Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Первый вариант романа

ify">   - Вот как, - сказал батальонный командир.

   Ростов поехал далее. Вместо того, чтобы ехать по рядам войск, уже подъезжая к авангарду, он выехал вперед и поехал по цепи. Это было ближе. Проскакав с версту, он дал отдохнуть лошади и думал о своем любимом предмете мысли - о государе и о возможности ближе узнать его. "Вдруг еду в темноте, и он тут и скажет: "Поезжай узнай, что там!" - Повсюду поеду, поеду узнаю, привезу сведения. Он скажет..."

   - Кто идет, говори, не то убью, - послышался ему вдруг крик часового.

   Ростов вздрогнул и испугался.

   - Георгий, Ольмюц, дышло, - отвечал он машинально лозунг нынешнего дня. "Экие скучные, подумать, как они не перепутаются". Он оглянулся вокруг себя и особенно вперил глаза в ту левую сторону, где был неприятель и куда он хотел идти, но ничего нельзя было видеть и тем страшнее было.

   Месяц зашел за тучи.

   "Где я? Уж не заехал ли я за цепь? - подумал Ростов. Ему стало страшно, хотелось спросить у гусара и совестно было. - Убьют ни за грош. А не нынче убьют, завтра убьют. Ох, скверно. Однако спать хочется, ужасно хочется". - Он с усилием открыл глаза.

   Месяц вышел из-за туч. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что-то. Но месяц опять зашел. "Выстрелит оттуда кто-нибудь и убьет. Напрасно я поехал, - думал Ростов. - Убьют, черт возьми, не нынче, так завтра, все равно. Только бы заснуть, да государя увидать. Должно быть, снег - это пятно - une tache, tache, - думал Ростов. - Вот тебе и не таш. Наташа, сестра, черные глаза. На... ташка... Вот удивится, когда я ей скажу, как увидал я государя! Наташка... ташку возьми. Нихт ферштейн, немец, да". И он, опустившись головой до гривы лошади, поднялся. "Да, бишь, что я думал? - не забыть. Убьют завтра, нет, не то, это после. Да. На ташку наступить, наступить. Тупить нас - кого? Гусаров. А убьют все равно. А гусары и усы. По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал об нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев. Неужели я буду старик, - гадко, гадко, старик, старик, старичок... А тут и молодого убьют все равно. Только бы государь за это не разлюбил. Да все это пустяки. Главное теперь - государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет, это я не смел. Жалко, что убьют.

   Я бы ему все рассказал. Солдаты-то ничего не сказали, только стул сожгли. И правда, все равно убьют. Да это пустяки, и главное - не забывать, что я нужное-то думал. Да. На ташку наступить. Да, да, да. Это хорошо". И он совсем было упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что стреляют в него и режут.

   - Что? Что? Что, напали? Руби? Что? - заговорил, очнувшись, Ростов, в то же мгновение, как он открыл глаза, увидав перед собой яркий красный свет, и услыхал протяжные крики тысячи голосов, как ему показалось в первую минуту, в десяти шагах от него со стороны неприятеля.

   - Должно, он куражится, - проговорили солдаты, указывая влево. Далеко, гораздо дальше, чем показалось Ростову в первую минуту, он увидал на том самом месте, где ему казалось прежде что-то белое, он увидал распространяющиеся огни все по одной линии и услыхал протяжные далекие крики, вероятно, несколько тысяч голосов французов.

   - Ты думаешь, что это такое? - проговорил Ростов, стараясь успокоиться и оборачиваясь к гусару.

   - Да так, радуются, ваше благородие.

   Огни и крики продолжались с четверть часа.

   "Что такое это может быть? - подумал Ростов. - Нападают они, пугают, или уверены, что победили уже кого-нибудь? Странно! Ну, да Бог с ними. Да что, бишь, государь мне говорил? Да, да.

   На - ташку нас - тупить".

   - Ваше благородие, вот генерал, - сказал гусар.

   Ростов очнулся и увидал перед собой Багратиона. Багратион с князем Долгоруким, адъютантами, которые тоже выехали посмотреть на странное явление огней и криков неприятельской армии, и Ростов встретил их на аванпостах и передал бумагу начальнику.

