Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Первый вариант романа

  

  

   В этот день, в пятом часу вечера, когда уж Алпатыч давно уехал, княжна Марья сидела в своей комнате и, не в силах заняться ничем, читала Псалтырь, но она не могла понимать того, что она читала. Картины близкого прошедшего - болезнь и смерть - беспрестанно возникали в ее воображении. Дверь ее комнаты отворилась, и в черном платье вошла та, которую она менее всего бы желала видеть: мадемуазель Бурьен. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и начала речь о печали, о горе, о том, что в такие минуты трудно и невозможно думать о чем-нибудь другом, в особенности о себе самой. Княжна Марья испуганно смотрела на нее, чувствуя, что речь была предисловием чего-то. Она ждала сущности дела.

   - Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, - сказала мадемуазель Бурьен. - Я о себе не думаю, но вы... Ах, это ужасно! Зачем я взялась за это дело?..

   Мадемуазель Бурьен заплакала.

   - Коко? - вскрикнула княжна Марья. - Андрей?

   - Нет, нет, успокойтесь, но вы знаете, что мы в опасности, что мы окружены, что французы нынче-завтра будут здесь.

   - А, - успокоенно сказала княжна Марья. - Мы завтра поедем.

   - Но, я боюсь, это поздно. Я даже уверена, что это поздно, - сказала мадемуазель Бурьен. - Вот, - и она, достав из ридикюля, показала княжне Марье объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французских властей.

   Княжна Марья, не дочтя, остановила свои глаза на мадемуазель Бурьен. Молчание продолжалось около минуты.

   - Так что вы хотите, чтоб я... - заговорила, вспыхнув, княжна Марья, вставая и своими тяжелыми шагами подходя к мадемуазель Бурьен, - чтоб я приняла в этот дом французов, чтоб я... Нет, уйдите, ах, уйдите, ради бога.

   - Княжна, я для вас говорю, верьте.

   - Дуняша! - закричала княжна. - Уйдите.

   Дуняша, румяная русая девушка, двумя годами моложе княжны, ее крестница, вбежала в комнату. Мадемуазель Бурьен все говорила, что это трудно, но что больше делать нечего, что она просит простить, что она знала...

   - Дуняша, она не хочет уйти. Я пойду к тебе. - И княжна Марья вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь.

   Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила мадемуазель Бурьен. Алпатыч не возвращался. Княжна Марья, возвратившись в свою комнату, из которой ушла мадемуазель Бурьен, с высохшими, блестящими глазами ходила по комнате. Потребованный ею Дронушка вошел в комнату и с выражением тупого недоверия твердо стал у притолоки.

   - Дронушка! - сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дрона, который из Вязьмы привозил и с улыбкой подавал ей всегда свои особенные пряники. - Дронушка, правда ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?

   - Отчего же не ехать? - вдруг с доброй усмешкой сказал Дронушка.

   - Говорят, опасно от французов.

   - Пустое, ваше сиятельство.

   - Ты со мной поезжай, пожалуйста, Дронушка, завтра.

   - Слушаю-с. Только подводы приказывали Яков Алпатыч к завтрашнему дню, то никак невозможно, ваше сиятельство, - все с той же доброй улыбкой сказал Дрон. Эта добрая улыбка невольно выходила ему на уста в то время, как он смотрел и говорил с княжной, которую он любил и знал девочкой.

   - Отчего же невозможно, Дронушка, голубчик? - сказала княжна.

   - Эх, матушка, время такое, ведь изволили слышать, я чай, Бог наказал нас, грешных. Всех лошадей под войско разобрали, а который был хлебушко - стоптали, стравили на корню. Не то что лошадей кормить, а только бы самим с голоду не помереть. И так по три дни не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец...

   - Ах, боже мой! - сказала княжна Марья. "А я думаю о своем горе", - подумала она. И счастливая тем, что ей представился предлог заботы такой, для которой ей не совестно забыть свое горе, она стала расспрашивать у Дрона подробности бедственного состояния мужиков, изыскивая в голове своей средства помочь им.

   - Что же, нашего хлеба разве нет, ты бы дал мужикам? - сказала она.

   - Что раздавать-то, ваше сиятельство, все туда ж пойдет. Прогневили мы Бога.

   - Так ты раздай им хлеб, какой есть, Дронушка, да постарайся, чтоб так не разоряли их. Может быть, нужно написать кому-нибудь, я напишу.

   - Слушаю-с, - сказал Дрон, видимо не желая исполнять приказания княжны, и хотел идти. Княжна воротила его.

