Краснов Петр Николаевич - Опавшие листья

нут все внимание зала, полного офицерами и дамами, сосредоточилось на юной паре.

   - Хотите au rebour? (В обратную сторону.) - шепнул Федя.

   - Вы пили водку!.. Какой ужас! - прошептала, ловко меняя направление, Наташа.

   - Разойдемся и сойдемся, хорошо? - говорил Федя, предлагая ей танцевать с фигурами.

   - Бросьте это!.. Не станьте таким, как все... Дайте мне видеть в вас рыцаря, - тихо шептала Наташа, расходясь и сходясь со своим кавалером.

   - Пройдем ползала прямо.

   - Дайте слово не пить больше...

   - Новые питерские танцы, - снисходительно сказала толстая жена казачьего командира, обращаясь к подошедшему к ней уездному начальнику.

   - Вам нравится, Сергей Сергеевич?

   - Манерно очень... Как-то балетом отзывает. Нет настоящей лихости вальса.

   - Ничего красивого, - фыркнула, поджимая губы, старая дева, свояченица командира батальона. - Фигуряют, словно парни с девками в хороводе.

   - Но Наташа прелестна! - сказала казачья дама. - Украшение полка.

   - И всего гарнизона, - сказал Сергей Сергеевич, - скажу больше - всего моего уезда.

   - Вы находите? - ядовито сказала свояченица. - Конечно, она институтка. Но от института я ожидала видеть больше скромности и достоинства. Она шепчется с кавалером во время танца и улыбается. Она совсем не глядит вниз. Молодое поколение ужасно. Оно вносит разврат в крепкие стены семьи.

   - Нет, очаровательная пара, - сказал Сергей Сергеевич, - их надо повенчать.

   - Стыдитесь, Сергей Сергеевич. Ваше ли это дело. Сами жениться не сумели, а других сватаете.

   - Мое время не уйдет, - вздыхая, сказал Сергей Сергеевич, - закрутил накрашенный ус и поправил накладку на черепе.

   Федя подвел, вальсируя, Наташу к стулу и посадил ее.

   - Наталья Николаевна, могу вас ангажировать на первую кадриль?

   - Нет, Федор Михайлович. Кадриль я обещать вам не могу.

   - Почему? - спросил Федя.

   - Я обещала первую нашему адъютанту.

   - А вторую?

   - Вторую я буду танцевать с артиллеристом Сакулиным.

   - Котильон?

   - Котильон меня просил сотник Грибанов. Я не могла ему отказать. Он правая рука папы.

   - Это жестоко!

   - О чем же вы, милый человек, раньше думали?

   - Нет, Наталья Николаевна, вы не сделаете этого.

   - Чего?

   - Вы не будете с ними танцевать!

   - Как же я могу, когда я обещала!

   - Наталья Николаевна, - начал Федя, но в эту минуту маленький изящный Сакулин, звеня шпорами ярко начищенных ботинок, подбежал к Наташе, приглашая ее на вальс.

   Наташа встала, ласково улыбнулась Феде и положила руку на плечо Сакулину.

   Мрачен стал Федя. "Вот возьму и набодаюсь, как зверь, - подумал он. - Буду пьян, как дым, пускай видит!"

   Он исподлобья посмотрел на скользившего мимо со своей дамой Сакулина и пошел не глядя по залу.

   Любовь Андреевна окликнула его. Он не оглянулся.

   В маленькой, скромно меблированной гостиной дамы постарше играли в лото. Николай Федорович сидел с ними и, вынимая из мешка бочоночки с цифрами, неторопливо возглашал:

   - Пять... семь... шесть...

   Дамы подвигали билеты по картонам и вздыхали. В карточной начальник гарнизона, сердито раздувая большие усы, распекал командира батальона.

   - Так нельзя, сударь, играть, - говорил он начальническим голосом. - Игра объявлена в пиках, а вы... Это черт знает что.

   Черный бородатый артиллерийский полковник молча тасовал карты.

   - Ваше превосходительство, разрешите сдавать? - сказал он.

   ~~ Да, - меняя голос, ласково сказал начальник гарнизона. - Сдавайте, пожалуйста, голубчик. Почем заключили контракт на овес на вторую половину года с Нурмаметовым?

   - По сорок пять копеек. Как вам нравится наше новое собрание? Вот и нам есть куда приткнуться.

   - Собрание хорошее, да только в случае землетрясения ног не унесешь, - генерал покосился на тяжелые балки дощатого потолка.

   "Вот-то славно, - подумал Федя, - сейчас землетрясение. Рушатся потолки, стены ходят. Все бегут в паническом страхе, а я бросаюсь и спасаю ее. Я!.. а не адъютант, не Грибанов, не Сакулин"...

   Их всех он ненавидел в эту минуту.

   В столовой солдаты накрывали на ужин и "кустиками" расставляли по столу бутылки с вином и сидром.