   - Поверьте, князь, - говорил Долгорукий, - что это больше ничего как хитрость, он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.

   "И что им за дело, - думал Ростов, падая от сна, - все равно".

   - Что ж, это может быть, - сказал князь Багратион, - да вот мы сейчас узнаем. - И князь Багратион распорядился послать казачью сотню в объезд, гораздо правее горевших огней. - Ежели шум и огни только в оставленном арьергарде, то это место направо, куда я посылаю казаков, должно быть уже не занято.

   Через десять минут ожидания, во время которых все продолжались крики и огни на неприятельской стороне, в тишине ночи из того места направо, куда спустились казаки, послышалось несколько ружейных выстрелов, и казачья сотня, которой велено сейчас же отступить, если она встретит неприятеля, на рысях вышла из-под горы.

   - Ого, вот как, - сказал князь Багратион, услыша выстрел, - нет, видно, еще не все ушли, князь. До завтрашнего утра. Завтра все узнаем, - сказал князь Багратион и поехал назад к дому, который он занимал.

   "До завтра, завтра, - думал Ростов, следуя за генералами. - Завтра увидим, убьют нас или нет, а нынче спать". - И едва слезши с лошади, он тут же, на крыльце князя Багратиона заснул, не сняв даже фуражки, облокотившись головой на перила.

   Ежели бы взгляду Николая Ростова возможно было сквозь мрак осенней ночи проникнуть на ту сторону, где светились огни неприятеля, в то время, как он ехал по передовой линии, то в одном месте французских аванпостов, не более как на тысячу шагов отделенных от него, он бы увидал следующее: без бивуачных огней, в темноте, стояли козлы ружей пехоты, около них ходили часовые, и позади козел, на голой земле и на соломе, закутанные в плащи лежали французские солдаты, за кучкою солдат стояла палатка. У палатки стояла верховая лошадь и кавалерист. Молодой француз?ский офицер вышел из палатки и кликнул сержанта. За ним вышел другой француз в адъютантской форме. Капралы крикнули сбор, и спавшие солдаты, потягиваясь, встали и через пять минут столпились около двух офицеров.

   - Солдаты! Приказ императора! - провозгласил офицер, входя в круг толпящейся роты.

   Пехотный солдат держал, прикрывая рукою, сальную свечку, чтобы осветить бумагу. Огонь заметался, задрожал и потух. Офицер прокашлялся, ожидая свечи. Солдат связал пук соломы, укрепив его на палке, зажег у костра, поднял над головою офицера, освещая его. Едва только догорал один пук, как зажигался другой, и офицер мог читать, не прерываясь, весь знаменитый приказ императора. В то время, как солдат увязывал пук соломы, адъютант сказал офицеру, державшему приказ:

   - Ведь вот они, а нет возможности узнать, что там происходит, - сказал он, указывая на русских.

   - Император все узнает, - ответил пехотный офицер. - Внимание!

   И он стал читать приказ с некоторой напыщенностью, как на театре.

   Во время чтения три верховые подъехали и остановились позади рядов солдат, слушавших приказ. По окончании чтения офицер взмахнул бумагой над головой и крикнул: "Да здравствует император!" - и солдаты дружно подхватили торжественный крик. В это время всадник, в треугольной шляпе и серой шинели, выдвинулся вперед, в круг освещения горевшего пука соломы. Это был император. Большинство солдат видали его лицо. И, несмотря на черную тень, падавшую на верхнюю часть его лица от треугольной шляпы, тотчас узнали и, расстраивая ряды, окружили его.

   Крики усилились, так что непонятно было, как так мало солдат могли кричать так громко. Один из солдат вздумал зажечь еще два пука соломы, чтобы более осветить лицо императора, другие последовали примеру первого солдата, по всей линии загорелись пуки соломы. Солдаты соседних рот и полков бежали к тому месту, где стоял император, и все более, более распространялся по линии свет зажженных пуков соломы, дружнее сливались и распространялись крики.

   И это-то были те крики, огни, которые поразили в эту ночь не одного Ростова, Багратиона и Долгорукого, но все передовые полки русской армии, стоявшие уже на Аустерлицком поле.

