Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

Писатель! Я сам это тоже понимаю... Пахомыч!.. Стружки приберешь - топить ими будешь... Ну, давай Бог! Учи детей уму-разуму. Я тоже когда-то учил славно: аз-буки-веди-глаголь-добро-есть. Како мыслете, люди?.. Так учить будешь?

   - Нет, я по звуковому методу.

   - Ну, твое дело. Тебе с горы виднее. Отчего диплому не повесила?

   - Какую диплому?

   - А вот в рамке. С орлом и медалями. Где кончила и сколько по какому предмету получила. Оно как-то бы сурьезнее вышло. У Среднелукской учительши висит, в золоте вся... Народ одобряет... И учит славно. Детей не бьет... А когда надо поучить - поучит... Диплома все обозначает.

   - Хорошо... Я повешу, - покорно сказала Лиза.

   Как-то приехал со вскрытия мертвого тела на собственной тройке коренастых сытых лошадей местной, улучшенной породы исправник. Он был слегка навеселе. Он закусывал с доктором в придорожном трактире.

   Седоусый, высокий, стройный, моложавый, он долго держал Лизину руку в своей горячей руке, умильно смотрел ей в глаза и говорил:

   - Деточка!.. Вот оно, какая учительница у нас! Ну фу ты, ну ты! Это и не в учительницы идти. По убеждению что ли пошли? Народ просвещать? Напоретесь. Пока его просветишь, века пройдут. Ему нос сморкать да умываться надо раньше научиться, а то...

   Исправник прошелся по комнате и остро заглянул на полку с книгами.

   - Либерального мышления, - сказал он, глядя Лизе прямо в глаза. - Я не препятствую и доносить не буду. Сами скоро поймете, что все это глупо. Очень глупо написано... Его этим не проймешь! Ему вот дай так, чтобы на брюхе целыми днями лежать, а хлеб сам бы родился. А этим... Это, деточка, юность... Как это говорится: "облетели цветы, догорели огни" - я любил это когда-то стихи, и деточек, как вы, любил... и красота жизни была... Нонче... одно знаю: вскрытия, пьяные драки, поджоги да потравы. Еще вот - воровать научились. Бывало, лет десять тому назад, никто и дверей не запирал. Оброни кошелек на дороге, через неделю приди - тут же и лежит, никто не тронет. Разве что повиднее куда положат. Я так думаю, деточка, не от просвещения ли это идет? Раньше все Бога боялись, а теперь вы, поди, и в Бога не веруете?.. А народ без Бога - стадо... Ну поживете, увидите.

   Исправник отказался от чая и уехал.

   Были батюшка с матушкой. С батюшкой условились насчет молебна и воскресных чтений, с матушкой переговорили о семенах для огорода весною и об устройстве парников при школе. Последним, уже во время уроков, пришел уряд­ник. Он показался Лизе строгим и важным.

   - Я человек, можно сказать, образованный, - сказал он ей. - На Кавказе служимши, многому научен.

   Он пошел в класс, где были дети старшего класса, и сказал: "Продолжайте, сделайте милость, а мы послушаем". Лиза рассказывала о шарообразности земли. Урядник сел на задней парте, подпершись локтями, и мрачно засопел. По окончании класса он попросил Лизу в ее комнату. Он был красен, смущен и имел строгий начальнический вид.

   - Вы это, Лизавета Ивановна, напрасно, - сказал он. - Такой рассказ! Рази можно такое детям рассказывать? Оборони Господь! Чтобы земля и, значит, - шар.

   - А как же иначе?

   - По писанию надо. Как Господь творил!

   - Да если Господь сотворил ее шарообразной?

   - Что вы, Лизавета Ивановна! Это, можно сказать, со­всем противоестественно... Шар!.. Что же, Господь ее, по-вашему, как клецку какую катал из теста? Побойтесь вы Бога, Лизавета Ивановна!

   - Я уже не знаю, как он творил? - сказала со скукою Лиза.

   - Вот то-то... Не знаю... Писание надо читать. Читамши писание - то видно. Сказано прямо: "и создал Бог твердь". Твердь. Это понимать надо. А вы куда!.. Шар!.. Твердь и шар - это разные обстоятельства. На Кавказ-то ездимши, полсвета обогнул. Кабы по-вашему, по шару-то ехал, так под горку бы надоть, а я напротив. Чем дальше - гористей становилось.

   - Спросите у батюшки, какая земля и верно я учу или нет.

   - Спросить спрошу, а только сказано: твердь - ну, какой же это шар?.. Так учить, дети совсем оглупеют, я и то замечаю, не всегда почтительны к старшим. Опять молитву посля учения без внимания Васька Спицын читал. Вот это главное. А то - шар!.. Прости, Господи, придумаете тоже, на шару жить, ведь, поди, скатились бы люди-то.

   Урядник ушел недовольный и обещал на досуге заглядывать.

   Но, главное разочарование были не эти знакомства, визиты и тупые разговоры, показывавшие бесконечную темноту и узость интересов, и не скабрезные анекдоты, которые ей приходилось слушать на вечеринках у батюшки и у старосты, а сами крестьянские дети, которых она прежде идеализировала. Приглядываясь к ним, Лиза забывала Успенского и Златовратского, сомневалась в пользе школы и не знала, как ей повернуть не школу, но весь деревенский быт.

   Дети были бесстыдны и неопрятны. Исправник был прав. Их надо было раньше научить сморкаться, но как это сделать, когда у них нет носовых платков? В перемены между уроками они, мальчики и девочки, пакостили ее двор. Лиза не знала, как научить их стыду.

