золотистым телом дугу, сначала медленно, потом все скорее и скорее полетел на землю и грузно ударился о кочку. Казак-вестовой, бросив лошадей, подошел, поднял его за лапы и осмотрел восхищенным взором красивую птицу. Потом не спеша стал увязывать его в торока.

   В его медленных уверенных движениях было что-то, что задевало Федю. Точно какое-то превосходство над ним "своего" офицера показывал казак. И, совершенно забывшись, Федя глядел на казака, увязывавшего фазана.

   - Кусков!.. Поручик Кусков, - раздалось слева от него. Грибанов показывал рукой на камыши. В тридцати шагах от Феди в камышах стоял серый козел. В переплете камышин Федя видел его стройное тело, поднятую голову с маленькими рогами, с блестящими, как мокрый чернослив, глазами и с большими ушами, подбитыми белою шерстью. Козел смотрел на опушку, точно решал, опасно или нет броситься на чистое.

   В левом стволе у Феди была разрывная пуля, в правом пустой патрон. Он приложился. В ту же секунду козел бесшумно исчез в камышах. Близко слышны были голоса за­гонщиков.

   - О-яй!.. Разбуди! Разбуди его маленькой!.. Смотрит... лева... лева... козел пошел... Левый фланок смотрит: козел...

   Трубач играл на трубе какие-то рулады. Далеко вправо четко грянул одиночный, как показалось Феде, какой-то солидный выстрел, и Грибанов уверенно сказал: - Попал!

   Камыши затрещали, валясь и разгибаясь. Показались темные фигуры казаков, продиравшихся сквозь заросли.

   Раскрасневшиеся от крика, мороза и солнца казаки выезжали на поляну, обмениваясь впечатлениями.

   - Кабан сквозь хронт прошел. Во! Здоровый какой кабан! Как лошадь. Я аж испужался.

   - Три козы вправо ушли.

   - А козла кто завоевал?

   - Самсонов, войсковой старшина. Вот несут. Охотники сходились к левому флангу. К Феде шел Николай Федорович. За седлом его лошади мотался притороченный козел. Казаки осматривали его. Федя вмешался в их толпу. Глаза у козла были подернуты синеватою пеленой и смотрели с невыразимо жуткою тоской. Рожки были о трех окрайках, ноздри и нижняя губа в крови. При движении лошади беспомощно и жалко болтались ножки с маленьким черным, раздвоенным, упругим, точно сделанным из гуттаперчи, копытом.

   "Эх я раззява какой! - с тоскою думал Федя, - ведь мой был! Мой... Вот как стоял, приложиться и мой... И фазан мой! Экий я какой..."

   У Николая Федоровича был довольный вид и он шел, притворно скромный, принимая поздравления.

   - С полем!

   - С полем! - раздавались голоса сходившихся охот­ников.

   - Ну, что же, господа, золотого времени терять не приходится, давайте, отличное дело, садиться да и ехать. Славного петуха свалил, Семен... А я слыхал, еще один выстрел был у вас. Кто стрелял?

   - Это я, - сказал Федя, краснея до слез, - по фазану.

   - Он прямо на стык стрелял, - сказал Грибанов, - невозможно попасть.

   Федя благодарными глазами посмотрел на Грибанова.

   Казаки, огибая камыши, пошли колонною к "муллушкам". Охотники по одному врезались в камыши и длинною вереницею поехали за Николаем Федоровичем.

   Мокрые камыши осыпали Федю тысячью капель, падавших ему на уши, на щеки, за воротник. Было совсем тепло. И страшно было, что под ногами лошадей гудела чугуном замерзшая земля и все внизу было покрыто инеем.

   - Николай Федорович, а Николай Федорович, левее надо бы, - сказал Грибанов, догоняя Николая Федоровича.

   - Куда же левее? В аккурат на черную промоину выйдем, - ответил Николай Федорович.

   Камыши над головами мотали метелками. Ничего кроме блестящих бледно-желтых стволов и сухих серых листьев. Но Николай Федорович и Грибанов определяли направление по каким-то им одним известным приметам. Маленькая серая лошадь Николая Федоровича с завившеюся, как у барана, мокрою шерстью деловито ступала тонкими ногами, продираясь сквозь камыши, и недовольно фыркала, когда острые листья ей лезли в нос и в глаза.

   - Ну, конечно, - верно, - сказал Николай Федорович. Камыши расступились. Образовалась прогалина.