   Мы искали Наполеона и полагали застать его в полном отступлении, мы боялись даже, что не успеем догнать его. Армия наша двигалась поспешно и беспорядочно (то, что было так подробно обдумано по планам и карте, далеко не могло быть так исполнено в действительности); и потому, в начале дня встретив французов и не успев занять ту позицию, которую предполагалось, мы не имели никакой позиции, исключая той, в которой застал нас рассвет. Наполеон же, получив ли изменническое сведение о нашем намерении или угадав его, выбрал перед Брюнном лучшую позицию и вместо того, чтобы отступить, как мы предполагали, выдвинулся вперед всеми массами своих войск к самой линии своих аванпостов.

   Те огни и крики, которые поразили наших накануне, были крики приветствия императору и пуки зажженной соломы, с которыми бежали за ним солдаты, когда он объезжал аванпосты, приготавливая свои полки к сражению.

   Накануне сражения, которым мы думали врасплох застать его, по французским войскам был прочтен следующий приказ Наполеона:

   "Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же батальоны, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, - могущественны, и, пока они будут идти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашею обычною храбростью, внесете в неприятельские ряды беспорядки и смятение; но ежели победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.

   Под предлогом увода раненых не расстраивать ряды. Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, которые воодушевлены такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы сможем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.

   Наполеон".

   Итак, выгода в неожиданности вдвойне была на его стороне. Мы ждали выгоды своей позиции и своего неожиданного нападения и встретили его неожиданное нападение без всякой позиции. Все это не мешало тому, чтобы план атаки, составленный австрийцами, не был очень хорош, и чтобы мы не могли, в точности исполнив его, разбить правое крыло Наполеона, удержав центр, отбросить его в Богемские горы, отрезав от Венской дороги. Все это могло быть, ежели бы на нашей стороне было не количество войска, не новейшее смертельнейшее боевое орудие, не больший порядок в продовольствии войска, даже не искусство военачальников, но ежели бы на нашей стороне было то, что нельзя взвесить, счесть и определить, но то, что всегда и везде при всех возможных условиях неравенства решало, решает и будет решать участь сражения, - ежели бы на нашей стороне была высшая степень настроенности духа войска.

   Ночь была темная, облачная, изредка проглядывал месяц, костры пылали всю ночь в обоих лагерях, на расстоянии пяти верст друг от друга. В пять часов утра еще было совсем темно, войска центра, резервов и левого фланга стояли еще неподвижно, как на правом фланге зашевелились колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, которые должны были первые опуститься с высот, атаковать французский левый фланг и отбросить его в Богемские горы. Дым от костров, в который бросали все лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали. Солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, в которые бросалось все деревянное, греться и закуривать.

   Австрийцы колонновожатые, вызывая почему-то насмешки, сновали между русскими войсками и служили предшественниками выступления: как только показывался австриец около полкового командира, все начинало шевелиться. Солдаты сбегались от костров в ряды, прятали в голенища трубочки и строились, офицеры обходили ряды, обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки, по команде трогались и крестились, звучал топот тысяч ног, и колонны двигались, не зная куда и не видя от окружающих людей и от усиливающегося тумана новой местности, в которую они вступали.

   Солдат двигается в полку, как моряк на корабле. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные и опасные широты ни вступил он, вокруг него, как для моряка, все те же свои знакомые палубы, мачты, канаты, и так для солдата те же товарищи, ряды, штыки, начальство. Солдат редко интересуется знать те широты, в которых находится весь корабль его. Но в день сражения, бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего-то решительного и значительного. Солдаты возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них. Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны все в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив, то впереди, то сзади, со всех сторон, узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе знать, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.

   - Ишь ты, и курские прошли, - говорили в рядах.

   - Страсть, братец ты мой, что войска нашего собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва - одно слово!

   Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не поговорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились повеселить солдата), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу все в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное чувство сознания совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относить причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что идет величайшая путаница, которую наделали колбасники.

   - Что стали-то? Али загородили? Или уж наткнулись на француза?

   - Нет, не слыхать. А то палить бы стал.

   - То-то торопили выступать, а выступили - стали бестолку посереди поля, - все немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые.

