Островский Александр Николаевич - Лакшин В. Я. Александр Николаевич Островский

тотой и страстностью человек. Надо ли говорить, что он влился в кружок Островского легко и естественно. Казалось, по его мерке, по мерке его души было скроено это вольное и разгульное содружество.

   Как фигура очень яркая и сильная, Ап. Григорьев вскоре начал заслонять собой других друзей Островского - Тертия Филиппова и Эдельсона - выдвинулся на первое место, определяя более других общую идею кружка. Сам Григорьев признавался, что он хорош только тогда, когда может "примировать", играть первую скрипку. Усвоенную еще в юности из философии Шеллинга мысль, что каждая нация вносит в мир свою особенную идею, связанную с выражением национального духа, и что дух этот полнее всего постигается и сознается искусством, Аполлон Григорьев пытается перенести на русскую почву. Даже забыв о Шеллинге и отстранившись от славянофилов, Григорьев находит своему понятию о национальной самобытности множество встречных подтверждений в жизни и искусстве. Он упоен, захвачен идеей русской народности, как кровным личным открытием, откровением, смутно грезившимся ему прежде, но вдруг явившемся как святая благодать в нравах и понятиях кружка Островского, а заодно и в самом творчестве драматурга.

   Между тем и без прямого влияния Аполлона Григорьева кружок Островского стихийно влекся под знамя русской народности. Филиппов увлекательно пел в трактирах и богатых домах, заставляя прислугу толпиться у дверей, вздыхать и плакать, Соболев звонко вытягивал "Не одна во поле дороженька...", и под эту песню как бы незаметно менялись прежние западнические симпатии кружка. В русской песне, ставшей символом веры для друзей Островского, притягательная сила искусства повенчалась с народной стихией, и сами вековые - "допетровские" - корни народной песни обращали внимание к древней истории Руси и там велели искать себе опоры.

   Еще два-три года назад ярый западник, ненавистник замоскворецкой затхлости, Островский представлял себе допетровскую Русь одним царством дикости и азиатского безобразия, наследие которого до сих пор подавляет все кругом. Как-то, гуляя с Тертием Филипповым вблизи Кремля, Островский сказал своему спутнику, указывая на древние дворцы и соборы:

   - Для чего здесь настроены эти пагоды? ⁹

   Если его собеседник ничего не напутал в своих позднейших воспоминаниях, эта фраза поразительна. Такое можно было вымолвить лишь в полемическом азарте.

   Пожалуй, первым русским "квасцом" в кругу Островского и его друзей оказался Пров Садовский. Он и в быту был горячим сторонником всего старомосковского и, презрительно кривя губы, выговаривал "Санкт-Петербурх". Не по-актерски скромно одетый, обычно в глухом, застегнутом до ворота сюртуке или поддевке, он проявлял себя воинственным сторонником всего русского в еде, обычаях и костюме. Ворчливо, нехотя облачался во фрак, собираясь на званый вечер к какому-то московскому тузу: он знал, что его звали для увеселения гостей и был сумрачен, неловок, мечтал, по его словам, "отзвонить поскорее - и с колокольни долой". Зато, вернувшись домой и переодевшись в серый зипун, он становился прост, свободен, добродушен. Заваливался в глубь широченного дивана и, попыхивая табачком, развлекал своих друзей саркастическими рассказами о том, что он видел "в свете". Не было для него более ненавистных слов, чем "дендизм" и "приличия", и с его легкой руки "Москвитянин" повел борьбу с петербургскими журналами, высмеивая "дендизм" "Современника", когда Панаев, сам франт и модник, для привлечения публики ввел в литературный журнал обширный отдел европейской моды. Пров Садовский был воспитан в православном духе, сохранял верность своим, впитанным с детства религиозным убеждениям и заметно влиял в этом смысле на Александра Николаевича.

   Однако даже когда западничество Островского было поколеблено, он благодаря обычной своей рассудительности не склонен был быстро увлечься и перейти в другую крайность. Все ценили вескость и самостоятельность его слова, когда он обращался к своим приятелям с чаркой вина в руке и, как уверял Аполлон Григорьев, из уст его лились пророческие речи. Он говорил о будущем нашего народа, о красоте и силе русского искусства, о материнской почве народной поэзии, он говорил как будто то же, что говорили и другие, но с иной мерой внутренней свободы и широты взгляда, без увлечений в узкую кружковщину.

   Высокий самобытный талант всегда таков: пока его же сторонники и поклонники ждут от него одного или другого в двух знакомых им вариациях мысли, оп говорит нечто неожиданное, третье, переводя все в иное, более крупное по масштабу измерение. Опять великий "здравый смысл" Островского? Да. Но и несколько больше: народная трезвость, объективность, незамороченность предвзятой теорией; самое трудное искусство - видеть предмет в его натуральности, каков он есть.

   И все же окружение драматурга влияло и на него. Конечно, он останется далек от фанатического одушевления, которое заставит молодого Зедергольма на одном из дружеских собраний вскричать, что он убьет Петра, и изорвать в клочья свою студенческую фуражку в знак того, чтобы его, немца, считали отныне русаком и православным. (Позднее и станет Зедергольм оптинским старцем Климентием.) Островский никогда не будет отличаться истовым благочестием, как заделавшийся вскоре настоящим мистиком Тертий Филиппов, будущий сенатор и "епитроп Гроба Господня", но полюбит ходить на пасху в Кремль и будет встречать заутреню с Провом Садовским на площади перед Благовещенским собором.