   Они охотно учились всему практическому и здесь поражали ее своими способностями. Все жаждали скорее научиться читать и писать, чтобы читать хорошие книжки, но как только научались, разочаровывались. Большинству книги казались скучными. К истории были глухи, прошлое их не интересовало. Жадно слушали о крепостном праве и как били и мучили их родителей. Любили читать про казни, про пытки, про разбойников и скучали над описаниями подвигов труда и терпения. Заучивали непонятные слова и употребляли их некстати. Ругались между собою страшною бранью, и остановить их было нельзя: "Тятька с мамкой так ругались". Лиза не могла даже объяснить им всю гнусность такой ругани: многого сама не понимала. Во многом они были ученее ее и смеялись над нею.

   - Ты, барышня!.. табе где! Не понимать, - говорил ей карапуз лет двенадцати. - С мое пожила бы, так поняла бы больше. Ты, чай, и лошадь не запрягешь, а я лето ездил на станцию, когда рупь, когда и всю трешницу привозил.

   Ее авторитет был ничтожен. Она, по сравнению с ними, знала так мало, и это они учили ее, а не она их. Вся премудрость, вынесенная из гимназии и педагогических курсов, лекции Острогорского, познание мужика, вынесенное из чтения Тургенева, Григоровича, Писемского, Успенского и Златовратского, оказывались интеллигентской белибердой. Деревня прочно стояла со своими законами и, прежде всего, деревня умела жить и умирать, а Лиза этого не умела. В деревне умели из ничего делать все, в деревне умели жить, питаясь кое-как, вопреки гигиене и оставаться здоровыми и крепкими, в деревне знали, что нужно делать на крестинах, как принять ребенка, как венчать, как напутствовать умирающего... Деревня тонко разбиралась в родстве и свойстве. Деревня, не зная арифметики, безошибочно считала свои доходы и расходы. Мальчишки, не знавшие счета до ста, не имевшие понятия о сложении и умножении, бойко считали двугривенные и пятиалтынные и складывали и вычитали их без правил арифметики... Деревня не знала геометрии, но десятины и поля были отмерены без осечки, и какой-нибудь Гришка или Мишка без всякого признака межи указывал Лизе, где кончалось тятькино поле и начинались поля какого-нибудь Макеича. У ее светлоголовой рати оказывалось столько дел и обязанностей, что Лизе совестно было задавать уроки, и она удивлялась, что гнало их в класс. Она пришла учить, а ей пришлось самой учиться тяжелой школе жизни, которую они знали, а она не знала.

   Они видали, как бьют, потрошат и свежуют скотину, и не боялись ни смерти, ни убийства. Они говядину называли убоиной, и это слово их не страшило. Поедая мясо, они не фарисействовали, не притворялись, что не знают, откуда оно взялось. Они ели бычка "Ваську", корову "Машку", и Лизе казалось, что по нужде они могли бы съесть и мальчика Ваську и девочку Машку. Для них не было тайн природы. Они подглядывали акт зарождения человека и они видали, как родятся дети. Поэзии любви они не знали... Девчонки пятнадцати и шестнадцати лет ходили беременные и делали сами выкидыши. Это ни во что не считалось. Парни любились весною с девками, как любится молодая скотина. Девки шли в город и приносили оттуда дурные болезни, и целые семьи были заражены.

   В школу ходили дети с подозрительною сыпью. Но что могла сделать Лиза?

   Сначала она думала: надо скорей самой опроститься, стать такими, как они. Так учил и Толстой. Она мыла полы, стирала белье. Силы уходили, красота пропадала, наступали болезни. Она поняла, что для того, чтобы делать это, надо такою родиться. И растерялась она перед силой деревни. Нищая, грязная, убогая, дикая - она была сильнее Лизы со всем ее образованием и культурой. Деревня приходила к ней помыть полы, деревня тащила ей от нищеты своей яйца, крупу, муку, пекла ей хлеб, чинила изъяны ее хозяйства. Лиза покорно сложила руки. Она только недоумевала. Во имя чего делает это деревня? Во имя Христа, что ли?

   "Я паразит деревни", - с ужасом думала она и чувствовала, что деревня смотрит на нее как на паразита, как на нечто лишнее, напрасно к ней приставленное, ненужное, но жалеет ее. Любить деревня не умела, и Лизе казалось, деревня никого и не любила, но умела деревня жалеть и творила много добра "ради Христа".

   Христос и Бог у деревни были свои. Христос не был философом с высоким учением, но был Бог, и его слова были истиною. Их не понимали, их постоянно перевирали, но принимали нищих во имя Господа и жадно слушали рассказы о чудесах. И чудеса были самые необычайные. Готовы были принять Христа во образе странника и слушали рассказы странников и странниц о каких-то чудесных странах. Сказка прочно жила в деревне - и география Лизы казалась слишком пресной.

   "Что делать? Что делать?" - думала Лиза и убеждалась, что прав был исправник: - книги ее богов оказались просто глупыми книжками и надо было что-то другое, а что? - Лиза не знала.

   Лиза замечала со страхом, что теряет веру б просвещение, становится чиновницей и живет двадцатый числом. Она уже не священнодействовала на уроке, но отбывала часы, заставляя читать и писать. Не жаждала вопросов детворы, но боялась их. По вечерам сидела с головною болью над тетрадками учеников и читала, читала. Но и чтение не давало успокоения. Бродовичи осторожно снабжали ее брошюрами партии, нелегальной литературой. Она читала и падала духом. Так все было дико и далеко от жизни!..

