Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

имирительно вступился между спорящими пан Котырло, наливая и поднося завзятому экс-улану большую рюмку наливки. - Ну, успокойтесь, Панове, и будем слушать, будем толковать... Лучше вот пейте!.. Вишнювка добрая!

   - In vino veritas! {Истина в вине! (лат.).} - скрепил пан Хомчевский, лауреат нынешней охоты, который по старине любил свою речь уснащать латинскими изречениями, и к самой латыни относился всегда восторженно, называя ее не иначе как "свента лацина".

   Червленский ксендз, тоже приглашенный на сеймик и тоже весьма любивший мудрые латинские изречения, но плохо с ними управлявшийся, считал непременным своим долгом, при каждом классическом изречении Хомчевского, благоволиво и с удовольствием мотнуть головою и поддакнуть ему этим безмолвным выражением своего компетентного одобрения, дескать: "аппробую! они не понимают, а мы с вами понимаем, мы люди ученые!" Впрочем, благодушный ксендз участие свое в сеймике ограничивал одной лишь апробацией "свентей лацины", да усердным прислушиваньем к чужим речам, причем, в виде внимания к словам ораторов и размышления над ними, он очень серьезно и глубокомысленно поводил бровями, а сам, главнейшим образом, только потел и усердно, но систематически, то есть исподволь и неторопливо, приналегал на Котырловскую вишнювку.

   Экс-улан, после мировой с Селявой, ворча под нос, накокец-то кое-как успокоился над своей рюмкой.

   - Что касается границ, - продолжал Свитка, сняв со стены ландкарту и разложив ее на столе пред собою, - то тут, я полагаю, не может быть и толков. Мы обязаны твердо и непреклонно держаться границ 72-го года.

   - Мало!.. Не хочу!.. Не желаю!.. Мало! - забурлил опять пан Копец.

   - Были совещания в Вильне и Петербурге, - не обратив особенного внимания на пана Копца, говорил далее Свитка, - и так как по дипломатическому сообщению, границы Польши должны быть намечены самим повстаньем, то и решены три главные передовые пункта, в которых оно должно начаться одновременно, если даже не раньше, с повсеместным восстанием внутри края. Эти пункты... вот они (Свитка склонился к карте и стал водить по ней пальцем): крайний северо-восточный около Люцина, на рубеже Псковской губернии и Эстляндской; затем прямо на восток, около Смоленской границы будут у нас Горки - пункт крайне важный и многообещающий: Горыгорецкий институт почти весь уйдет в леса! Ну и, наконец, крайним юго-западным предположено избрать Киев и даже южнее, то есть леса около Белой Церкви и Таращи, а может еще и далее, хоть до Умани. Таков, господа, первоначальный план движения на восточной нашей границе.

   - Не согласен!.. Мало! - хлопнув кулаком по столу, снова вскочил завзятый пан Копец. - Граница 72-го года! Да что это за граница?! Это не граница, а тьфу! С такими границами и жить нельзя!

   - А пану пулковнику чего бы хотелось? - прищурился на него задира-посредник.

   - А вот чего!

   И он подскочил к ландкарте и, вглядываясь в нее бегающими взорами, сбивчиво, торопливо и неуверенно стал водить по ней пальцем.

   - Позвольте-с... вот... вот... сейчас... Во-первых, - торжественно и авторитетно начал он, отыскав наконец то, чего ему хотелось, - во-первых, Курляндия была наша?

   - Так, под проекторатом нашим, - подтвердил пан Хомчевский.

   - Все равно; значит, наша! Значит, без Курляндии нам невозможно. Во-вторых - Псков.

   - Псков?!. - удивленно выпучили на Копца глаза свои чуть ли не все присутствующие.

   - Псков, непременно Псков! И не иначе! - несмущенно подтвердил он. - В-третьих Смоленск, - и как тот, так и другой со всей их территорией. Далее на юг, по течению Днепра вплоть до Черного моря. Днепр - река польская, а без моря нам невозможно. Словом: от моря и до моря. Вот моя граница и на иную я не согласен!

   - Позвольте-с, - снова вмешался посредник, - Псков-то со Смоленском на каком же практическом основании? Там ведь наших и не пахнет, сколько помнится.

   - Отвоюем, черт возьми! - снова хлопнул по столу Копец. - Отвоюем и будет наше!

   - Но... практическое основание?

   - А то, что Смоленск был за нами, а под Псков еще Баторий ходил. Я ведь тоже, черт возьми, историю знаю!

   - Этак, пожалуй, Жолкевский когда-то и в Москве сидел!

   - А что ж? И Москву отвоюем!.. Москва город хороший!.. Пригодится!

   Почти все засмеялись, но не язвительно, а дружелюбно.

   - А так! - убедительно и с азартом подтвердил экс-улан, - все, где есть или где были когда-либо наши должно быть нашим!

   - Ну, таким-то образом, - опять ввернул слово Селява, - наших слишком достаточно было и есть, да и еще будет, пожалуй, хоть бы в Сибири, например...

   - И Сибирь отвоюем! - расходился было пан пулковник, но вдруг словно бы осекся, поперхнулся и плюнул, - и Сибирь! Э, нет!.. Тьфу!!! Сибиру не надо, Панове! Ну его к дзъяблу! Только своих выберем оттуда, а самого не нужно!.. Сибиру не хочу!.. Кэпськи интэрес, муй пане!

   Все опять засмеялись.