   - То-то я бы их и пустил наперед. А то небось позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.

   - Да что, скоро ли там. Кавалерия, говорят, дорогу загородила, - говорил офицер.

   - Эх, немцы проклятые, своей земли не знают! - говорил другой.

   - Вы какой дивизии? - кричал, подъезжая, адъютант.

   - Восемнадцатой.

   - Так зачем же вы здесь? Вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.

   - Вот распоряжения-то дурацкие; сами не знают, что делают.

   Потом проезжал генерал и сердито не по-русски кричал что-то.

   - Тафа-лафа, - а что бормочет, ничего не разберешь, - говорил солдат, когда проехал генерал. - Расстрелял бы я их, подлецов!

   - В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения!

   Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, ведено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось в голове пехоты, и пехота должна была ждать.

   Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал раскричался до бешенства, требуя, чтобы остановлена была конница. Австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. Наконец, после часовой задержки, войска двинулись вперед и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой вы?стрел, и в лощине над речкою Гольдбахом началось дело.

   Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские, лениво и медленно перестреливаясь с неприятелем, продвигались вперед и опять останавливались, не получая вовремя приказаний от начальников и адъютантов, которые блуждали по туману и незнакомой местности, не находя своих частей войск.

   Так началось дело для 1-й, 2-й и 3-й колонны, которые спустились вниз. 4-я колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах. В низах, где началось дело, был все еще густой туман, наверху прояснилось, но все не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас, или он был тут, в этой черте тумана, никто не знал до девятого часа.

  

  

  

   Было девять часов утра. Туман сплошным морем расстилался понизу, но на высоте, при деревне Шлапанице, на которой стоял верхом Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное голубое небо, и огромный шар солнца, как багровый пустотелый шар, плавал на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но и сам Наполеон с штабом находился уже не по ту сторону деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на той же серой лошади, в той же шинели и шляпе, в которых он был вчера на аванпостах. То же неподвижное, безучастное и величественное лицо озарялось теперь ярким светом утра. Он долго вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. Его предположения оказывались верными.

   Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел на том острове, среди тумана, который составлял две горы, в углублении между которыми лежала деревня Працен, он видел, как в этом ущелье впереди и по обеим сторонам деревни, блестя, двигались русские штыки, и все по одному направлению к лощинам, и скрывались в море тумана. По сведениям, полученным ночью, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, что центр уже достаточно ослаблен, чтобы успешно атаковать его. Но он все еще не начинал дела.

   Нынче был для него торжественный день годовщины его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и, здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором все кажется возможным и все удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из-за тумана высоты, и на прекрасном 36-летнем лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице 16-летнего влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели отвлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце. Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он ждал только этого для начала дела), он, сняв перчатку, красивой белой рукой сделал знак маршалам. Они подвинулись к нему, и он отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые все более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину, где сильнее и сильнее разгоралась бесполезная перестрелка.

  

   Кутузов выехал верхом к Працену впереди четвертой колонны, той самой, которая должна была занять место колонны Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Працен, он остановился, рассматривая будущее поле сражения.

   Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей так много передумал и пережил в эту ночь, что, несмотря на то, что он не сомкнул в эту ночь глаза, он сам удивлялся своему спокойствию. В это утро он чувствовал, что его душевные способности не могли выходить за пределы наблюдения и физической деятельности (он все мог видеть, заметить, запомнить, не делая никаких соображений, и все мог сделать, но не более), и потому он чувствовал себя особенно готовым на все, что только может сделать человек. Он стоял позади Кутузова и наблюдал вперед и вокруг себя.

   Был девятый час утра, воздух был холодный, но сухой и резкий, хотя ветра не было. Туман, стоявший ночью, оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же он расстилался еще молочно-белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда доносились звуки стрельбы. Над высотами было темное ясное небо и направо назади огромный шар солнца всплывал над туманом. Солнце казалось багровым пустотелым шаровидным поплавком, который колыхался, плавая на море тумана. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия. Вправо виднелась вступающая в область тумана гвардия, гремевшая топотом и колесами и блестевшая штыками; налево такие же массы кавалерии, пехоты и артиллерии подходили и скрывались в море тумана. Вблизи около себя князь Андрей видел все те же знакомые и неинтересные фигуры Козловского, Несвитского и других. Впереди на невысокой лошади виднелась согнутая, сутуловатая спина Кутузова.

