Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Первый вариант романа

и интересное.

   - Говорят, что Гарденберг получил табакерку, украшенную брильянтами, а граф Н. - Анненскую ленту 1-й степени, - говорил один.

   - Извините, табакерка с портретом императора есть награда, а не отличие, - говорил другой.

   - Император иначе на это смотрит, - строго перебил другой. - Были примеры и в прошлом, назову вам графа Шварценберга в Вене.

   - Но, граф, это невозможно, - возразил ему другой.

   - Да это факт, - грустно вмешалась Анна Павловна, присаживаясь, и все горячо заговорили вдруг. На Пьерa нашло в это время одно из тех заблуждений чувств, что кажется, что спишь, что все совершающееся есть сновидение, что стоит открыть глаза, и их не будет, и что можно попробовать, сон ли это или действительность, тем, чтобы сделать что-нибудь необыкновенное - ударить кого-нибудь или закричать диким голосом. Он попробовал закричать, и крик его, начавшийся громко, заставил его очнуться. Он переделал крик в кашель и, не обратив на себя особенного внимания, встал и, желая передать кому-нибудь свое весело-насмешливое состояние, оглянул оживленное собрание. "Они ли все уроды, или я урод, но мы чужие", - думал он. Молодой Друбецкой достойно и почтительно сидел несколько позади посланника и чуть заметно, осторожно улыбался его шуткам. Пьер вспомнил живо свой спор в этой гостиной два года тому назад, и он сам себе понравился в прошедшем. Он вспомнил тоже тут бывшего Андрея, их дружбу, их вечер за ужином. "Слава Богу, что он жив. Пойду домой и напишу ему".

   И, незамеченный, он тихо вышел из комнаты. И в карете все время тихо улыбался своей радостной и полной интересов жизни.

  

  

  

   Пьер в 1807 году собрался наконец в свое путешествие по деревням с целью весьма ясно определенной: облагодетельствования своих двадцати тысяч душ крестьян. Цель эта подразделялась на три отдела: 1) освобождения, 2) улучшения физического благосостояния: богадельни, больницы и 3) нравственного благосостояния: школы, улучшение духовенства. Но как только он приехал в деревню, увидал дело на месте, переговорил с управляющим, он увидал, что это дело невозможно. И невозможно преимущественно от недостатка средств.

   Несмотря на богатство графа Безухова, все имения были заложены, и потому невозможно было отпустить на волю всех крестьян, как он это намерен был сделать. Заплатить же долг было невозможно, так как его 600 000 ассигнациями валового дохода не только все расходились, но каждый год он чувствовал необходимость еще занимать. Он чувствовал себя теперь гораздо менее богатым, чем когда он получал свои 10 тысяч от покойного графа. В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет:

   В совет платилось 80 тысяч по всем имениям. Жалованья управляющим по всем имениям 32 тысячи. Князю Василию было дано 200 тысяч. Мелких долгов бездна. Содержание московского дома и княжон 30 тысяч. Подмосковной - 17 тысяч. Пенсий - 16 тысяч. На богоугодные заведения и просьбы - 10 тысяч. Графине за границу - 160 тысяч. Проценты за долги - 73 тысячи. На постройку начатой церкви - 115. Другая половина, громадная половина,

   300 тысяч, расходилась он сам не знал как. Как в московском доме, так и во всех имениях он нашел людей старых, с большим семейством, по двадцать лет живших на счет его отца и ставящих в заслугу продолжительность срока жизни. Невозможно было изменить это положение. Хотел ли он уменьшить конюшни в Москве, он видел старого, заслуженного кучера, еще в Туретчине бывшего с покойным графом.

   - Мне много лошадей, к чему мне? - говорил Пьер, полагая, что кучер войдет в его планы простоты. Но кучер почтительно говорил: "Как прикажете" и "Мне идти?" И на лице его выражалось огорчение и ядовитый упрек недорослю, незаконному, не умевшему соблюдать свое достоинство, ценить людей и поддерживать честь дома графа Безухова. То же было с садовником, с княжнами, с дворецким. Пьер морщился, кусал ногти и говорил: "Ну, хорошо, я подумаю". Все: и конюшня, и сад, и оранжереи, и княжны - оставалось по-старому, и все, независимо от воли графа, жило своей старой жизнью, стоя Пьеру половину его доходов. Прежде еще боялись, как бы он не переменил чего, но потом узнали его и старались только выказать огорчение и готовность к несчастию, в которое он безвинно ввергал их, и знали, что он все оставит по-старому.

