Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Первый вариант романа

л для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили, а потом ты свободен, хоть завтра брось, вот ты все сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. - Князь Василий вздохнул. - Так, так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, - прибавил еще князь Василий. - Ты знаешь, что у нас были счеты с покойным, так с рязанских я получил и оставлю. Тебе не нужно. Мы с тобой сочтемся.

   То, что князь Василий называл "с рязанских", было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя...

   В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружала Пьера. Он не мог отказаться от места (скорее, звания, потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, и знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал это чувство отуманенности, торопливости и все наступающего, но не совершающегося блага. Из прежнего холостого общества Пьера многих не было в Петербурге. Гвардия была в походе. Долохов разжалован, и Анатоль в армии, в провинции, и потому Пьеру не удавалось проводить ночи, как он любил проводить их прежде. Все время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия, в обществе старой, толстой княгини и красавицы Элен, в отношении которой он невольно был поставлен в свете в обязанность исполнять столь непривычную ему роль кузена или брата, так как они виделись каждый день и жили вместе. Но хотелось ли Элен танцевать с кем-нибудь, она прямо говорила Пьеру, чтоб он был ее кавалером. Она посылала его сказать матери, что пора ехать, и узнать, приехала ли карета, и поутру, гуляя, взять ее перчатки.

   Анна Павловна Шерер более всех выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него. Прежде, как и в неуместном разговоре, который завел у нее в гостиной Пьер о французской революции, он постоянно чувствовал, что говорит неловкости, что он неприлично, бестактно ведет себя, что Ипполит скажет глупое слово, и оно кстати, а его речи, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко говорит, и эта роковая неловкость, испытываемая им в обществе Анны Павловны, вызывала его на отпор, особенно резкий разговор. "Все равно, - думал он, - коли уж все выходит неловко, так буду говорить все". И так он доходил до таких разговоров, как про виконта. Это было прежде. Но теперь напротив. Все, что ни говорил он, все выходило очаровательно. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она, менажируя скромность, воздерживалась от этого.

   В начале зимы 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в которой было прибавлено: "Вы застанете у меня прекрасную Элен, на которую никогда не устанешь любоваться". Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен есть какая-то связь, признаваемая другими людьми, и мысль эта в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывались обязательства, которые он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.

   Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший свежайшие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о военных действиях. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере молодого человека, и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях о августейшей императрице Марии Федоровне. Пьер, сам не зная почему, почувствовал себя польщенным. Анна Павловна с своим обычным искусством составила кружки своей гостиной. Большой кружок, где был князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидав Пьера, тронула его пальцем:

   - Погодите, у меня есть на вас виды на этот вечер.

   Она взглянула на Элен, улыбнулась ей.

   - Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут десять. А чтоб вам не очень скучно было, вот вам рыцарь, который не откажется за вами следовать.

   Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна уже удержала подле себя с видом необходимости сделать еще последнее необходимое распоряжение.

   - Не правда ли, она восхитительна, - сказала она Пьерy, указывая на отплывающую величавую красавицу. - И как держит себя! Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское умение держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет. С нею самый несветский муж будет невольно и без труда занимать блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение. - И Анна Павловна отпустила Пьерa.

   Пьер искренно отвечал утвердительно на вопрос Анны Павловны о искусстве Элен держать себя. Ежели он когда-нибудь думал об Элен, то он думал именно о том необыкновенном ее спокойном умении быть приятной в свете.

   Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить свой страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:

   - Я надеюсь, вы не скажете другой раз, что у мадемуазель Шерер скучно.

   Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности при виде себя испытывать что-нибудь, кроме восхищения. Тетушка прокашлялась, проглотила слюну и по-французски сказала, что она очень рада видеть Элен. Потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с тою же миной.

   В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он улыбнулся тоже, из слабости, и отвернулся.

   Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухова. Она открыла свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть этот портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.

   - Это, верно, делано Винесом, - сказал Пьер, называя известного миниатюриста и нагибаясь к столу, чтоб взять в руку табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом. Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом, по тогдашней моде, спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и в таком близком расстоянии от его рта, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикос?нуться к ней. Пьер невольно нагнулся, испуганно отстранился и вдруг почувствовал себя в душистой и теплой атмосфере тела красавицы. Он слышал тепло ее тела, он слышал запах духов и слышал шелест ее корсета при дыхании. Он видел не ее, мраморную красавицу, составлявшую одно целое с платьем, как он видел и чувствовал прежде, но он вдруг увидал и почувствовал ее тело, которое было закрыто только одеждой. И раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к прежнему обману зрения.

