Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

ерь и она, и Таня, и тетка ея, и Устинов... Вернуться, а что скажут!.. Что подумают обо мне?.. Да и одни ли они? А Свитка? А Бейгуш? а Колтышко? а Чарыковский?.. А главное, что оно-то скажет, что она подумает?.. Какими глазами я встречусь и с ней, и с Таней, и со всеми этими людьми?.. Ведь это срам будет, малодушие... даже больше: это будет глупо и смешно, дурацки смешно!.. Поехал вдруг человек в военную службу вступать и вдруг на тебе! чрез две недели вернулся: "Здравствуйте! я к вам обратно..." Что ж так? Значит струсил, любезный? аль мужества и силенки не хватило? али мальчишка еще?.. Ведь это срам, позор! Это всеобщее презрение будет, смех, сарказм, насмешки... Положим, хоть и не выскажут мне этого в лицо, но я сам, я в глазах читать все это буду, я буду чувствовать это!.. Даже хуже: мне вечно казаться будет это!

   "Нет, вернуться окончательно невозможно!" твердо порешил себе Хвалынцев. "Надо идти вперед, дальше, выше... Куда? - Бог весть куда!.. Иди с завязанными глазами, куда ведут тебя!.. Ты ведь раб теперь - раб собственного честного слова и... этой женщины!.."

   И он на несколько минут, по-видимому, бесповоротно, беспомощно, без всякой попытки на борьбу, отдался этому течению.

   Но воспоминания гродненского дня и всей этой литовско-панской недели как-то невольно, сами собой пришли опять ему в голову.

   "Как же, однако, идти мне и с ними, с людьми, с которыми у меня нет да, как видно, и не может быть ничего общего, и никогда не будет?" снова задал он себе мучительный вопрос. "Ведь не выдержу! Чувствую, что не выдержу, не вынесу я их и всей этой их ненависти, узкости, мелкости, и всей их жизни и характера, которые мне так глубоко противны...

   ..."Фу! Боже мой!.. Подумаешь: в какое я болото залез, в какую безвыходную ловушку попался!.."

   При этом он даже остановился посредине улицы.

   ..."Ах ты, жалкий, жалкий, ничтожный бесхарактерный ты человечишко!.."

   Это самоугрызение, самобичевание было невыносимо тяжело и в то же время как-то жутко, болезненно-приятно, словно бы давно уже ноющий больной зуб, который все ноет, ноет, потом как будто начинает затихать, замирать понемногу, все тише и тише, все легче и легче, и вот совсем затих, замер... и так приятно, так хорошо это утомленно-нервное забытье... И вдруг опять его схватило, задергало! Опять заныл, еще пуще, еще больнее прежнего... И так повторяется все это дальше и дальше, каждый час, каждую ночь, недели и месяцы, бесконечно, беспрерывно, безнадежно и беспредельно...

   "Фу! какое проклятое существование!

   ..."Но как же быть, однако, и что делать?" опять встает все тот же роковой, неотразимый вопрос.

   ..."Надо решиться.

   "Да, надо. Но на что решиться?

   ..."Ехать в Варшаву и...

   "Служить?

   ..."Да, служить в военной службе, коли уж решился раз и нарочно поехал за тем. Служить... Конечно! И непременно служить!

   "И как?.. Пожалуй, "верой и правдой"? - насмешливо подшептывает какой-то внутренний, беспощадно язвящий, иронический голос.

   ..."Да!.. И верой и правдой, как служит Холодец, Устинов, например, как все порядочные и честные люди..." "Я на двух стульях сидеть не умею" - ах, какое это у него убийственное колючее, беспощадное, прожигающее слово вырвалось сегодня!..

   "А вы, милостивый государь, небойсь, и на двух как-нибудь усидите, сбалансируете? ась?

   ..."Нет, черт возьми... Врешь!.. Врешь, подлец!" - с нервным скрежетом зубов и с подергиваньем личных мускулов, говорит какой-то внутренний возмутившийся честный голос: "Не стану! Не усижу! Не хочу, не буду сидеть!"

   "А Цезарина?"

   И опять наплывет темное, беспомощное, беззащитное бессилье, которое как-то сковывает и душу, и мысль, и руки, опущенные, повисшие как плети...