   Приехав в главные свои орловские имения, с готовым и одобренным в ложе и Благодетелем (так называли великого мастера ложи) проектом освобождения крестьян и улучшения их физического и нравственного мира, Пьер вызвал к себе, кроме главного управляющего, и всех управляющих имениями и прочел им свой проект и развил в длинной и умной речи свои мысли. Он говорил им, что немедленно будут приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работами, что женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и школы и т.д. Некоторые из управляющих (тут были и мужики-бурмистры) слушали испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф недоволен их замолотом и утайкой хлеба, другие после первого страха находили забавным шепелявение Пьерa и новые неслыханные ими слова, третьи находили просто удовольствие послушать, как говорит барин, четвертые, самые умные, в том числе и главноуправляющий, поняли из этой речи, что с барином обойтись можно.

   После общей речи Пьер с главноуправляющим каждый день занимался. Но, к удивлению своему, он чувствовал, что занятия его ни на шаг вперед не подвигают дела. Он чувствовал, что его занятия происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют его двигаться. С одной стороны, управляющий, выставляя дела в самом дурном свете, показывал Пьерy необходимость уплачивать долги и предпринимать новые работы силами крепостных мужиков, на что Пьер не соглашался. С другой стороны, Пьер требовал приступить к делу освобождения, на что управляющий выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунскому совету и потому невозможность быстрого исполнения. Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно, он предлагал для достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу земель низовых и крымского именья; но все эти операции в речах управляющего связывались с такою сложностью процессов снятий запрещений, истребования разрешений и т.п., что Пьер терялся и только говорил ему: "Да, да, так и сделайте".

   Прошло две недели, и дело освобождения ни на шаг не подвинулось вперед. Пьер бился, хлопотал, но смутно чувствовал, что он не имеет той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело и вертеть колеса. Он стал сердиться, угрожать управляющему и требовать. Управляющий, считавший все эти затеи молодого графа почти безумством, невыгодными для себя, для него, для крестьян, сделал уступку. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов - и научил крестьян прийти к барину с благодарностью за его милости. Пьер разговаривал раза два с крестьянами и, расспрашивая их о их нуждах, убедился еще больше в необходимости для них затеваемых им преобразований. Он нашел в их речах подтверждение всех своих планов, точно так же как управляющий в их речах находил охуждение и доказательство бесполезности всех планов графа. Но Пьер не знал, что в неопределенности речи народа можно найти подтверждение всему, как в словах оракула, и был очень счастлив, когда ему говорили мужики, как они век за него будут Бога молить, за его больницы и школы. Пьер, объехав все орловские деревни, видел своими глазами поднимающиеся кирпичные стены новых зданий больниц и школ.

   "Вот она куда проникла и закипела жизнь, вдохнутая мне нашим священным братством", - думал он радостно, глядя на копошащихся каменщиков и плотников около новых строений. Видел Пьер отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных на бумаге (в сущности работы прибавились, так как в барщинах везде прибавилась постройка своими силами больниц и школ). Управляющий сказал Пьерy, что народ благословляет его и что теперь оброчные, которым был убавлен оброк, строят придел во имя его ангела. Управляющий увещевал графа оставить свои планы освобождения, так как и теперь уже крестьяне вдвое облагодетельствованы против прежнего, и на решительные требования Пьерa продавать леса и крымское именье с тем, чтобы приступить к выкупу, обещал ему употребить все силы для исполнения воли графа.

  

  

  

   После трехнедельного пребывания в деревнях, о котором он послал отчет в ложу, Пьер, счастливый и довольный, уехал назад в Петербург, но, не доезжая Москвы, сделал в 150 верст крюк, чтобы заехать к князю Андрею, которого он не видал до сих пор. Узнав, что князь Андрей живет в Богучарове, вновь отведенном ему отцом в 40 верстах от Лысых Гор, Пьер поехал прямо к нему. Это было весной 1807 года.

   Усадьба, дом, сад, двор, надворные строения - все было такое же новенькое, как и первая трава, и первые березовые листья весны. Дом еще не был оштукатурен, плотники работали ограду, мужики, грязные, оборванные, в одноколках привезли песок, босоногие бабы рассыпали его под руководством немца-садовника, представляя резкий контраст своей грязи с чистотою и изяществом двора, фасада дома и цветников. Мужики, поспешно сдергивая шапки, посторонились перед въезжавшим дормезом Пьерa. Навстречу ему вышла не дворня в казакинах средних бар, не в пудре и чулках, как у него было по старине, а лакей во фраке на новый английский манер.