   Она оглянулась, взглянула прямо на него, блестя черными глазами, и улыбнулась. "Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? - как будто сказала она. - Вы не замечали, что я женщина. Да, я женщина. Да еще такая женщина, которая может принадлежать всякому, и вам даже".

   Пьер, вспыхнув, опустил глаза и снова хотел увидать ее такою дальнею, чужою красавицей, для себя красавицею, какою он представлял себе ее прежде. Но он не мог уж этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, вновь увидать в ней дерево. Он смотрел и видел женщину, дрожавшую в платье, прикрывавшем ее. Мало того, он в ту же минуту почувствовал, что Элен не только могла быть, но должна быть или была его женой, что это не может быть иначе. Он знал это так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею.

   Как это будет и когда, он не знал, не знал даже, хорошо ли это будет. Ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то, но он знал, что это будет.

   - Хорошо, я вас оставляю в вашем уголке, я вижу, вам там хорошо, - сказал голос Анны Павловны.

   И Пьер, в страхе вспоминая, не сделал ли он чего-нибудь предосудительного, краснея, оглядывался вокруг себя, чувствуя, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.

   Через несколько времени, когда он перешел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:

   - Говорят, вы отделываете свой петербургский дом. - (Это была правда. Архитектор показал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная зачем, отделывал дом в Петербурге.) - Это хорошо, но не переезжайте от князя, - сказала она, улыбаясь князю Василию. - Хорошо иметь такого друга, как князь. Я кое-что знаю, не правда ли? А вы? Вам нужен совет. - Она помолчала. - Ежели вы женитесь, ну, другое дело. - И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она уже не отдалялась от него, она была все так же странно близка, близкой ему вся, с своим прекрасным телом, запахом, кожей и румянцем женской страсти. Он промычал что-то и покраснел.

   Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, которую он презирал, про которую он рассеянно говорил: "Да, хороша", - когда ему говорили, что Элен красавица, - он понял, что эта женщина может и ему дать целый мир наслаждений, о котором он не думал. "Но она глупа, я сам говорил, что она глупа", - думал он. Ведь это не любовь, напротив. Но что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное. Отчего же мне достанется она? Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, и что для этого и удален Анатоль. Брат ее Ипполит, отец ее князь Василий. Я не должен любить ее", - рассуждал он, и в то же время, как он рассуждал так, - еще рассуждения эти оставались неоконченными - как он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-за первых, что он в то же время, как думал о ее ничтожестве, в то же время мечтал о том, как она будет его женою, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как все то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою, и он опять видел не ее прежнюю, а ее шею, плечи, грудь. "Но нет, отчего ж прежде мне не приходила эта мысль..."

   И опять он говорил себе, что это невозможно, что что-то гадкое, противоестественное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он с ужасом вспомнил слова и взгляд Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил сотни таких же намеков со стороны князя Василия и других, и на него нашел ужас: не связал ли он себя уже чем-нибудь в исполнении такого дела, которое погубило бы всю его жизнь, и он твердо решился отдаляться от нее, наблюдать за собой и уехать. Но в то время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ, и он говорил: "Отдаться ей, все забыть, все бросить - вот это счастье, и как я слеп, что не видел прежде возможности этого великого счастья".

   В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в Москву и другие четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, в имениях будущего зятя, молодого графа Безухова, и, захватив с собой в месте расположения его полка сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтобы женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василию нужно было решить дело с Пьером, который, правда, ездил каждый день и последнее время проводил целые дни у князя Василия, был смешон, взволнован и глуп, как должен быть влюбленный, в присутствии Элен, но все еще не делал предложения.

   "Все это прекрасно", - сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним), не совсем хорошо поступает в отношении его. "Молодость, легкомыслие, ну, да Бог с ним, - подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту, - но всему должен быть конец. Послезавтра Лелины именины, я позову кое-кого. И ежели он не поймет, что он должен сделать, то уж это будет мое дело. Я отец".

   Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которой он решил, что женитьба на Элен было бы загубление своей жизни, что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения каждый день ездил к князю Василию и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы он не получал записки от княгини или самой Элен по поручению матери, в которой ему писали, что его ждут и что, ежели он не приедет, он расстроит их общее удовольствие и обманет их надежды... Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему щеку и говорил или "до завтра", или "к обеду, а то я тебя не увижу", или "я для тебя остаюсь" и т.п. Но, несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть их ожидания.