   ..."Итак! опять-таки на что же решиться?

   "Ехать и служить... служить просто, ничего не предпринимая по этому делу, не ходить к Палянице, не предъявлять ему своего условного числа... то есть ровно-таки ни шагу не делать в этом направлении самому и ждать, пока что-нибудь не случится особенное.

   ..."Да что же именно?

   "Что? Не знаю... Что-нибудь!.. Как судьба укажет..."

   Он в эту минуту был похож на того голодного фаталиста-дервиша, который подставил свою голову под страшную грозовую тучу и, ничего вперед не загадывая точного и определенного, ждал что будет? ждал безнадежно, что может из этой тучи убьет его громом небесным, а может она же пошлет ему и небесную манну.

   Между тем, несмотря на все сомнения, на всю нерешительность, на все бессилие воли пред всепокоряющей мыслью о Цезарине, несмотря даже на недавно зародившееся злобное отвращение к панам полякам и их панскому делу, его все словно бы тянуло перегнуться через тоненькую жердь, зыбко обрамлявшую этот колодезь, и пытливо заглянуть в его темную, мглисто-черную глубину. Это в Хвалынцеве было несколько похоже на давешное чувство при виде ужа: его и тянуло любоваться на красиво изгибающуюся змею, и почему-то неприятно, нервно тяжело было смотреть на нее, как она обвивалась вокруг руки доктора и проделывала свои уморительно смешные, но в то же время грациозные курбеты.

   Это также похоже было и на "чувство темноты", на то особенно знакомое детям чувство темной комнаты, когда они, в темнеющие сумерки, забившись в уголок около печки и тесно прижавшись друг к дружке, рассказывают себе страшные, морозом подирающие сказки о мертвецах и привидениях, а густая, таинственная тьма смежной пустой комнаты, меж тем, глядит на них сквозь открытую дверь... Итак жутко становится на душе, так боязно, а между тем что-то так и подмывает, чтобы - нет-нет да и бросить косящийся взгляд в эту немую и почему-то страшную, пугающую тьму... и все думаешь, слушаешь, ежишься и ждешь, что вот-вот сейчас оттуда покажется из темноты и заглянет слегка в дверь что-то белое, страшное, неведомое... и боишься его, и хочешь, чтоб оно показалось, - и потому снова и снова невольно, с каким-то жутким, замирающим наслаждением ужаса косишься на страшную темноту, глядящую в дверь этой смежной комнаты.

   Нечто подобное, напоминающее ощущение детства, только вызванное более серьезной причиной, испытывал теперь Хвалынцев, шагая по значительно опустевшей, темной улице незнакомого города.

   Он, наконец, оглянулся, пришел в себя и заметил, что зашел не туда, куда следовало, и очутился около ворот Борисоглебского монастыря... Лампада тускло мерцала пред образом, в глубине надворотной часовни... Вокруг все так пусто, тихо, безлюдно... Вдалеке кое-где огоньки виднеются в окнах убогих деревянных домишек... Собака где-то завывает так жалобно и протяжно. Хвалынцеву вдруг стало еще жутче как-то. Он быстро повернулся и спешными шагами пошел назад к нумерам Эстерки.

   "Итак, на чем же мы остановились?" задал он себе опять пытающий вопрос. "Да!.. Ехать, служить, ничего не предпринимая и... ждать что будет".

   И - странное дело! - остановясь на таком почти неопределенном решении, он вдруг почувствовал себя как-то легче и спокойнее.

   Это опять-таки было чувство страуса, в минуту опасности, в минуту преследования врагом, прячущего свою голову в колючий куст иссохшего терновника и воображающего, что если он не видит, то значит, уже укрыт и безопасен.

   Страус, конечно, жестоко ошибается; но страусу все-таки становится от этого и легче, и спокойнее.

  

  

   Придя в свой номер, Хвалынцев узнал, что Свитка все еще не возвращался.

   "Ну, как бы то ни было, придет он, или не придет, а завтра утром я еду", решил себе Константин, скидая и передавая человеку свое пальто.