   - Князь дома?

   - Кушают кофе на террасе. Как прикажете доложить? - почтительно сказал лакей. В Пьерe было что-то, несмотря на его неловкость или скорее вследствие этого, что-то очень внушающее уважение.

   Пьерa поразила противоположность изящества всего окружающего (которое надо было обдумать) с представлением об убитости и горе своего друга. Он поспешно вошел в чистый, с иголочки новый, пахнущий еще сосной, неоштукатуренный, но до малейших подробностей изящно и необыкновенно отделанный дом и, пройдя кабинет, подходил к двери террасы, на которой за окном виднелись белая скатерть, прибор и спина в бархатной шубке.

   День был один из тех ранних, жарких апрельских дней, когда все так быстро растет, что боишься, слишком рано пройдет эта радость весны.

   Резкий, неприятный голос послышался с террасы:

   - Кто там, Захар? Проси в угольную. - Захар остановился, но Пьер обогнал его и, отдуваясь, быстрыми шагами вошел на террасу и ухватил за руку снизу Андрея так скоро, что на лице князя Андрея еще не успело пройти выражение досады, а Пьер уже, подняв очки, целовал его и близко смотрел на него.

   - Это ты, голубчик, - сказал князь Андрей. И при этих словах Пьерa поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах, лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Пьер, расспрашивая и рассказывая, не переставал наблюдать и удивляться происшедшей перемене. Не то что он похудел, побледнел, возмужал, но взгляд этот и морщинка на лбу выражали сосредоточение на чем-то одном, долго поражали, пока он не привык.

   При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог установиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей кампании, о ране, о болезни, о планах на будущее (о смерти жены Андрей не говорил), на вопросах князя Андрея о женитьбе, разрыве, дуэли и масонстве. (Они не писали друг другу, не умели. Как князю Андрею наполнить пол-листика? Один только раз Пьер писал рекомендательное письмо Долохову.)

   Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в суждениях князя Андрея, к которым часто примешивалась грустная насмешка над всем, что прежде составляло его жизнь, - желания, надежды счастья и славы. И Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастье и на добро неприличны. Ему совестно было высказывать все свои новые масонские мысли и поступки, и он сдерживал себя.

   - Служить я больше не буду никогда, - сказал князь Андрей. - Я ли не гожусь для нашей службы или служба не годится для меня, я не знаю, но мы не пара. Я даже думаю, что не гожусь я. - Он улыбнулся. - Да, мой дружок, много, много мы изменились с тех пор. Гордости ты во мне не найдешь теперь. Я смирился. Не перед людьми, потому что они большей частью хуже меня, но перед жизнью смирился. Сажать деревья, воспитывать ребенка, для забавы упражняться в умственной игре, коли это забавляет кое-как меня. (Вот видишь, читая Монтескье, делаю выписки. Зачем? Так, время убиваю.) Вот они, - он указал на мужиков, - с песком то же делают и хорошо.

   - Нет, вы не изменились, - сказал Пьер, подумав. - Ежели у вас нет гордости честолюбия, у вас та же гордость ума. Она-то и есть гордость, и порок и добродетель.

   - Какая же гордость, мой друг, чувствовать себя виноватым и бесполезным, а это я чувствую и не только не ропщу, но доволен.

   - Отчего виноватым? - Они были уже в кабинете в это время. Андрей указал на чудесный портрет маленькой княгини, которая как живая смотрела на него.

   - Вот отчего, - сказал он, размягченный присутствием милого ему человека: губа его задрожала, он отвернулся.

   Пьер понял, что Андрей раскаивался в том, что он мало любил свою жену, и понял, как в душе князя Андрея это чувство могло дорасти до страшной силы, но он и не понимал, как можно было любить женщину. Он замолчал.

   - Ну, вот что, моя душа, - сказал князь Андрей, чтоб переменить разговор. - Я здесь на биваках. Я приехал только посмотреть.

   Я нынче еду опять к старику и к моему мальчишке. Он там у сестры. Я тебя познакомлю с ними. Мы поедем после обеда.

   За обедом зашел разговор о женитьбе Пьерa и о всей истории разрыва. Андрей спросил его, как это случилось. Пьер покраснел багрово, опять так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо заговорил:

   - После, после, я вам расскажу когда-нибудь. - Он задыхался, говоря это.