   - Позвольте, господа, - возвысил голос Свитка. - Мысль о Сибири вовсе не столь комична, как кажется! И притом мысль о восстании в Сибири далеко не новая мысль! Еще наш знаменитый деятель тридцать первого года, Петр Высоцкий, первый стал было приводить ее в исполнение, а потом позднее бывший овручский Базыльянский опять Сиероцинский, у которого все уже было готово: самый обширный военный заговор... Сибирь - сторона почтенная: там всяких революционных элементов пропасть! И мы даже теперь имеем свои основания сильно рассчитывать на нее в нашем деле.

   Пан пулковник при этом самодовольно и залихватски покрутил сивый ус свой.

   - Ох, чересчур уж много с нас будет, панове! - вздохнул, покачав головою, старый Хомчевский. - Не вытянем. Dormit parum possessor divitiarum! {Спит немного владелец богатства! (лат.).} - прибавил он назидательно.

   - Asinus asinorum in secula seculorum! {Осел из ослов во веки веков! (лат.).} - бухнул ему на это приятель его Копец.

   Хомчевский вскочил как уязвленный и вспыхнул.

   - Примените к себе! - закричал он. И новая ссора готова была уже загореться; паны вцепились бы друг другу в чубы, но пан Котырло поспешил урезонить приятелей и уговорил пана пулковника взять назад свое дерзкое слово. Кончилось тем, что приятели выпили и угомонились без злобы друг на друга.

   - Сибирь, конечно, будет сама по себе, - продолжал Свитка; - она, по всей вероятности, составит особую, совершенно самостоятельную республику вроде Соединенных Штатов, но лишь бы она поднялась одновременно с Россией и с нами: тогда они оба помогут нам освободиться. План таков: охватить восстанием всю Россию с двух флангов. Мы и Малороссия с запада; с востока на Волге и на Урале - мужики, казаки, киргизы, татары и всякие инородцы; с севера- архангельские, вологодские и костромские раскольники; с юга Дон и Кавказ, да еще Сибирь в резерве - везде уже тут закинуты сети, повсюду кипит работа и кипит отлично! Мы держим в руках своих хорошие нити; мне поручено сообщить и вам об этом. Сведения наши вполне достоверны: сомнений быть не может. Но мы все-таки должны подняться первые, а те уж за нами!

   - Per me licet! {По мне пусть так! (лат.).} Я, пожалуй, и согласен, но как? - вздохнул и беспомощно развел руками старосветский пан.

   - А так, что трем-брем и квит!.. "Катай-валяй, стреляй по ребрам, по усам! Шах-мах! Коли-руби! Не поддавайся сам!" - с азартною жестикуляцией и даже прыскаясь слюною, продекламировал из Мицкевича пан-пулковник. "Кропит, лупит, крестит - и весь тут разговор!" заключил он, молодцевато уперев одну руку в бок, а другою хватаясь за ус и выразительно прикусив его зубами.

   - Atque iterum! {Еще и еще раз! (лат.).} - безнадежно махнул на него рукою пан Хомчевский.

   - Вы спрашиваете: как? - сказал Свитка, обращаясь преимущественно к обожателю "свентей лацины"...- План есть, обсужденный, выработанный, все как должно!.. Конечно, - продолжал он, - план несколько смелый, но не невозможный, если взять в соображение, что под Россию со всех концов подведены свои же внутренние, но верные мины. План очень осуществимый!

   - А именно, - полюбопытствовал посредник.

   - А именно, вот что, - приступил Свитка к новым объяснениям. - Изволите видеть, план этот думан и передуман и так, и сяк; по поводу его были даже сношения и с Лондоном, и с Парижем, а думали-то над ним хорошие специалисты: ни более, ни менее, как люди русского генерального штаба-с. План широкий и распадается так сказать на две ветви; внутреннюю и внешнюю!

   Все подвинулись ближе к рассказчику и приготовились внимательно выслушать его. Дело, видимо, начинало живо интересовать их.

   - Ну, что-то там генеральный штаб придумал на погибель Москвы? - с усмешкой легкого недоверия к силам генерального штаба пробурчал себе под нос пан пулковник.

   - Attentissime! {Внимание! (лат.).} - подняв руку кверху и втягивая в себя воздух, шипяще как-то прошептана "свента лацина".

   - Ветвь внутренняя состоит в том, - продолжал Свитка, - чтобы, во-первых, все население забранного края вовлечь в мятеж.

   - Легко сказать, - сомнительно мотнув головою, вздохнул пан Котырло.

   - Легко! - с убеждением подтвердил докладчик. - Легко-с! надо только, что называется, роями, тучами целыми напустить на край мелкие банды, так сказать, наводнить его мелкими отрядами, у которых будет особая задача, а именно: первым делом террор!.. Террором, и беспощадным террором, надо заставить хлопа идти в банду, коль не пойдет охотой.

   - Ну, тут и новые смазные чоботы не малую роль играть будут, как добрая приманка! - с видом знатока, небрежно уронил слово Селява-Жабчинский.

   - Тем лучше! - заметил Свитка. - Но террор, это главное. Затем - единовременно делать повсюду всякие беспорядки: портить дороги, жечь казенные склады, рвать телеграфные проволоки, как можно более утомлять царские войска, не давая им ни дня, ни ночи покою; для этого наши классические леса дадут нам возможность укрываться от преследования, делать быстрые и неожиданные маневры, одним словом, надо, чтобы пожар охватил весь край сразу, чтобы как гром грянул!

   - А то так! так! как гром! и сразу! браво! виват! - опять с восторженными возгласами посрывалось с мест восприимчивое панство, живо увлекшись картиной такой энергической и разносторонней войны.