   На ней - замерзшее болото, перерезанное узким ручьем, сочившимся в глубокой щели. Лошади ловко, как кошки, перепрыгивали через него и карабкались по скользким кочкам.

   Огурчиков упал вместе с конем.

   - Кто там, - оглянулся Николай Федорович. - Ну, конечно, Огурчиков!

   - Не ушиблись? - спросил Грибанов.

   - Нет, ничего, - сказал, вставая, вымазавшийся в иле Огурчиков.

   - Он повод затянул, - мрачно сказал толстый есаул, - ну, конечно, и громыхнулся о землю.

   - А вы, Огурчиков, - сказал делопроизводитель, - как я, бросайте повод и держитесь за спасительницу.

   - Будет вам! - сказал строго Грибанов, - на номерах ведь!

   - Разве приехали?

   - А то нет!..

   Едва расставили стрелков, как зазвенел над камышами сигнал и поплыли по ним тревожные крики загонщиков.

   Сейчас же вправо грянул выстрел, за ним другой, третий... Федя напряг внимание, крепко сжимая руками ружье.

   "Мамино ружье! - думал он. - Мамино ружье, выручай! Мама! Помоги мне... Ну же!.. На меня!.."

   Огонь шел по всей линии. Какой-то зверь, зажатый между кричащих загонщиков и стреляющих охотников, решился мчаться туда, где была тишина. Загонщики не видели его, но, поощренные частой стрельбой, они кричали громче, и трубач непрерывно трубил "наступление".

   Черная масса громадного зверя мелькнула в камышах. Федя выстрелил картечью, потом пулей.

   - Кабана подбили! - крикнул Грибанов, и сам, как вепрь, кинулся в камыши наперерез уходившему к загонщикам зверю. Федя увидал, как Грибанов остановился и вы­стрелил. За ним верхом, с обнаженной шашкой в руках влетел в камыши его вестовой и тоже остановился; радостно взмахнув шашкой, соскочил с лошади, бросил ее и с Грибановым побежал в камыши.

   Федя не в силах был оставаться на месте. Размахивая ружьем, он побежал к ним. В густой чаще камышей черным бугром поднималась громадная косматая туша. Кабан еще был жив. Он озирался маленькими злобными глазами, пытался встать и, когда к нему приближались, злобно хрюкал и мотал головою.

   - Из револьвера его, ваше благородие, - возбужденно кричал казак, - а то дайте я его полосну шашкой.

   Но Грибанов, отбросив ружье, с охотничьим ножом в руке, бросился на кабана, вскочил на него верхом и быстро всадил ему нож под лопатку. Кабан уткнулся клыками в землю, глубоко взрыл ее и затих.

   Кабана окружали загонщики.

   - Тут и ваша пуля есть, - сказал Грибанов, слезая с кабана. - Вдвоем завоевали. Вот, - он указал на ляжку, где шкура была разворочена пулей. - Это ваша. Моя под переднюю лопатку.

   - Эко зверюга какая страшенная, - говорил молодой казак.

   - Пудов на восемь будет, ваше благородие, - сказал вахмистр, подъезжая к Грибанову. - Вы завоевали?

   - Вдвоем с поручиком, - сказал Грибанов.

   - Отличное существо, - сказал вахмистр. - Ну, ребятки, человека четыре слезайте-ка да волоките к "муллушкам", там на подводу уложите, да айдате, ведите в сотню.

   Убитый кабан был центром внимания. Каждый подходил к нему, осматривал, трогал, поднимал голову за клыки.

   Федя не отходил от него; он думал, как ему попросить у Грибанова клыки на память. И, будто угадав его желание, Николай Федорович сказал:

   - Славного кабанчика свалили, отличное дело, Федор Михайлович. Клыки вам, мясо поделим, казакам тоже дадим, командиру окорочек закоптим. Ладно, Семен? Надо молодого порадовать, на память клычки ему дать, на счастье молодое... Первые?.. А, Семен?

   - Конечно, Николай Федорович. Клыки по праву его. Он первый попал...

   В полдень обедали у "муллушек".

   Казались Феде таинственными эти белые постройки с арками и овальным куполом, подобным куполу Самаркандской мечети, со ступенями, с пустыми залами, с валяющимися на белом полу листьями и песком.

   Николай Федорович рассказывал Феде.