   В буфетной Бирюков, прапорщик Лединг, лекарь Вассони капитан Фармазонов пели нестройными голосами, сидя за круглым столом:

   Полно, брат, молодец,

   Ты ведь не девица,

   Пей, тоска пройдет.

   Пей! Пей!

  

   пьяными голосами орали они.

   Тоска - про-ой-дет!

  

   закончил один Бирюков и громко икнул.

   - Кусков, - крикнул он. - Не гордитесь и не фордыбачьтесь. Садитесь и составьте нам компанию, гордость батальона... Фармазон, правда, что сей юноша л-лучший фронтовик и... п-пять пуль безотказно в мишень?

   - Верно! Тэн пан може!..

   - Тогда пусть хлещет с нами по-казацки!

   Бирюков подвинул граненый стаканчик и дрожащей рукою налил водки.

   - Пей, молодчи-чинадзе!

   Феде в эту минуту они казались отличными, добрыми людьми. Ему льстило, что Бирюков, командир сотни, и Фармазонов, ротный командир, ухаживают за ним. Он хлебнул водки.

   - Залпом, залпом! Он, братие, и пить не умеет, - захохотал Фармазонов.

   - Нет, я умею, - упрямо встряхивая волосами, сказал Федя.

   - А ну, докажи! - сказал Бирюков и налил большой чайный стакан водки. - Хвати-ка, брат, кубок Петра Великого.

   Налей, налей, товарищ,

   Заздравную чашу,

   Бог знает, что будет,

   Что будет с нами впереди! -

  

   нескладно затянули Вассон и Лединг.

   Федя молча взял стакан, медленно выпил до дна, опрокинул, чтобы показать, что в нем ничего не осталось, и с треском поставил его на стол.

   Малиновые круги плыли у него перед глазами. Ему казалось, что он уже давно так сидит в полутемной буфетной с этими четырьмя милыми офицерами и ему с ними было хорошо. С ними все было просто.

   Через запертую дверь доносились звуки музыки и кто-то, верно адъютант, звонко кричал:

   - Et balancez vos dames... Chaine chinoise... Et tournez... Et balancez vos dames vis a vis. (Кружите ваших дам. Китайская цепь... Кругом... Кружите дам противоположной стороны...)

   Дирижер плохо выговаривал по-французски и путал команды. Федя криво, ядовито улыбался и смотрел в стакан.

   "Туда же, - думал он, - дирижировать собрался. По-французски говорит, как сапожник".

   Чья-то волосатая рука налила ему чайный стакан водки.

   - Нет, больше не буду, - сказал Федя.

   - За батальон! - сказал прапорщик.

   - Разве что за батальон, - тихо сказал Федя и сам не слышал своих слов. Глухо звучали они. Он стал медленно пить, расплескивая водку по подбородку.

   Допив до дна, он медленно поставил стакан на стол. Тяжелым казался он ему. Боялся поставить его мимо стола. Красные круги расплывались перед глазами, комната казалась огромной, низкой и мрачной. В черном тумане тонули белые лица сидевших за столом, и от них шли блестящие лучи по всем направлениям. Все было криво и косо. Стол плавно качался под рукою.

   - Эгэ! - услышал он, как сквозь сон, возглас Бирюкова. - Малый молодчина! Спасибо, Кускино-Кускинини, так, кажется, называют испанских грандов?

   Чьи-то пьяные толстые уста, мокрые и пахучие, прижались к его губам и сочно его поцеловали.

   - Еще стакашок. Бог любит троицу, - сказал прапорщик Лединг.

   - Довольно ему, он и так готов, - сказал заботливо Фармазонов.

   И Феде показалось, что они уплыли куда-то далеко и он был один за столом. В голове шумело, и маленькие молоточки назойливо стучали в виски. Душная тошнота подступала к горлу.

   Федя встал, икнул и пошатнулся. Ноги были как чужие. Солдат подбежал к нему.

   - Пожалуйте, ваше благородие, - сказал он, почтительно обхватывая за талию.

   - Это н-ни-че-го, - забормотал Федя и почувствовал, что язык не повинуется ему. - Н-но-ги за-текли. П-пройдет... Я х-хочу... в сад!..

   Первую кадриль Наташа танцевала с адъютантом казачьего полка Волковым, стройным вихрастым офицером с томным лицом и глубокими темными глазами. Всего танцевало шестнадцать пар.

   Наташа оглядела залу, ища Федю. Среди танцующих его не было. Не было его и в толпе, стоявшей у дверей и смотревшей на танцы. Это ее обеспокоило.

   "Неужели засадили в карты, - подумала она. - Так нет. Он, кажется, совсем и не умеет".

   Когда ее кавалер крикнул:

   - Et remerciez vos dames. (Благодарите ваших дам.)