   Тот вздел его на вешалку и вдруг с удивлением и улыбкой в голосе процедил себе сквозь зубы:

   - Э-э!.. От-то штука!.. а-га!.. Бардзо {Очень.} чисто!.. Ось як!.. И-и!.. и тут!

   - Что там такое? - обернулся на него Хвалынцев.

   - Прошен' пана!.. Hex пан сам зобачи!

   И он развернул обе полы. Вся спина пальто как бы не существовала: на ней в нескольких местах виднелись пятнистые дыры различных величин, словно бы вещь была облита сзади какой-либо едкой жидкостью.

   - Что это!? - в недоумении спросил Хвалынцев.

   - Витриоля! {Царская водка (серная кислота).} - с обычной своей плюхопросящей, равнодушно-подсмеивающеюся ухмылочкой пояснил ему нумерной.

   - Ах ты черт возьми!.. Где это угораздило так!?

   - Альбож я вем? - пожал плечами лакей, - а пенкне таки пан убралсен!..

   - Экие мерзавцы! - с досадой выбранился Хвалынцев. - Хорошая вещь - и теперь хоть к черту бросай!.. Какие негодяи, однако!

   - Ктось то? - с наглою, притворно-непонимающею и как бы дразнящею миной, уставился на него лакей глазами.

   - Кто?.. Ваши братья полячишки поганые!.. Вот кто!

   - Пршепрашам пана! Нигды! - поднял лакей свою голову с тою характерной "гордостью народовей", по выражению Холодца, которая способна еще более раздражать и без того уже раздраженного человека. - Нигды, муй пане! Поляцы то завше сон' наипоржонднейшы люд у свеци! То шляхетны люд, муй пане, а не таки, як пан муви!.. А може для тэго так сробили пану, - пояснил он, помолчав немного, - же пан есть москаль... може пан, на улицы размавиал з ким по-москевську?

   - Так по-каковски же мне говорить, черт вас возьми!

   - А, ну - то так есть!

   - В полицию бы за это за решетку! чтобы поморили хорошенько! - досадливо бормотал себе под нос наш революционер, возмущавшийся бывало при самом слове "полиция" - и увы! опять-таки не почувствовал теперь за столь преступную мысль ни малейших угрызений совести.

   - А! до полиции? - Можно и так! Алежь впршуд налёжы бым злапац {Но вперед следовало поймать.}, а пан не злапал... Хе, хе, хе-ее!

   - Ну, жаль, что не заметил, а уж избил бы хоть, по крайней мере! - ходючи по комнате говорил Хвалынцев, срывая свою бессильную досаду этим бесплодным бормотаньем, хотя сам в душе своей и знал, что ведь никак бы не избил; но теперь ему хотелось так думать, что избил бы непременно.

   Лакей опять ухмыльнулся с выводящей из пределов терпения "гордосцью народовей".

   - А-а, бицьсен'! - расставил он руки, пожимая плечами. - Пршепрашам пана! бицьсен' ту не вольне!.. Може в России то вольне - невем тэго, а в Польскей - то кэпьски интэрес, муй пане... О-ой, бардзо кэпьски!

   Хвалынцеву стало, наконец, казаться, что пан лакей не то издевается над ним, не то нотации ему читает. Это его взорвало.

   - Что?! - крикнул он, сдвинув сердито брови и быстро подступая к пану лакею.

   Но сей нимало не испугался. Напротив, все лицо его так и вызывало на историю, так и говорило: голубчик, сделай одолжение, хвати меня! Лучшей услуги ты мне и оказать не можешь! Только хвати, а уж я тебя сейчас же "злапаю", и впутаешься ты у меня в скандал, и поделишься со мною в заключение своим карманом на самом легальном основании, и потому пан лакей, в ответ на его грозное "что!?" вылупя глаза и близко подставив ему свою физиономию, с невыразимо шляхетным нахальством ответил:

   - А то! - да так и остался перед ним с нагло-вылупленными бельмами и с плюхо-вызывательно подставленной мордой.

   В первое мгновение у Хвалыниева уже застучало было в висках, в глазах зарябило и от макушки головы побежали, стекая и прыгая вниз по всему телу, зловещие мураши бешенства, но к счастью, он как бы сквозь тяжелый сон опомнился и понял, что его вызывают на крайность, что именно этого-то и хочется...