   С декабря начались воскресные чтения. Одно воскресение читал батюшка, другое она. Батюшка читал нудно и скучно, толковал по-своему священное писание, по библии рассказывал, как был устроен храм Соломонов, сыпал дикими названиями камней и украшений, так уверенно говорил о страшном суде и загробной жизни, точно он сам умирал и побывал на том свете. Школа была полна. После чтения пели хором: "Отче наш", "Верую", "Спаси, Господи, люди твоя", "Богородице", гимн, иногда пели русские песни. Батюшка особенно любил "Вниз по матушке по Волге" и про жука, где хор подражал жужжанию и все повторял: "Зум-зум-зум-зум, зум-зум-зум-зум"... Расходились довольные. Почти не ругались.

   Лиза прекрасно читала. Как артистка. Он прочла "Полтаву" Пушкина. Слушали со скукою, прочитала в несколько раз "Князя Серебряного" - слушали, интересовались, вздыхали, но были разочарованы.

   - Что же, Лизавета Ивановна, - сказал ей один хороший, крепкий мужик, - хорошо, а только не поучительно и видишь, что все нарочно придумано.

   Читать "Что делать?" она и не пыталась. Понимала, что выйдет глупо. Исправник был прав, что не боялся ее либеральной библиотеки.

   Пробовала петь. Не понравились ее песни.

   - Хорошо, складно, - говорили ей про малороссийские песни, - а только не по-нашему. Лучше "Тигренка" спойте или "Коробейники".

   И пришлось Лизе с ее высокими порывами опуститься до безграмотного песенника с "Ухарем-купцом", "Московским пожаром" и "Черною шалью".

   Не она завоевала деревню, а деревня ее покоряла.

   От Сони, с которой она переписывалась, она получила совет выбрать несколько более смышленых парней и развивать их отдельно. Она остановилась на сыне старосты Егоре. Он был грамотен, развит, ему шел двадцать первый год, он готовился тянуть жребий и, боясь солдатчины, не прочь был учиться.

   Лиза начала по вечерам заниматься с ним, читала ему, заставляла его читать, проходила арифметику. Егор уже свободно справлялся с десятичными дробями.

   Он был красив, ладен, молодцеват, ловок, уверен в своих движениях, хорошо играл на гармонике, считался деревенским сердцеедом. Но Лиза видела топорные черты его лица, слышала крепкий мужицкий запах коровьего масла от волос, махорки и пота от грязного тела... Как ни гнала от себя она это чувство - прогнать не могла: Егор был "мужик", она - "барышня"...

   С осени Лиза с ужасом заметила, что Егор влюблен.

   Она хотела жить с народом, всю себя отдать деревне и сгореть на этом служении. Казалось бы, что лучше? Выйти замуж за крестьянина и создать культурную крестьянскую семью.

   Лиза знала, что Егор спит и видит - повенчаться с нею. Знала, что уже бранился он из-за нее с родителями. Им была нужна в дом не белоручка-барышня, а хорошая, сильная работница. Но Лиза знала, что Егор, если захочет, сломит и родительскую волю.

   Она боялась предложения Егора. Знала, что откажет. Не потому откажет, что страшно было идти в крестьянскую семью, где ее поедом ели бы свекор со свекровью, братья и сестры мужа, где на ней вымещали бы всю злобу на то, что она дворянка. Это все она снесла бы, если бы по-настоящему любила. Но откажет потому, что она любила Егора, как любит барышня ловкого мужика, как учительница смышленого ученика. Стать его женою, испытать на себе все подробности крестьянской свадьбы с брачным ложем на широкой кровати за занавеской, в общей избе, попасть в его сильные, черные от работы руки - она не могла. Волосы шевелились от ужаса при одной мысли об этом.

   "Что же, - холодея от ужаса, думала Лиза, - ужели синяя и алая кровь?.. Ужели белая кость не сказка и я, образованная, умная, не могу побороть чувства физического отвращения к мужику. Ужели мы разная порода людей и не можем стать мужем и женой? Если так, к чему стремление к равенству и братству, когда нельзя достигнуть равенства даже в браке!.."

   О Егоре думала: "Ниже он ее? - нет, выше... Выше и ростом, и крепостью сложения, и силою, да, пожалуй, выше и практическим умом. Он - все может"... На днях пришел, увидел, что у нее цветы прямо на подоконнике стоят, покачал головою: "Эх, неладно поставили, Лизавета Ивановна, - грязнить будет". И на другой день принес сделанный им ящик с деревянной резной решеткой. На решетке красивый стильный узор, сочетание колец и палочек - прямо хоть зарисовывай.

   - Где взяли узор? - спросила Лиза.

   - Сам придумал, - ответил Егор, ухмыляясь.

   Она любила слушать его, как он говорит, как он рассказывает про город, куда ходил зимою с обозом, как любовно говорит о земле, где прикупить, где прирезать. Она любила его серые глаза в сумраке темных длинных ресниц, иконописную красоту тонкого носа и строгого овала лица с маленькими усами и нежной бородкой, но быть его... Ни за что!

   В ожидании солдатчины Егор был скромен. Он приходил на урок, читал, рассказывал, показывал тетрадки, куда списывал заданное из книг. Держал себя как мужик перед барышней.