   - Но как же, когда я уеду, как же мужики останутся? - спросила она.

   - Куда же ехать, ваше сиятельство, - сказал Дрон, - когда и лошадей нет, и хлеба нет.

   Княжна Марья вспомнила, что Яков Алпатыч говорил ей, что лысогорские мужики почти все уехали в подмосковную деревню. Она сказала это.

   - Что же делать, - сказала она, вздыхая, - не мы одни, собирайтесь все и поедем, уж я, я... все свое отдам, только чтоб вы все были спасены. Ты скажи мужикам, все вместе поедем. Вот Яков Алпатыч приведет лошадей, я наших велю дать, кому не достанет. Так ты скажи мужикам. Нет, лучше я сама пойду к ним и скажу им. Так ты скажи.

   - Слушаю-с, - сказал, улыбаясь, Дрон и вышел.

   Княжну Марью так заняла мысль о несчастии и бедности мужиков, что она несколько раз посылала спрашивать, пришли ли они, и советовалась с людьми - прислугой, как и что ей делать. Дуняша, вторая горничная, бойкая девушка, упрашивала княжну не ходить к мужикам и не иметь с ними дела.

   - Все обман один, - говорила. - А Яков Алпатыч приедут и поедем, ваше сиятельство, а вы не извольте...

   - Какой же обман? Какая ты...

   - Да уж я знаю, только послушайтесь меня, ради бога.

   Но княжна не слушала ее. Она, вспоминая самых близких людей, призвала еще Тихона.

   Совет с Тихоном был еще менее утешителен, чем совет с Дроном. Тихон, лучший камердинер в мире, до необычайной проницательности доведший свое искусство угадывать волю князя, выведенный из своего круга деятельности, никуда не годился. Он никого не мог понять, ничего сообразить. Он с бледным и изнуренным лицом пришел к княжне и на все ее вопросы отвечал одними словами "как прикажете" и слезами.

   Несмотря на отговаривания Дуняши, княжна Марья надела свою с длинными полями шляпу и пошла к амбару, у которого собрались мужики. Именно потому, что они отговаривали ее, княжна Марья с особенной радостью, своими тяжелыми шагами путаясь в юбке, пошла к деревне. Дрон, Дуняша и Михаил Иваныч шли за нею. "Какие тут могут быть расчеты, - думала княжна Марья, - надо все отдать, только спасти этих несчастных людей, поверенных мне Богом. Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры, что бы это ни стоило нам. Я уверена, Андрей еще больше бы сделал на моем месте", - думала она, подходя.

   Толпа раскрылась полукругом, все сняли шапки, и оголились лысые, черные, рыжие и седые головы. Княжна Марья, опустив глаза, близко подошла к ним. Прямо против нее стоял старый, согнутый, седой мужик, опершись обеими руками на палку.

   - Я пришла, я пришла, - начала княжна Марья, глядя невольно только на старого мужика и обращаясь к нему. - Я пришла... мне Дрон сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко, потому что... и я вам советую, мои друзья... и прошу вас собрать лучшее все имущество и ехать со мной, и все вместе поедем в подмосковную, и там вам будет все от меня. И вместе будем делить нужду и горе. Ежели вы хотите оставаться здесь, оставайтесь - это ваша воля, но я прошу вас от имени покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына, и за себя. Послушайтесь меня и поедемте все вместе. - Она помолчала. Они молчали тоже, но никто не смотрел на нее. - Теперь, ежели вам нужда, я велела раздать всем хлеба, и все, что мое, то ваше...

   Опять она замолчала, и опять они молчали, и старик, стоявший перед нею, старательно избегал ее взгляда.

   - Согласны вы?

   Они молчали. Она оглянула эти двадцать лиц, стоявшие в первом ряду, ни одни глаза не смотрели на нее, все избегали ее взгляда.

   - Согласны вы? Да что ж, отвечайте, что ль? - сзади спросил голос Дрона.

   - Согласен ли ты? - в это же время спросила княжна у старика.

   Он зашамкал губами, сердито отворачиваясь от взгляда княжны Марьи, которая ловила его взгляд.

   Наконец она поймала его взгляд, и он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:

   - Чего соглашаться-то. Что ж нам все бросать-то.

   - Не согласны, - раздалось сзади. - Нет нашего согласия. Поезжай сама, одна...

   Княжна Марья начала говорить, что они, верно, не поняли ее, что обещается поселить их, вознаградить, но голоса ее заглушили. Рыжий мужик кричал больше всех сзади, и баба кричала что-то. Княжна Марья взглянула на эти лица, опять ни одного взгляда она не могла поймать.