   - Позвольте! Это еще не все, а одна только первая ветвь нашего плана! - предупредил Свитка. - Одни массы будут рассеяны роями, другие же должны быть компактны, сосредоточены в целые военные корпуса, в бригады, в дивизии, и для них предназначается иная роль. Это уже вторая ветвь - внешняя.

   Свитка замедлился на минутку, вздохнул, как бы собираясь с мыслями, и принялся за дальнейшее развитие плана.

   - Некто, известный нам лично, - заговорил он снова, - человек военный и замечательный, которого однако я не имею права назвать вам по имени, но, пожалуй, объявлю его будущий псевдоним, так как он уже избрал себе псевдоним: он явится под именем "Топора". Топор, - не правда ли, знаменательно и метко {Людвиг Жвирждовский, капитан генерального штаба.}?

   - Ух!.. Красный?! - сильно поморщась, с недоверчивостью и нескрываемым недовольством вскричал Котырло.

   Большая часть присутствующих тоже устроила себе кислые и сомневающиеся физиономии.

   - Не красный, а умный, и потому побелеет как настанет для того время нужное! - успокоил Свитка. - Он предназначается для России, а там можно взять только крайнею краснотою, поэтому и Топором назвал он себя; там это имя будет понятно!

   Физиономии панов прояснились. Котырло даже сделал вид, что теперь он домекнулся и вполне понял в чем дело, и потому одобряет его от всей души своей.

   - Этот Топор откроет военные действия в Горках, на рубеже Смоленской губернии, - продолжал Свитка. - С помощью Горигорецких студентов он возьмет Горки, Борисов, Рогачев и Кричев; добудет в Кричеве целую батарею артиллерии, которая уже столько времени стоит себе без всякого прикрытия; а офицеры там уже и теперь на две трети - все наши! Затем вместе со студентами и поднятым народом явится в Россию, а молва пойдет далече, еще гораздо раньше его, что Топор-де с польскою ратью и с пушками идет освобождать народ от уставных грамот. Маршрут его будет таков: он обязан пройти сквозь губернии: Смоленскую, Тверскую, Московскую, Владимирскую и Нижегородскую, и поднять весь правый берег Волги, а в это же самое время, другой филяр {Киневич, действовавший в Казани вместе с Черняком и другими.} в Казани подымает пугачевщину на левом берегу. Калужская губерния подхватит бунт от соседки своей, Московской, и уже через Орловскую и Курскую поведет далее на юг, для соединения с нашим повстаньем на юго-западе и в Малороссии. Вот наш план, панове!

   - Виват, Топор!.. нех-жие Топор! Это так!.. Это по-нашему!.. Кропить, так кропить, а крестить, так крестить! На все стороны!.. Браво! - поднялся новый гвалт и движение в табачном дыму просторного кабинета.

   - Однако, позвольте, панове! И это еще не все! - возвысил голос Василий Свитка.- Нам надо иметь прочный опорный пункт, без него не обойдемся; поэтому нужно взять Динабургскую крепость.

   - Ну-у!.. Куда там! Уж и Динабург! - более чем сомнительным тоном, как бы в виду очевидной нелепости, заговорили почти все присутствующие кроме экс-улана, которому весьма понравилась красивая идея взять штурмом русскую крепость.

   - Да, именно Динабург, - уверенно подтвердил Свитка. - Конечно, если б я сказал вам, что мы возьмем его посредством правильной осады или штурмом, то это была бы такая нелепость, после которой надо бы было пану Котырло тотчас же послать за доктором и пустить мне кровь, в предупреждение сумасшедшей горячки; но я ни о чем подобном и не заикаюсь. Мы возьмем нашу крепость совершенно спокойно и самым верным путем.

   Присутствующие при этих словах выразили знаки самого живого, нетерпеливого любопытства, и еще ближе сплотились около Свитки.

   - Мы нападем на крепость не извне, а изнутри.

   - То есть как же это?

   - А очень просто! - отвечал он. - Под предлогом постройки костела, который уже предположен самим правительством внутри крепости, мы введем туда, в виде рабочих, массу наших людей. Дело, как видите, богоугодное! Кроме того, теперь уже идет сильная и успешная пропаганда в динабургских арестантских ротах, так что в назначенную ночь и час офицеры, между которыми есть очень много наших, откроют тюрьмы, арсеналы, вооружат людей, арестуют коменданта, переколют часовых, и крепость, менее чем в какой-нибудь час времени, будет наша! И все это произойдет так тихо, так гладко, что когда город проснется поутру, так ахнет от изумления пред неожиданностию и чистотою такой работы.

   Паны просто плавали в масле восторга. План действительно был превосходен.

   - Но и это еще не все! - продолжал Свитка. - Другой из наших деятелей, которому, по всей вероятности, предстоит играть на Литве громадную роль и которого я решусь назвать вам опять-таки не по имени, а по его будущему псевдониму - Доленго {Сигизмунд Сераковский, капитан генерального штаба.}, человек весьма уважаемый русским правительством. Этот человек стянет десятитысячный корпус в Ковенскую губернию, соединится с иностранным десантом, потому что к этому времени уже подоспеет обещанная помощь французов и англичан, и с этими соединенными силами он пойдет подымать Остезейский край, а затем двинется на Вильну. В это время, заметьте, восстание уже будет в полном разливе и в Конгресувке, и на Украине. Топор овладеет линией Днепра, а Доленго линией Двины, и таким образом царские войска будут окружены, отрезаны и беспомощны. Мы дадим им полнейший шах и мат.