   Аполлон Григорьев оглядывается то и дело на Островского, преклоняясь перед стихийной силой его дара, и подхватывает оброненные им словечки, когда они идут в лад с его мыслями. Иной раз под парами общего энтузиазма на дружеских сходках и с уст нашего героя слетят неосторожные, хвастливые слова: "С Тертием да с Провом мы все дело Петрово назад повернем". "Ученым быть нельзя", - промолвит в другой раз "в пьяном образе" Островский, и Григорьев восславит это как откровение, потому что сам думает, что искусство выше науки и лишь живое чувство, а не ученый разум сполна познают жизнь ¹⁰.

   Так и другие случайные или полуслучайные фразы Островского, его наивные доморощенные афоризмы Григорьев делает знаменем, развивает, подтверждает, а по дороге безбожно "кадит" гению Александра Николаевича, "гениальному чутью Сашечки".

   Аполлон Григорьев столько же привносил в кружок Островского от себя, сколько и извлекал из него. Попав в эту среду, он будто угорел от счастья видеть вокруг сразу столько родственных душ. Он увлечен, упоен самородными людьми кружка: учителем чистописания Дьяковым, сапожником Волковым, купцом Шаниным. Он отрекся от "теории", ученого филистерства, но для него жизнь и быт сами организуют теорию, только новую, органическую. Григорьев увлечен яркими человеческими типами, и само их разнообразие и богатство относит к достоинствам национальной почвы. И загул, страсть души, меры не знающей, становятся для него чертами русской национальной стихии. Даже дикое, запойное пьянство оправдано - все же это не мелкий западный развратец, а пожары русской души.

   Едва ли не все верования Ап. Григорьева, усвоенные кружком Островского, рождались из быта, находили в нем опору, оформлялись по его мерке, и, возникнув на основе быта, "органическая теория" сама окружала себя новыми подтверждениями. Пели - и это теория, выпивали - и тут теория. Крутились вокруг оригинальные личности, "чудаки" и "самородки" - и тут теория "типового" начала. Было немало талантливых людей из купеческого сословия в их окружении - и тут теория опоры Руси на "средний", торговый класс.

   Когда в середине 50-х годов от второй своей несчастной любви к Леониде Визард, от безденежья и бесприютности Григорьев сбежит в Италию, он будет с волнением и нежностью вспоминать там первые времена кружка Островского. В письме из Флоренции он напишет, что готов отдать весь пестрый блеск и роскошь южного карнавала, с его вечерними огнями, масками и криками арлекинов за одно воспоминание о масленице. В его памяти всплывут зимняя вьюга, гулянье под Новинским, разговоры фабричных с паяцами на балконе, самокаты, песни родины, московские погребки...

   "Мне представлялись летние монастырские праздники моей великой, поэтической и вместо простодушной Москвы, ее крестные ходы и проч.,- все, чем так немногие умеют у нас дорожить и что на самом деле полно истинной свежей поэзии, чему, как Вы знаете, я отдавался всегда со всем увлечением моего мужицкого сердца... Все это вереницей пронеслось в моей памяти: явственно вырисовывались то Новинское, то трактир, именуемый "Волчья долина", у бедного, старого, ни за что ни про что разрушенного Каменного моста, где я, ***, **** - все трое мертвецки пьяные, но чистые сердцем, цаловались и пили с фабричными, то Симоновская гора, усеянная народом в ясное безоблачное утро, и опять - братство внутреннее, душевное с этим святым, благодушным, поэтическим народом..." ¹¹

   Те, что обозначены в этом письме под тремя и четырьмя звездочками, это, наверное, Островский и Эдельсон, "рыжая половина моей души", как назовет его Григорьев. Воспоминание все время обращало его к этим двум дорогим ему лицам. Но когда под шум маскарадных голосов и музыки на виа Гибеллина он думал об их молодом разгуле, то как бы отмысливал пошлую его сторону и все находил исполненным тайного смысла и высокой поэзии. Нет, они не просто ходили гулять на горку у Симонова монастыря в солнечный день вместе с фабричными и не просто ночи напролет в кабаках просиживали - они старались сблизиться, сродниться с простой стихией народной жизни.

   И в своем "прекрасном далеке" Григорьев слезами восторга обольет милый погребок с нелепой вывеской - "Zeizow", венгерку в две гитары, читанные в хмельном упоении монологи из лермонтовского "Маскарада", заветные песни "Улетает мой соколик", "Вспомни", "Пряха", могучие речи Островского, остроумие Евгения Эдельсона, несравненные голоса Филиппова и Михаилы Ефремова Соболева, "сурьезность и остервенение" Прова Садовского, "метеорство" Дьякова - все, все, "что называется молодость, беспутство, любовь, безумие, безобразие, поэзия..."

   То, что Григорьев лишь оправдывал и овеивал поэзией теплого воспоминания, можно объяснить и с более внятной социальной стороны. Да, кружок Островского называли "пьяным" - и не счесть, сколько штофов и полуштофов с горькой, сладкой, очищенной, листовкой или дроздовкой (она же рябиновка) сменилось за столами, где пировали его друзья. Один из его тогдашних приятелей - композитор Дюбюк, почитавшийся одним из первых мастеров в застольном деле (никто не мог сравниться с ним в количестве выпитого вина), написал даже песню, имевшую своим рефреном:

  

   "Левая, правая, где сторона?