   Ей стало странно и неловко. Она шла с намерением помочь им, облагодетельствовать тех мужиков, которые так преданы были ее семейству, и вдруг эти самые мужики враждебно смотрели на нее. Она замолчала и, опустив голову, вышла из круга.

   - Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди, - послышались голоса в толпе. - Дома разори да в кабалу и ступай. Как же!

   И хлеб, мол, отдам, - с ироническим хохотом проговорил старик с дубинкой.

   В ночь приехал Алпатыч и привел две шестерни лошадей. Но на посылку его за Дроном ему ответили, что староста на сходке, которая опять собралась с раннего утра, и что он велел сказать: "Пускай сам придет". Через преданных ему людей, в особенности через Дуняшу, Алпатыч узнал, что не только мужики отказались дать подводы, но кричат все у кабака, что они не выпустят господ, потому что им объявлено, что их разорят, ежели они будут вывозиться. Лошадей, однако, велели закладывать, и княжна Марья с бледным лицом в дорожном платье сидела в зале.

   Еще лошади не подъехали к крыльцу, как толпа мужиков приблизилась к господскому дому и остановилась на выгоне.

   От княжны Марьи скрывали враждебные намерения крестьян, но она, притворяясь даже для самой себя, что не знает, в чем дело, понимала свое положение. Яков Алпатыч с расстроенным и бледным лицом, тоже в дорожном одеянии - панталоны в сапоги, вошел к ней и с осторожностью доложил, что, так как по дороге могут встретиться неприятели, то не угодно ли княжне написать записку к русскому воинскому начальнику в Яньково (за 15 верст) с тем, чтобы приехал конвой.

   - Зная звание вашего сиятельства, не могут отказать.

   Княжна Марья поняла, что конвой нужен для разогнания мужиков.

   - Ни за что, ни за что, - с жаром и решительностью заговорила она, - вели подавать и поедем.

   Яков Алпатыч сказал: "Слушаю-с", - и не уходил.

   Княжна Марья ходила взад и вперед по комнате, изредка заглядывая в окно. Она знала, что у ее свиты, у лысогорских дворовых, были ружья, и ее более всего страшила мысль о кровопролитии.

   - Для чего они тут стоят? - сказала княжна Марья самым простым голосом Алпатычу, указывая на толпу.

   Яков Алпатыч замялся.

   - Не могу знать. Вероятно, проститься желают, - сказал он.

   - Ты бы сказал им, чтобы они шли.

   - Слушаю-с.

   - И тогда вели подавать.

   Уже был второй час дня, мужики все стояли на выгоне. Княжне Марье доносили, что они купили бочку водки и пьют.

   Было послано за священником, чтобы уговорить их. Из окна передней их видно было. Княжна Марья сидела в дорожном платье и ждала.

   - Французы, французы, - вдруг закричала Дуняша, подбегая к княжне Марье. Все бросились к окну, и действительно, к толпе мужиков подъехали три кавалериста, один на игреневой, два на рыжих, и остановились.

   - Всевышний перст! - сказал торжественно, поднимая руку и палец, Алпатыч. - Офицеры русской армии.

   Действительно, кавалеристы - Ростов с Ильиным и только что вернувшимся Лаврушкой - въехали в Богучарово, находившееся последние три дня между двумя линиями неприятельских армий, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард. Из авангарда французского уже приезжали, привезли вперед фальшивых бумажек за провиант и объявили волю всем крепостным и требование, чтобы никто не вывозился, которое и смутило богучаровских мужиков.

   Николай Ростов с эскадроном остановился в 15 верстах, в Янькове, но, не найдя достаточно фуража в Янькове и желая прогуляться в прекрасный летний день, поехал с Ильиным и Лаврушкой поискать побольше овса и сена в несколько даже опасное по тогдашнему положению армии Богучарово, - Николай Ростов был в самом веселом духе. Дорогой он расспрашивал Лаврушку о Наполеоне, заставлял его петь будто бы французскую песню, сами пели с Ильиным и смеялись мысли о том, что они повеселятся в богатом помещичьем доме в Богучарове, где должна быть большая дворня и хорошенькие девушки. Николай и не знал, и не думал о том, что это имение того самого Болконского, который был женихом его сестры.