   - То есть шах-мах! - и плюск! - с выразительным размашистым жестом скрепил пан пулковник.

   - Certe certissime! {Более чем уверен! (лат.).} Вернее верного! - вскочил с места даже и пан Хомчевский, увлеченный столь блестящею и, по-видимому, весьма возможною картиною будущих побед и успехов.

   - Все это прекрасно! - после некоторого раздумья вздохнув заметил пан Котырло. - Но я смотрю на дело не увлекаясь. Для таких предприятий нужны руки, нужен народ, а что вы с нашим народом проклятым поделаете!

   - Обратите народ в чернь! - возразил Свитка, - и вы всего достигнете!

   - Легко сказать: обратите!.. А где возможность?

   - Возможность вся в ваших руках, господа помещики, вся в вашей воле, была бы лишь охота да энергия! Во-первых, - стал высчитывать Свитка, - костел, который свое дело делает беспримерно хорошо? во-вторых, ваши школы; в-третьих, институт наших мировых посредников, с помощью которых можно расплодить еще более пролетариата.

   - Надо обезземеливать, - промолвил Котырло.

   - Совершенно справедливо! Надо обезземеливать, и обезземеливайте! Переводите их в дворовые, в кутники, делайте что хотите, но только увеличивайте пролетариат, усиливайте класс батраков. При участковом владении это в тысячу раз легче, чем при общинном. Но помните: одно из первых условий, чтобы народ поскорее был обращен в чернь! Это ручательство верного успеха!

   - Certissime! - с удовольствием потирая руки, возгласил пан Хомчевский. - С этим я вполне согласен, но... (он вздохнул и возвел глаза к потолку) где ручательство, что наши блестящие планы беспрепятственно приведутся в исполнение, что все так и будет, так и случится, как мы предполагаем, что они до времени не станут известны москалю? Кто мне поручится, что все это будет, так сказать, impune - безнаказанно, безопасно?.. Я хоть и верный стрелок, но без верного расчета не желал бы рисковать ни моей головой, ни моим маентком {Именем.}, а ни даже зарядом моей охотничьей двухстволки.

   - Ручательство в слепоте москевскей, уж если говорить совсем откровенно! - подхватил Свитка. - Да чего же лучше! Вот вам один образчик: вы знаете ли, например, кем оберегается безопасность нашего тайного комитета в Вильне?

   - А ну-те? - с живым любопытством отозвался Хомчевский.

   - Да ни более, ни менее, как русским же караулом, русскими штыками!

   - То есть это аллегория, конечно?

   - Какая там аллегория! Буквально! Вы знаете, где этот комитет собирается? где происходят его секретные совещания.

   - А ну-те?

   - В генерал-губернаторском кабинете.

   Многие выпучили глаза и засмеялись этому сообщению, как фарсу.

   - Честное слово! - подтвердил Свитка. - Не только что в генерал-губернаторском доме, но иногда даже в собственном кабинете его высокопревосходительства. Там, в портфелях, между деловыми бумагами, передаются по назначению и наши бумажки, там же во время официальных докладов и приемов происходят и наши доклады и приемы; а это, конечно, самое умное и самое безопасное: Боско все свои фокусы, без всяких аппаратов, делал на глазах всей почтеннейшей публики и оттого его никогда ни поймать, ни разгадать не могли. То-то и хорошо, господа, что несколько наших добрых филяров сидят за большими плечами - и виленскими, и петербургскими.

   Паны согласились, что это действительно хорошо.

   - Ах, чуть было не забыл! - хлопнул себя по лбу Василий Свитка. - Еще одно интересненькое сообщеньице. Наши очень успешно хлопочут у Ротшильда и Монтефиори, чтобы те посодействовали понижению русских фондов на всех европейских рынках.

   - Ого, ну и что же? - спросил Котырло.

   - Содействие обещано почти что наверное, как скоро начнется восстание; а между тем к тому же времени и в Лондон, и в Париж уже заготовляются громадные выпуски русских фальшивых серий и ассигнаций, которыми мы будем в состоянии просто наводнить всю Россию - и кредит ее лопнет. А подделка артистическая!.. Не отличишь, а ни-ни.

   - Хм!.. - раздумчиво крутя ус, произнес пан Копец.- Эдак, пожалуй, камуфлетом в самих себя же хватим с этими ассигнациями... Жиды принимать не станут... Средство-то немножко того...

   - Средство освященное еще великим Наполеоном, - гордо подняв голову, заметил Свитка. - Дело не в жидах, а в том, чтобы парализовать врага на всех существенных пунктах.

   - А, Напольйонем - разводя руками, - почтительно и даже благоговейно произнес экс-улан. - Да!.. Ну, это иное дело!.. Напольйон!.. Пред этим именем я склоняюсь ниц и молчу, я молчу, муй пане!

   - Теперь, господа, я желал бы знать, - снова заговорил Свитка, - как вы смотрите, то есть лучше сказать, какова программа ваших современных действий, ваш взгляд на задачу относительно настоящего именно времени? Мое любопытство будет простительно,- принимая деликатно-извиняющийся тон, пояснил он, - если я скажу, что мне поручено собрать об этом сведения для соображений петербургского Центра... Это даже один из пунктов моей инструкции.

   - Наш взгляд... да как сказать?.. наш взгляд, то есть...

   Паны очевидно пришли в затруднение перед вопросом, поставленным таким образом.

   - То есть я разумею программу действий дворянства относительно правительства в настоящее время, - пояснил Свитка. - Весьма бы желательно, - прибавил он, - во всем Западном крае достичь по этому предмету полнейшей гармонии и единообразия.