   Накануне дня, когда его должны были везти в волость, под вечер он зашел к Лизе.

   - Пришел проститься, Лизавета Ивановна, - сказал Егор, - потому, как ежели, оборони Бог, под красную шапку... Увидимся, нет ли...

   - Что же, Егор, - сказала Лиза. - Служба теперь короткая. И не увидите, как домой вернетесь. Только не испортились бы там, в солдатах... Худого не делайте братьям.

   - Оборони Бог, Лизавета Ивановна, - тихо сказал Егор. Он топтался на месте, не присаживаясь.

   - Садитесь, Егор. Побеседуем с вами... Вы хотели книжки отобрать, - нерешительно сказала Лиза.

   - Сесть оно можно... А только разрешите, Лизавета Ивановна, по душам поговорить... Конешно, я понимаю... вы не думайте... Как я, в сам деле, мужик есть серый, а вы дворянка... Но и мужик могет в люди выдти. К примеру взять: рассказывали вы про Ломоносова - у царицы бывал, архангельский мужик, между прочим... Или по нынешним временам Скобелев, народный герой. Свиты его величества генерал, а, между прочим, дедушка простой солдат... Про Суворина или Менделеева - говорили и правильно, Лизавета Ивановна, - звание это ничто. Сословия - это дошло от старого, дикого времени. Люди равны... Я и слова ваши запом­нил.

   Холодели руки у Лизы. Она догадалась, куда гнет Егор, о чем будет речь. Как ему возразить, когда он говорит ее подлинными словами?

   - К чему вы это, Егор? - сказала Лиза.

   - Полюбились вы мне, Лизавета Ивановна... Или не видите?.. Раньше и себе признаться боялся. Имею понятие - не простого сословия вы, не мужичка... Ну - только просветили вы меня... И осмелел я... Разрешите сватов засылать и, чтобы по окончании службы, - под венец... А до той поры - обручение, кольцами обменимся и - жених да невеста.

   Наступило долгое и тяжелое молчание. Егор сопел, ерошил густые волосы. Лиза то краснела, то бледнела. Наконец опустила голову и покачала ею отрицательно.

   - Почему, позвольте полюбопытствовать... - спросил Егор.

   - Не могу... - прошептала Лиза, и опять было тихо в избе... Оба молчали.

   - Чтобы выйти за кого-нибудь замуж, - наконец тихо, раздельно начала Лиза, - надо любить, сильно любить...

   - А вы? Значит, не любите? - едко спросил Егор.

   - Нет, Егор, - сказала Лиза, наружно спокойно. А внутри ходуном ходило сердце, и дрожали ноги.

   - Почему, дозвольте узнать? - устремляя колючий взгляд на Лизу, сказал Егор.

   - Так... Я не могу вам этого объяснить, - едва слышно сказала Лиза.

   - Кажется, рылом вышел. Девушки очень даже обожа­ют. Почему же с вашей стороны ноль внимания и фунт презрения? - поднимаясь со стула, сказал Егор.

   - Это неправда, Егор... Я вас очень люблю... Но не так, как надо любить мужа.

   - Что ж, Лизавета Ивановна, привыкнете, полюбите. Девушки завсегда так первый раз, потому им страшно, а потом очень даже одобряют!..

   - Что вы говорите! - хмуря брови и бледнея, проговорила Лиза. - Вы не понимаете, что вы говорите.

   - Прощенья просим, коли что не так сказал, а только разрешите надеяться?

   - Нет, Егор... Не сердитесь... Правда - не могу... Никогда! - тоже вставая, задушенным голосом прошептала Лиза.

   - Никогда? - переспросил со злобою Егор.

   - Не сердитесь... Не хочу вас обманывать... Не могу. Во мне нет этого... Никогда...

   - Ну, прощевайте!

   Егор порывисто схватил со стола шапку и шатаясь, как пьяный, вышел.

   Лиза сидела в углу и печальными, широко раскрытыми глазами смотрела на портрет Льва Толстого. Беспокойно металась за окном голая рябина. Лес шумел, как море. Капли холодного осеннего дождя били в окошко и слезами текли по стеклу, сливаясь в плоские потоки. Плакала природа, умирая в осенней стуже и сырости.

   "Надо вторые рамы вставлять" - подумала Лиза и поежилась не от холода, а от душевной пустоты. Точно пришел Егор и своим глупым предложением до дна выпил, расплескал без остатка все, чем была полна ее душа, в чем была ее вера, на чем строила она свою жизнь.

   "Учитель!" - с тоскою подумала Лиза. Острыми глазами смотрел на нее с портрета великий философ. "Учитель!.. Ты учил так просто и сам подавал пример той простой жизни, какой учил... И мы, юноши и девушки, верили тебе и шли за тобою... Толстой пашет!.. Толстой шьет сапоги! Опрощение... Непротивление злу... в чем моя вера... Из прекрасных хором Ясной Поляны, из уюта стародворянского гнезда, от культурных друзей, музыки и чтения ты шел росистым утром в поле, ступал старыми босыми ногами по жирной теплеющей под солнцем земле и налегал на плуг, вдыхая радость утра и физического труда... В своей теплой комнате садился ты на низенький чурбан сапожника и бегала рука с дратвою, пришивая подметки... Старый барин-эстет, ты баловался трудом, как баловались твои предки с хороводами, песнями и пляской в девичьих... А мы верили! Мы видели в тебе творца новой жизни и шли в народ, не зная народа, искали тяжелого труда, непривычного нам, не зная, что труд не только наслаждение... Труд в деревне не только улыбающиеся березки, но вьюги и ветер с метелью. Да, я говорила Егору... Повторяла чужие, повторяла свои слова: сословия - пережиток старого дикого времени. Люди равны.... И вот... сама... не могу... Егор красивый, способный... с ним так радостно и хорошо было заниматься, и когда приходил он ко мне, приятным казался запах мужика: махорки, дегтя, кожи и овчины, который он вносил с собою, и радовалась, когда смеялся он веселым смехом, обнажая крепкие желтые зубы, а от дыхания его пахло купоросом... Но... войти к нему женою, спать на груде тряпья, на крестьянских пуховиках, на красных ситцевых подушках, в душной избе, среди кур и уток, и сузить жизнь до интересов мужицкого двора - нет, не могу!.. Но и ты не мог!.. И ты не покинул ни барских хором Ясной Поляны, ни привычного "господского" быта?"