   Она взяла его под руку и сказала:

   - Пройдемтесь по собранию. Я еще не рассмотрела его как следует.

   Они прошли в маленькую гостиную, где продолжалась игра в лото и сидело несколько офицеров со скучающими лицами, побывали в карточной. Начальник гарнизона оторвал глаза от карт, ласково улыбнулся Наташе и сказал:

   - Наташа... Ну как? Много танцуете?

   - Ах, очень! - вспыхнув, сказала Наташа.

   - Хорошее дело танцы. Очень хорошее... Танцуйте, Наташа... Однако... Вы что объявили, - строго обратился он к артиллерийскому подполковнику.

   - Шесть червей.

   - Я пас, - сказал генерал и уткнулся в карты.

   Из буфетной неслось нестройное пьяное пение. Двери были заперты. Наташа брезгливо поморщилась.

   "Конечно, его там нет. Неужели рассердился, что я не оставила ему ни одной кадрили, и ушел домой... Да и я - то хороша. Свободно могла Грибанову отказать. Он свой чело­век и ничуть бы не обиделся. Он и танцует-то только, чтобы внимание папчику оказать... Ах, какая я глупая!"...

   Наташа вернулась в залу и села рядом с женою командира полка. Зала показалась ей теперь совсем другой.

   Какая она маленькая! Как странно выглядят широкие белые, чисто оструганные доски пола, глинобитные беленые стены и окна без занавесей со схоронившейся за ними темной жуткой ночью.

   Стало так одиноко. Трубачи играли что-то "для слуха". Музыкальное ухо Наташи страдало. Капельмейстер затягивал темп, кларнет немилосердно врал. Было тяжело их слушать. Лампы тускло чадили. Офицеры подпирали стены, курили и бросали окурки на пол.

   "Жалкая, жалкая она в этом заброшенном на край света городе. Совсем одинокая!"

   И как могла она раньше находить хорошим собрание и интересными всех этих людей!..

   Наташа еще раз оглядела всех бывших в зале. Топорными и смешными показались они ей, точно персонажи из "Ревизора" со сцены Александрийского театра. Начальник гарнизона, ну, совсем городничий с бачками котлетами, а Сергей Сергеевич, уездный начальник, бледный, с черными усами и накладкой на черепе, точь-в-точь смотритель богоугодных заведений.

   Стало смешно. Вот так бы и захохотала на весь зал! Увидала поблизости Сакулина.

   - Иван Матвеич, - окликнула Наташа. Сакулин подлетел к ней.

   - Иван Матвеич, - смеясь до слез, сказала Наташа, - посмотрите, какой халат на Бае Юлдашеве... Зеленый с малиновыми хризантемами... Ужасно... сме-ешной.

   Сакулин захохотал. Он не заметил, что на смеющемся лице Наташи совсем не смеялись ее глаза.

   - Чапликов-то подле него мелким басом рассыпается, - сказал он, - поди, рис выторговывает на полкопейки дешевле, чем в батальоне.

   - Уморили! Грех так смеяться, - сказала Наташа. Музыканты заиграли вальс, Сакулин предложил Наташе руку.

   Танцевала она теперь деревянно, натянуто, опустив глаза.

   "Противный! - думала она про Федю. - Прикинулся таким простым. Характер показывает!.. Проучу я вас, милостивый государь".

   Астахов пригласил ее попробовать вальс a trdis temps, но ничего не вышло. Ей пришлось вертеть его самой. Было совсем некрасиво.

   Медленно тянулось время. Она все оглядывалась, поджидая Федю. "Образумится и придет. Ну и распушит же она его и отдаст котильон. Зачем прятались, милостивый государь!.. Какой вы смешной! Вы и Юлдашев - два дикаря. Вам тоже надо зеленый халат... с малиновыми хризантемами"...

   Адъютант угощал ее лимонадом с коньяком. Ей было жарко. Она обмахивалась маленьким веером. Во время второй кадрили Сакулин пытался смешить ее и злословил над ближними. Назвал уездного начальника черною цаплею, загорелого прапорщика Астахова папуасом.

   - Грех говорить так про людей, Иван Матвеевич. Вы и меня как-нибудь прозвали? Ну, скажите?

   - Помилуйте, Наталья Николаевна... Вы... Царица бала.

   - Оставьте, пожалуйста. Ничего подобного. Нет, в самом деле...

   - Роза Джаркента.

   - Вы смеетесь!.. Она надула губы.

   За котильоном, при общем смехе, Шура и Вася, два мальчика десяти и двенадцати лет, дети есаула Белова, одетые в казачью форму, в мундирах, папахах, шароварах с лампасами и высоких сапогах, ввели в зал живого осла. На осле были навьючены две алые подушки с котильонными орденами и букетиками цветов. Сюрприз гостям от казачьего полка.

   Появление в зале среди танцующих живого осла и детей произвели фурор. Все столпились в зале, игроки бросили карты и сам начальник гарнизона подозвал к себе мальчиков с ослом.