   Он ездил и каждый раз говорил себе все одно и одно: "Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет, кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь. Нет, она не глупа, нет, она прекрасная женщина, - говорил он сам себе. - Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не скажет глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина".

   Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо короткими, но кстати сказанными замечаниями, показывавшими, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьерy ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой. Она встречала его всегда радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что-то значительнее того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Все было хорошо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее, но какой-то непонятный ужас обхватывал его при одной мысли об этом неизбежном шаге.

   Тысячи раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя все дальше и дальше втягиваемым в ту пропасть, которая страшила его, Пьер говорил себе: "Да что же это? Нужна энергия. Разве нет у меня ее?" И он нравственно хотел приподниматься, но он с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той энергии, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как его страстной натурой овладело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, неосознанное чувство виновности этого стремления парализовало его энергию. Помочь ему было некому, и он все дальше и дальше шел к тому шагу, к которому он стремился.

   В день именин Элен у князя Василия ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, - родные и друзья. Всем этим родным, друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы. Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда-то красивая, представительная женщина, сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости, старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер. В конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели как домашние Пьер и Элен - рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола в самом веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей, каждому он говорил небрежно приятное слово, исключая Пьера и Элен, присутствия которых он и не замечал, казалось.

   Князь Василий оживил всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет, сновали вокруг стола слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров, ведомых вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней, и ее смех; с другой - рассказ о неуспехе Марьи Викторовны, с третьей - приглашение на завтра.

   У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей, и его один голос слышался. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее - в среду - заседание Государственного Совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичом Вязьмитиновым, новым петербургским военным генерал-губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа и что он благодарит петербургских жителей за выражения их преданности, которые доходят до него, и что он гордится честью быть главою этой нации и постарается быть ее достойным.

   - Так, так и не пошло дальше, чем "Сергей Кузьмич?" - спрашивала, смеясь, одна дама.

   - Ни на волос, - отвечал князь Василий. - Бедный Вязьмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался сна?чала за письмо, но только что скажет Сергей... - и слезы, и уж Ку...зьмич заглушались рыданиями, и дальше он не мог, и опять платок, и опять "Кузьмич" и слезы... так что уже мы попросили прочесть другого.

   - Кузьмич... и слезы... - повторил другой.

   - Не будьте злы, - погрозив пальцем, с другого конца стола проговорила Анна Павловна, - он такой славный человек, наш добрый Вязьмитинов...

   Все вступили в разговор, завязавшийся на верхнем, почетном, конце стола, все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка стыдливости перед своим счастьем, и что бы ни говорили, как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали рейнвейн и сотэ, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему-то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и страх, и кушанье - все было притворно, все силы внимания всего этого общества были обращены только на Пьерa и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь: и в то время, как он смеялся, выражение его лица говорило: "Так, все идет хорошо, нынче все решится". Анна Павловна грозила ему за нашего доброго Вязьмитинова, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьерa, он читал поздравление с будущим зятем и счастьем дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: "Да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко и вызывающе счастливой". Старый генерал мрачно и презрительно повторил слова своей жены, указывая тем на их глупость. "Нет того, чтобы быть такой же красавицей и милой, как эта красавица, - подумал он, - а только врать". "И что за глупость все то, что я рассказываю о Венском кабинете, как будто это меня интересует, - думал дипломат, взглядывая на счаст?ливые лица любовников, - вот это счастье!"

   Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это серьезное человеческое чувство подавило все и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были не веселы, новости не интересны, оживление - очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали по?рядок службы, заглядываясь на стройную, мраморную, прямую фи?гуру Элен с ее сияющим лицом, получившим вдруг для всех новое значение, и на это красное, толстое лицо Пьерa, изнывавшего от сдержанной страсти. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на эти два счастливые лица.

   Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он ничего не видит, не помнит, не слышит. Он находится в состоянии человека, углубленного в какое-нибудь занятие. Только изредка, неожиданно, мелькают в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.

   "Так уж все кончено! - думает он. - И как это все сделалось? Так быстро? Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого, так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю", - и он опять погружается в свое сосредоточивающее все его душевные способности занятие. Опять он видит подле самых глаз своих это лицо, эти глаза, этот нос и начало бровей, и шею и начало волос и груди. То вдруг ему становится стыдно чего-то. Ему неловко, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он сибарит Парис, обладающий Еленой. Но, верно, это всегда так бывает, и так надо. И опять он слышит, видит, чувствует только ее, ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. И ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого-то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой-то голос, чей-то знакомый голос, слышится ему из той жалкой мелочной жизни, в которой и он жил прежде, в которой нет красоты и самозабвения, он слышит голос, который говорит ему что-то другой раз.

   - Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского? - говорит голос князя Василия. - Как ты рассеян, мой милый.

   Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. "Ну, что ж, коли вы все знаете, - говорит сам себе Пьер. - Ну что ж? это правда". И он сам улыбается, открывая свои дурные зубы, и Элен улыбается.

   - Когда же ты получил? Из Ольмюца? - повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.

   "И можно ли говорить и думать о таких пустяках?" - думает Пьер.

   - Да, из Ольмюца, - отвечает он с вздохом соболезнования ко всем тем, кто не он в эту минуту.

   От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен, как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия; некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении со счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она его спросила о его ноге. "Эка, старая карга, - подумал он. - Вот Элена Васильевна, так та и в 50 лет красавица будет".

   - Кажется, что я могу вас поздравить, - прошептала Анна Павловна княгине и крепко пожала ее руку. - Ежели бы не мигрень, я бы осталась.

   Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.

   Пьер во время проводов гостей долго оставался с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде в последние полтора месяца оставался один с Элен и никогда не говорил ей о любви, но теперь он чувствовал, что это было необходимо, и не мог решиться на этот последний шаг. Ему, больше чем прежде, все казалось стыдно, что он тут один с этой красавицей, которая так привлекает его. Как будто тут, подле Элен, он занимал чье-нибудь чужое место. "Не для тебя это счастье, - говорил ему какой-то внутренний голос. - Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя". Но надо было сказать что-нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она как и всегда с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных. И она заговорила о тех, кто были у них, и она про всех говорила хорошо.

   Кое-кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьерy. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго-вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул за руку вниз Пьерa, посадил его и ласково улыбнулся.

   - Ну что, Леля? - обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усваивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был усвоен посредством подражания.

   И он опять обратился к Пьерy:

   - Сергей Кузьмич! Не правда ли, это прелестно?

   Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, - не анекдот о Сергее Кузьмиче интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Он вдруг смутился, пробурчал что-то и вышел. Вид смущения этого старого светского человека тронул Пьерa, он оглянулся на Элен, - и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: "Что ж, вы сами виноваты".

   "Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу", - думал Пьер и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивал, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.

   Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.

   - Конечно, это партия блестящая, но счастье, моя милая...

   - Браки совершаются на небесах, - отвечала пожилая дама.

   Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.

   - Алина, - сказал он жене, - пойди, посмотри, что они делают.

   Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же чинно сидели и разговаривали.

   - Все то же, - отвечала она мужу.

   Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, что придало ему злое выражение, и вдруг, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и, приняв еще в большой гостиной торжественное счастливое выражение, решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами радостно подходил к Пьерy. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.

   - А я-то? Я-то? - заговорил князь Василий. - Жена мне только сказала. Поди сюда и ты, Леля. - Он обнял одной рукой Пьерa, другой - дочь. - Я очень, очень рад. - Голос его задрожал. -

   Я любил твоего отца, и она будет тебе хорошая жена. Бог да благословит вас.

   Он обнял дочь, потом опять Пьерa и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы лились по его щекам.

   - Княгиня, иди же сюда, - прокричал он.

   Трудный шаг был перешагнут, и Пьер чувствовал себя облегченным и счастливым. Княгиня плакала, и пожилая дама тоже. Пьера целовали. И он целовал руки прекрасной Элен. После благословений их опять оставили одних. Пьер молча держал ее руку и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся грудь.

   - Элен! Я страстно люблю тебя, - сказал он, и ему стыдно стало. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее было красно.

   - Ах, снимите эти, как их... - она указывала на очки.

   Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно-вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее, но она вдруг быстрым движением головы перехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее в эту минуту поразило Пьерa своим вдруг изменившимся неприятно-растерянным выражением. "Теперь уже поздно, все кончено, да и я люблю ее", - подумал Пьер.

   Через полтора месяца он был обвенчан и поселился с женой в большом петербургском доме графов Безуховых.

  

  

  

   После обручения Пьерa с Элен старый князь Николай Андреевич Болконский получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. ("Я еду на ревизию, и, разумеется, мне сто верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, - писал он. - И Анатоль мой провожает меня и едет в армию, и я надеюсь, что позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам".)