   - А, да-а! - подхватил солидный и рассудительный пан Котырло.- Не знаю, как где, но мы, по крайней мере, держимся политики галицких помощников сороковых годов, то есть все брожение относим к агитациям красных, к волнению умов между хлопами. Когда требуют объяснений, мы даем отзывы, что дескать положением 19-го февраля пользуются какие-то неведомые нам агитаторы и мутят народ, который выйдя из-под власти помещиков, думает себе, что он уже может теперь не повиноваться и власти правительства, и что стало быть местные власти обязаны укрощать крестьян.

   - Ну, а что касается самих крестьян, - весело подхватил Селява-Жабчинский, - то тут мы проводим слияние, любовь, братство, равноправность и прочие подобные конфетки. Средство, ничего себе, действует. Ловятся и на эту удочку! Ну, конечно, под рукой постоянно пускаются слухи, что освобождением обязаны они никак не правительству, - это тоже с одной стороны не мешает, помня галицийскую резню 46-го года.

   Свитка чуть заметно, но очень коварно улыбнулся про себя и в то же мгновение поспешил принять прежнее спокойное выражение.

   - Да, - подтвердил Котырло, - и чтобы подобные сцены не могли повториться, поневоле надо содействовать распространению братств трезвости, даже себе в убыток, потому что сколько уж винокурень совсем стали, да и моя тоже! - прибавил он с хозяйственно-сокрушенным вздохом.

   - Теперь, господа, я подхожу к самой существенной, к самой важной части моего поручения, - опять приняв деловой и как бы официальный тон, сказал Свитка, и снова занял у стола прежнее место и прежнюю позу. - Наше общее дело, на которое смотрит вся Европа, весь мир, должно иметь вид и формы вполне благоустроенного восстания.

   - Натуральне! - подал голос Селява.

   Прочие выразили минами и жестами полное свое согласие с заявленным мнением Свитки.

   - Благоустройства же мы можем достигнуть, - продолжал тот, - единственно посредством организации, то есть нам надобно позаботиться о том, чтобы заблаговременно, гораздо ранее решительного дня и часа, даже чем скорее тем лучше, устроить и ввести повсюду в действие нашу тайную революционную администрацию. Вся организация должна быть строго подчинена одной высшей, так сказать, центральной распорядительной власти - ржонду народовему. Организация должна прочно связать все сословия, собрать и правильно распределить наши народные силы и систематически употребить их для предстоящей борьбы, а без того и наши широкие, наши блестящие планы не удадутся!.. Население должно прямо, незаметно для самого себя и как бы совершенно естественно перейти от русской власти под нашу революционную.

   - Мм... это так, конечно, - заметил Котырло; - но... тут есть один весьма существенный вопрос, так сказать, вопрос жизни или смерти.

   - То есть? - спросил Свитка.

   - То есть, в чьих руках будет находиться эта высшая, центральная власть? Если в руках красной сволочи, то слуга покорный...

   Свитка опять улыбнулся про себя тонкой, чуть заметной, но очень коварной улыбкой и опять еще скорее поспешил смаскировать ее строго серьезной миной.

   - Мне кажется, что для Литвы об этом не может быть и вопроса, - сказал он. - В Литве и власть, и влияние всегда останутся на стороне белых.

   - Хм... А если эта центральная красная власть одним декретом из Варшавы скассует и белых, и всю их организацию, да пойдет террором вводить свои социальные и коммунистические бредни на счет нашей собственности и наших родовых привилегий. Тогда что?

   - Тогда?.. Тогда мы можем и отложиться от Варшавы. Какая же надобность непременно идти за нею на привязи? Идем пока нам это нужно и удобно; а неудобно - только они нас и видели! Не Литва в Польше, а Польша в Литве нуждается! - с силой искреннего убеждения прибавил Свитка. - Литва, слава тебе Боже, слишком достаточно сильна, чтобы существовать совершенно самостоятельно и независимо; а Польше одной без нас не вытянуть: мы для нее житница, мы для нее ост-индские колонии. Польша без Литвы - это и географический, и политический абсурд, а если мы сила, так гнись под нас, пляши под нашу музыку или пропадай себе. Варшавские красные сапожники нам нисколько нестрашны.

   Эта речь Свитки бодро, освежительно подействовала на присутствующих. Он говорил с такой уверенностью, с такой силой убеждения, и столь ловко умел задеть чувствительную струну "местного патриотизма", что на физиономиях панов заиграли самодовольные улыбки гордого сознания своей силы и значения. Им даже очень понравилась мысль, что они, коли захотят, то могут и наплевать на Польшу и быть сами по себе, а Польша сама по себе - пускай-де нам кланяется и нашей милости панской выпрашивает. Новая идейка эта очень лестно и приятно щекотала местно-литовское самолюбие шляхты.

   - И так, панове, насчет организации, - приступил к делу Свитка.- Местная организация должна состоять из начальников: воеводского, повятоваго, окренговаго и парафияльнаго {То есть из начальников губернского, уездного, станового и приходского.}. Для сбора податей должны быть назначены особые поборцы, а для местных банд особые довудцы, по воеводствам же - военные воеводы; местные довудцы будут пока организаторами местных военных сил. Кроме того, от высшего ржонда в каждое воеводство будет назначен особый комиссар, со значительными полномочиями, для общих наблюдений за исполнительностью членов организации и за течением дела вообще, а своевременно, то есть когда необходимость укажет действовать на инерцию масс террором, предполагается в каждом повете учредить трибунал с немедленной карой за неповиновение.