   Улица, улица, ты, брат, пьяна".

  

   Но вспомним, что примерно в те же годы Герцен пытался дознаться от самого себя, поймут ли, оценят ли люди грядущих поколений, отчего так много пили, гуляли, так жгли себя и безрассудно растрачивали свои силы молодые люди его круга. И спустя полвека один из обаятельнейших героев Чехова - доктор Астров откликнется ему: "Русский человек не может быть чистеньким". А Федя Протасов в "Живом трупе" Толстого скажет: "Вино ведь не то, чтобы вкусно... Но когда выпьешь, перестает быть стыдно..."

   Островский мог бы это повторить. И он и его друзья пили и из молодечества и с тоски, с горя и с радости, но, в сущности, лишь для того, чтобы освободиться от тяжкого душевного пресса, хоть ненадолго дать себе иллюзию свободной, раздольной жизни, полной дружелюбия и душевной открытости, о которых они мечтали, как об идеале, и что смутно мерещилось им в красоте народной песни. В пору, когда общественная каждодневность давала столько невеселых уроков, когда бесконечные внушения и циркуляры из Петербурга должны были, казалось, обратить духовную жизнь в безводную глухую пустыню, когда все живое и талантливое было прибито, лишено языка или обесславлено, когда всякому литератору, а тем более поднадзорному Островскому приходилось осторожно оглядываться, прежде чем произнести слово, чтобы не попасть на удочку к добровольному соглядатаю, - какая же и оставалась отрада, кроме дружеского круга и наслаждения русской поэзией, песней, бытом?

   О кружке Островского можно было бы, пожалуй, повторить то, что Герцен говорил о своем кружке: "...характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки" ¹².

   Друзья Островского "жили во все стороны", но в их кружке тоже были и серьезные литературные разговоры, и живой, деятельный обмен всеми новостями и знаниями, и горячие споры о новых сочинениях, в особенности о пьесах Островского, и, в стороне от шумного круга бражничающих друзей, долгие беседы вдвоем-втроем на антресолях дома подле Николы-Воробина или на зеленом диванчике в Купеческом клубе, куда они любили заглядывать. Здесь исподволь созревала мечта о своем журнале, где они были бы хозяевами и могли исповедовать то, что чувствовали, во что верили. Однако чего-либо иного, кроме "допотопного" "Москвитянина", судьба не могла им предложить, а неприязнь и недоверие к Погодину были слишком сильны в этой молодежи - и не без причины.

   Но Островский как-то уговорил их всех отправиться вместе на Девичье поле для более близкого знакомства, и Погодин, который умел быть обаятельным, когда хотел расположить к себе, увлек Филиппова, Алмазова, Эдельсона (Ап. Григорьев знал Погодина прежде) своим острым практическим умом, яркими рассказами о литературном прошлом, об эпохе "Московского наблюдателя" дней своей молодости, о Пушкине, Карамзине. Это была живая летопись отечественной культуры, и молодые люди не могли остаться к ней равнодушны.

   Погодин любил, чтобы его считали "примиряющим центром всех партий". Он был умен, образован, прост, порою резок и неожидан в суждениях и любил повторять всем свое напутное правило: "Хорошие люди должны крепко держаться друг за друга" ¹³. (Забыв о Погодине, от которого он, быть может, это услышал, Толстой вложит эту мысль в уста Пьера Безухова.)

   Молодые люди, которые до сих пор знали Погодина как скучного и ретроградного университетского лектора, автора раболепной статьи "Царь в Москве" и других подобных сочинений, и заранее готовые посмеяться над его уродливым патриотизмом и омерзительной скупостью, давно ставшей притчей во языцех, увидели его с другой стороны.

   В домашней беседе Погодин был куда откровеннее и смелее, чем в публичных высказываниях, и его резкая, суховатая фигура, умное, некрасивое "плебейское" лицо и отрывистая речь дышали неожиданным обаянием. Сидя у себя в кабинете за столом, заваленным ворохом бумаг, и угощая молодых людей чаем, он разрешал себе шутки довольно дерзкие и опасные.

   Некоторые из своих острых "мо" Погодин доверил дневнику, и мы можем по ним убедиться, как умел шутить во благовременье этот верноподданный историк и осторожнейший издатель.

   "Все народы с ума сходят в Европе, - сказал граф Панин у Ермолова. - А мы сидим на цепи, - подумал я после".

   "Шев[ырев] сказал: "Западные народы дошли до нелепости; они столько глупы, что все ищут лучшей формы правления". Это правда, подумал я, западные народы глупы, что ищут лучшей формы, но много ли можно приписать ума и тем, которые решились довольствоваться худшим".

   "Кар[олина] Кар[ловна] [Павлова] сказала, что Америки Аксаков не любит, потому что там господствует материя; "да у нас вся материя вышла на зипуны", - отвечал я".

   "Мы говорили с Тютчевым о состоянии Европы. Французы желали бы больше всего, сказал он, чтобы получить хоть частичку Николая Павловича; а мы согласны бы грех пополам, - отвечал я" ¹⁴.

   Не всякое из этих острых словечек Погодин рискнул бы вымолвить вслух в малознакомой компании, но из того, что он произнес перед молодыми приятелями Островского, видно было, что у него, как говорится, волк ума не съел, и не такой уж он, если поближе приглядеться, безнадежный ретроград и казенный славянофил.