   - Вот и вывозить не нужно, женихи сами к нам едут, - не?осторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это. Князь Николай Андреевич поморщился и ничего не сказал.

   Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василия, а на другой день приехал и он сам с сыном. Старый Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василия, но в последнее время, когда князь Василий далеко пошел в чинах и почестях, и особенно, судя по намекам письма и маленькой княгини, поняв намерение сватовства князя Василия, невысокое мнение перешло в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василию, князь Николай Андреевич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был недоволен приездом князя Василия, что был не в духе, но люди, имеющие с ним дело, уже по одному лицу его и походке знали, что в этом состоянии он сердит, лучше избегать его. Как обыкновенно, он вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал глубокий снег. Князь пошел в сад, как предполагал управляющий, с тем чтобы придраться к чему-нибудь, но дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреевич в оранжерее, была уже расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям. Все было хорошо. Но на постройках он рассердился на архитектора за то, что крыша нового флигеля не была кончена, и несмотря на то, что это было известно ему вчера, разбранил Михаила Ивановича. Он уже подходил к дому, сопутствуемый управляющим.

   - А проехать в санях мoжнo? - спросил он. - Княгине прокатиться.

   - Глубок снег, ваше сиятельство, я уж по прешпекту разметать велел.

   Князь одобрительно наклонил голову и входил на крыльцо

   - Проехать трудно было, - прибавил управляющий. - Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалуют к вашему сиятельству.

   Князь вдруг повернулся всем телом к управляющему.

   - Что? Какой министр? Кто велел? - крикнул князь своим пронзительно-жестким голосом. - Для княгини, моей дочери, не расчистил, а для министра... У меня нет министров.

   - Помилуйте, ваше сиятельство, я полагал...

   - Ты полагал, - закричал князь все более и более разгораясь, но и тут он еще не ударил бы Алпатыча, ежели бы он не успел своими словами раздразнить себя до последней степени. - И кто тебя выучил тому, чтобы за меня делать почести людям, которых я знать не хочу? Для дочери моей нельзя, а для кого-нибудь можно. - Этой мысли уж не мог вынести князь.

   Перед обедом княжна и мадемуазель Бурьен, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его. Мадемуазель Бурьен с сияющим лицом, которое говорило: "Я ничего не знаю, я такая же, как всегда", - и княжна Марья - бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как мадемуазель Бурьен, но не могла. Ей казалось: "Сделаю я так, как будто не замечаю (кроме того, что я не могу лгать), он подумает, что у меня нет сочувствия, сделаю я так, что я сама скучна и не в духе (что и правда), он скажет, как это и бывает, что я нос повесила, дуюсь и т.п.".

   Князь взглянул на испуганное лицо дочери, фыркнул.

   - Дура, - проговорил он и обратился к мадемуазель Бурьен.

   "И той нет, уж насплетничали", - подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.

   - А княгиня где? - спросил он. - Прячется?

   - Она не совсем здорова, - весело улыбаясь, отвечала мадемуазель Бурьен. - Она не выйдет. Это так понятно в ее положении.

   - Воображаю, - проговорил князь и сел за стол.

   Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил. Маленькая княгиня была не нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решила не выходить.

   - Я боюсь за ребенка, - говорила она мадемуазель Бурьен. - Бог знает, что может сделаться от испуга.

   - Несомненно, несомненно.

   Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии; антипатии она не сознавала в себе к старому князю, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была та же антипатия, но заглушалась презрением. Княгиня полюбила особенно мадемуазель Бурьен, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекре, судила его.

   - К нам приезжают гости, князь, - сказала мадемуазель Бурьен, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. - Его сиятельство князь с сыном, сколько я слышала? - вопросительно сказала она.

   - Гм! Этот excellence - мальчишка, которого я тогда отвез и определил в Коллегию, - оскорбленно сказал князь так, как будто мадемуазель Бурьен хотела унизить его. - А сына для чего он везет, я не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет сюда этого франта. Мне это не нужно. - И он посмотрел на покрасневшую дочь. - Что с тобой? Ты нездорова, что ли? От страха министра, как нынче мне этот болван Алпатыч сказал.

   - Нет, отец.

   - Послать ко мне Алпатыча.

   Как ни неудачно попала мадемуазель Бурьен на предмет разговора, она не остановилась и болтала о оранжерее, о красоте новой постройки, и князь после супа смягчился, как она думала, от ее речей, в сущности же от того, что он поел супу и желудок начал варить.