   Андрей вздохнул и сказал, что то, что случилось, должно было ждать, что счастливо, что так кончилось и что удержал еще какую-нибудь веру в людей.

   - Мне очень, очень жаль тебя.

   - Да, все это кончено, - сказал Пьер, - и какое счастье, что я не убил этого человека. Этого бы я век не простил себе.

   Князь Андрей смеялся.

   - Э, на войне бьют таких же людей, - сказал он. - И все находят это очень справедливым. А убить злую собаку даже очень хорошо. Что справедливо и несправедливо - не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым. Надо только жить так, чтоб не было раскаяния. Правду Жозеф Местр сказал: "В жизни только два действительные несчастия: угрызение совести и болезнь. И счастье есть только отсутствие этих двух зол". Жить для себя, избегая только для себя этих двух зол, вот вся моя мудрость теперь. - Князь Андрей замолчал.

   - Нет, я жил только для себя, - начал Пьер, - и этим я только погубил свою жизнь. Нет, я с вами не могу согласиться. Нет, лишь теперь я начинаю понимать все значение христианского учения любви и самопожертвования.

   Андрей молча глядел своими потухшими глазами на Пьерa и кротко, насмешливо улыбался.

   - Поедем скорее к сестре, к княжне Марье, с ней вы сойдетесь. Вот, душа моя, какая разница между нами: ты жил для себя, - сказал он, - и чуть не погубил свою жизнь, и узнал счастье, только когда стал жить для других, а я испытал диаметрально противоположное. Я жил для славы (ведь что ж слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы). Так я жил для других и не почти, а совсем погубил свою жизнь, и с тех пор стал спокоен, как живу для одного себя.

   - Как для одного себя, а сын, сестра, отец? - сказал Пьер.

   - Да это все тот же я, это не другие, - продолжал Андрей. -

   А другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете этот источник заблуждения и зла, le prochain - это те твои орловские мужики, от которых ты сейчас приехал и которым ты хочешь делать добро. - И он посмотрел на Пьерa насмешливо-вызывающим взглядом. Он, видимо, как человек, не вполне еще убедившийся в своих новых взглядах и не имевший еще случая их высказать, вызывал Пьерa.

   - Вы шутите, - можно ли это говорить? - сказал Пьер, оживляясь. - Какое же может быть заблуждение и зло в том, что несчастные люди - наши мужики, люди такие же, как мы, вырастающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как образ и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных истинах, верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Мы можем думать иначе, но им это другое дело. Какое же зло и заблуждение, что люди умирают от болезни, от родов без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, несомненное благо то, что он не имеет дня, ночи покоя, и что я дам отдых и досуг?.. - говорил Пьер, оживляясь и шепелявя. - И я это сделал. И вы не только меня не разуверите, что это не благо, но не разуверите, чтоб вы сами этого не думали.

   Андрей все молчал и улыбался.

   - А главное, - продолжал Пьер, - наслаждение делать это добро есть естественное счастье жизни.

   - Да, это другое дело, - начал князь Андрей. - Я строю беседку в саду, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. Но что справедливо, что добро, предоставь судить тому, кто все знает, а не нам. Ты говоришь: школы, - продолжал он, загибая палец, - поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное счастье есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его.

   Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему ни моего ума, ни моих чувств, ни моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для тебя и для меня труд умственный. Ты не можешь не думать.

   Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра от того, что я думаю и не могу не думать; так он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак. Как я не перенесу его страшного физического труда, я умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье... что, бишь, еще ты сказал?

   Князь Андрей загнул третий палец.

   - Ах да. Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил кровь, вылечил, и он калекой будет ходить десять лет всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал, а то ты из любви к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала...

   Князь Андрей высказывал с особенным увлечением свои мысли разочарования, как человек, долго не говоривший. И взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения. Он во всем противоречил Пьерy, но, противореча, казалось, сам колебался в том, что он говорил, и рад был, когда Пьер сильно оспаривал его.

   - Я не понимаю только - как можно жить с такими мыслями, - говорил Пьер. - На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Петербурге, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, все мне гадко, главное - я сам, я не умываюсь, не ем... ну как же вы...

   - Да, такие же мысли, но не совсем такие, - отвечал князь Андрей. - Я вижу, что это так, что все бессмысленно, гадко, но я живу - и в этом не виноват; стало быть, надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.

   - Ну что же вас побуждает жить? С такими мыслями будешь сидеть не двигаясь, не предпринимая...