   Они подъехали к бочке на выгоне и остановились. Мужики некоторые сняли шапки, смутившись, некоторые, смелее, и поняв, что два офицера не опасны, не снимали шапок, некоторые же, пьяные, не снимая шапок, продолжали свои разговоры и песни. Два старых, длинных мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из толпы и оба, сняв шапки, с улыбкой, качаясь и распевая какую-то нескладную песню, подошли к офицерам.

   - Молодцы! - сказал, смеясь, Ростов.

   - И одинакие какие, - сказал Ильин.

   - Развесе-оо-ооо-лая бисе... бисе... - распевали мужики с счастливыми улыбками. Ростов подозвал мужика, который показался ему трезвее.

   - Что, брат, есть овес и сено у господ ваших под квитанции?

   - Овса - страсть, - отвечал, - сена - бог весть.

   - Ростов, - по-французски сказал Ильин, - смотри, в бар?ском доме прекрасного пола-то сколько. Смотри, смотри, это - моя, чур не отбивать, - прибавил он, заметив красневшую, но решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.

   - Наша будет, - подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.

   - Что, моя красавица, нужно? - сказал он ей, улыбаясь.

   - Княжна приказала узнать, какого полка и ваши фамилии.

   - Это - граф Ростов, эскадронный командир, а я - ваш покорный слуга. Да какая хорошенькая, - сказал он, взяв ее за подбородок.

   - Ай, Ду... ню-шка-ааа, - все распевали оба мужика, еще счаст?ливее улыбаясь, глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Николаю Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу. Он уже узнал его фамилию.

   - Осмелюсь обеспокоить, ваше сиятельство, - сказал он с почтительностью, но с пренебрежением к юности этого офицера. - Моя госпожа, дочь генерала-аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, - он указал на мужиков, - просит вас пожаловать... Не угодно ли будет, - с грустной улыбкой сказал Алпатыч, - отъ?ехать несколько, а то не так удобно при... - Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около самого его, улыбаясь и еще радостнее распевая и приговаривая:

   - А, Алпатыч? А, Яков Алпатыч? Важно?

   Николай посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.

   - Или, может, это утешает ваше сиятельство, - сказал Яков Алпатыч с степенным видом, с заложенной рукой, указывая на стариков.

   - Нет, тут утешенья мало, - сказал Ростов и отъехал. - Скажи, что сейчас буду, - сказал он Алпатычу и, приказав вахмистру Лаврушке разузнать о овсе и сене и отдав ему лошадь, пошел к дому.

   - Так приволокнемся? - сказал он, подмигивая Ильину.

   - Смотри, какая прелесть, - сказал Ильин, указывая на мадемуазель Бурьен, выглядывавшую из другого окна. - Этак и заночуешь. Только бы эта княжна прелестная дала бы котлеток, как вчера у городничего, а то подвело.

   В таких веселых разговорах они вошли на крыльцо и в гостиную, где княжна в черном платье, раскрасневшаяся и испуганная, встретила их.

   Ильин, тотчас же решив, что в хозяйке дома мало интересного, посматривал на щели дверей, из которых выглядывал, он наверное знал, глаз хорошенькой Дуняши. Николай, напротив, как только увидал княжну, ее глубокие, кроткие и грустные глаза и услыхал ее нежный голос, тотчас же весь переменился (хотя он и не вспомнил, что она была сестра князя Андрея), и в позе, в выражении лица его выразилась нежная почтительность и робкое участие. "Моя сестра, мать завтра могут быть в таком же положении", - думал он, слушая ее робкий сначала, но простой рассказ. Она не говорила, что мужики ее не выпускают и не давали подвод, но говорила о том, что запоздала здесь по случаю смерти отца и теперь боится попасться неприятелю, тем более, что в народе даже стали заметны беспорядки.

   Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал и слезы навернулись на глаза.

   - Вот вам мое положение, и я надеюсь, что вы не откажетесь помочь мне.

   Николай тотчас же встал и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, объявил, что он сочтет себя счаст?ливым, ежели будет в состоянии оказать услугу, и сейчас отправляется, чтобы исполнить ее приказания.

   Почтительностью своего тона Николай показывал как будто то, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею. Княжна Марья поняла и оценила этот тон.

   - Наш управляющий видит все в черном свете, не очень слушайте его, граф, - сказала ему княжна, тоже вставая. - Я только желала бы, чтобы мужики эти разошлись и оставили меня ехать без проводов.

   - Княжна, ваши желания для меня приказ, - сказал Николай, кланяясь, как маркиз двора Людовика ХIV, и вышел из комнаты.

   - Я не знаю, как благодарить вас.