   Давно-давно, может быть, несколько сот лет назад, в пустыне умер знатный "Батыр" киргиз. Хоронили его не здесь, но здесь были назначены поминки, и несметные орды киргизов длинными караванами верблюдов съехались сюда и поставили целый город пестрых войлочных и ковровых ки­биток.

   И была здесь поминальная "байга".

   Она продолжалась несколько дней. Были скачки на резвость, держались страстные пари, были конные игры, была борьба силачей; были охоты с соколами и беркутами, было зарезано и съедено множество баранов, запивали их хмельным кобыльим кумысом, а по окончании всего этого явились сарты каменщики, архитекторы из Индии, стали делать кирпичи и сложили эти странные белые кубической формы постройки с арочным входом и с крутыми куполами. И когда все разъехались, пустыня приняла их в себя. Как призраки стояли они серебряными лунными ночами; сверкали белизною на солнечных лучах жарким полуднем под густо-синим небом и были ярким пятном на желтой пустыне.

   Забытые... одинокие... белые... Память о давно забытом киргизском великом батыре...

   Красочно и поэтично рассказывал Николай Федорович молодежи.

   Казаки с глухим гомоном разбирали котелки, наливали из котлов щи и накладывали рисовый плов.

   Артельщик с деловитым видом откупоривал бледно-зеленую четверть водки. Вестовой Николая Федоровича с вахмистром и грибановским денщиком вынимали из вьюков бутылки и свертки закусок.

   - Все Натальи Николаевны забота, - сказал Грибанов, откупоривая бутылку с влагой темно-янтарного цвета, - и где она здесь рябину ухитряется доставать? Молодец она у тебя, Николай Федорович. Вот и институтка, а как приспособилась. Золотой человек она у тебя.

   - Кровь в ей казачья, - сказал толстый есаул.

   - Ну поручик, - подмигнул Феде Грибанов, - за здоровье того, кто любит кого!

   - С полем!

   Денщик поставил на траву вкруг охотников глубокую тарелку с нарезанными холодною курицей и уткой, и охотники руками стали их разбирать.

   Федя сидел по-турецки. Мамино ружье лежало подле него. Он был счастлив тем, что он вот так просто сидит с казаками, что у него с ними товарищеские отношения, что Грибанов тянется к нему и предлагает выпить с ним, по случаю первого их общего кабана, на "ты"... Выпитая водка кружила голову.

   Обед был короткий. Николай Федорович хотел успеть сделать еще три загона, а от "муллушек" уже протянулась длинная синяя тень.

   Последний загон закончился в темноте. Звезды загорелись в небе. Мороз осторожно, но властно входил в разогретый солнечным днем воздух. Торопливо играл трубач "сбор", и черною стеною стояла перед Федей Борохудзирская карагачевая роща.

   Домой ехали молча. Все притомились после длинного охотничьего дня.

   Луна, красная и большая, китайским фонарем всходила над темным городом, звонко лаяли в предместье собаки, и кричал, икая, осел возле пылающего горна китайской кузницы.

   Пахнуло пылью, соломенною гарью, растительным маслом, пригорелым бараньим жиром. Сотня свернула через плац к светившимся желтыми огнями окон казармам. Офицеры, получившие приглашение от Николая Федоровича поужинать, поехали по широкой улице, где между высоких и толстых стволов тополей светились желтыми точками редкие окна.

   Наташа в лиловой блузке китайского шелка и черной в складках юбке ласково поцеловала отца.

   - С полем, Федор Михайлович, - сказала она, протягивая маленькую ручку Феде. - Славного кабана вы взяли с Грибановым. Я ходила в сотню смотреть, когда привезли.

   Садились по чинам. И как всегда: водка, скворчащая на черной сковороде толстая малороссийская колбаса, янтарно-желтая, в черных шипящих пятнах, утка, плавающая в жиру, салат из винограда и соленого арбуза, громадные вер-ненские яблоки и в изобилии ароматный чай с вареньем девяти сортов изготовления Наташи...

   Захмелевший Федя сидел посередине стола, смотрел на Наташу и был счастлив, как можно быть счастливым только в двадцать один год, когда крепко и чисто любишь первою любовью, когда день провел под солнцем, чувствуешь себя героем и после голода сыт и слегка пьян.

   Было стыдно своего счастья.