   Молодые люди разошлись по домам, очарованные стариком Погодиным, его широтой, непосредственностью. Он дал им надежды на ведение журнала в новом духе при их деятельном сотрудничестве и почти полной самостоятельности. Кажется, так и было сказано - "почти полной", но на этот оттенок они в горячке радостного возбуждения поначалу не обратили внимания.

   Собравшись на другой день, друзья бурно обсуждали свое ближайшее будущее и будущее журнала, строили планы, что печатать в очередных книжках. Кто-то, кажется, Островский, предложил:

   - Надо условиться о принципах.

   И тут все заговорили враз, каждый о своем, кто в лес, кто по дрова. Выяснилось, что в их молодом содружестве нет никакой ясности и единства убеждений и каждый тянет в свою сторону. Евгений Эдельсон проповедует модную психологию Бенеке, Борис Алмазов кричит, что надо сбить спесь с "москвитянинских" стариков и посчитаться с "дендизмом" "Современника" - у него руки чешутся добраться до этого пустого щеголя Панаева. Островский ратует против беспочвенного романтизма, за народно-сатирическое начало.

   Более других умудренный в журнальном деле, Аполлон Григорьев пока помалкивает: он знает, что "принцип" так просто в руки не дается - обычно он складывается из жизни, в ходе журнальной практики. Ему немного смешно видеть, как горячатся его друзья, "с детской наивностью и комической важностью" предлагая раз и навсегда условиться о единстве взглядов. Примиряя друзей, Григорьев сказал:

   - Не время судить об этом, удовольствуемся одним общим: "демократизмом" и "непосредственностью" ¹⁵.

   Все согласились с ним тогда, не ведая, как быстро начнет разносить их в стороны жизнь и от этих, слишком общо выраженных принципов, и как, в сущности, прав был "наивный" Островский, предлагая, прежде чем браться столь пестрой компанией за многосложное журнальное дело, совместно определить -"како веруеши".

   Но все эти неясности и несогласия кажутся пустяком перед молодой жаждой деятельности, и Островский, как старший, берется довести формальную сторону дела до конца, заключить с Погодиным условия, на каких приходит в журнал молодая редакция "Москвитянина".

  

   Новый, 1851 год круг ближайших друзей Островского встретил у графини Ростопчиной. Погодин не смог приехать, в этот день у него умерла мать, да он и не был им нужен. Искренний энтузиазм царил в молодой компании. Казалось, новая жизнь начинается для всех них и для старого погодинского журнала. Хозяйка дома старалась быть любезной и обворожительной со своими гостями. Они отвечали ей дружескими комплиментами, искусно избегая разговора о ее бесконечной поэме "Дневник девушки", волочившейся весь 1850 год по страницам "Москвитянина" и набившей всем оскомину.

   Не было недостатка в веселом одушевлении, поздравлениях и тостах в честь нового поприща, открывавшегося перед молодыми людьми. Рассудительный Эдельсон, самолюбивый Филиппов, горячий Аполлон Григорьев, застенчивый и юный Алмазов - все были в эти минуты заодно и все любили своего прославленного друга и главу - автора "Банкрота". Пили за то, чтобы его комедия скорее вышла из-под запрета, чтобы Садовский сыграл в ней Подхалюзина, пили за новые его пьесы и с особым энтузиазмом за то, чтобы совместными усилиями, артелью, стащить "Москвитянина" с той мели, на которой он сидел, и повести эту утлую посудину на широкую воду.

   Им уже мерещилось блестящее будущее их журнала, а в ушах звучали слова их университетского наставника Грановского: "До дельных книг публика наша еще не доросла. Ей нужны пока журналы, и журналом можно принести много пользы, более, чем целою библиотекою ученых сочинений, которых никто не станет читать".

   - Виват, Грановский! Надо пригласить в журнал и его!

   Житейская практика внесла отрезвляющую ноту. Островскому хотелось повести дело так, чтобы в "Москвитянине" нашлось место и Хомякову и Грановскому. Он мечтал превратить журнал в образцовое издание, широкое по программе и задачам, объединяющее все лучшее в ученом и литературном мире, что тогда было в Москве. Он разослал письма известным литераторам, у иных - графини Салиас, Грановского, П. Леонтьева - намеревался побывать с визитом, но с первых же шагов натолкнулся на недоверие людей, опасавшихся, не попадут ли они в сети к Погодину и не использует ли он имя молодого драматурга лишь в качестве приманки.

   Осторожный Леонтьев ответил Островскому большим письмом, смысл которого состоял в том, что в отношении нового направления "Москвитянина" он, Леонтьев, "Фома неверный". Мало того, что надо было сговориться в таких вопросах, как значение Петра Великого, важность университетов и образования, необходимость "ограничения крепости". Еще труднее, пожалуй, было преодолеть мелочные пристрастия журнала, основанные больше на личностях, чем на убеждениях. "Восстает М-н против личности, будто бы западной, а где является личность так неприкрыто, так угловато, как в М-не не говоря личность М[ихаила] П[етровича], но личность всякого молодца, кому браниться угодно". Смущал Леонтьева и "недостаток разборчивости в выборе статей" и "непостоянство в денежных отношениях" ¹.