   Выходя, Николай думал о двух мужичках, певших ему песни, и о других, не снявших шапок. Он покраснел, поджал губы и поторопился идти распорядиться, отказываясь от чая и обеда, которые предлагали ему. В передней Алпатыч доложил Ростову всю сущность дела.

   - Ну, брат, что же ты это ушел, - говорил Ильин, - а я девочку эту ущипнул-таки... - но, взглянув на лицо Николая, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.

   - Вот какие несчастные бывают существа, - проговорил он, нахмурясь. - Эти мерзавцы...

   Он подозвал Лаврушку, велел отдать лошадей кучерам княжны, а с ним вместе направился к выгону.

   Два веселых мужичка лежали один на другом, один храпел внизу, а верхний все еще добродушно улыбался и пел.

   - Эй! Кто у вас староста тут? - крикнул Николай, быстрым шагом войдя и останавливаясь в толпе.

   - Староста-то, - сказал мужик, - на что вам?

   Но не успел он договорить, как шапка его слетела и голова мотнулась набок от сильного удара.

   - Шапки долой, изменники! - крикнул полнокровный голос Николая. Все шапки соскочили с голов, и толпа сдвинулась плотнее. - Где староста?

   Дронушка неторопливой походкой, издали, почтительно, но достойно сняв шапку, с своим строгим римским лицом и твердым взглядом подходил к Ростову.

   - Я староста, ваше благородие, - сказал он.

   - Ваша помещица требовала подвод. Отчего вы не поставили? А?

   Все глаза смотрели на Дронушку, и Николай не совсем спокойно говорил с ним, так внушительна была представительность и спокойствие Дрона.

   - Лошади под войсками все в разброде, извольте посмотреть по дворам.

   - Гм. Да. Хорошо. А для чего вы все здесь, все на выгоне, и для чего вы приказчику сказали, что не выпустите княжну?

   - Кто говорил, не знаю. Разве можно так господам говорить? - сказал Дрон с усмешкой.

   - А зачем сбор, водка? А?

   - А так, старички в мирском деле собрались.

   - Хорошо. Вы все слушайте меня. - Он обратился к мужикам. - Сейчас марш по домам и вот этому человеку, - он указал на Лаврушку, - с пяти дворов по подводе, чтоб сейчас были. Слышишь ты, староста?

   - Как не слыхать.

   - Ну, марш, - Николай обратился к ближайшему мужику, - марш, веди подводу.

   Мужик рыжий смотрел на Дрона. Дрон мигнул мужику. Мужик не двигался.

   - Ну? - крикнул Ростов.

   - Как Дрон Захарыч прикажут.

   - Видно, новое начальство оказалось, - сказал Дрон.

   - Что? - закричал Николай, подходя к Дрону.

   - Э, пустое-то говорить, - вдруг махнув рукой, сказал Дрон, отворачиваясь от Ростова. - Будет болтать-то. На чем старики порешили, тому и быть.

   - Тому и быть, - заревела толпа, шевелясь, - много вас начальства тут. Сказано - не вывозиться.

   Дрон было, повернувшись, пошел прочь.

   - Стой! - закричал Николай Дрону, поворачивая его к себе. Дрон нахмурился и прямо угрожающе двинулся на Николая. Толпа заревела громче. Ильин, бледный, подбежал к Николаю, хватаясь за саблю.

   Лаврушка бросился к лошадям, за поводья которых хватали мужики. Дрон был головой выше Николая, он, казалось бы, должен смять его. Презрительным ли, решительным ли или угрожающим жестом сжав кулак, он отмахнул назад правой рукой. Но в тот же момент Николай ударил его в лицо один, другой, третий раз, сбил его с ног и, не останавливаясь ни мгновения, бросился к рыжему мужику.

   - Лаврушка! Вяжи зачинщиков.

   Лаврушка, оставив лошадей, схватил Дрона сзади за локти и, сняв с него кушак, стал вязать его.

   - Что же, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости, - послышались голоса.

   - Марш за подводами. По домам.

   Толпа тронулась и стала расходиться. Один мужик побежал рысью, другие последовали его примеру. Только два пьяные лежали друг на друге и Дрон с связанными руками, с тем же строгим, невозмутимым лицом, остались на выгоне.

   - Ваше сиятельство, прикажите! - говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. - Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить.

   Но Николай не отвечал на желания Лаврушки, велел ему помогать укладываться в доме, сам пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затыкая сенцом в углах и под веревками, чтобы не потерялись.