   С ними подошла их мать, Дарья Ивановна Белова, видная казачка, с бледным лицом, волосами спелой ржи и синими, васильковыми, глазами.

   - Здорово, молодчики, - приветствовал генерал детей.

   - Здравия желаем, ваше превосходительство.

   - А ваш конь-то не кусается?

   Дети исподлобья смотрели на генерала.

   - Это не конь, - тихо сказал меньшой, Вася, - а осел.

   Уездный начальник принес две маленькие рюмки сладкой наливки. Генерал подал их мальчикам. Они отрицательно покачали головами.

   - Не хочу, - сказал Шура. Вася смотрел на мать.

   - Мама, - сказал он. - Скверно?

   - Скверно, - серьезно сказала Дарья Ивановна и вздохнула.

   - Очень?

   - Очень.

   - Мама... Нужно?

   - Нужно!

   - Ну... - решительно сказал Вася. - За полк! И Шура и Вася выпили рюмочки.

   Генерал потрепал осла по шее, погладил по ушам, потрогал детей за подбородки, и осла стали проводить вдоль тан­цующих.

   Наташа еще и еще раз осмотрела зал. Все были. Не хватало записных пьяниц Бирюкова, Фармазонова, Лединга и Вассона. Не было Феди.

   Котильон с Грибановым шел вяло и скучно. Грибанов танцевал плохо. В мазурке и фигурах он уступал Наташу адъютанту и Сакулину, а сам безучастно сидел на стуле. Он пригласил Наташу только потому, что был старым охотничьим и полковым товарищем Николая Федоровича и своим человеком в его доме.

   - Семен Сергеевич, - спросила Наташа. - Вы не видели, где Кусков?

   - Нет...

   - Меня беспокоит, куда он ушел.

   - Хотите, я поищу его?

   - Ах, будьте, голубчик, так добры.

   Грибанов направился прямо в буфетную. Там в облаках табачного дыма было человек восемь офицеров. Они слушали пьяного Бирюкова.

   - Я говорю, - мычал расстегнутый Бирюков, - нужна конституция и автономия, децентрализация областей - вот оно что! Потому, господа, ежели Ташкент должон из Петербурга слушаться, это выходит не модель. Ежели, скажем - фонари в Верном поставить, и областное правление должно запрашивать главное управление казачьих войск в Петербурге, так это, простите, это все ерунда выходит, и потому я уважаю таких людей, как Потанин, которые смело стоят за истину!

   - Заткни фонтан, - сказал, подходя к нему, Грибанов, - еще Козьма Прутков сказал: и фонтану надо отдохнуть.

   - Брысь... Не мешай!!

   - Ты не видал Кускова?

   - Нет... То есть он был здесь... Намазался... а куда задевался - не знаю.

   - Он, кажется, в сад пошел, - сказал Лединг. - Два стакана водки тяпнул. Ну, с непривычки и свалило. Молодой!..

   Грибанов вышел в сад.

   Светила ущербная красная луна. Ноздреватый талый снег был рыхл и звонко капала в него с деревьев весенняя капель. Какая-то темная фигура в офицерском расстегнутом сюртуке сидела под деревом. При приближении Грибанова она поднялась и, шатаясь, пошла по дорожке.

   Грибанов догнал ее.

   - Федор Михайлович, - окликнул Федю Грибанов, охватывая его за талию.

   - Оставь!.. Не надо...

   - Да, постой! Чудак человек...

   - Н-ну?..

   - Оденься, и айда домой. Спать.

   - Спать?

   - Да, спать...

   - Мне стыдно... - всхлипывая, сказал Федя. - Боже! Как стыдно! Какой позор!

   - Э, милый друг, с кем не бывало!

   Грибанов заботливо застегнул и привел в порядок Федю, провел его кружным ходом в прихожую, надел на него пальто и фуражку и на лошадях Николая Федоровича отправил домой.

   Дома Федю принял его денщик. Он раздел и уложил Федю в постель. И едва голова Феди коснулась холодной подушки, постель стремительно завертелась под ним, стало тошно и сладко на сердце и небытие охватило его.

   Грибанов, вернувшись в собрание, нашел всех уже в столовой. Наташа оберегала ему место рядом с собою.

   - Нашли?.. - спросила она с тревогою. - Что с ним?

   - Ничего. Все благополучно. Кусков дома, в постели. Ему нездоровится...

   - Боже мой! Что такое?.. Только что был совершенно здоров.

   - Ничего серьезного...

   - Отчего же он, уходя, мне ничего не сказал?.. Наташа вдруг покраснела до слез. Она догадалась.

   - Неужели, - прошептала она. - Это, наверное, Бирю­ков. У него страсть напаивать молодежь...