   А лакей меж тем продолжал еще стоять в своей дразнящей позе, которая безмолвно как бы говорила все то же: "а то"!

   Эта выдержка лакейской наглости, как только Хвалынцев опомнился и сдержал себя, во второе мгновение уже заставила его, как мимозу, по обыкновению съежиться.

   - Счет мне подать! - резко сказал он, отходя от нумерного. - Утром я еду. Только чтобы счет был по-русски, я ваших польских не понимаю.

   Лакей, изменив вызывающую позу на прежнюю равнодушно-спокойную, продолжал стоять и рассматривать дыры на пальто.

   - Счет, говорю! И убирайся к черту! - вспыльчиво топнул Константин ногой, в досаде уже на самого себя за то, что вот опять-таки, невольно съёжился и уступил польско-лакейской наглости.

   Лакей, очевидно, разочарованный в своих приятных ожиданиях плюхи, скандала и вознаграждения, повернулся и угрюмо, но неспешно вышел за двери.

   - О, Господи!.. Когда же, наконец, это кончится! - схватясь за голову, с отчаянным вздохом проговорил себе Хвалынцев.

   Через несколько минут лакей вернулся и подал счет.

   - Но ведь это по-польски, - сказал Константин, взглянув на бумажку.

   - А так, - подтвердил тот.

   - Ступай и принеси по-русски.

   - А, муй пане! - досадливо дернулся лакей. - Кеды ж ту нема никого, кто-бым розумел и писал по-русську! альбож для пана не вшйстко то рувне?!

   Хвалынцев в нарочном спокойствии поднялся с места.

   - Если мне через пять минут не будет принесено русского счета, - сказал он решительно и твердо, - то я с этим вот самым счетом пойду в полицию и попрошу, чтобы мне там перевели его по-русски; в таком случае и деньги будут там же уплачены. Но не иначе! Ступай!

   Минут через десять нумерной явился с русским счетом. Последняя угроза возымела надлежащее действие, потому что хотя гродненская полиция и была переполнена добрыми патриотами, но составители счета очень хорошо чувствовали и понимали, что ни один из этих полицейских патриотов не упустит приятного случая слупить с них лишний рублишко "за беспокойство". Хвалынцев принял из рук лакея длинноватую бумажку и не без некоторого усилия стал разбирать ее:

  

  

   За выпис двоих паспорты - 40 гроши

   За нумеру дви сутку - 3 рубля

   Самоварек еден - 40 гроши

   Дви свицы - 2 злоты 10 гроши

   Дви постелю з билизней - 1 рубель

   Дви порции дрова - 3 злоты 10 гроши

   Шкло выбите и друге шкло - 1 рубель

   Огулем - 6 рубли гроши 50

  

   - Да это разбой! - невольно вскричал Хвалынцев, дойдя до итога.- Шесть рублей за скверную комнату! за клоповник!.. И наконец, с какой же стати мне еще и за стекла платить?

   - А кто ж бым мусял заплациць?! Може пан мнема собе, иж-то я повинен плациц? то пршепрашам: естем не коштовны, не пенензы чловек!

   - Это вы что же, со всех так дерете? Или только с меня за то, что я "москаль"? - с раздражительно-злобной усмешкой спросил Хвалынцев.

   - Тэго невем, муй пане! алеж таки есть рахунек, - развел руками лакей.

   - Позови мне хозяина! - додумался Константин Семенович.

   - Его нема в дому, муй пане! - доложил нумерной.

   - Ну, так конторщика там, что ли!

   - Так само, муй пане.

   - Что такое?!

   - Так само, муй пане.

   - Да что такое "так само", черт возьми?!. Тоже дома нету, что ли?

   - Так само, муй пане.

   - Тьфу, ты черт, - досадливо плюнул Хвалынцев. - Наладил себе "так само"... Ну, уж народец, нечего сказать!.. Да на вашего брата не "москевский", а разве татарский бы "ржонд" только впору!.. Ах, вы анафемы эдакие!

   - Не разумем, по пан кржичи... Ниц не розумем!