   - Ты ее так дурно не клади, - говорил тот самый рыжий мужик, который грознее всех кричал на сходке, принимая из рук горничной шкатулку. - Она ведь тоже денег стоит. Что ж ты ее так-то вот бросишь, а она потеряется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было, вот так-то, под рогожку-то и важно. Любо!

   - Ишь, книг-то, книг-то, - приговаривал добродушно другой, выносивший библиотечные шкапы князя Андрея. - Ты не цепляй. А грузно, ребята. Книги здоровые.

   - Да, писали, не гуляли, - говорил третий, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху. Дрон, сначала запертый в амбар, но выпущенный по желанию княжны Марьи, вместе с Алпатычем внимательно распоряжался нагрузкой подвод и отправкой их.

   Николай Ростов, доложив о положении княжны Марьи своему ближайшему начальнику, получил разрешение конвоировать ее эскадроном до Вязьмы и там же, направив ее на путь, занятый нашими войсками, простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.

  

  

  

   Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру. Князь Андрей приехал в Царево-Займище в тот самый день и в то самое время дня, как Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. Вдали слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов солдат, вероятно, кричавших "ура!" Кутузову. Тут же у ворот, пользуясь отсутствием князя и прекрасною погодой, стояли два денщика, казак, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и спросил, здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?

   Это был Васька Денисов. Он незнаком был с князем Андреем, но подошел к нему и, тотчас же назвав себя, разговорился. Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе, и это воспоминание и сладко и больно вдруг перенесло его к тем злым и больным мыслям, о которых он последнее время давно уже не думал. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений - оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известие о смерти отца - было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой.

   - Тоже дожидаетесь главнокомандующего? - заговорил Денисов. - Говорят, он доступен. Славу богу. А то с колбасниками беда. Недаром Ермолов в немцы просился. Теперь, авось, и русским говорить можно будет. А то черт знает, что делали. Вы ведь видели все отступления.

   - Имел удовольствие, - отвечал князь Андрей, - не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, отца, который умер с горя... Я смоленский.

   - А!.. Вы князь Болконский. Очень рад познакомиться, - сказал Денисов, пожимая его руку и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. - Да, вот и скифская война. Это все хорошо, но не для тех, кто своими боками отдувается...

   Но и для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, прошедшее, и он тотчас же перешел к тому, что страстно и, как всегда, исключительно занимало его в эту минуту. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах, который представлял Барклаю де Толли и который он теперь намерен представить Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения.

   - Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно. Я отвечаю, что разорву их. Дайте мне пятьсот человек, я разорву их. Это верно. Одна система - партизанская - помните.

   Денисов приступил ближе к Болконскому и хотел доказывать ему, но в это время крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра.

   - Кончился смотр, - сказал казак. - Вон сам едет.

   Действительно, Кутузов, сопутствуемый толпой офицеров, с криками "ура" бежавшими за ним, подъезжал к воротам. Впереди его проскакали адъютанты и слезли с лошадей, ожидая. Князь Андрей с Денисовым вошли тоже в ворота, с тем чтобы встретить Кутузова в то время, как он слезет с лошади. Кутузов остановился у ворот, раскланиваясь с генералами, провожавшими его.

   Кутузов, с тех пор как не видал его князь Андрей, еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Знакомые ему белый глаз и рана первые бросились ему в глаза. Он был одет в мундирный сюртук с плетью на ремне, через плечо, в белой кавалерийской фуражке, грузно и тяжело расплываясь и раскачиваясь на белой лошади, бойко несшей его.

   - Фю, фю, фю... - засвистал он чуть слышно, подъезжая к дому и выражая на своем лице радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть в простоте после представительства. Он вынул ноги из стремен и с трудом занес правую. Он оправился, оглядываясь своими сощуренными глазами и, видимо, не узнав князя Андрея, зашагал своею ныряющею походкой к крыльцу.

   - Фю, фю, фю, - опять по-домашнему засвистал он, но оглянулся и, узнав князя Андрея, подозвал его к себе. - А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем, устал. - Он вошел на крыльцо, расстегнул сюртук и сел на лавочку. - Ну, что отец?

   - Вчера получил известие о его кончине, - сказал князь Андрей. - Он не перенес всего этого.

   Кутузов испуганно посмотрел, потом снял фуражку и перекрестился:

   - Царство небесное! Грустно. - Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. - Очень жаль. Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой. - Он обнял князя Андрея и прижал его к себе. Когда он отпустил его, князь Андрей на глазах его заметил слезы. - Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, - прибавил Кутузов, но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что у крыльца адъютанты сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам крыльца, подошел к Кутузову и, назвав себя, объ?явил, что он имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов равнодушно, усталым взглядом, прямо посмотрел на Денисова и досадливым жестом, махнув рукой, повторил:

   - Для блага отечества? Ну что такое? Говори.