   "Отец в сумасшедшем доме... Ипполит в ссылке... Липочка мечется, верно, по комнате, в отчаянии ломая руки. Мама умерла..."

   Но счастье, несмотря ни на что, тонкими нитями опутывало его сердце.

   На масленой неделе в гарнизонном собрании казаки устроили бал. Офицеры и дамы пешком, на полковых "драндулетах", в тарантасах и тачанках собирались к ярко освещенному керосиновыми лампами глинобитному большому зданию, стоявшему среди густого сада. Мокрый снег, густо напавший днем, был разметен, и по дорожке между арыками, освещенной из незавешенных потных окон, блестела липкая мокрая земля.

   Четыре вестовых: два линейца и два казака принимали пальто, шубки и шинели и раскладывали их ворохами на деревянных скамьях. На длинной вешалке уже висело пальто с красными отворотами начальника гарнизона, шубы его жены и дочерей и несколько шубок и перелин почетных гостей.

   В большом зале с белыми некрашеными свежими полами, освещенном рядом керосиновых ламп на стенах и тремя висячими лампами с широкими абажурами на потолке, пахло сыростью, свежим деревом и ламповой копотью.

   В простенке между дверями, ведущими в библиотеку и карточную, задрапированные бледно-голубой материей с кистями, растянутой на деревянных посеребренных пиках, висели овальные олеографические портреты Императора и Императрицы. По длинной стене висело несколько аляповато сделанных масляными красками картин полковых художни­ков. Одна изображала взятие Самарканда, толпу солдат в белых рубахах, белые стены и минареты мечетей на фоне фиолетово-синего неба. На другой был нарисован таранчинец, играющий с тигрятами, и на третьей - Скобелев на белом коне, в белом кепи с назатыльником, скачущий по пустыне, а за ним бегущий солдат в белой рубахе с горном на боку.

   Масляная краска блестела, и блики, сделанные "под Верещагина", отражали огни. На противоположной стене, между дверей в столовую и бильярдную, висели в черном багете фотографии генералов Черняева, Кауфмана, Скобелева, Гродекова, Ионова, Куропаткина, литографированный портрет Абдуррахмана-Автобачи - большинству из гостей собрания лично знакомых людей.

   По стенам чинно стояли деревянные, плетенные соломой стулья и длинный диван-скамья с точеной спинкой и ручками.

   Зал гремел и бухал звуками музыки оркестра линейного батальона. Музыканты поместились в маленькой бильярдной и, надувая щеки, играли польку. Танцевало несколько пар.

   Начальник гарнизона, полный генерал в казачьем чекмене Семиреченского войска, с седыми бакенбардами на бледных одутловатых щеках, в высоких сапогах бутылками, стоял, окруженный начальством: командиром казачьего полка, командирами батальона и батареи и уездным начальником Васильевым, высоким полковником с мертвенно блед­ным лицом, на котором резко выделялись черные нафабренные усы и черные волосы парика.

   Федя опоздал и когда, отдав пальто солдату батальона и очистив сапоги от приставшего снега и грязи, вошел в зал, там полька была в полном разгаре. Первое, что он увидел: лохматый казачий адъютант в коротком мундире с юбкой с подшитыми складками, обтягивавшей выпяченный толстый зад, танцевал с Наташей.

   Наташа грациозно, легко, чуть касаясь белыми шелковыми туфельками пола, порхала за адъютантом, яростно отбивавшим носками такт и пристукивавшим каблуками.

   Феде от этого зрелища стало грустно, он бочком, стараясь быть незамеченным, проскользнул вдоль стены в музыкантскую. Сердитый бас, оглушая его, рявкнул ему в ухо, и мрачно застонал кларнет.

   Эти звуки показались Феде пророческими и злыми. Мрачная тоска налегла на Федю.

   "Тебе-то что? - подумал он. - Ты кто такой? Муж? Жених? Разве не мечтала при тебе Наташа об этом бале, разве не говорила, что любит танцевать, что будет много танцевать, разве не шила свое первое бальное платье по каким-то выкройкам, присланным из Верного, от настоящей портнихи, когда ты, нагнувшись над столом, читал ей Мельникова-Печерского, одолженного на три дня уездным начальником? Ну вот и танцует! Пришел бы вовремя, она танцевала бы с тобой".

   Федя приостановился за солдатом, игравшим на кларнете, и прячась за ним, смотрел на Наташу.