   - "Ужели не сказка - голубая и красная кровь, ужели предрассудки дворянства так сильны во мне и не могу я до конца опроститься?"

   Метнула темными с поволокой скорби глазами на окно, где висели розовые с кружевом бриз-бизы, цвели пестрая фуксия, герань и настурция, стояли тщательно сохраненные цветы, и подумала: "Не могу без этого... Без красоты не могу... Не могу не ходить к священнику, чтобы играть на фортепьяно и петь песни и романсы. Нужна мне книга, как хлеб... Люблю печальною ночью мечтать над стихами Мюссе или Бодлера, люблю неразгаданные тайны Поэ, люблю чистую красоту Тургенева. Мне фантазия их дороже жизни".

   Год тому назад, когда она не знала жизни, мечтательною горожанкою приехала в Выползово и расставляла с Пахомычем бедные безделушки и сувениры детства, - она ухватилась бы за это предложение. Она считала бы честью стать женою мужика. Это было бы полным выполнением романтического бреда, который владел ею под влиянием народнической литературы. Как гордилась бы она этим перед Ипполитом и Липочкой!.. Пришла и стала женою мужика!

   Теперь она знала деревню. Сладких снов у нее не было. Она знала о забитых насмерть беременных женщинах, она знала, что дурная болезнь гуляет по селу. Матушка ей говорила: "у Костиных не берите молока - заразиться можно... Гниет, Елизавета Ивановна, народ, заживо гниет". Деревня жила не скрываясь, и каждую зиму рожали девушки с точностью племенного скота, и валялись по укромным оврагам синие трупики. Урядник только рукою махал. По праздникам пила и гуляла деревня, и в Троицу четверо суток, днем и ночью, стоном стонали улицы и, не переставая, пилила гармоника. Побои и увечья заканчивали гульбу. Девки после праздников ходили с синяками и пухлыми от разгула лицами. Выли молодайки о пропитых мужьями деньгах... Лиза видела летом, как беременные бабы, нагнувшись, жали рожь до обмороков, рожали в поле, подавали тяжелые снопы на возы, на которых, посмеиваясь стояли мужики. Лиза знала, что каторжно тяжелая работа крестьянина, но самый каторжный труд навален им на женщину.

   О! Не труда она боялась. Боялась грубости, против которой восставала вся душа ее, все ее воспитание. Дурной запах ее коробил, скверные слова возмущали, она стремилась поднять деревню до себя, отучить от этого, а деревня этим предложением Егора втягивала ее в себя, засасывала, как засасывает болото доверчивого путника.

   Учительницей она могла бороться и надеяться на какую-то победу над деревнею. Женою крестьянина она отдавалась деревне без остатка и погибала в ее страшном быте.

   Ненавидящая армию и солдатчину Лиза мечтала, чтобы Егор вынул жребий и ушел подальше. К весне ей обещали место в Раздольном Логе.

   Смеркалось. Сумерки крались в горницу. С сумерками входили в душу Лизы тоска и непреоборимый страх.

   Лиза всегда считала жребий справедливым установлени­ем. Если нельзя без проклятой военной службы, где спаивают и убивают в людях душу, то пусть беспристрастный жребий решает, кому идти.

   Но когда она узнала, что здоровый, рослый и богатый Егор, имевший трех братьев, вытянул "счастливый" жребий и освобожден от службы совсем, а маленький Мухин, несуразный, неуклюжий, опора больной матери, и Волков, больной дурною болезнью, взяты, она возмутилась.

   И в первый раз она подумала, что идеальные законы, придуманные в городах, во имя справедливости, могут быть самыми несправедливыми законами.

   Целую неделю деревня гуляла и пьянствовала по случаю отправки жеребьевых. Срамная ругань не смолкала. Одни с горя, другие на радостях. Плаксивая песня:

   Последний нонешний денечек,

   Гуляю с вами я, друзья, -

  

   перевранная, опошленная, с похабными вставками заводилась то тут, то там.

   Пил на радостях и Егор. С пьяными Мухиным и Волковым он шатался под окнами школы и, если замечал Лизу, ругался последними словами и делал непотребства под ее ок­ном...

   Он грозился избить ее, сжечь школу...

   На другой день являлся с повинной, плакал и просил прощения.

   - Я что же... - говорил он, распуская мокрые губы. - Мужик... Темнота... Меня простить надо... Все через любовь мою к вам, Лизавета Ивановна, происходит! Позабыть, вишь, не могу, выкинуть с сердца нету силы. Кабы не были вы барышня, знал бы, что делать!.. А так - пропадай моя телега, все четыре колеса, догорай моя лампада, догорю с тобой и я!..