   Денисов покраснел, как девушка (так странно и мило было видеть краску на этом усатом, старом лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов ходил полтора месяца в тех местах с летучим отрядом и знал местность, и план его казался несомненно хорошим, в особенности по тону убеждения, который был в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор к соседней избе, как будто он ждал чего-то оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно скоро показался офицер с портфелем под мышкой, направляясь к крыльцу.

   - Что, уже готово? - крикнул он офицеру с видом досады. И, покачав головой, как бы говоря: "Как это все успеть одному человеку?"

   Денисов все говорил, давая честное благородное слово русского офицера, что он разорвет сообщения Наполеона.

   - Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер-интендант, - как приходится? - перебил его Кутузов.

   - Дядя родной, ваша светлость.

   - О! Приятели были! Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра я поговорю. - И он протянул руку к бумагам, которые принес ему дежурный генерал.

   - Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, - сказал дежурный генерал, - необходимо подписать, план рассмотреть...

   - Все готово, ваша светлость, - сказал адъютант. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным.

   - Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, - сказал он. - Ты не уходи, - прибавил он к князю Андрею. Довольно долго князь Андрей молча наблюдал этого давно знакомого ему старика, на которого теперь были возложены все надежды России, присутствовал при подписании бумаг, при докладе дежурного генерала. Одним из важнейших предметов этого доклада был вопрос о избрании позиции для сражения и критика позиции, избранной до Кутузова Барклаем при Царево-Займище.

   Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептание и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он увидел за дверью разряженную в розовом грезетовом платье и лиловом шелковом платке полную, румяную и красивую женщину с блюдом. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб-соль его светлости. Муж ее встретил его с крестом в церкви, а она дома. "Очень хороша", - прибавил адъютант.

   Кутузов слушал доклад дежурного генерала и критику позиции при Царево-Займище так же, как он слушал Денисова. Он слушал только оттого, что у него были уши, которые не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что могли сказать ему, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал все, что ему скажут, и слушает все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что-то другое, что должно было решить дело, что-то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением его лица, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, необходимость соблюсти приличие и любопытство к тому, что такое означал женский шепот за дверью и мелькание и шуршание розового платья. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но он презирал все это не умом, не чувством, не знанием, потому что он и не старался выказывать их, а он презирал их желанием успокоиться, пошутить с попадьею, заснуть, презирал своей старостью, своею опытностью жизни и знанием того, что чт\ должно совершиться, то совершится.

   - Ну теперь все? - сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей пухлой белой шеи, направился к дверям.

   Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготавливалась, она все-таки не успела подать вовремя, и с низким поклоном поднесла Кутузову. Глаза Кутузова прищурились, он улыбнулся, рукой взял ее за подбородок и сказал:

   - И красавица какая! Спасибо, голубушка!

   Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо. Попадья, провожая дорогого гостя, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Князь Андрей остался, дожидаясь, на крыльце. Через полчаса его позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке, но в чистом белье. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был роман m-me de Genlis, как увидал князь Андрей на обертке.

   - Ну, садись, садись тут, поговорим, - сказал он. - Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец...

   Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе...

   - Благодарю вашу светлость, - отвечал князь Андрей, - но я боюсь... что не гожусь больше для штабов, - сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил и при которой вопросительно посмотрел на князя Андрея. - А главное, - прибавил князь Андрей, - я привык к полку, полюбил и офицеров, и людей. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте...

   Умное, доброе и тонкое выражение светилось в лице Кутузова. Он перебил Болконского.

   - Мне жаль тебя, а ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там. Я тебя с Аустерлица помню... Помню, помню с знаменем. - Кутузов притянул его за руку и поцеловал, и опять на глазах его князь Андрей заметил слезы. Хотя и знал князь Андрей, что Кутузов слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его, жалея о его потере, князю Андрею было радостно и лестно это воспоминание об Аустерлице. - Иди с Богом своей дорогой. Ну, про Турцию, про Букарешт расскажи... - вдруг переменил он разговор. Поговорив о Валахии, расспросив о Калафате, которые особенно интересовали его, Кутузов опять возвратился к советчикам, как он называл штабных, и которые, видимо, занимали его. - Там советчиков не меньше было. Если бы я слушал, мы бы еще теперь воевали в Турции. Все поскорее хотят. А скорое на долгое не выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость нетрудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше, и лошадиное мясо турки ели. И французы тоже будут.