   Скептически воспринял новость о реформации журнала и Грановский. "О переходе "Москвитянина" в руки Островского Вы уже, верно, знаете, - писал он Краевскому. - Жаль Островского, которого Погодин посадит через год в яму как несостоятельного должника своего и заставит в яме на себя работать. В числе условий, выговоренных Погодиным, находится следующее: он пользуется правом в каждой книжке ругать Соловьева, хвалить которого запрещено формально другим сотрудникам" ².

   Шутка Грановского была ядовита, все знали о ревнивом чувстве Погодина к С. М. Соловьеву, но недалека от правды.

   Условия, на каких Островский заключил соглашение о журнале, особо интересовали всех, потому что с Погодиным - это общеизвестно - надо было держать ухо востро. В ответ на сообщение Александра Николаевича о переходе журнала в его руки благоразумнейший брат Михаил Николаевич откликнулся из Симбирска:

   "Я чрезмерно рад, любезный Саша, что ты принимаешь на себя издание "Москвитянина"; я радуюсь и за журнал, который от этого несомненно улучшится, и за тебя, ибо это, вероятно, устроит дела твои. Мне очень интересно знать, какие условия заключил ты с Погодиным? Эта новость точно так же приятно поразила всех здешних образованных людей. Одно, что смущает всех, так это то, что с Погодиным нельзя иметь дела, и чтобы он как-нибудь не стеснил тебя условиями" ³.

   Предостережения и опасения эти были не напрасны. Островский тщательно обдумывал "условия" и старался, чтобы они звучали твердо и категорически. Он обрисовал Погодину те выводы, какие приобретает журнал с его участием и как автора и как "представителя в обществе", к которому потянутся новые сотрудники, а затем и читатели. Главные же его требования к Погодину были такие:

   "1) Изящную словесность отдать совершенно на мое распоряжение (исключая количество листов за каждый N, что зависит от Вас).

   2) Статьи по отделу наук и критики я должен представлять прежде к Вам и потом, по общему уже соглашению, объявлять авторам, могут ли они быть напечатаны или нет.

   3) Поправки в статьях делать только с согласия авторов.

   4) Что касается до статей, которые захотите Вы поместить, то я должен знать заблаговременно по крайней мере дух и направление их и причины помещения, чтобы в случае обвинений мог защищать их сознательно.

   5) Иметь цензорское право над разборами мелких книг, внутренними и разными известиями и смесью" ⁴.

   Погодин увидел, что дело серьезно, что Островский настроен решительно, взволновался и стал сам сочинять контрусловия. По ним выходило, что Островский должен организовать доставку статей "западников" - Грановского, Каткова и Кудрявцева - в строго обусловленном количестве, по две статьи в год от каждого, что Ап. Григорьев обязуется писать обзоры журналов и иные статьи по критике - по два листа в номер, и если в результате этого число подписчиков увеличится - то прибыль пополам, а если обнаружится нехватка денег в кассе - доплатить должен будет сам Островский своими сочинениями в следующем журнальном году ⁵.

   Это было вполне в духе Михаила Петровича. Он и свободы рук не давал, и денежными условиями опутывал. Энтузиазм Островского снова, уже во второй раз, как из холодного чана окатило. Он поспешил поделиться недобрыми новостями со своими друзьями.

   Град недоумений и упреков посыпался на растерянного Островского:

   - Значит, это только на нынешний год! Значит, мы должны отдавать статьи все-таки Погодину! Поднять его журнал! И какую вы роль берете на себя! Он может и сам обратиться ко всем литераторам! Не того мы ждали! Мы думали, что журнал будет ваш, а следовательно, и наш; кроме трудов можно бы решиться на пожертвования, по крайней мере была бы надежда на вознаграждение! А теперь и мы и вы должны служить Погодину!

   "Хорошо еще, - писал Погодину после этого неприятного разговора вконец расстроенный Александр Николаевич, - что я не был ни у кого из значительных деятелей, т. е. ни у Грановского, ни у графини Сальяс, ни у Леонтьева и проч. Каково бы мне было с ними разговаривать!" ⁶

   Между тем уже с первых книжек журнала 1851 года в нем стали регулярно появляться статьи Ап. Григорьева и его сотоварищей, их тон и направление смущали Погодина, а требования достаточного гонорара просто выводили его из себя. Он начинал грубо браниться.

   "Жур[нал] я отдавал сам вначале, - объяснял он Островскому, - но эти господа нового понимания с [...] логикою хотят, видно, чтобы я платил и клал деньги, кроме положенных, и плясал по их дудке, молчал под их музыку, а они будут делать, что хотят, получать большие выгоды и настоящее вознаграждение да еще называть их пожертвованными" ⁷.

   Островскому казалось, что он поступил в высшей мере предусмотрительно, все учел и обговорил в своих "условиях", но в последнюю минуту Погодин, как всегда, испугался, что его постылое и любимое дитя уплывает от него, и снова ускользнул. Он тянул, хитрил, не давал решительного ответа и в конце концов отказался от заключения условия на бумаге. Островский, только недавно сам поддерживавший слух, что "Москвитянин" будет "под его распоряжением" и успевший собрать солидный урожай материалов для журнала ("Мне уж теперь, кроме многих ученых статей обещано 3 повести к 15 февраля да 4-я моя"), забил отбой.

   "А Погодин опять взял "Москвитянина" у Островского", - поправлял свое предыдущее известие Грановский ⁸.

   Получалось так, что формальной передачи журнала новому редактору не будет и все останется по-прежнему зыбким, неопределенным. Опытный журнальный эксплуататор, привыкший к тому, что даже корректуру считывали у него бесплатно прикармливаемые семинаристы, хотел поставить дело так, чтобы молодые друзья Островского работали у него, по власти не имели и не покушались на его доход.