   - От-то так! От-то по-нашему! - обрадовался пан Копец, но пан Котырло далеко не выразил такого же чувства. Он, напротив, поцмокивая, морщась, тужась и разглядывая свои ногти, выжимал из себя заветную мысль.

   - Видите ли, мм... оно все, пожалуй, очень стройно придумано, - говорил он, медленно и тягуче, - но... мы бы думали... по-моему, по крайней мере... мне сдается, что этот трибунал, комиссары и прочее, все это пахнет как-то краснотою... А мы бы думали то же самое сделать, да только проще, интимнее...

   Свитка нахмурился и закусил губу.

   - То есть как же бы, например? - спросил он сквозь зубы и, чтобы не слишком явно выдать свои внутренние ощущения, закурил папироску.

   - По крайней мере, наставления Ламберова Отеля, которые нам ни в каком случае нельзя не принимать в соображение, - продолжал Котырло, - именно указывают нам на такое простое, интимное устройство. Мы, видите ли, склонны смотреть на восстание как на свое домашнее дело и рассчитываем иметь по уездам двух-трех человек, которые поведут дело, и конечно в каждом из нас будут иметь послушного и надежного помощника... И такую организацию подготовили бы к тому времени, когда по нашим расчетам, настанет для этого пригодная, безопасная пора... Впрочем красные, коли хотят, пускай начинают дело, а мы поглядим.

   Эти мысли пришлись крайне не по вкусу скромному на вид Василию Свитке. Он становились поперек его собственным планам и целям, поперек той двойной и огромной игре, которую он, втайне ото всех, давно уже задумал и сообразил в своем уме, шансы которой рассчитывал и преследовал постоянно, прикидываясь, где нужно, умеренным, былым, чуть не консерватором и, пока до времени, играя второстепенную роль в Петербургском Центре. Выслушав возражение пана Котырло, он собрался с мыслями и начал, по возможности, ровнее и спокойнее.

   - Так нельзя, господа, - заговорил он, обращаясь преимущественно к своему оппоненту. - Или мы любим более всего свой комфорт и свою собственность, или же дело своей родины. С такой выжидательной политикой вы рискуете остаться за флагом, рискуете обремизиться при шансах самой верной игры. В таком случае лучше уж прямо, раз навсегда, махнуть рукой на дело и садиться писать верноподданнические адреса. Но этот свой смертный приговор мы еще успеем подписать и после, когда все лопнет... Не торопите же его вашей нерешительностью. Вы пугаетесь красных, а между тем сами хотите выжидать, пока они всю власть захватят в свои руки; вы сами и власть, и себя головой выдаете им... Ах, господа, господа! - со вздохом воскликнул он, укоризненно покачав головой. - С вашими пустыми страхами вы забываете, что красные на Литве - это нуль. Вся сила у нас в собственниках, в шляхте. В вас весь залог успеха, а вы выпускаете инициативу из своих рук.

   - Напротив, мы желаем удержать ее, - возразил Котырло.

   - И между тем упустите. И это вернее верного.

   - Позвольте-с однако...

   - Да так же! Ведь согласитесь, что в настоящую минуту общий ход дела зашел уже слишком далеко, так что сторонись вы или не сторонись, удерживай его или не удерживай - это решительно ничего не значит: вам его не удержать. Дело все-таки идет и пойдет помимо вас своей собственной силой, собственным движением, инерцией. Ведь уж ему столько же толчков было дано! Вы сами давали их чуть не до сего дня. А на полудороге остановиться нельзя. Но пока вы сторонитесь да выжидаете, красные, понятное дело, заберут все в свои руки: роковая сила обстоятельств, логика жизни к нынешнему нулю прибавит одну или даже две единицы, и тогда...

   Свитка не окончил, но завершил выразительным и вполне понятным жестом.

   Горячий поток его речи, начатой столь спокойно, начинал действовать. Большая часть присутствовавших была на его стороне и даже сам Котырло колеблясь раздумался над его словами. Оратор заметил про себя действие, произведенное его речью.

   - Ах, господа! - с жаром воскликнул он, после минутного молчания. - Забудемте на время и красных, и белых, и синих, и всяких, а будемте пока только честными патриотами, честными литвинами. А счеты свои покончим и после. Прежде с москалями покончим.

   - Браво, так, верно! О чем тут думать да сомневаться!.. Верно! - загомонила вся "шановна шляхта".

   Котырло медленно склонил свою голову и с чувством протянул Свитке руку.

   "Фу-у!.. Слава тебе, Господи! Наконец-то!" - облегченно и радостно вздохнул в глубине души своей этот последний, с таким чувством, как будто бы вытянул в гору на собственных плечах великий и богатый груз.

   - Господа! - воскликнул он. - Ваше почтенное собрание представляет здесь все наиболее веское, влиятельное и интеллигентное здешнего повета ("ничего, надо маслицем подмазать", подумал он про себя). Зачем вам медлить пред исполнением наиболее существенного дела? Произведите тотчас же между собою выборы начальников повятовых и окренговых, чтобы хоть недаром собрался наш нынешний сеймик.

   - Браво!.. Идет!.. Согласны!.. Мы, черт возьми, сила; мы власть из рук упустить не желаем! Мы сами и без красных сумеем быть красными, когда потребуется! Да!.. - гадали восприимчивые паны и, покинув свои места, толкались по всему кабинету.