   Был он Лизе противен. В каждом слове его чувствовала она ту мужицкую ложь и хитрость, которые отталкивали ее больше всего.

   Из города он приехал остриженный парикмахером, сзади коротко, а спереди вихрами торчали вьющиеся волосы. Что-то пошлое наложила на его строгое красивое лицо эта прическа. В городе он стал помадиться и душиться скверными духами, и Лизу тошнило от этого запаха. Она видела его пьяным, с мокрыми распустившимися губами, с вывертом шатающегося тела, в расстегнутом платье разнузданного и гадкого, и едва могла переносить его у себя.

   До предложения Егор был скромен, застенчив и ласков. Он называл Лизу "барышня" или "Лизавета Ивановна" и в слова эти вкладывал много уважения.

   Он и теперь называл ее по-прежнему, но была какая-то презрительная ирония в этих словах. Точно "барышня" - стало чем-то гадким, едва терпимым.

   Из города он привез какие-то новые понятия и вместе с кабаком усвоил развязную смелость. Лиза боялась его. Когда вечером на настойчивый стук Лиза отворяла дверь и входил Егор, она бледнела и шибко колотилось в ее груди сердце. Холодели руки и ноги... Он входил, садился без приглашения на что попало, на стул, на ее постель, на кресло, и уставлялся на нее красивыми серыми глазами с поволокой. Молчал...

   - Егор, - говорила Лиза дрожащим голосом, - зачем вы ходите? И вам, и мне тяжело. Что скажут?.. Учиться вы не учитесь, книг не читаете. Сидите... молчите...

   - Не могу не ходить, - хрипло отзывался Егор. - Приворожили вы меня.

   - Егор, между нами все сказано... Что делать, быть может, я переоценила свои силы. Не мешайте мне служить!

   - Лизавета Ивановна, ужели же и одного ласкового слова мне не найдется?

   Маленькие молоточки отбивали в голове Лизы мучительную дробь и слова стыли на языке.

   - Ужли же я до такой степени противен вам?.. Мужик!

   - Нет, нет, Егор. Что вы... Я вам говорила и сейчас не отрекаюсь: люди равны. Нет больших и нет малых. Скажем так: вы были бы богатый, знатный, я бедная крестьянка - все равно не пошла бы за вас.

   - Но почему... Доказать это надо!..

   И начиналась сказка про белого бычка. Не могла она сказать, что он противен ей физически, что после того, как она видала его пьяным, ей тошно его прикосновение, что мутит ее от запаха его духов и, когда он уйдет, она будет, несмотря на холод, открывать форточку, проветривать комнату и одеяло, на котором он сидел.

   Егор сложил из газетной бумаги козью ножку, засыпал табаком, сплюнул на пол и закурил.

   Он сидел согнувшись, опершись локтями на колени, а подбородком на ладони, и снизу вверх смотрел на Лизу. Было в его взгляде что-то жуткое. Не любовь, а насмешка, почти ненависть горела в серых глазах Егора.

   - Конечно, Лизавета Ивановна... Не пара я вам. Смотрю я на вас. Ручки маленькие, где же вам крестьянским делом займаться! Понимаю сам - невозможно это... Так, может, я бы королевой вас сделал!.. Вы смотрите, что я наду­мал. У нас четверка лошадей. В хозяйстве свободно с одной парой обойтись можно. Взял бы я пару, выправил свидетельство в Питер, купил бы пролетку и сани, и поехали бы с вами в Питер. Сказывают, два, а то и три целковых выработать можно за день-то. Вы бы своего дела не бросили, городскою учительницей заделались... Ну разве не ладно?

   Что могла она сказать? С силою влюбленного, с упорством русского мужика валил он препятствия и одного желал: обладать ею.

   Что ему нужно? Трактиры, портьерные и дворы для из­возчиков. Своя кругленькая лошадка, чистая пролетка с верхом. Комната с ситцевыми занавесками, канарейка в клетке, высокая постель и она, его королева!.. Не житье, а малина! Лиза с тоскою думала о таком существовании, и девичья горенка казалась ей дворцом, в ее одиночестве с любимыми поэтами.

   - Что же? Или я худо придумал? Неладно что ль?

   - Оставьте меня, Егор... Мне нездоровится сегодня. Как я могу все это понять? Я никогда не думала об этом!..

   Он долго сидел, курил, сплевывал на пол. Наконец - уходил...

   Проклятая бедность! Бросила бы все и уехала от этой непрошеной любви!.. Но едва сводила она концы с концами, и не было у ней ни одного свободного рубля, чтобы доехать до города. А что там?.. Сознаться, что не выдержала деревни и через год бежала от подвига, куда шла на всю жизнь.

   Егор пропадал на неделю, на две, потом появлялся хмельной, среди ватаги молодцев. Скрипела гармоника, и пьяные голоса ревели:

   Ух, у меня милашка есть,

   Стыд до городу провесть,

   Ноги тонки, да нос большой,

   Слюна тянется вожжой!

  

   По белому снегу перед школой шатались пьяные люди, ругались скверными словами, грозили все разнести. Лиза пряталась у Пахомыча и дрожала всем телом, прислушиваясь, не станут ли ломиться в школу.

   Что могла она делать? Кому жаловаться, где искать защиты? Кто мог запретить им ругаться и петь под ее окнами? К кому пойти?.. Опускались руки, когда думала она, что и батюшка, и урядник, и староста с ними, а не с нею, и она одна, как белая ворона среди стаи черных.