   Однако "молодая редакция" уже фактически существовала, заполняла своими материалами очередные книжки, и Погодин помирился на некоем двоевластии. "Старая редакция" оставляла за собой наиболее ответственные разделы - политики и науки. Беллетристика же, обзоры журналов и критика переходили в ведение молодых. Таков был дух устного соглашения, после долгих споров достигнутого в кабинете на Девичьем поле. Кружок Островского настаивал, чтобы об этом было заявлено публично. Но самое большее, чего удалось добиться от Погодина, это чтобы к одной из первых статей, написанных молодыми, было сделано подстрочное примечание - любимый жанр издателя. В "примечании" говорилось, что "старая редакция", то есть Погодин и Шевырев, дабы сохранить беспристрастие, поручает разбор художественных произведений, помещенных в других журналах, "молодым литераторам, принадлежащим к одному поколению с разбираемыми авторами" ⁹.

   Приходилось работать со связанными руками. То и дело вспыхивали недоразумения. Погодин то поощрял, то отталкивал свою молодежь. И все же усердием новых сотрудников журнал стал приобретать более серьезный литературный характер: появлялись повести Писемского, Григоровича, И. Кокорева, новые сочинения Островского. Обозрения петербургских журналов придали "Москвитянину" современный интерес, возродилась полемика. Идеи кружка выражались поначалу с умеренным благоразумием, без резких "русофильских" крайностей, да, пожалуй, они и стали созревать, формулироваться более определенно, лишь когда появилась возможность их изложить. Но новизной была уже симпатия к народной теме ("демократизм") и требование искренности в литературе ("непосредственность"). Об искренности, отсутствии тенденциозной заданности, как необходимом достоинстве произведения, писал Островский в рецензии на "Тюфяк" Писемского, этот же тезис горячо развивал Евгений Эдельсон в отзыве на новую повесть Евг. Тур "Две сестры" ¹⁰.

   Самый молодой из новобранцев "Москвитянина" - Борис Алмазов так и кипел желанием вступить в бой с пороками, развратом, злоупотреблениями, которые виделись ему повсюду. Алмазов был четырьмя годами моложе Островского, и с юным пылом жаждал справедливости и правды, хотел смеяться и обличать. Он объяснял Погодину, что не может говорить правду вполовину. В литературе полуправда губительна. "Не все ли это равно, - восклицал Алмазов, - что судье взять не всю предложенную ему взятку, а только половину ее, - и после хвастаться своей честностью перед теми, кто взял полные взятки" ¹¹.

   Отец Алмазова был известный московский богач, но уединился в своем имении и мало заботился о будущем сына. Алмазов не смог кончить университетского курса, потому что опоздал внести плату. Он имел отвращение к канцелярской службе, женился на бедной девушке и стойко сносил вместе с нею все лишения. Жизнь помогла ему накопить изрядный запас молодой злости против ветхих и благополучных стариков, и в жизни, и в литературе, и в науке ставивших преграды всему молодому, свежему.

   В обществе неловкий, застенчиво краснеющий, не знавший, куда девать свои длинные ноги, он, когда задевали больные для него темы, говорил хорошо и язвительно. Природой ему был дан насмешливый склад ума и легкое, живое перо. Он свободно рифмовал и не затруднялся в изъяснении сложных эстетических истин разговорным слогом, нередко с примесью иронии.

   Он изобрел себе псевдоним - Эраст Благонравов - и стал печатать на страницах чопорно-скучного "Москвитянина" некое странное сочинение, да не в одном номере, а с продолжением. Критическую статью он переложил в диалог и соединил в ней фельетон, очерк нравов, памфлет и фантастическую сатиру. Сам Эраст Благонравов выступал в статье как действующее лицо, а остро очерченные литературные персонажи представляли оттенки критических мнений. Статья называлась несколько витиевато: "Сон по случаю одной комедии. Драматическая фантазия с отвлеченными рассуждениями, патетическими местами, хорами, танцами, торжеством добродетели, наказанием порока, бенгальским огнем и великолепным спектаклем". Трактовала статья, и довольно прозрачно, о запрещенной комедии "Банкрот" ¹².

   Своими едкими озорными фельетонами Алмазов, может быть, более всего способствовал перемене репутации старого "Москвитянина". Журнал как бы объявлял читателям, что намерен издаваться по-новому. Эраст Благонравов разрешил себе посмеяться не только над петербургскими журналами и кумирами "западнической" публики (в господине, который всему на свете предпочитал комфорт, светское общество, верховую езду в манеже, ценил английскую сдержанность, а в повестях своих бранил "Москву, провинцию, неумение одеваться к лицу", узнавали черты Панаева). Молодой критик не оставил в покое и самого Погодина и под кровом его же журнала иронизировал над неким "страстным любителем славянских древностей", который трудится над исследованиями "О ложке Александра Македонского" и "О вилке Дария Истаспа".

   Протест против пустопорожней "светскости" в литературе, шаркающего "дендизма" и бесплодной ученой схоластики, горячее участие к проявлениям искренности, самобытности разделяли все члены "молодой редакции". От этих слишком общих притяжений и отталкиваний здорового вкуса стал постепенно уходить и выделяться резкостью суждений Аполлон Григорьев. С каждым месяцем он все более претендовал на роль идейного главы и главного теоретика кружка.