   Кутузов в этот день казался князю Андрею совсем не тем человеком, каким он знал его в его хорошие минуты. Не было в нем этой скрытой беспечностью и старческим спокойствием тихой силы презрения к людям и веры в себя, которые любил в нем князь Андрей. Главнокомандующий казался ныне изнурен, скучен и раздражителен.

   - Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, - сердито сказал он подначальственному генералу. - Как же вы не поймете, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.

   - Я предполагал развернуть фронт за деревней, ваше высокопревосходительство, - отвечал генерал.

   Кутузов желчно засмеялся.

   - Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши!

   - Ваше сиятельство, по диспозиции мы должны еще пройти три версты до неприятельской линии.

   - Диспозиция... - желчно вскрикнул Кутузов. - А это вам кто сказал?.. Извольте делать, что вам приказывают.

   - Слушаю-с!

   - Ну, любезный, - сказал шепотом князю Андрею Несвицкий, тут же стоявший с своим всегда беспечным и плотским симпатичным видом, - старик сильно не в духе.

   К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем в белом мундире и спросил от имени императора, выступила ли в дело четвертая колонна.

   Кутузов, не отвечая ему, сморщившись, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Кутузов, заметив Болконского, смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что этот адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:

   - Ступайте, мой милый, узнайте, поставлены ли стрелки, - сказал он. - Что делают, что делают! - проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.

   Стрелков действительно забыли рассыпать впереди колонны, и князь Андрей приказал ближайшему начальнику от имени главнокомандующего исполнить упущенное.

   Туман уже совсем разошелся. Был десятый час утра, уже прошло более четверти часа после того, как Наполеон, которого мы считали за десять верст от себя, а который был со всей своей армией тут, в этом море тумана, расстилавшегося вокруг нас, дал приказание маршалам к атаке. Уже стрельба в лощинах на левом фланге становилась сильнее, чаще и слышнее, и лошади под Кутузовым и его свиты настораживали уши, прислушиваясь. А главнокомандующий, старчески и бессильно опустившись на седле своим тучным телом и распустив свои одутловатые щеки, сидел молча, опустив голову, и все не отдавал приказания двигаться 4-й колонне, при которой он находился.

   В это-то время, в десятом часу, позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков и стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал и оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них скакали рядом впереди остальных. Один в черном мундире с белым султаном, на рыжей лошади, другой в белом мундире, на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал парад и салютовал императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией привычного изящества и почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал, и салютовал, и рапортовал.

   Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на Ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.

   На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные лица своей свиты. Тут был и красивая обезьяна Чарторижский, и оригинальная фигура Новосильцева, и князь Волконский, и Строганов, - все красивые, изящные, богато одетые молодые люди на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях. Император Франц, румяный круглолицый молодой человек, прямо державший голову, тело и ноги, на необычайно красивом вороном жеребце, имел спокойный и красивый вид. Он молча, высоко держа голову, оглядывался вокруг себя. Он спросил что-то с значительным видом у одного из своих белых адъютантов. "Верно, в котором часу они выехали", - подумал с улыбкой, которой он не мог удержать, князь Андрей, с любопытством наблюдая своего старого знакомого. В свите императоров были отобранные молодцы-ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах не?обычайной красоты запасные царские лошади.

   Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло молодостью и энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи. Так показалось князю Андрею, глядя на них. Такая сила порыва была в этой блестящей плеяде, что ничто, казалось бы, не могло устоять против нее. Отвернувшись от Кутузова, император Александр оглянул поле сражения, остановившись особенно на том месте, с которого слышались ружейные выстрелы, и по-француз?ски, с улыбкой и сожалением, сказал что-то одному из своих приближенных. Князь Андрей был уверен, хотя он и не расслышал слов, что император выразил сожаление, что по своему положению он лишен возможности быть там, в пылу огня, где решалась участь сражения, куда тянуло его внутреннее чувство.

   - Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? - с ласковой улыбкой обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.

   - Я поджидаю, ваше величество, - отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.

   - Ведь мы не на Царицыном Лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, - сказал с мягким упреком государь, снова учтиво взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его ежели не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, кивнул головой.

   - Потому и не начинаю, государь, - сказал Кутузов, по лицу которого волною пробежала морщина досады, - потому и не начинаю, государь, - сказал он резким и звучным голосом, - что мы не на параде и не на Царицыном Лугу.

   В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. "Как он ни стар, он не должен был бы, никак не должен бы говорить этак", - говорили эти лица.

   Государь пристально, ласково и внимательно смотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего.

   - Впрочем, если прикажете, ваше величество, - сказал Кутузов, снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.

   Он тронул лошадь и отдал приказание к наступлению.

   Войско начало строиться, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронский тронулись вперед мимо государя.

   В то время как проходил Апшеронский батальон, странная, невольно поражающая своею подвижностью и напыщенностью фигура маленького генерала, без шинели, в мундире и орденах и с шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш-марш выскакала вперед и, молодецки салютуя, осадила лошадь перед государем. Болконский не мог сразу в этом воинственном генерале, с блестящими глазами и поднятым кверху лицом, узнать того Милорадовича, который так добросовестно старался не заснуть накануне вечером в военном совете.

   - С Богом, генерал, - сказал ему государь.

   - Ваше величество, мы сделаем все, что будет возможно сделать, - отвечал он весело, смело и торжественно, тем не менее вызывая весьма насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским языком. Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя.

   Апшеронцы, возбуждаемые звуками стрельбы и присутствием государя, молодецким бойким шагом проходили мимо начальника.

   - Ребята! - крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов-апшеронцев, еще своих суворовских товарищей по итальянскому походу, что забыл о присутствии государя. - Ребята! Вам не первую деревню брать, - крикнул он и, толкнув лошадь, стремглав, опять салютуя императору, поскакал вперед.

   Лошадь государя шарахнулась от неожиданности. (Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь на Аустерлицком поле несла своего седока, выдерживала его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.)

   Государь улыбнулся одобрительно и тому воинственному неприличному поступку Милорадовича, и тому, что сделал один из апшеронских солдат, шедших на фланге. Солдат этот, услыхав крик генерала, вздрогнув, хотел сам крикнуть: "Рады стараться", - но потом, видимо, раздумал, махнул рукой и молодецки подмигнул на скачущего Милорадовича. С этой улыбкой на лице в последний раз видел Болконский императора.

   Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.

   Кутузов, с полверсты проехав в хвосте колонны, остановился впереди Працена, у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира), у разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору. Хотя туман уже клоками носился над лощиной и солнце ярким косым светом обливало поля, леса и горы, неприятеля еще не было видно, и войска и начальство двигались нескоро, еще ожидая столкновения. Кутузов направил часть Новгородского полка по дороге налево, меньшую же часть Апшеронского батальона направо. Он разговаривал с австрийским генералом.

   Князь Андрей, стоя несколько позади, наблюдал окружающих его генералов, русских и австрийских, и адъютантов. Ни один из них, а он всех их знал, не имел естественного вида, все одинаково старались принимать кто проницательный, кто воинственный, кто небрежный вид, но не натуральный. Один из адъютантов имел зрительную трубу и смотрел в нее.

   - Посмотрите, посмотрите, - сказал он. - Это французы.

   Два или три генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого, и все лица вдруг изменились и все стали естественны. На всех выразился испуг и недоумение. Князь Андрей, как по отражению в зеркале, видел на их лицах то, что происходило впереди.

   - Это неприятель... нет. Да, смотрите. Они. Наверно. Что ж это? - послышались голоса.

   Кутузов глядел в трубу и подошел к австрийскому генералу.

   Князь Андрей поглядел вперед и простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам колонну французов не дальше 800 шагов от себя. Впереди шедшая батарея снялась с передков, открыла огонь, частая ружейная стрельба послышалась впереди, и на мгновенье все закрылось дымом.