   - То-то и скучно, что жизнь не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, и вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители; я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтоб иметь свой угол, где можно быть покойным. Теперь ополчение, в котором меня тоже не хотят оставить в покое.

   - Отчего вы не служите?

   - После Аустерлица?! - мрачно сказал князь Андрей. - Нет, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду. Ежели бы Бонапарт стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, - успокаиваясь, продолжал князь Андрей, - теперь ополчение, отец назначен главнокомандующим третьего округа, и единственное средство мне избавиться от службы - это пойти к нему в помощники.

   - И вы поступаете?

   - Да, я уже утвержден. - Он помолчал немного. - Вот как все делается, душа моя, - продолжал он, улыбаясь. - Я бы мог отделаться, но знаешь, отчего я пошел? Ты скажешь, что я подтверждаю твои теории о делании добра. Я пошел оттого, что, с тобою я буду откровенен, отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком цельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти и теперь этой властью, данной государем ополченным главнокомандующим. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому, он бы повесил протоколиста в Юхнове. Ну, так я пошел потому, что, кроме меня, никто не имеет влияния на отца, и я кое-где спасу его от поступка, в котором бы он после мучался.

   - А, ну так вот видите...

   - Да, но не так, как ты думаешь, - продолжал князь Андрей. - Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие-то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца - то есть опять себя же.

   Князь Андрей в первый раз со времени приезда Пьерa теперь, после обеда, оживился. Глаза его весело блестели, в то время как он старался доказать Пьерy, что никогда в его поступке не было участия, желания добра ближнему.

   - Ну вот, ты хочешь освободить крестьян, - продолжал он. - Это очень хорошо. Но не для тебя, не для меня и еще меньше для крестьян. Ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь. Ежели их бьют, секут и посылают в Сибирь, то им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как был прежде; а нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние, грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого я бы желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и все делаются несчастнее и несчастнее.

   Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.

   - Так вот кого и чего жалко: человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их задниц и лбов, которых сколько ни секи, сколько ни брей, все останутся такими же задницами и лбами.

   - Правильно, правильно, - закричал Пьер, которому понравилось это новое воззрение на занимавшее его дело.

   Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьерa, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что находился в очень хорошем расположении духа.

   - Как я тебе рад! Как рад! - говорил он.

   Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погружен в свои мысли.

   - А ты любишь детей? - спросил он потом после молчания. - Смотри же, скажи мне правду, как он тебе понравится.

   Пьер коротко обещался.

   - А как ты странно переменился, - сказал князь Андрей. - И к лучшему, к лучшему.

   - А вы знаете, отчего я переменился? - сказал Пьер. - Лучше я не найду времени говорить с вами. - Вдруг он повернулся всем телом в коляске. - Дайте руку, - и Пьер сделал ему масонский знак, на который Андрей не ответил ему рукою.

   - Неужели ты масон? - сказал он. - Если вы верите в нечто выше этого...

   - Не говорите этого, не говорите этого, я сам то же думал.

   Я знаю, что такое масонство в глазах ваших.

   Пьер все не говорил. Он думал о том, что надо ему открыть Андрею учение масонства; но как только он придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит все его учение, и он боялся начать и выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.

   - Нет, отчего же вы думаете, - вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, - отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.

   - Да ты про что?

   - Про жизнь, про назначение человека, про царство зла и беспорядка. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло вы знаете что? Масоны. Нет, вы не улыбайтесь, масонство это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. - И он начал излагать Андрею масонство, как он понимал его и в чем едва ли согласились бы с ним его братья каменщики. Он говорил, что масонство есть учение мудрости, учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков, учение, признающее в человеке первенствующими его способность совершенствования себя, помощь ближнему, искоренение всякого зла и распространение этого учения равенства, любви и знания.

   - Да, это было бы хорошо, но это иллюминатство, которое преследуется правительством, которое известно и потому бессильно.

   - Я не знаю, что иллюминатство, что масонство, - заговорил Пьер, входя в состояние речистого восторга, в котором он забывался, - и знать не хочу. Я знаю, что это мои убеждения и что в этих убеждениях я нахожу сочувствие единомышленников, которым нет числа в настоящем, нет числа в прошедшем и которым принадлежит будущее. Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; все остальное есть сон, - говорил он. - Вы поймите, мой друг, что вне этого союза все исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам руку, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал, частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах.