   Грибанов промолчал, положил себе фазанье крылышко, налил красного вина и сказал:

   - Понапрасну волнуетесь, Наталья Николаевна. Все через это должны пройти и чем скорее - тем лучше...

   Наташа ехала с отцом, молчала и все пожималась в теплой беличьей шубке.

   - Тебе не холодно, Наталочка? - спросил Николай Фе­дорович.

   - Нет, так, папчик. Устала, верно.

   Юлия Сторе была приговорена к смертной казни через повешение. Она спокойно выслушала приговор и отказалась подать просьбу о помиловании.

   После суда ее перевезли в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и посадили в просторную комнату, где был черный кожаный диван, тяжелый стол и тяжелый табурет. В комнате было светло. Мертвая тишина днем и ночью нарушалась только шагами часового по коридору.

   Юлия знала, что не могут найти палача и потому задерживают казнь.

   С нею хорошо обращались, стол был хороший. Ей давали читать все, что она захочет. Смотритель, угрюмый старик с окаменелым, чисто бритым лицом, никогда ничего не говорил, но был внимателен и предупредителен.

   В тот день, когда в Джаркенте было открытие собрания и бал, часов около трех, дверь ее комнаты открылась, и к ней прошел пожилой сухощавый священник. Он наклонил голову и остановился у двери. Юлия сидела на табурете, спиною к окну, положив локти на стол и опустив подбородок на ладони.

   Она догадалась. Сегодня ночью - казнь. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Длинные загадочные глаза ее сурово устремились на священника.

   Священник поправил на груди крест и достал из-за пазухи небольшое евангелие в черном бархатном переплете.

   - Я пришел к вам, - тихо сказал он тем кротким голосом, которым так умеют говорить русские священники, - чтобы побеседовать с вами, чтобы успокоить вас и дать вам уверенность и надежду на милосердие Божие. Быть может, вы пожелали бы... может быть, у вас есть потребность...

   Молчание и неподвижность Юлии, пристальный взгляд ее немигающих глаз смутили его.

   - Вы крещены... Исповедовали святую православную веру и у вас должна быть потребность... должно быть желание... покаяния.

   - Я не звала вас, - металлическим голосом ответила Юлия, не двигаясь с места.

   - Я бы мог помочь вам, - смиренно сказал священник.

   - Вы!.. Мне! - с гордым вызовом воскликнула Юлия и вдруг встала, отодвигая ногою тяжелый табурет. Точно стальная пружина развернулась в ней и выпрямила ее.

   - Душа бессмертна... - сказал священник... - И Христос в бесконечном милосердии своем не отринет искреннего покаяния.

   - Бросьте этот вздор, - презрительно кинула Юлия. - Души нет. По ту сторону - ничего: небытие и не вам меня учить. Вы и я!.. Вы для меня, как маленький ребенок для взрослого, как дикарь для образованного человека. Что вы говорите и собираетесь сказать, звучит смешно и дико. - Вы заблуждаетесь, - начал было священник, но резко перебила его Юлия:

   - Спасибо, что пришли. По крайней мере, я знаю теперь, что... сегодня... Да?

   - Священник опустил голову.

   - Эх вы! - воскликнула Юлия. - Пилаты! Ну что же?.. Крови боитесь! Все вы такие! Фарисеи... Чиновники! Идите прочь и оставьте меня одну...

   Священник сделал движение, чтобы выйти. Юлия жестом остановила его.

   - Постойте... Скажите... Можете вы мне оказать одну услугу перед смертью?.. Не предадите.

   - Вы можете быть уверены, что все, что вы доверите мне, умрет во мне.

   - Клянитесь!

   - Христос заповедал нам не клясться понапрасну.

   - А я говорю вам, клянитесь, что не предадите... О!.. Все вы... Люди! - со страшным презрением прошептала Юлия. - Клянитесь.

   - Христос свидетель тому, что я всею душою своею буду стремиться исполнить ваше желание, - произнес священник.

   - Тут, - быстрым шепотом заговорила Юлия, - вместе со мною обвиняли одного... студента... Ипполита Кускова... Он не виноват... Разыщите его... Узнайте, где он. Сходите... напишите... Передайте ему, что я... я прошу его простить меня...

   Ее голос сорвался. Священник едва слышал последние слова. Но Юлия сейчас же справилась с собою, повелительно вытянула руки от плеч и, сгибая тонкие длинные кисти, крикнула:

   - Ну!.. будет!.. Ах, не могу я больше!.. Не могу! Идите... Идите! Оставьте меня одну... Одну!

   Священник от движения ее руки невольно попятился и вышел.

   Щеколда щелкнула, и сухо закрылся ключ. Часовой заглянул в окошечко.

   Юлия уже сидела спиной к двери, опираясь локтями о стол, а подбородком о сложенные пальцы.