   Воспоминание шенграбенской блестящей атаки живо возникло в воображении князя Андрея. Так же тогда шли французские войска в синих капотах и щиблетах, и так же навстречу им двинулись тогда киевские гренадеры, как теперь сходились с французами только что прошедшие мимо государя новгородцы и молодцеватые апшеронцы. Князю Андрею не могло прийти в голову, чтобы исход этой атаки мог быть другой, чем тот, при котором присутствовал он при Шенграбене, и он с уверенностью ждал сначала залпа французов, потом "ура" и бегства французов и нашего преследования. Но все было застлано дымом, и стрельба сливалась в один звук, и ничего нельзя было разобрать. Мимо корчмы бежали вперед пехотные русские солдаты. Это продолжалось не больше двух минут. Но вот впереди стрельба стала приближаться, вместо того чтобы удаляться, и, к крайнему удивлению своему, князь Андрей почувствовал, что Кутузов сделал жест отчаяния. Один раненый солдат пробежал с криком боли мимо корчмы, другой, третий, и толпы солдат с офицером пробежали за ним, сбивая с дороги Кутузова и его свиту. Смешанные русские и австрийские все увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императора. Болконский оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним.

   Он искал глазами лицо Кутузова, чтобы получить объяснение того, что делалось перед ним. Но Кутузов что-то быстро, с жестами, задом стоя к Болконскому, говорил близ стоявшему генералу. Несвицкий, который был послан вперед, с озлобленным лицом, красный и на себя не похожий, кричал, что войска бегут, и умолял Кутузова ехать назад, утверждая, что ежели он его не послушает, то через пять минут будет взят в плен французами, которые находятся уже в двухстах шагах под горой. Кутузов не ответил ему, и Несвицкий с таким видом озлобленности, которой не только никогда не видал, но и не мог в нем предполагать князь Андрей, обратился к нему.

   - Я не понимаю, - кричал он, - все бежит, надо уезжать или нас всех перебьют или передерут, как баранов.

   Князь Андрей, едва удерживая дрожание нижней челюсти, подъ?ехал ближе к Кутузову.

   - Остановите их, - кричал главнокомандующий, указывая на офицера апшеронского полка, который, подобрав плащ, рысью бежал мимо него с все более и более увеличивающейся толпой. - Что это? Что это?

   Князь Андрей поскакал за офицером и, нагнав его, закричал:

   - Разве вы не слышите, милостивый государь, что главнокомандующий приказывает вам вернуться.

   - Да, вишь, ловок больно, поди-ка сам сунься, - грубо проговорил офицер, видимо, под влиянием панического страха потерявший всякое сознание о высшем и низшем и о всякой субординации. В это же время на князя Андрея побежал, в числе других, солдат и, прикладом ударив его лошадь в брюхо, проложил себе дорогу, и толпа, увеличиваясь, продолжала бежать прямо на Працен, на то место, где стояли императоры и их свита.

   Войска бежали такой густой толпой, что раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: "Пошел! Что замешался", - кто, тут же оборачиваясь, стрелял в воздух, кто бил лошадь, на которой ехал князь Андрей. Болконский скоро понял, что нечего и думать остановить этих бегущих и что одно, что он мог сделать, это ему самому выбраться из этой давки, где всякую минуту он рисковал быть сбитым с лошади, задавленным, застреленным, и присоединиться к главнокомандующему, с которым он мог надеяться погибнуть достойно. С величайшими усилиями выбравшись из потока толпы влево, он обскакал по кустам, примыкавшим к дороге, увидал впереди в середине батальона пехоты плюмажи свиты Кутузова и присоединился к ним.

   В свите Кутузова за эти пять минут отсутствия все переменилось. Кутузов, слезши с лошади, стоял, опустив голову, подле еще не расстроенного Новгородского батальона, несколько правее дороги, и отдавал приказание генералу, стоявшему перед ним верхом, с рукой у козырька.

   - Все, что застанете, все сюда. Ступайте! Генералу Милорадовичу скажите! - крикнул Кутузов. Адъютант поскакал догонять генерала, не слыхавшего этих последних слов.