   Князь Андрей, молча глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьерa нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что Андрей не перебьет его. Он уже перестал бояться насмешливого или холодного возражения и желал только знать, как принимаются его слова.

   Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они молча прошли на паром и, облокотившись, стояли у перил. Князь Андрей молча смотрел вдоль по разливу, блестящему от заходящего солнца.

   - Ну, что же вы думаете об этом? Что же вы молчите?

   - Что я думаю? Я слушаю тебя. Все это так. Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека и законы, управляющие миром. Да кто же мы - люди. Отчего же вы все знаете, а я не знаю, и ты, один человек, не знаешь, что ты такое?

   - Как не знаю? - с жаром заговорил Пьер. - Нет, я знаю. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом бесчисленном количестве существ, в котором проявляется божество, - высшая сила, как хотите, что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница, которой я не вижу конца внизу, она теряется в растениях, полипах. Отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше до высших существ. Вы читали Гердера. Это величайший философ и мудрец. Он говорит... - и Пьер начал излагать все учение Гердера, тогда бывшее еще совершенно новым учением, которое было до глубины понято и прочувствовано Пьером.

   Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, все стоял, махая руками, и говорил своим шепелявым голосом. Князь Андрей все в той же неподвижной позе слушал его и, не опуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу.

   - Нет, мой друг, - кончил Пьер, - есть Бог на небе и добро на земле.

   Князь Андрей вздохнул детски и лучистым, детским нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся, восторженное, но все робкое перед первенствующим другом лицо Пьерa.

   - Да, коли бы это так было! - сказал он. - Однако пойдем садиться.

   И, выходя с парома, князь Андрей взглянул на высокое, чистое небо, и в первый раз после Аустерлица увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, исходя кровью и умирая. Увидав это небо, он вспомнил и весь тогдашний склад мыслей и удивился, как мог он потом, войдя в старую колею мелких забот жизни, забыть все это. Пьер не убедил его. Все разумные доводы Пьера поражали его только своей холодностью, но любовное оживление Пьерa, державшегося за свои убеждения, как за спасительную доску, его видимое желание передать испытываемое им счастье от этих убеждений своему другу, более всего эта застенчивость Пьерa, в первый раз принявшего тон поучения с человеком, с которым он прежде всегда и во всем соглашался, - все это в соединении с чудным апрельским вечером и тишиною воды сделали то, что князь Андрей почувствовал опять высокое вечное небо, почувствовал себя размягченным и с теми силами молодой жизни, бившимися в нем, которые он считал уже прожитыми.

   - Отчего же? - сказал князь Андрей на настоятельное требование ввести его в масонскую ложу. - Отчего же? Мне это нетрудно, а вам доставит большое удовольствие.

  

  

   В 1807 году жизнь в Лысых Горах мало изменилась. Только на половине покойной княгини была детская, и вместо нее жил там маленький князек с Бурьен и нянькой-англичанкой. Княжна кончила свои математические уроки и ходила только здороваться по утрам в кабинет отца, когда он бывал дома. Старый князь был назначен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, опре?деленных тогда по всей России. Старый князь настолько оправился после возвращения сына, что не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем. Он был все такой же, но только чаще в последнее время по утрам, натощак, и перед обедом находили на него минуты бешенства, в которых он был ужасен для подчиненных и невыносимо тяжел для домашних.

   На церковном кладбище возвышался над могилой княгини новый памятник, часовня с мраморной статуей плачущего ангела. Старик князь однажды зашел в эту часовню и, сердито засморкавшись, вышел оттуда. Князь Андрей тоже не любил смотреть на этот памятник, ему казалось, вероятно, так же как и отцу, что лицо плачущего ангела было похоже на лицо княгини, и лицо это говорило то же: "Ах, что вы со мной сделали! Я все отдала вам, что могла, а вы что же со мною сделали?" Только княжна Марья охотно и часто ходила в часовню, стараясь передавать свои чувства ребенку, водила с собою маленького племянника и пугала его своими слезами.

   Старый князь только что приехал из губернского города по делам службы, и, как это обыкновенно с ним бывало, деятельность оживила его. Он приехал весел и был особенно рад приезду сына с гостем, которого он не знал еще лично, но знал по отцу, с которым он бывал дружен. Князь Андрей ввел Пьерa в кабинет к отцу и тотчас же пошел на половину княжны Марьи и к сыну. Когда он вернулся, старик с Пьером спорили, и по оживленным старым глазам отца и его крику Андрей заметил с удовольствием, что Пьер пришелся по сердцу старику. Они спорили, как и надо было ожидать, о Бонапарте, о котором всякого нового приезжего как будто экзаменовал князь Николай Андреевич. Старик все не мог переварить славы Бонапарта и доказывал, что он плохой тактик. Пьер, хотя и много изменивший взгляд на своего прежнего героя, все еще считал его гениальным человеком, хотя и обвинял его за измену идеям революции. Этого взгляда старый князь вовсе не понимал. Он судил Бонапарта только как полководца.