   Юлия ходила по камере. Сделает три шага вперед, остановится, повернется, подойдет к окну, постоит и снова идет назад. Часовой, заглянувший в окошечко, испугался, увидав ее лицо. Белое как бумага оно, и громадные горели глаза.

   Тянулись часы, Юлия все ходила. У нее подкашивались ноги. Она заставила себя ходить. Ходьба хотя немного сбивала четкость ее мыслей. Сторож зажег лампу, принес ужин - она не притронулась.

   "Неужели все - ошибка!" - чуть не вслух воскликнула она и остановилась у каменной стены. По стене, точно слезы, текли капли воды. Юлия провела пальцем, слила одну каплю с другою, резко повернулась и кинулась к двери. В окошко смотрело усталое лицо часового. Ей хотелось плюнуть в бравую солдатскую рожу, но она сдержалась.

   "Да, ошибка! - думала она. - Всю жизнь ошибаться и принять смерть во имя ошибки. Мы убивали лучших. Убивали наиболее подготовленных лишь потому, что они нам не нравились. Нам не нравились их шитые золотом мундиры, их ордена, их холеные лица и уверенность в поступках. На их места сейчас же садились другие, только сортом пониже, нравственностью подешевле и становилось не лучше, а хуже... Ну, а кого посадить?.. Ляпкина, Бродовича, Ипполита... Ничего они не умеют! Только болтать и способны!.. Абрам в губернаторском дворце? Абрам в деревне, на смотру войск, на молебствии, среди хоругвей, попов и крестьян!.. Ничего этого не надо... Что же остается? Разглагольствования Абрама и ничегонеделание под видом какого-то дела"...

   "А что же делать?.. Что нужно народу... Когда меня арестовали, меня ругали. Толпа хотела расправиться со мною, растерзать меня... Губернатора, которого я убила... Я убила... и не знаю даже его имени. Не знаю, кто он... Как ужасно стало его лицо, когда я произнесла наш приговор... Приговор?.. А за что?.. Меня приговорили за убийство... Мы его... За что?.. Вот оно... Это лицо... Оно глядит на меня из темноты ночи... Вздор, это мой платок на спинке дивана... Губернатора любили, а меня ненавидели... У нас в боевую дружину считают за честь идти... Чтобы убивать... Они... палача для меня найти не могут!.. Что же это такое? Абрам кричал: все долой... Собственность... Земля крестьянам... в собственность?.. А их дача в Павловске? А дом на канале?.. Отдадут что ли? Какой обман!.. Отец Абрама свои капиталы держит в английском банке... Вожди... У тех Христос, в рубище рыбака... Бедный, ничего не имеющий, весь для других... У нас: Абрам в платье от лучшего портного и с перстнями на пальцах... Обеды, ужины у Кюба и Донона и связи с ба­летом... Или Бледный, мотающийся из Швейцарии в Россию с туго набитым золотом кошельком. И меня готовили к этому же... К собственности... Богатству... сытому желудку и хмельной голове... Угару страсти и нравственному излому... Бледный, когда лишал меня невинности, тоже прикрывался какими-то высокими целями. "Вы лучше станете, Юлия, свободнее, больше станете понимать". Тьфу!. Гадость! пошлость... мерзость и все они пошляки... И вся жизнь такая. Скорее конец... Скорее бы!.."

   "Там - ничего", - говорила себе. И уже не верила, что "ничего", но ожидала чего-то. И боялась, что в последнюю минуту сорвется совсем неожиданно: "Господи! Прости!"

   "Нет! Этого не будет. Признать это - признать все. Бог не создал людей свободными, и Христос подтвердил рабство на земле и личным примером доказал повиновение тира­нам... Зачем я о Нем думаю?.. Равенства Он не признал на земле, а о братстве говорил с тоскою, как о чем-то невыполнимом и невозможном на земле... Зачем я думаю о Нем?.. Мы выше Его... Я уйду... сменятся, быть может, многие поколения революционеров, но мы своего достигнем... Достигнем счастья людей... Любви..."

   Остановилась в темном углу, смотрела кай безумная.

   "Счастья, любви!.. Бомбами, револьверными выстрелами... убийством... насилием... Через трупы людей... Ульянов сказал: нет другого пути... А что такое Ульянов?.. Почему Шевырев?.. Ульянов?.. Я? Кто мы такие? Почему - мы?.. Бледный говорил: вам и им потом памятники будут ставить! Человечество не забудет ваши имена..." Ах!.. Так!.. Опять то же самое... Монументы и преклонение толпы... И возвышение, и неравенство, и подчинение, а не свобода. То же самое, только наизнанку. Был Александр III - станет Ульянов, а останется то же самое. И жандармы, и сыск, и смертная казнь, и палачи... Только хуже будет потому, что за ними вековая культура и брезгливость к крови, за нами грубость каменного века и отсутствие брезгливости".