   - Ну, если нет и конторщика, так есть же кто-нибудь, наконец? - спросил Константин.

   - Нема никого, муй пане.

   - Да ведь "рахунек"-то этот писал же кто-нибудь?

   - Так есть, муй пане.

   - Ну, так кто же писал его?

   - Чловек, муй пане.

   - Так позови же ты мне этого "чловека".

   - Так само ж, муй пане.

   - Что такое опять "так само"?!

   - Пршедставьям пану, иж так само.

   - Фу, ты, Господи!.. Да с ними, наконец, каменное терпение, и то лопнет!.. Я тебя спрашиваю: что такое "так само"?.. Тоже дома нету, что ли?!

   - Так есть, муй пане.

   - Врешь, каналья! - крикнул выведенный из себя Хвалынцев, стукнув кулаком по столу.

   Лакей тотчас же принял позу "гонорову", исполненную великого собственного достоинства.

   - Прошен' пана не уронгацьсен' бо естем шляхциц родовиты од потопу! пршинаймней бедны, алеж родовиты, правздзивы шляхциц! - Так само як и пан, и може й еще венцей {Больше.} од пана! Алеж бедны и тыле для тэго на служебницкем урождованью! {На частной службе.}

   - Позвать мне того, кто писал! - еще настойчивее крикнул Хвалынцев.

   - Мам гонор доложиц пану, же нема в дому! - вразумительно ответил с поклоном лакей.

   - Кто же есть, наконец?

   - Естем сам до услуги панськой! - снова поклонился нумерной.

   - Так это ты писал, значит?

   - Я-а?! - гордо отклонился он назад, все тем же благородно-польским жестом указывая себе на грудь. - Пршепрашам пана, по москевьску не имем ни мувиц, а-ни читац, а-ни писац: естем кревны поляк, муй пане!

   Хвалынцев все более и более убеждался, что над ним издеваются самым наглым, самым непозволительным образом. И хуже всего, что (он понимал), раз начавши историю из-за разбойничьего счета, взять теперь и уплатить значило бы признать себя побежденным, а в таком случае из чего же было и подымать всю историю? Сказать, что заплачу, мол, после - не значит ли подать им повод думать, что это с его стороны тоже косвенное признание себя побежденным, или же пустой, вздорный каприз, или же наконец, что хуже всего, подать им подозрение, будто у него и денег-то нет ни копейки, и что он думает подождать возвращения товарища, который за него заплатит?

   Одним словом, Хвалынцев понимал, что с своею ребяческою запальчивостью он попал в самое нелепое, в глупейшее положение, из которого просто не знаешь, как и выпутаться хотя бы с каким-нибудь достоинством.

   "Какой же я жалкий, бессильный младенец", думалось ему с досадой и едкой горечью над самим собою. "Какое же я, должно быть, ничтожество, если всякий лакей, первый попавшийся прохвост может безнаказанно куражиться и издеваться надо мною!.. И наконец... наконец, как низко, как презрительно втоптано здесь в грязь русское имя... Ведь это все за то, что я русский... О, Боже! - "Естем родовиты поляк, муй пане", еще как будто бы звучали, меж тем, в его ушах полные шляхетной гордости и достоинства последние слова нахального пана-лакея.

   - Мне нет дела до того, какого сорта ты прохвост, польский или жидовский! - все более выходя из себя, ругался и кричал Хвалынцев. - Если ко мне тотчас же не придет тот, кто писал этот счет, то я сию же минуту поеду хоть к губернатору и найду на вас, скотов эдаких, управу! Слышишь ли ты, мерзавец?

   - Прошен' пана не кржичец, бо я й сам закржичен' еще й глосней и грозней! - с дерзкой угрозой возвысил голос лакей, и вызывающе подняв свою голову, сделал кулаком угрожающий жест своему противнику.

   Хвалынцев просто задыхался от бешенства. Это было похоже на тяжкое, сковывающее все члены, язык и волю ощущение сонного кошмара.