   Смутно рисуемые, но страстно выраженные идеи нового понимания народности да и роли искусства в жизни проповедовались им все с большей решимостью, и это смущало Погодина и других старых сотрудников и приверженцев "Москвитянина". Что угодно, но с официальной народностью и старозаветными эстетическими вкусами Ап. Григорьев мириться не хотел. И в этом был непрестанный источник его недоразумений с издателем.

   Пригласив молодых, Погодин по-прежнему пригревал в журнале своих старых знакомцев. М. А. Дмитриев из своего симбирского имения доставлял то водянистые элегии, то старозаветные воспоминания - "Мелочи из запаса моей памяти", и каждая его строка по долгу дружбы помещалась в журнале. Как бы убого он иной раз ни рифмовал, Погодин безотказно печатал его домодельные вирши, особенно же с патриотическим наклоном:

  

   "Покорный, кроткий, терпеливый,

   Здоров и крепок твой народ!

   Ты веры край благочестивый!

   Стой против бурь живой оплот!"

  

   Вечно раздражительный, самолюбивый, этакий ядовитый сморчок, Дмитриев почувствовал в молодых сотрудниках Погодина своих тайных врагов. "Немного остается нас прежних. Надо быть потеснее и поближе", - внушал он Погодину. И по-стариковски брюзжал на новый век, на литературу:

   "Кто это у вас написал о сатире? Экая надутая гиль! Гоголь и Лермонтов, Лермонтов и Гоголь... Да у нас кроме Кантемира были Княжнин, Капнист, Дмитриев, Милонов! Неужели Гоголь и Лермонтов только и света в окошке! И где же у нас преимущественно сатира или комедия? Много ли их?" ¹³

   Понятно, если и Гоголь должен был потесниться ради Милонова, то уж Островский для Дмитриева совсем не указ.

   Исправно слал в "Москвитянин" из Одессы свои сочинения и бессарабский помещик Александр Скарлатович Стурдза, святоша и мракобес. Еще в молодые годы он прославился запиской, поданной им Александру I, где европейские университеты изображались рассадником революционных идей и атеизма. Этот идеолог Священного союза в 1819 году был, казалось, прихлопнут навсегда эпиграммой Пушкина:

  

   "Холоп венчанного солдата,

   Благодари свою судьбу:

   Ты стоишь лавров Герострата

   И смерти немца Коцебу".

  

   Но напрасно Пушкин пророчил ему бесславную и скорую гибель - такие ядовитые грибы долговечны. Поэта давно не было в живых, а Стурдза, пригретый Погодиным, удобно расположился на страницах журнала, где печатались его "Письма о должностях священника" и иные пахнувшие нафталином статьи.

   Используя права издателя, Погодин то и дело помещал в журнале сочинения дядюшки графини Ростопчиной - Сушкова, плодовитого автора повестей, драм и комедий, над которыми смеялась вся Москва. Появлялись в "Москвитянине" и домашние стихи Авдотьи Глинки, пожилой и малопривлекательной особы, перед которой, однако, Погодин, по обычной своей галантности, не мог устоять. Что; казалось бы, ему до этой зловещей старухи? Но Михаил Петрович ревниво поддерживал людей своего поколения, давал им привилегии в журнале и старался оборонить от насмешек молодых.

   Он жаловался Вяземскому, что-де "нас единомыслящих, консерваторов с прогрессом, очень мало, да и те большею частью ленивы... Шевырев занят, а молодые, очертя голову или вовсе без головы, напирают" ¹⁴. Погодин досадовал и на правительство, которое слепо и не хочет замечать, что "сочится" из петербургских журналов, которым он один умеет составить умную оппозицию.

   У себя в журнале, во всяком случае, Погодин умел распорядиться. Своя рука - владыка. В статьях членов "молодой редакции" он запросто выкидывал одни имена и вставлял другие, меняя все координаты литературных оценок.

   Аполлон Григорьев пытался резко объясниться с ним от имени всех своих товарищей, в том числе и Островского:

   "Мы (не я один, но мы) видим и хотим видеть историческую связь между нашей деятельностью (как она ни малозначительна) и деятельностью Пушкинской эпохи, но не видим и не хотим видеть связи между нами и М. А. Дмитриевым, которого имя Вам угодно было присовокупить к числу имен почтенных, нами уважаемых и, вследствие того, упомянутых. Мы не видим также причин, почему заменено в одном месте позорное имя Фадейки Булгарина именем, все-таки более достойным уважения, - Н. А. Полевого: неужели потому только, что Фадейка служит кое-где, а Полевой - покойник?" ¹⁵

   "Молодая редакция" упорно отстаивала свои вкусы и симпатии, но редакторская длань Погодина, казалось бы, наблюдавшего ход дела со стороны и целиком доверившегося молодым, простиралась неумолимо и вершила свое в самый неожиданный момент.