   "Мать?.. Странно?.. У меня была мать?.. Как давно это было... С той поры я привыкла холодно произносить хулу на мать и смеяться над семьей... Семья?.. - мне говорили: семьи не должно быть. Это не человечно. Семья - все... Значит: и часовой, и губернатор - семья... А я убила губернатора... Я не помню матери... Не хочу помнить ни ее, ни отца... Я ушла от них, когда мне было пятнадцать лет и я увлеклась речами Ляпкина... Ляпкин проклял семью и научил меня гнусным мужским ругательствам. Он мне сказал: "В них народная мудрость и отрицание семьи". И когда я пятнадцатилетней девочкой узнала все, я возненавидела мать и отца..."

   Юлия стояла у стены... Струи водяного пота на стене блестели от лампы.

   Юлия сдержала стон. Хотелось крикнуть: - "Мама!.. мама!.. спаси меня"...

   Откуда-то из темноты тянулись невидимые нити связей, казалось, давно уже порванных.

   "Нет, только не это! Только не слабость!.. Я человек, а не животное!.. Я ничего не боюсь... И даже лучше умереть... Если не умру?.. Что будет!? Совсем другими глазами стану я смотреть на жизнь... Отыщу маму... Стану молиться Богу!"...

   "Слабость... Надо быть крепкой!.. О, если бы знали они, как слабы мы накануне смерти - они никогда не казнили бы!"

   Юлия спала и в то же время чутко ощущала сквозь сон все, что происходило вне камеры и касалось ее. В камере было так тихо, что было слышно, как сипела лампа, а за толстою дверью вздыхал часовой. Ни одни звук внешнего мира обычно не доносился в камеру. Но сквозь сон Юлия услышала разговор на узком дворе равелина, скрип железных ворот, шаги по лестнице и голоса в коридоре. Она вскочила... "Уже!" - подумала она.

   Она была спокойна. Умылась, тщательно причесалась, надела шляпу. В ней была она в день преступления, когда ее арестовали. За дверью шел взволнованный разговор. Странно нарушал он тишину ночи.

   - Номер восемьдесят седьмой? - спросил кто-то.

   И поняла, что про нее. С тоскою подумала, что как "смертник" она не имеет имени.

   - Не могу я отпустить, когда бумага без скрепы адъютанта, - ворчливо говорил смотритель.

   - А Боже мой! Печати и подпись коменданта в порядке.

   - Это точно... Но скрепы нет.

   "Еще отсрочка, - подумала Юлия. - Нет, не надо... Я готова. - Хотела крикнуть: - Скорее. Ради Бога, скорее!"...

   - Слушайте, вы понимаете, медлить нельзя. Рассвет не за горами. Ехать очень далеко.

   - Очень даже понимаю. Но и вы должны понять, что раз предписание не в порядке, я не имею права отпустить восемьдесят седьмого номера.

   Позвоните по телефону... Вам сказано верно.

   - Извольте... по телефону...

   Опять все стихло. Эти минуты были самыми мучительными минутами в жизни Юлии. Она уже простилась с жизнью. И вот опять что-то тянется, удерживает. Так тяжелы бывают минуты, когда уезжающий уже простился с друзьями и вдруг остается, ждет. Молчат провожающие. Все сказано, вянет разговор. Все было сказано в ее душе. Все мысли передуманы. Новая мысль вела к надежде. Юлия не хотела надеяться. Надежда ослабила ее.

   Наконец дверь отворилась и смотритель резким, крикливым голосом сказал:

   - Восемьдесят седьмой номер!

   Звеня шпорами, вошел в камеру Мечислав Иосифович. Он был в шинели и синей с алыми кантами фуражке. Усталое лицо было бледно. Длинный нос в рыжих веснушках висел над рыжими усами, борода, расчесанная на две косматые бакенбарды, блестела. Никогда он не казался раньше Юлии таким безобразным. Юлия заметила, что у него тряслись руки.

   "Урод, - подумала Юлия... - Вешателями и палачами могут быть только уроды... А я?"

   За ним протиснулся в камеру штатский в черном пальто и в котелке. На очень бледном, холеном, бритом лице его сверкали очки. Он посмотрел на Юлию, вздохнул и стал старательно избегать ее взгляда.

   - Одеться потеплее у вас есть во что? - ласково спросил Мечислав Иосифович.

   - Нет, - коротко ответила Юлия.

   - Гм. Как же так? Очень холодно. Снег, - в какой-то нерешительности проговорил Мечислав Иосифович.

   - Я дам женин салопчик, - сказал смотритель. - Он ей ночью без надобности. А вы потом с жандармом вернете.

   - Давайте, ради Бога, но только скорее.

   - Сейчас, сейчас...

   На Юлию надели ватный салоп, доходивший ей до колен.

   - Пожалуйте... - сказал Мечислав Иосифович.