   Лицо ее раскраснелось, прядка волос выбилась и легла ей на глаза, она мешала ей, и Наташа, опираясь на плечо кавалера, концами пальцев поправляла ее, нагибаясь лбом к виску казачьего адъютанта.

   Это было выше сил Феди. В ухо ему настойчиво ныл кларнет и верещал какую-то ревнивую, полную злобы, песню, совсем не похожую на польку.

   Федя толкнул кларнетиста и, минуя турецкий барабан и тарелки, насмешливо зазвеневшие ему вслед, пробрался к двери, в буфетную. В буфетной музыка за запертою дверью была не так слышна. Бил такт барабан и густо ревели трубы: бу-бу-бу... бу-бу-бу и, казалось, синими, густыми струями поливали маленькую буфетную.

   Она была полна табачным дымом. Лампа одиноко горела в ней и после ярко освещенного зала и музыкантской буфетная казалась темной. Ее сумрачность отвечала настроению Феди.

   У стойки с рюмками и простою закускою стоял есаул Би­рюков. Он уже выпил и мутными, маленькими, кабаньими глазами смотрел на Федю, затворявшего дверь в музыкантскую.

   - Добре! - сказал он, горячей ладонью охватывая руку Феди, - а я загадал. Кто ломится в сию трепещущую дверь и решил: ежели свой брат казак - единую, ежели линеец - две, а ежели артиллерия грядет во всем блеске своем и звоне малиновом шпор - дернуть залпом три... Не послал Господь батареи, но и за линейца спасибо. Дернем, брат... Наливай, друже: четыре двуспальных.

   "А что ж, - подумал Федя. - И напьюсь. Ей назло напьюсь. Что я теперь, не могу? Я теперь офицер и мне все можно!"

   Федя до сих пор пил мало, и влажная, холодная жидкость обожгла ему горло. Он поперхнулся, глаза его покрылись слезами.

   - Кто-нибудь торопится, - сказал Бирюков, колотя кулаком в спину Феди. - Закусите, поручик, шамайкой - и за вторую.

   Вторая прошла глаже. Бодрые говорливые струи побежали по жилам Феди, лицо стало красным, пот мелкою капелью проступил у корней волос. На Федю нашла какая-то отчаянность, желание что-то "доказать" Наташе и всему свету.

   Он прошел по буфетной. Ноги были легки, движения гибки, мысли бежали шумливым потоком.

   Музыканты перестали играть, но из залы кто-то, должно быть, адъютант батальона, крикнул: "Вальс", - и солдаты сейчас же разобрали инструменты. Трубачи продули трубы, и капельмейстер, маленький еврейчик с обиженным лицом, постучал палочкой по пюпитру и поднял ее.

   - Раз, два, три, - капельмейстер выдержал секунду и решительно взмахнул палочкой, выговаривая коротко: - четыре...

   Меланхолические звуки вальса "Невозвратное время" поплыли по залу.

   В буфетную вошел штабс-капитан Герих, высокий лысый человек в длинном сюртуке, и, шаркая носками и раскачиваясь, напевал под музыку:

   Целова-ал... Обнима-ал,

   Целовал горячо.

   Но лишь то-олько в плечо...

  

   - Юноша, что не танцуешь? Артиллерия и сибирцы поразокрали всех дам. Надо поддержать честь седьмого туркестанского.

   И, обняв за шею Федю, он почти вытолкал его в зал.

   Наташа, танцевавшая с артиллеристом скорый вальс в два такта, - другого никто в гарнизоне не умел, - закрутилась у стула так, что юбки воланом раздулись около ее ног и были видны тоненькие щиколотки в белых чулочках, села на стул и стала обмахиваться веером.

   Подле Феди, у самых дверей, поручик Отрельбицкий, обнимая туго затянутую, скрипящую корсетом толстую Любовь Андреевну, выжидал такта, чтобы начать, и раскачивал своей вытянутой левой рукою правую голую руку дамы, покрытую родинками и темным пухом.

   Наконец они пустились, быстро переставляя ноги. Федя перебежал через зал и успел опередить маленького прапорщика Фокса, шедшего к Наташе.

   Наташа, как только увидала Федю, радостно улыбнулась ему и встала, кладя ему руку на плечо.

   - A trois temps? ( В три такта.) - сказала она.

   - Как прикажете.

   Федя танцевал мастерски. Водка придала ему смелости. На несколько ми