   Жуткая медленно шествовала длинная зима.

   Весною Лиза много работала в школьном огороде. От непривычки сгибаться часами над землею она уставала, и, когда ложилась вечером в постель, сладко кружилась голова, стлался перед глазами туман, духовито пахло в окно березовыми почками и сырою землею и чуткий сон колыбелил волшебными грезами.

   Скрипели колеса карафашки по песку и сквозь грезы Лиза слышала, как фыркала усталая лошадь, остановившаяся у школы, кто-то спрыгнул с тележки и мальчишеский голос произнес:

   - А пятачок-то прибавить обещались! Ну, спасибо... Тут и учительша живет.

   И эти слова, и эти звуки неясным, мутным полусном-полуявью вошли в ее сознание. Несколько мгновений она не разбирала, спит еще или проснулась.

   Оторвалась от сна. Подняла голову. Встала, подошла к окну... Заглянула в щелку за занавеску.

   В розовом сиянии майского утра стоял Ипполит. Исхудалый, мучимый какою-то заботой, но какой родной, какой свой, какой любимый!

   И какой нужный!

   - Ипполит, - крикнула Лиза, - подожди минуту на крыльце, я сейчас оденусь и выйду.

   Как все это хорошо! И утро, и тележка с мальчиком, и Ипполит! У нее есть защитник. С Ипполитом она уедет в Раздольный Лог, с ним она придумает, что делать, с ним она может говорить на одном языке!

   Через полчаса в чисто прибранной комнате Лизы они пили чай. Окно было открыто. Звонко перекликались воробьи на зеленеющих кустах, и солнце проливало золотые лучи на опущенную штору. Разговор прыгал, как горный ручей по камням, и срывался с темы. Два года не видались, за два года выросли, возмужали, переменились. У обоих были на сердце болячки, но днем не говорили о них. Берегли их до ночной тишины.

   Только когда затихла природа, и красное солнце спустилось за лес в туманную дымку, они уселись рядом на постели Лизы и Ипполит взял в свою руку маленькую огрубелую ручку Лизы и стал говорить.

   Это была его исповедь. Он говорил то тихо, то голос его срывался, креп, он вставал, ходил взад и вперед по комнате, останавливался у окна и бросал слова жалобы и печали, слова возмущения в прохладный воздух ночи.

   Они были одни. Пахомыч приготовил в своей каморке ночлег для Ипполита, а сам ушел спать в сарай. Никого кругом не было. Замирала в отдалении деревня и недальний тихо шептал лес.

   - Ну так вот, ты понимаешь, - говорил Ипполит звучным баритоном, таким новым для Лизы, - я почувствовал, что я попал в партию. Прямо - ни Юлия, ни Соня мне ничего не говорили. Но я чувствовал, что мне доверяли, мне поручали кое-какую переписку. Я помогал Ляпкину на гектографе, иногда печатали в типографии Бродовичей. Там, среди рабочих, было много своих... Я словно вырос в своих глазах. Что надо делать, мы не знали. Мы знали одно, Лиза, что так продолжаться не может. Нужна перемена и, конечно, республика... Пора положить конец административно-полицейскому произволу... На вечерах у Бродовичей много и хорошо говорили Ляпкин и Алабин. Они развивали нас, показывали нам, что такое правовое государство, и доказывали, что Россия - страна самого мрачного, самого жестокого произвола. И было решено... Не у нас, нас мало во что посвящали, а за границей, в центральном комитете, было решено ступить на путь активной борьбы с правительством. Ипполит закурил папиросу, стал у окна, чтобы дым не беспокоил Лизу, и, тонкий, и стройный, четко рисовался на побледневшем небе. Чуть вспыхивала красным огоньком папироса.

   - Весною получаю приглашение в N-ск заниматься с двумя молодыми людьми, - продолжал Ипполит. - Условия выгодные. Они евреи, по фамилии Шефкели. И поручение от Сони, сейчас по приезде узнать все про губернатора. Как живет, где бывает, как охраняется... Узнал... Губернатор, еще молодой генерал, вдовец, у него дочь, барышня лет семнадцати, и сын, паж, пятнадцати. Губернатор либерал, очень доступный человек, преисполнен самых лучших намерений, во всем идет навстречу земству. Любим крестьянами и вообще низшим классом. Никак не охраняется. Любитель пожуировать, немножко Дон-Жуан. Не пропускает ни одной приезжей актрисы. Человек смелый... Я обо всем, как было условлено, написал Соне... Не прошло и недели, как-то вечером возвращаюсь к себе... У меня Юлия.

   Ипполит замялся и прервал рассказ.

   - Что же Юлия? - быстро спросила Лиза, внимательно следившая за рассказом.

   - Все ли говорить?

   - Говори все!.. - сказала Лиза.

   - Она приехала с приказом от комитета... Нас трое - она, я и еще один член партии, которого я не знал, - назначены убить губернатора.

   - Нет!.. - воскликнула Лиза. - Только не это!.. Только не это!.. Ипполит!.. Ты не убил? Ты не способен на убийство... Да, я знаю... Я читала в газетах... она, но не ты!?. Ип­полит, на твоих руках нет крови? Ну, говори!.. Говори скорее, Ипполит... Да или нет?..

   - И да... и нет.