   - Вон, негодяй!.. Или убью на месте! - с невероятным усилием высвобождая голос из онемевшей гортани и груди, дико завопил он и, схватив за спинку первый попавшийся довольно тяжелый стул, как перышко, с неестественной, необычайной нервной силой, угрозливо взмахнул им над головою. Лакей попятился и закричал словно бы его режут:

   - Ратуйце, Панове!.. Гвалт!.. Варта!.. ой-ой-ой, варта, Панове!!. {Караул.}

   В это самое мгновение внезапно распахнулась дверь, и на пороге - весь бледный, недоумевающий появился Василий Свитка.

   Хвалынцев чуть-чуть лишь мимо головы лакея с размаху с громом и треском швырнул свой стул в пустой угол. Нумерной едва-едва успел уклониться от страшного удара.

   - Что это?.. Боже мой, что тут такое?! - взволнованно забормотал Свитка и вдруг, заметив лакея, повелительно крикнул ему: "вон!" - но не довольствуясь еще и этим, ухватил его за шиворот и вышвырнул за двери.

  

  

   - Что с вами?.. Константин Семенович... батюшка!.. Голубчик, что с вами? - перепуганно бормотал, весь бледный, Свитка, ухватив его за руку и заглядывая в лицо. - Успокойтесь, Бога ради... В чем дело-то?.. а?.. голубчик!..

   Но Хвалынцев не мог говорить. У него потерялся голос и, кажись, самая возможность, самая способность произнести хотя бы то одно какое-нибудь слово. Он только хрипло, тяжело и медленно дышал широко раскрытым пересохшим ртом, как-то захлебываясь вдыхаемым воздухом, словно бы ему мало было этого воздуха или бы что-нибудь не пускало его проникнуть в легкие. Кровь до такой степени прихлынула к груди, что он все еще задыхался и был бледен, как синеватое полотно. Все тело дрожало конвульсивно-лихорадочною дрожью, и одни лишь глаза горели тусклым зловещим огнем бешеной собаки. Он пока еще не помнил себя: человек исчез в нем окончательно, осталась одна физическая, животная сторона бешенства, свойственная лишь сумасшедшему или же дикому зверю. Грудь с каким-то истерическим заиканьем рыданий глухо клокотала внутри и то подымалась, то опускалась высоко и медленно. Он был страшен. Состояние его было близко к нервному удару.

   Свитка испугался не на шутку и, не говоря уже ни слова, тихо, на цыпочках отошел в сторону и робко поглядывал из угла на своего приятеля, сомнительно ожидая, чем-то все это кончится и немало-таки струхнувши в душе за свою собственную безопасность.

   Так прошло минуты три.

   Вдруг Хвалынцев повалился на кровать, около которой стоял, и разразился глухими, истерическими рыданьями.

   В них теперь было его единственное спасение. А если бы не они, то нервный удар не замедлил бы.

   "Эге, брат, так вот ты каков дикий гусь", подумал себе Свитка, все еще не осмеливаясь снова подойти к нему. - Да с тобою, как видно, шутки-то иногда и плохи бывают!..

   "Это и хорошо, и дурно", продолжал он думать; "с одной стороны хорошо, даже очень хорошо, а с другой очень дурно"...

   Хвалынцев продолжал рыдать, но конвульсивные вздрагивания становились уже реже и тише. У него наконец-то выжались слезы, и уже они теперь начинали одерживать внутреннюю победу над потрясенным организмом. Со слезами понемногу возвращалось и нравственное сознание.

   Заметив этот благополучный перелом, Свитка с некоторою осторожностию решился наконец приблизиться к приятелю.

   - Константин Семенович, - робко и тихо заговорил он, - а, Константин Семенович!.. Да очнитесь же хоть чуточку!.. Ну, успокойтесь... придите в себя... Да вот что, выпейте-ка воды, это лучше будет... успокоит вас... Ну, хоть один глоточек...

   И он, поспешно налив стакан, подвес его к Хвалынцеву и в эластичной позе, готовый тотчас же отпрыгнуть назад при малейшем угрожающем движении, решился осторожно приподнять с подушки его голову.

   - Ну, голубчик... ну, миленький... ну, хлебните же... хоть глоточек-то! - дружески, умоляющим голосом лепетал он.

   Константин жадно прильнул губами к краю стакана и из рук Свитки опорожнил его большими, тяжелыми булькающими в груди глотками.