   Но когда начались выборы, когда один стал предлагать того-то, а другой другого, третий же третьего, и т. д., то дело дошло до споров и крупных разговоров. Пан Хомчевский все мирил и ублажал своей "свентой лациной", пан Селява егозил, элегантничал и старался казаться язвительным и тонким политиком (ему очень хотелось быть выбранным во что-нибудь); пан Копец горячился, прыскался, краснел как рак, крутил ус, кричал "не желаю"!.. И этого не желаю, и того не желаю, "ничего не желаю!" кричал, по старине: "не позвалям! Veto!" так как известно, что без этих двух заветных словечек ни единый панский сейм и сеймик, во все времена и веки, никоим образом и ни в каком случае, обойтись не может, ибо иначе и сейм не в сейм уже будет. Дошло до того, что кому-то и за что-то, но за что именно и сам не понимая толком, пан пулковник опять стал грозиться своей саблей. Тут появились на свет Божий и старые, полузабытые дрязги и сплетни, и взаимные покоры, и фамильные гербы, и шляхетные привилегии; фигурировали и давние права, и родственные связи, и даже степень благонадежности пред российским начальством, - словом, всего было вдосталь и вволю. Паны расходились. Говор, споры, ссоры, толки, уговоры, наконец даже слезы, лобзанья и примиренья и опять взрывы крупных споров, рисовка и своим благородством, шутки, смех, шум и безурядица, все эти длилось более часа. Наконец, кое-как "сгодзили сен" {Согласились.}. Недоумения разрешились - выборы были сделаны. Должность "нечельника повятовего" предложили было пану Котырло, но тот под разными, более или менее благовидными предлогами уклонился, заявив впрочем, что кроме этой должности, к которой он, по совести, не чувствует достаточно сил, энергии и способности, вся его жизнь и все состояние принадлежит "свентей справе" {Святому делу.} и "ойчизне". Вместо пана Котырло на повятовые выбрали пана Селяву-Жабчинского. Этот был необыкновенно доволен, словно бы его в генералы произвели и арендой пожаловали, и с нескрываемой радостью, даже с несколько горделивым достоинством и уже отчасти покровительственно пожимал панам руки, благодаря их за то, что почтили его своим шляхетным доверием. Пана Хомчевского выбрали в окренговые, при чем он только развел руками и, подняв глаза к потолку, словно бы выражая тем покорность воле судеб, произнес со вздохом: "Sic astra volunt! {Так желают звезды! (лат.).}". Выбрали и еще несколько панов: кого тоже в окренговые, кого в парафияльные, а экс-улану пану Копцу предоставили честь, ради его воинственности, быть местным довудцей и организатором будущих воинских сил. Пан полковник тоже был необыкновенно доволен предстоящей ему ролью.

   - Вышколим, черт возьми, вашу братью, панове! - похвалялся он, крутя ус и гоголем похаживая между панами. - Так-то вымуштруем, что целый чварты корпус москевский от одного виду нашего лытки покажет! Шах-мах! Плюск и баста!

   В заключение же, поздравляя друг друга, паны лобызались, умилялись, похвалялись, обещались, друг другу клялись и, в силу предложения пана Хомчевского, выраженного по обыкновению в латинской форме: "ergo bibamus! {Следовательно, выпьем! (лат.).}" роспили еще несколько бутылок "венгржины" при дружных и бурных возгласах:

   - Нех жiе Польска! {Да здравствует Польша.} Нех жiе вольносць!.. Пречь за москалями!.. Засмроздили {Испакостили.} Польскен' москале!.. Убирайтесь к чертям!

   Свитка был очень доволен.

   "Ну, любезные друзья мои!" думал он, уже поздно ночью возвращаясь в свой флигелек; "вы хотите "красною сволочью" воспользоваться как убойной скотиной, как пушечным мясом, а "красная сволочь" вас к делу приспособила. Посмотрим, кто кого перехитрит!.. Карман-то во всяком случае, а может и лбы, и гербы ваши пригодятся нам".

   Придя в свою комнату, когда Хвалынцев уже спал, Свитка тщательно, особо им изобретенными буквами и знаками записал в своей записной книжке все имена и соответственные должности выбранных нынче дворян.

   "Теперь вы, голубчики, в моих руках!" с истинным удовольствием подумал он, с наслаждением потягиваясь и расправляя свои члены, как бы после многотрудной работы. "Теперь, чуть что заартачитесь в решительную минуту, так можно вам и русскими жандармами и следственной тюрьмой пригрозить: имена-то все в книжке, а факты, даст Бог, будут на лицо... Вот вам, белые друзья мои, и красная сволочь!"

   И он, потирая ладони, самодовольно рассмеялся веселым, но злорадным смехом.

  

  

   Проснувшись после крепкого и безгрешного подутреннего сна, Хвалынцев встал довольно рано, осторожно оделся, чтобы не разбудить спавшего товарища, и пошел на местечко - попытать, нельзя ли где порядить себе лошадей? Жиды однако везти не соглашались, потому что была пятница и, значит, к вечеру у них "шабаш заходить".

   День был такой же ясный, сухой безветренный, как и вчера.

   Константин, в надежде найти себе какого-нибудь подводчика между крестьянами, пошел бродить по местечку. Свежий, бодрящий утренний воздух, ясное ноябрьское солнце, тишина и легкий моцион как-то утихомирили его вчерашнюю желчность и навели на душу ясное спокойствие. Он, незаметно для себя самого, забрел на самый конец местечка, туда где стояла православная церковь, и проходя мимо начисто выбеленного домика, крытого соломой, услышал стук топора и сквозь незапертые ворота увидал внутри двора отца Сильвестра. Поп, в одном сереньком нанковом подряснике, рубил какую-то доску и вместе с батраком своим трудился над починкой ветхого сарайчика, который они совокупными усилиями приводили в надлежащий вид, прилаживая к нему дощечки и подпирая стены его кольями.