   Два жандарма ожидали в коридоре, два стояли внизу, у лестницы. Юлия вышла на двор. В пяти шагах от дома возвышалась высокая, темная, гранитная, обледенелая стена. Газовый фонарь освещал сугробы снега. Пошли вдоль дома по узкой, каменной, скользкой панели.

   Юлии было холодно в ее тоненьких туфельках. Морозный воздух опьянял ее. Сейчас за домом - железная решетка и ворота. Два часовых в тяжелых бараньих тулупах топтались у ворот. Черная карета, запряженная парою лошадей, и конные жандармы показались темными силуэтами.

   Проверили бумаги. Пропустили за ворота. Мечислав Иосифович раскрыл дверцу кареты и подсадил Юлию под локоть. Она легко, привычным движением вскочила в карету. Мечислав Иосифович сел рядом.

   "Рад он, - думала Юлия, - что выследил меня и я попалась... Или ему стыдно. Будет он по-прежнему бывать у Сони, играть в карты в клубе с Бледным? Когда-нибудь "наши" прикончат его, как сегодня он прикончит меня... Игра... Какая глупая, однако, игра..."

   Против Юлии сели штатский и жандармский унтер-офицер.

   У окна кареты, в свете фонаря, моталась лошадиная голова. Белая пена прилипла к железу мундштука, цепка звякала кольцами.

   - Трогай! - сказал Мечислав Иосифович и поднял стекло. Он хотел опустить шторку, но пружина не действовала, и окно осталось не затянутым.

   Колеса заскрипели по снегу, стукнули о камни, чуть покачнулась карета, круто поворачиваясь на узком дворе, и покатилась мягко и быстро.

   Юлия смотрела в окно. "Последние звуки, последние картины, - думала она. - А там", - но тут ее мысли обрывались. Хотела вообразить виселицу и сцену казни и не могла.

   Высокая красная, кирпичная стена, тускло освещенная фонарями, тянулась долго. На нее местами налип прихотливым узором иней. Какой-то бульварчик с чахлыми голыми деревьями, темные большие, в решетках, окна белого собора, тускло мерцающие огнями лампадок, опять деревья бульварчика, ворота и мост через канал - все плыло перед Юлией не то наяву, не то во сне. Ехали парком. Был он безлюден, тих и молчалив. Редкие городовые равнодушно смотрели на карету.

   У окна надвигалась лошадиная морда, то отставала, то опережала, и тогда вид на улицу заслоняла солдатская шинель. Она распахивалась, и видно было колено, синие с кантом штаны и голенище высокого сапога.

   Странны, нелепы, неестественны казались лошадиная морда, шинель, сапоги. Точно снились Юлии.

   Живое колено какого-то человека ерзало по бурой коже седла, живая лошадь мотала головой, открывала и закрывала нижнюю серую губу и брызгала белою пеною. Они, живые, ехали для того, чтобы сделать мертвой ее: "восемьдесят седьмой номер".

   По улице мерцали фонари, попадались прохожие, вдруг пронеслась мимо, звеня бубенцами, тройка, послышались пьяные крики. Никому никакого дела до восемьдесят седьмого номера.

   Юлия ехала в каком-то оцепенении и не сознавала времени. Проезжали длинные мосты. Мутным простором открывалась в сумраке ночи оснеженная река. Пустые дачи, поле, лес... Все казалось Юлии новым. Точно никогда не видела она леса зимою, темных дач с забитыми деревянными щитами окнами и балконами.

   "Ах, если бы так ехать и никогда никуда не приехать"...

   Но карета остановилась.

   Мечислав Иосифович медленно вылез и расправил затекшие ноги.

   - Пожалуйте, - сказал он. - Может, хотите покурить?

   - Благодарю вас - Юлия закурила папиросу из портсигара, предложенного Мечиславом Иосифовичем. Папироса была кстати. Юлия ослабела. Папироса вернула ей силы, и она вышла из кареты.

   Должно быть, светало. В сером сумраке низко упавших тяжелых туч виден был снежный простор моря. Сзади чуть шумел густой сосновый бор. Воздух был свеж, чист и упоительно легко вливался в грудь Юлии. Маленькие ножки тонули в снегу и мерзли.

   Что-то длинно и скучно читал человек в черном. Юлия не слушала его. В каком-то блаженном восторге она пила волшебный простор замерзшего моря и тихого бора и не могла напиться.

   Ни о чем не думала... Ничего не понимала.

   Священник в шубе с непокрытой головой придвинулся к ней с крестом. Она сделала жест руками, отстраняя его. Ей не надо было его. Ненужным казалось прикасаться губами к холодному металлу креста. Все равно - ничего!..

   "Если простит, простит и так", - мелькнула неясная мысль... Испугалась самой мысли о возможности, что еще что-то будет... И будет прощение.

   Но уже не сомневалась в эту минуту, что сейчас не конец, а начало... И не знала, как готовиться к этому началу... Жадно захотела креста. Но было поздно.