   - Однако должно ж будет принять сражение, - сказал князь Андрей.

   - Должно будет, если все этого захотят, а тогда... Нет сильнее тех двух воинов - терпение и время, те все сделают, да советчики этим ухом не слышат, вот что плохо. Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший князь и не главнокомандующий, а отец. Прощай.

   Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем более он видел отсутствие всего человеческого в этом старике, в котором оставались одни привычки страстей, тем более он был спокоен, что этот-то и нужен. У него не будет ничего своего, и он не испортит общих дел. Он все запомнит, выслушает, разочтет, будет бояться осрамиться и потерять командование, которое забавляет его, и сделает нечаянно все, что нужно для общего дела. Он та тяжелая лошадь, избитая, старая, которая не побежит на колесе, не соскочит, не будет дергать и ломать, а пойдет ровно настолько, насколько падает колесо, что и нужно. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало избранию Кутузова в главнокомандующие.

  

   Князь Андрей был очень мрачен и грустен в этот день. Накануне только он получил известие о смерти отца. Последний раз, как он видел отца, он поссорился с ним. Он умер скоропостижно и мучительно. Сестра и его сын с гувернером, чувствительным, идеальным другом ребенка, но никуда не годным для помощи в России, оставались одни без покровительства. Как надо было поступить князю Андрею? Первое чувство сказало ему, что надо все бросить и скакать к ним, но потом ему живо представился общий характер мрачного величия, в котором он находился, и он решил, подчиняясь этому характеру, остаться. Отечество в опасности, все надежды личного счастья уничтожены, жизнь никуда не нужна, один человек, понимавший его, - отец, умер в несчастии. Еще что есть близкого в опасности? Что остается ему делать? Малодушно бежать из армии искать помощь своим близким, но самому выйти из опасности и долга - или в темных рядах войска искать смерти, исполняя долг и защищая отечество? Да, последнее надо было вы?брать. Долг и смерть. Побывавши у Кутузова, он с еще большим мрачным настроением погрузился в темные ряды армии после приглашения Кутузова и своего отказа.

  

  

  

   24 августа камергер императора французов de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, в штаб-квартиру императора Наполеона, в его стоянку у Бородина. Переодевшись в камергерский мундир, господин Beausset приказал нести впереди себя привезенный им императору ящик с портретом и вошел в приемную дома, занимаемого императором. Это был дом помещика Можайского уезда И.Г.Дурова. Император Наполеон ночевал в бывшем кабинете Дурова, в котором на окнах стояли еще тарелки с исполинской рожью, вазой и висел портрет отца Дурова в золотой рамке.

   В приемной, бывшей зале, уже толпился военный двор. Приезжий господин Beausset, отшучиваясь, отвечал на вопросы о парижских дамах. Полковник Fabvier рассказывал о испанских делах и расспрашивал о ходе московского похода. Некоторые, смеясь, рассказывали о странностях Московии, один генерал шепотом у окна сообщил, что поход слишком длинный, что линия слишком растянута, что в армии беспорядки, обозы огромны и что третьего дня у Гжатска многие маршалы представляли Наполеону необходимость остановиться и зимовать в Смоленске, но судьба, видно, решила иначе. Император сказал, как бы загадывая: "Ежели завтра дурная погода - я слушаю вашего совета и остаюсь в Смоленске, ежели хорошая погода, то вперед"; погода была отличная, и вот мы у ворот Москвы". "Бог знает, бог знает, что из этого будет", - говорили генералы, видевшие все в дурном свете, но в это время к Fabvier подошел другой его знакомый и как веселую шутку рассказал вчерашнее происшествие с повозками начальника авангарда.

   Император несколько раз приказывал, чтобы не было лишних экипажей, и вчера он наткнулся на прекрасный экипаж, весь наложенный вещами генерала Жубера, - прелестную маленькую поль?скую карету, которую генерал отправлял в Вильно. "И представьте себе, мой милый, император приказал поджечь карету со всем хламом... Надо было видеть лицо бедного генерала... Но это было комично".

   В это время император Наполеон, оканчивая свой туалет, был в башмаках и коротких чулках, обтягивающих его толстые икры, и без рубашки, с выпущенным толстым животом, над которым висели как бы женские груди, обросшие волосами. Камердинер брызгал одеколоном на жирное выхоленное тело, другой растирал щеткой спину его величества. Волоса недлинные были мокры и спутаны на лоб. Наполеон фыркал и приговаривал: "Ну еще".