   Случайно обернувшись в это самое время, отец Сильвестр заметил Хвалынцева и на его приветствие ответил радушным поклоном.

   - Гулять изволите? - окликнул он его, выпустив топор и обеими руками расправляя изнатужившуюся поясницу.

   - Лошадей ищу, уезжать хочу отсюда, - объяснил Хвалынцев.

   - Так за чем же дело стало? На мызе вам из экономии дадут. Вам самим и трудиться незачем.

   - Нет, Господь с ними! - неприятно поморщась, поспешил возразить Константин Семенович.- К чему их еще и этим одолжением стеснять!.. Я не хочу. Но только вот беда в чем...

   И он рассказал свое затруднение с жидами по поводу шабаша.

   - Ну этому горю можно пособить, - утешил его отец Конотович. - Ежели вам угодно будет обождать у меня малое время, то я зараз пошлю батрака, вот он приведет какого ни есть хозяина, вы и порядитесь.

   Хвалынцев поблагодарил и согласился.

   Он окинул взглядом двор и дом и все хозяйственные пристройки: все это дышало какой-то мирной домовитостью. Избытка не оказывалось ни в чем никакого, но от всего веяло скромным, нравственным и материальным довольством, тем неприхотливым довольством труда и старания, которого достигает иногда неусыпно-заботящаяся, непрестанно-борящаяся, работящая бедность. На облезлой и засохлой старой сосне приютилось широкое гнездо аистов, которых здесь называют "боцянами" или "черногузами". Ныне оно опустело по осени, но с будущей весной вновь будет занято той же самой прошлогодней парой крылатых обитателей. Над низенькими небольшими окошками поповского домика сереют, тоже опустелые, ласточьи гнезда, - но Боже избави, чтобы кто осмелился дотронуться и разорить их! То же самое и в отношении аистовых гнезд: ласточка-благовестница есть Божия излюбленная пташка, а аист-змееистребитель человеку на великую пользу живет, и как тот, так и другие дому сему Божье благословение и благодать своим пребыванием приносят.

   Соломенная кровля, поросшая от старости густым и плотным ярко-зеленым мхом, вся изрыта чернеющимися норками воробьиных гнезд. По выбеленным стенам на шнурках и дротах взвиваются снизу вверх засохшие побеги хмеля, тыквы, фасоля, павоя и дикого винограда. В маленьком садике, меж огородных грядок, торчат корявые деревца яблонек, раскидистые, высокие груши, поджарые, тонкостволые сливы да вишни. У крылечка две клумбы с незатейливыми поблеклыми цветками, между которыми высоко торчат облетелые стебельки мальв, известных более под именем туберозы, и тут же в разных уголках рассажены кустики сирени, роз, бузины и пахучего Божьего дерева. На дворе, в куче навоза, кудахтая, роются пестрые куры и поросята, утки полощутся во врытом в землю корыте, и гордо похаживает павлин. Баба-работница, с подтыканной высоко за пояс юбкой, обнаруживающей почти по колени ее босые, заскорузлые ноги, тащит звонкие ведра к студеному колодцу - и высокий "журавель" медленно скрыпит и рыпит, погружая бадью в темную глубь криницы, а мохнатый старый пес дворовый лениво и понуро повертелся раза два на месте, обнюхал его и улегся на крылечке, и дремлет себе, грея на солнышке свои старослуживые кости. Пахло слегка дымком, навозом, дегтем и утренним, сухим осенне-холодноватым воздухом. И все это так просто и так ясно говорило про скромный, упорный труд чернорабочий, и еще более навеяло на Хвалынцева мягкое ощущение внутреннего мира, тишины и какого-то кроткого и серьезного спокойствия.

   - А хорошо у вас тут! - с невольно полным, облегчающим вздохом сказал он, после минуты раздумчивого созерцания.

   Священник как-то грустно и спокойно усмехнулся.

   - Ничего себе... живем кое-как с Божьей помощью, - проговорил он. - Вот, працуем, {Работаем.} сакеркой {Топориком.} постукиваем: хлевушку надо починить, а то зимою, гляди, все развалится, как снегу наверх навалит. Да не прикажете ли до хаты, в горницу? - вдруг спохватился отец Сильвестр, - что на двор-то стоять?.. Милости просим!.. Зайдите пока!

   Через темные, но чистенькие сенцы, где пахло мятой и другими целительно-ароматическими травами, сушеные пучки которых висели здесь под потолком, Хвалынцев прошел в смежную горницу, служившую отцу Сильвестру и гостиной, и кабинетом. В горнице чуть-чуть припахивало ладаном. У окошек, на домодельных горках, стояли горшочки цветов: герань, левкои, фуксии, мирты, а по углам в деревянных кадушках произрастали два довольно уже рослые олеандра. Над окнами, между скромных кисейных занавесок, висели две затейливые клетки: в одной канарейка, в другой скворец; а по стенам несколько сбродных картин под стеклом и два-три образа, вероятно, перенесенные из церковной ризницы. В переднем углу перед образом теплилась лампадка на полочке, с которой спускалась небольшая лиловая пелена, отороченная золотым позументом и с позументным же крестом посредине. На столике под образами лежали: Требник в темной коже, засохшая просфора, почер