   Вокруг Кутузова стояли господа его свиты, которых число уменьшилось более чем вдвое. Некоторые были пешими, некоторые верхом. Все были бледны, перешептывались, глядели вперед и обращались беспрестанно к главнокомандующему, умоляя его отъехать. Глаза всех были преимущественно устремлены на русскую батарею, которая стояла впереди влево и одна без прикрытия стреляла по французам, подходившим к ней уже не далее 150 шагов. В то время как князь Андрей подъехал, Кутузов с трудом, подсаживаемый казаком, садился на лошадь. Севши на лошадь, наружность Кутузова изменилась, он, казалось, проснулся, тонкие губы сложились в выражении, единственный глаз его блестел сосредоточенным ясным блеском.

   - Ведите в штыки. Ребята!!! - крикнул Кутузов полковнику, стоявшему возле него, и сам вперед тронул лошадь. Ядра беспрестанно с странным свистом перелетали через головы Кутузова и его свиты, и, в то время как он тронулся вперед, как рой птичек, со свистом пролетели пули по батальону и свите, задев несколько человек. Кутузов взглянул на князя Андрея. И этот взгляд польстил Болконскому. В коротком взгляде, который Кутузов бросил на своего любимого и предпочитаемого адъютанта, Болконский прочел и радость его видеть в эту решительную минуту, и совет мужаться и быть готовым на все, как будто сожаление о его молодости. "Мне, старику, это легко и весело, но тебя мне жалко", - будто говорил взгляд Кутузова. Все это, без сомнения, представлялось только воображению князя Андрея, ему думалось с чрезвычайною ясностью тысячи тонких оттенков мыслей и чувств, он только наблюдал, но не думал в эту минуту о том, о чем он так долго и мучительно думал: о том, что теперь-то и наступает минута сделать великое или умереть молодым и неизвестным.

   Батальон тронулся, и Кутузов, выждав несколько минут, галопом поехал за ним. Но, не доехав еще до батальона, князь Андрей видал, как Кутузов рукою схватился за щеку и из-под пальцев его потекла кровь.

   - Ваше сиятельство! Вы ранены, - сказал Козловский, с своим мрачным и непредставительным видом, все время ехавший подле Кутузова.

   - Рана не здесь, - сказал Кутузов, останавливая лошадь и доставая платок, - а вот где, - он указал вперед на все подвигавшиеся колонны французов и на батальон, который остановился.

   Тем же залпом, которым ранен был Кутузов, ранен был батальонный командир, стоявший впереди, убито несколько солдат и подпрапорщик, несший знамя. Батальонный командир упал с лошади. Знамя зашаталось и, падая, задержалось на ружьях соседних солдат. Передние ряды стали, и несколько выстрелов без команды послышались в рядах его. Кутузов прижал красневший от крови платок к раненой щеке.

   - Aaa! - промычал как бы от боли Кутузов, ударил шпорами лошади и вскакал в середину батальона.

   За ним оставались в это время только князь Андрей и Козловский.

   - Стыдно, ребята, стыдно, - закричал Кутузов с невольным выражением страдания в голосе, бросая платок на землю.

   Но солдаты с недоумением оглядывались.

   - Вперед, ребята!

   Солдаты, не двигаясь, стреляли и не шли на батарею, которая уже переставала стрелять и от которой в равном расстоянии не более 100 шагов были спереди французы и сзади наши. Но французы шли, а наши стояли, стреляя. Очевидно было, что участь сражения зависела оттого, кто решительнее бросится к этим пушкам.

   - Оох, - с выражением отчаяния промычал еще раз Кутузов, и, взглянув машинально на окровавленный платок, он, как бы вспомнив свое молодое время, свой Измайловский штурм, вдруг выпрямился, блеснул единственным глазом и поскакал вперед. - Ура! - закричал он голосом, который очевидно, по слабости и старческой хриплости своей, не отвечал всей энергии его настроения. Услыхав свой голос и почувствовав свое физическое бессилие, он, как бы отыскивая помощи, с сверкающим опущенным зрачком целого глаза и с зверским совершенно изменившимся выражением лица оглянулся на адъютантов.

   Козловский первый попался ему. Он обежал его взглядом и остановился на князе Андрее.

   - Болконский, - прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. - Болконский, - прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля. - Что же это?

   Но прежде, чем он договорил это слово, князь А