   После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекра.

   - Не нужно ли чего?

   - Нет, спасибо.

   - Ну, хорошо, хорошо.

   Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, в положении приговоренного к смерти, стоял в официантской.

   - Закидана дорога?

   - Закидана, ваше сиятельство, простите ради бога, по одной глупости...

   Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.

   - Ну, хорошо, хорошо. - Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.

   Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по засыпанной снегом дороге.

   Князю Василию и Анатолю были отведены отдельные комнаты. Анатоль был совершенно спокоен и весел, каким он и бывал всегда. Как на всю жизнь свою он смотрел как на веселую прогулку, которую кто-то такой почему-то взялся и обязан доставлять ему, так он и смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Все это могло выйти, по его предположениям, очень хорошо и забавно, ежели обеды будут хороши и вино будет, да и женщины могут подвернуться красивые. "А отчего ж не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает", - так думал Анатоль. Он ущипнул забежавшую хорошенькую горничную княгини и, громко смеясь, принялся за свой туалет.

   Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным торжествующе-победительным выражением, выпячивая вперед грудь и высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василия хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: "Так, таким мне тебя и надо!"

   - Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? - спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.

   - Полно, глупости! Главное дело - старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.

   - Ежели он будет браниться, я уйду, - сказал он. - Я этих стариков терпеть не могу. А?

   - Милый мой, я не хочу выслушивать твои шутки по этому поводу. Помни, что для тебя от этого зависит все.

   В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.

   "Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это, ведь этого не может быть, - говорила она себе, взглядывая в зеркало. - Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою". И одна мысль о взгляде насмешки ее отца приводила ее в ужас.

   Маленькая княгиня и мадемуазель Бурьен, получив все нужные сведения от горничной Маши, подвернувшейся Анатолю, о том, какой чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, по три ступеньки за ним пробежал. Получив сведения, маленькая княгиня с мадемуазель Бурьен, еще из коридора слышные своими приятными, оживленно переговаривавшимися голосами, вошли в комнату.

   - Они приехали, Мари, вы знаете? - сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом, подходя и падая в кресло. Она уже не была в той блузе, в которой сидела за обедом, а на ней было одно из лучших ее зеленое шелковое платье; голова ее была тщательно убрана, и на лице было оживленье, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На мадемуазель Бурьен тоже появилось уже незаметно какое-то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.

   - Ну, а вы остаетесь в чем были, княжна, - заговорила она. - Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет идти вниз, а вы хоть бы чуть-чуть принарядились.

   Маленькая княгиня подняла свою короткую верхнюю губку над белыми зубами, сама поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее в тайне ее души, она стыдилась этого и старалась перед собою даже скрыть это чувство. Они же (ее золовка уже нарядилась) прямо говорили ей, что она должна сделать то же, предполагая это в порядке вещей. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того, отказаться от этого наряжания повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, некрасивое лицо покрылось пятнами, и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающимся на ее лице, она отдалась во власть мадемуазель Бурьен и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивою. Она была так дурна, что ни одной из них не могла прийти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.

   - Нет, право, мой дружок, это платье нехорошо, - говорила Лиза, - вели подать, у тебя там есть масака. Право. А это нехорошо, слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо.

   Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны. Этого не чувствовали мадемуазель Бурьен и маленькая княгиня; им все казалось, что, ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т.п., то все будет хорошо. Но они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо портило все. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменившая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом ее, маленькою ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.

   - Нет, это нельзя, - сказала она решительно, всплеснув руками. - Нет, Мари, решительно это нейдет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице, пожалуйста, сделайте это для меня, - сказала она горничной, - принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, мадемуазель Бурьен, как я это устрою, - сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.

   Но, когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно все сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.

   - Ну, княжна, - сказала мадемуазель Бурьен, - еще маленькое усилие.

   Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.

   - Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, - говорила она.

   Голоса ее, мадемуазель Бурьен и Кати, которая о чем-то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пенье птиц.

   - Нет, оставьте меня, - сказала княжна.

   И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и они поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.

   - По крайней мере, перемените прическу, - сказала маленькая княгиня. - Я вам говорила, - с упреком сказала она, обращаясь к мадемуазель Бурьен, - что у Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.

   - Нет, оставьте меня, оставьте меня, все это мне совершенно безразлично, - отвечал голос едва удерживающей слезы княжны Марьи.

   Они пожали плечами, сделали жест удивления, признаваясь теперь, что к