   "Напишешь, бывало, статью о современной литературе, - с досадой вспоминал Aп. Григорьев, - ну, положим, хоть о лирических поэтах, - и вдруг, к изумлению и ужасу, видишь, что в нее к именам Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Хомякова, Огарева, Фета, Полонского, Мея втесались в соседство имена гр. Ростопчиной, г-жи Каролины Павловой, г. М. Дмитриева, г. Федорова... и - о, ужас! - Авдотьи Глинки! Видишь - и глазам своим не веришь! Кажется, и последнюю корректуру, и сверстку даже прочел, - а вдруг, точно по мании волшебного жезла, явились в печати незваные гости! Или следит, бывало, зорко и подозрительно следит молодая редакция, чтобы какая-нибудь элегия г. М. Дмитриева или какой-нибудь старческий грех какого-либо другого столь же знаменитого литератора не проскочил в нумер журнала. Чуть немного поослаблен надзор - г. М. Дмитриев налицо, и г-жа К. Павлова что-нибудь соорудила, и, наконец, к крайнейшему отчаянию молодой редакции на видном-то самом месте какая-нибудь инквизиторская статья г. Стурдзы красуется..." ¹⁶.

   Островский на первых порах принимал горячее участие в этих спорах с Погодиным. Но вскоре понял их бесплодность и охолодел к своим редакторским обязанностям. К тому же и в самой "молодой редакции" не было чаемого единства. Ап. Григорьев со своей страстной и деспотической в убеждениях натурой хотел, чтобы все думали, как он, даже и в вопросах, не имевших значения принципа, скажем, когда дело касалось игры актеров.

   В Москву в 1851 году прибыла на гастроли петербургская актриса Самойлова. Григорьев посвятил ей восторженные панегирические статьи, где краем задел и московскую театральную труппу. Островскому пришлось это не по душе, и он поправил несколько выражений в статье. Оскорбленный Григорьев апеллировал к Погодину, ища у него поддержки и защиты. А вскоре по другому поводу сам напал на своих товарищей по "молодой редакции".

   Пров Садовский играл в свой бенефис короля Лира. Роль эта не принадлежала к лучшим достижениям артиста. Говорили, что Провушка замечтался и напрасно посягнул на трагедию Шекспира. Но его друзья с Островским во главе считали своим долгом поддержать серьезные поиски артиста. Островский сам написал и напечатал в "Москвитянине" обширное извещение о предстоящем бенефисе (1851, N 17). Лир у Садовского был лишен всякого романтического ореола, жизнен, прост, быть может даже простоват. Т. Филиппов написал о нем для "Москвитянина" сочувственную статью. Но Ап. Григорьев не хотел согласиться с нею и искал поддержки у "старой редакции".

   "Дело мое в толках о Лире - сторона, - писал Григорьев Погодину; - я сам отстранил себя в них от всякого участия, и смирение простер я, как Вы видели, до того, что просил не сердиться на меня из-за разногласия мнения - друзей, распускающих про меня, как я знаю достоверно, слухи, что я служу не как они, из угождения Дирекции (!!!) - точно я сам - актер?! Но ради пользы журнала, прошу Вас присовокупить к статье примечаньице (разумеется, вежливое), которое и Вас, и меня, и журнал от оной отстранило... Статья, слава Богу, - довольно умная, но крайне пристрастная, носящая на себе все признаки мнения пяти, шести человек, которую надобно зело опасаться выдать за мнение журнала. Иначе на журнал падут обвинения в невежественных толках о Шекспире, которого полосуют ради неудавшейся игры артиста. Всякий кружок в ослеплении подобен вепрю или льву, который ходит, рыкая, искай кого поглотити - а наш готов съесть и Шекспира - тем более что с Шекспиром знаком он больше понаслышке" ¹⁷.

   В порыве самолюбивого раздражения и обиды Григорьев, считавший себя законодателем вкусов в области театра, противопоставлял себя кружку. Этими недоразумениями Погодин спешил воспользоваться: хитроумный журнальный политик, он старался поддерживать особые отношения с каждым из членов "молодой редакции", сооружая систему противовесов, при которой основной рычаг оставался бы в его руках.

   Но, как нередко бывает, хитря, отбиваясь и лукавя, старый Погодин испытывал все же давление молодых идей и настроений, и если не менялся в корне, то, во всяком случае, приспосабливался к ним. В его собственных политических статьях поубавилось угодливости. Порою стали звучать и критические ноты. Он так напал в одной из статей на верноподданническую пьесу Кукольника "Денщик", что сам Ап. Григорьев вынужден был призвать его к разумной осторожности.

   Однако, как в любом компромиссе, влияние тут было двусторонним: политическая умеренность, уважение к "вере отцов", менее терпимое отношение к "западничеству" - все это незаметно исходило от Погодина и безотчетно для него самого корректировало настроения Григорьева, а с ним и всего кружка.

   Провозглашенный Островским годом раньше принцип "нравственно-обличительного" направления постепенно заменяется в критике "Москвитянина" другим, которому пока не находится слова, но который связан не столько с отрицанием, сколько с утверждением положительных начал русской народности. Островский вынужден уступить Григорьеву пальму первенства в критике. Первоначально, как можно судить по сохранившимся наметкам Погодина, Островский брал на себя обзоры журналов "Библиотека для чтения" и "Пантеон", а также статьи о театре - "Московская труппа" ¹⁸. Но по своей медлительности он, как видно, не представлял их в срок, и вскоре Григорьев перехватил у него все эти темы.

   Григорьев работает много, неутомимо, в каждом номере появляются несколько его статей и рецензий. Сам он с изумлением вспоминал, что 1851 год был для него небывало плодотворен, а ведь он в это время еще преподавал в гимназии-"были у меня три места и уроки до 8 часов". Чем больше нагружен талантливый человек, тем больше он способен сделать. И Григорьев писал статью за статьей, успевая еще - и ког