   О! - простонала Лиза и закрыла лицо руками. - Ну, Дальше, потом? - Юлия учила меня, как действовать револьвером, она дала мне тяжелый бульдог. Мы пошли... Я должен бы выманить губернатора в темную аллею, под предлогом свидания с Юлией, и тем застрелить. Третий член партии ожидал нас у задней калитки с лошадью, чтобы увезти после убийства.

   - Убийства... - прошептала Лиза. - Потом... дальше?.. Ну, говори же!

   - Было гулянье в городском саду; Играла музыка, жгли фейерверк. Губернатор сам вошел с каким-то штатским в темную аллею. Я подошел к нему. Подал записку Юлии... Сказал, что я ее брат и что она просит его пройти к павильону. Генерал отослал штатского, подошел к фонарю, стал читать записку... Было удобно... Я опустил руку в карман... взялся за револьвер...

   - Ну... потом... Ипполит... Ипполит! Как жаль, что нет Бога!.. Знаешь бога Саваофа, которого рисуют в облаках с седою бородою и строгим лицом!.. Как нужен Иисус Христос с мягкой бородкой и добрыми глазами!.. И дух святой в виде голубка в золотом сиянии... Если бы были они - этот ужас не был бы возможен. Убийство бы не было... Ну, потом... Говори скорее!..

   - Я не мог... - едва слышно сказал Ипполит.

   - Милый Ипполит! Как я понимаю тебя! Не мог... И я бы не могла!.. Ты... не палач... ты не убийца. Недавно... точно предчувствие: перечитала Тургенева "Казнь Тропмана". Какой ужас!.. Какое отвращение. Ну, хорошо, мы их обви­няем... а сами... сами!.. Разве это не казнь? Писать, кричать против смертной казни, а самим... Из-за угла, заманив женщиной... Предать, обмануть и убить... Все подлости вместе... Значит - она!?.

   - Да... Я сказал, что не могу. Она отняла револьвер. Я думал, что она меня убьет, так была она раздражена... Но она пошла и я видел, как она застрелила.

   - Она арестована?

   - Да.

   - Что ее ожидает?

   - Ах, не спрашивай!..

   В комнате Лизы стало тихо. Слышно было только, как тяжело дышал Ипполит, стоя у окна. Лиза сидела неподвижно на постели, опустив голову на руки.

   - Что делать? - нерешительно сказал Ипполит. - Если желать блага народу, надо идти по этому пути. Другого нет.

   Лиза порывисто встала.

   - Нет... - кинула она. - Неправда... Есть другие пути. Ты сказал: административно-полицейский произвол... Идите в полицию. И сами в жизни устраните произвол... Я познакомилась с исправником Матафановым. По службе... Станьте вы исправниками... становыми... Нет!.. Вы не можете этого!.. Кишка у вас тонкая, как говорит народ, - не выдержите. Помню, празднику Матафановых, много гостей... Именины его жены. И вдруг приехал стражник... Нашли мертвое тело. Собрался в пять минут. Револьвер, шашка, подали его тройку. Ночь. Осень. Ветер, снег с дождем, грязь непролазная, так страшно в лесу, а он поскакал... И дня не проходит: то пьяная драка, то воровство, то поджог, то конокрада поймали и убили... "Верите ли, - говорил он мне, - заснешь, и во сне видишь, что воров и убийц допрашиваешь, сам их жаргоном говорить начинаешь"... Нет, вы на это не пойдете. Критиковать, осуждать вы можете!.. А сами работать, как они!.. Вы их убивать будете... Да... Так решили?.. Слыхала я...

   - Да... всю администрацию...

   - Хорошо... А кто же на их место? Чтобы охранить слабых? Вы пойдете?.. Ты пойдешь, Ипполит, сказать по уезду со становыми, разбирать тяжбы, писать протоколы, стращать и мирить...

   Лиза опустила голову и замолчала, точно обдумывая что-то.

   - Нет, Ипполит, - тихо продолжала она. - Думаю о Бродовичах и какой мрак на душе у меня. Умереть лучше, чтобы не видеть этого обмана. Жизни лживой не знать... Уйти от нее... Во что мы верили? Помнишь, в гимназии... на курсах... Мы говорили... Народ... Вот он народ... Скоро два года я живу среди этого народа. Страшно, Ипполит! Вот соберется класс, шумит, верещит детскими голосами, синие глазки, как васильки, рожицы умильные... А прислушаешься к словам!.. Какая брань... Какие рассказы. "Тятька мамку прибил пьяный, однова глаза не вышиб, мамка плачет"... Что же, жаль мамку-то? - "Так ей, суке, и надо, она с телегинским парнем ночь ночевала..." Это дети!.. У меня сторож, Пахомыч, чудный набожный старик, бережет меня, как родную, а что в его голове? Рассказывал один раз мне, как лет двадцать тому назад он чуть купца не убил, позарившись на его золото. "Уже топор взял, чтобы по виску тяпнуть, да лампадка треснула и купец проснулся". Спрашиваю: а теперь могли бы? "Кто ее знат-то... Ежли много золота, и теперь не устоишь. Враг-то силен?" Знаем мы деревню? Ведь ее перевернуть - это надо целые века перевернуть от самого татарского ига, если не раньше! В глубине она нетронутая, как нива непаханая... Нет, Ипполит, не убийствами губернаторов ее поднимешь, а работой внутри. Не о президенте думать надо, а о том, чтобы царю помогать. Вот какие слова, Ипполит, я научилась в деревне говорить... Что же... Осудишь?