   - Что ж, по-твоему, он умно стал теперь задом к морю? - говорил старик. - Как бы не Кусгевены (так он называл Буксгевдена), ему бы жутко стало.

   - В этом-то и сила его, - возражал Пьер, - что он презирает предания военные, а во всем действует по-своему.

   - Да, по-своему и под Аустерлицем стал между двух огней...

   Но в это время вошел князь Андрей, и князь замолк.

   Он никогда при сыне не говорил об Аустерлице.

   - Все об Бонапарте, - сказал князь Андрей с улыбкой.

   - Да, - отвечал Пьер, - помните, как мы два года тому назад смотрели на него.

   - А теперь, - сказал князь Андрей, - теперь для меня ясно, что вся сила этого человека в презрении к идеям и в лжи. Надо всех только уверить, что мы всегда побеждаем, и будем побеждать.

   - Расскажи, князь Андрей, про аркольскую лужу, - сказал старик и вперед захохотал.

   Этот рассказ старик слышал сто раз и все заставлял повторять его. Рассказ этот состоял в подробности о взятии Аркольского моста в 1804 году, который князь Андрей, бывши в плену, узнал от одного бывшего очевидца, французского офицера. В то время еще более, чем теперь, был прославляем и всем известен мнимый подвиг Бонапарта, бывшего еще главнокомандующим, на Аркольском мосту. Рассказывалось, и печаталось, и рисовалось, что французские войска замешкались на мосту, обстреливаемые картечью. Бонапарт схватил знамя, бросился вперед на мост, и, увлеченные его примером, войска последовали за ним и взяли мост. Очевидец передал Андрею, что ничего этого не было. Правда, что на мосту замялись войска и, несколько раз посылаемые вперед, бежали, правда, что сам Бонапарт подъехал и слез с лошади, чтоб осмотреть мост.

   В то время, как он слез позади, а не впереди войск, войска, бывшие впереди, побежали назад в это время и сбили с ног маленького Бонапарта, и он, желая спастись от давки, попал в наполненную водой канаву, где испачкался и промок и из которой его с трудом вынули, посадили на чужую лошадь и повезли обсушивать. А мост так и не взяли в тот день, а взяли на другой, поставив батареи, сбившие австрийские...

   - Вот как слава приобретается французами, - хохоча своим неприятным смехом, говорил старик, - а он в бюллетенях велел написать, что он с знаменем шел на мост.

   - Да ему не нужно этой славы, - сказал Пьер, - его лучшая слава - усмирение террора.

   - Ха-ха-ха - террора... Ну, да будет. - Старик встал. - Ну, брат, - обратился он к Андрею, - молодец твой приятель. Я его полюбил. Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он все врет, а так и подмывает с ним спорить. С ним и старину вспомнил, как с его отцом в Крыму были. Ну, идите, - сказал он. - Может быть, приду ужинать. Опять поспорю. Ступай, дружок. Мою дуру, княжну Марью, полюби.

   Князь Андрей повел Пьерa к княжне Марье, но княжна Марья не ожидала их так рано и была в своей комнате с своими любимыми гостями.

   - Пойдем, пойдем к ней, - сказал князь Андрей, - она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми, поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. Это курьезно, право.

   - Что это такое - божьи люди? - спросил Пьер.

   - А вот увидишь.

   Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадками перед киотами на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами и в монашеской рясе. На кресле, подле, сидела старушка в черном платке на голове и плечах.

   - Андрей, почему ты не предупредил меня? - сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка против коршуна. - Рада вас видеть. Очень рада, - сказала она Пьерy, в то время как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастье с женой и, главное, его доброе, несмелое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными лучистыми глазами и, казалось, говорила: "Я вас очень люблю, но, пожалуйста, не смейтесь над моими".

   - А, и Иванушка опять тут, - сказал Андрей, указывая улыбкой на молодого странника, в то время как сестра его говорила с Пьером.

   - Андрей! - умоляюще сказала княжна Марья.

   - Ты знаешь, это женщина, - сказал Андрей Пьерy.

   - Андрей, ради бога, - повторила княжна Марья. Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи было привычное, установившееся между ними отношение.

   - Но, мой добрый друг, - сказал князь Андрей, - ты бы должна была бы быть мне благодарна за то, что я объясняю твою интимность с этим молодым человеком.

   - Право? - сказал Пьер, любопытно и серьезно (за что особенно благодарна ему была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.

   Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка тем мерным голосом, в себя, особенно, когда она говорила о святости, разговорилась с князем Андреем. Иванушка-женщина, стараясь говорить басом, попивал чай, тоже не смущаясь, отвечал князю Андрею.

   - Так в Киеве была? - спрашивал старуху князь Андрей.

   - Была, отец, отец Амфилохий благословил. Очень ослабел, матушка, - обратилась она к княжне Марье. - Кажется, в миру спасется. Худой-прехудой, а к благословенью подойдешь, ручка ладаном пахнет. В пещеры ходила. Нынче в пещерах вольно стало. Монахи знают меня. Дадут ключ, я и хожу, угодникам прикладываюсь, всем помолюсь, слава тебе, Господи.

   Все молчали, одна странница говорила мерным, спокойным голосом.

   - А еще где была? - спросил князь Андрей. - У матушки была?

   - Полно, Андрей, - сказала княжна Марья. - Не рассказывай, Пелагеюшка.

   - И, что ты, матушка, отчего ж не рассказывать. Ты думаешь, он смеется. Нет, он добрый, богобоязненный, он мне, благодетель, десять рублей дал, я помню. В Калязине была. В Калязине, матушка, Пресвятая Богородица открылась, уподобилась видеть, чудотворная икона. Вот чудеса, отец, у ней миро из щечки течет.

   - Ну, хорошо, хорошо, после расскажешь, - краснея, сказала княжна Марья.

   - Позвольте у нее спросить, - сказал Пьер. - Как же миро?

   - Так и течет, голубчик, из щечки-то матушки, благовоние такое, отец.

   - И вы верите этому? - сказал Пьер.

   - Как же не верить-то? - испуганно сказала странница.

   - Да ведь это обман.

   - Ах, отец, что говоришь! - с ужасом оказала Пелагеюшка, обращаясь за защитой к княжне Марье.

   - Что ж, он правду говорит, - сказал князь Андрей.

   - Господи Иисусе Христе, - крестясь, сказала странница, - и ты тоже. Ох, не говори, отец. Так-то один анарал не верил, сказал: "Монахи обманывают", - да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Пресвятая Богородица и говорит: "Уверуй мне, я тебя исцелю". Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его, слепого, прямо к ней; подошел, упал, говорит: "Исцели! Отдаю, - говорит, - тебе все, что царь жаловал". Сама видела, звезда в ней так и вделана. Что ж, прозрел! - обратилась она к княжне Марье.

   Княжна Марья краснела. Иванушка лукавыми глазами глядел на всех исподлобья.

   Князь Андрей не мог удержаться, чтобы не посмеяться, - так он привык, любя, дразнить сестру.

   - Значит, в генералы и матушку произвели.

   - Отец, отец, грех тебе, у тебя дети, - вдруг злобно и испуганно заговорила странница, вся красная, все оглядываясь на княжну Марью. - Грех, что ты сказал такое. Бог тебя прости. - Она перекрестилась. - Господи, прости его. Матушка, что ж это? - Она встала и, чуть не плача, стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно и жалко того, кто это сказал, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это. Теперь княжне Марье не нужно было просить Андрея. Он сам и особенно Пьер старались успокоить странницу и убедить ее, что никто не думал этого, что это с языка сорвалось. Странница успокоилась, и она долго потом рассказывала про счастье ходить одной по пещерам, про благословение отца Амфилохия и т.д. Потом она запела кант.

   И княжна Марья, отпустив их ночевать, повела брата и гостя к чаю.

   - Вот, граф, - говорила княжна Марья, - Андрей не хочет согласиться со мной, что странствие есть великое дело. Бросить все, все связи, радости жизни, и идти, рассчитывая на одну милостыню, по миру, молиться за всех, за благодетелей и за врагов.

   - Да, - говорил князь Андрей, - ежели бы это сделала ты, для тебя бы это было жертва, а для них карьера.

   - Нет, ты не так понимаешь. Ты послушай, что они говорят.

   - Я слушал, я слышу только невежество, заблужде