   - Еще! - просипел он невнятным шепотом, вздыхая при этом содрогающимся, перерывчатым вздохом, каким обыкновенно вздыхается людям, а особенно детям, после тяжелых слез, натомивших и обессиливших грудь конвульсиями рыданий.

   Свитка поспешил налить и подать ему второй стакан и даже взял в руки графин на случай, если бы понадобилось наливать третий, или защищаться от бешеного нападения: он все еще не вполне был уверен в наступившей безопасности.

   Хвалынцев и этот стакан хватил столь же жадно и залпом.

   - Что это с вами, друг мой?.. Скажите, Бога ради, как? что? почему? - успокоительно и участливо приступил к нему Свитка.

   - Н-н-не мо-гу... п-потом,- через силу произнес Константин.

   - Ну, ну, не надо, не надо теперь... после... а теперь вы, главное, успокойтесь... Да не надо ли лавровишневых капель?.. а?.. Я пошлю сейчас!

   Тот отрицательно и с нервной гримасой покачал головою.

   - Ну, хорошо, хорошо... только успокойтесь... Воды еще не хотите?

   И он предупредительно налил третий стакан, от которого тоже не последовало отказу, и после этого, едва лишь через полчаса с лишком, Хвалынцев настолько успокоился и пришел в себя, что мог думать, соображать и беспрепятственно владеть языком, одним словом, разговаривать.

   - Боже мой, ведь я чуть не убил его! - медленно, от глаз к затылку проводя по голове рукою, проговорил он.

   - Н-да-с... вон стулище-то и то лежит в углу разломанный, - заметил Свитка.

   Хвалынцев покачал головою.

   - Счастливый случай, - прошептал он.

   - Что это, счастливый случай? - недоумевая, переспросил его приятель.

   - Да то, что Бог уберег... ведь чуточку правее, да не увернись он вовремя - и насмерть бы!.. на месте!..

   - Да... это ужасно! - раздумчиво согласился Свитка. - Но расскажите же теперь, - присовокупил он, дружески взяв его за руку, - что вас так взволновало?

   - Да многое-с!.. Это с самого утра еще началось.

   И он, насколько позволяло ему теперь настоящее его состояние, рассказал своему ментору и посвятителю историю с камнем, с кондитером, с лакеем трактирным, казус ножной ванны в сточной канавке, казус с пальто и наконец всю возмутительную проделку плюхо-просившего лакея, который, наконец, дошел не только что до крику, но до наступательной угрозы замахивающимися кулаками.

   - Вон, полюбуйтеся на мое пальто да и на этот счетец! - заключил Хвалынцев.

   Свитка, взглянув на первое, только головой помотал огорченно да сделал вид, будто эта проделка до глубины души возмущает его.

   - А что до счета, - сказал он, беря бумажку, - то позвольте, это что-нибудь да не так: либо недоразумение какое, либо же просто сами лакеи думали сорвать с вас лишку... Позвольте, я сейчас же пойду сам и все это разузнаю.

   И он поспешно вышел из комнаты.

   - Ну, так и есть, - возвестил он, возвращаясь минут через десять, в течение которых Хвалынцев, особенно после облегчения души рассказом, почти совершенно успокоился, - так и есть! И вышло по-моему, что жидок-конторщик, то есть не конторщик собственно, а помощник конторщика, который навараксал эти каракули, хотел попользоваться малою толикою и - врет бестия! - отговаривается тем, что перепутал нечаянно запись нашу с соседним нумером, да еще тем, что плохо понимает русский язык, - последнее-то, конечно, справедливо.

   - Ну, уж это как водится!.. Знаем мы! - недоверчиво пробормотал Хвалынцев.

   - А черт их знает! может, и правда, а может, и врут! - сказал на это Свитка. - Но дело в том, что с нас всего-то навсего, как оказалось теперь, приходится только два рубля семь гривен, и ни за какие стекла ничего этого не нужно: значит, на вашу долю рубль тридцать пять.

   - Что там за доли!.. Стоит ли о таких пустяках! - махнул рукой Константин. - Позвольте уж мне одному... ведь все равно?!. Вы же на дороге платили...

   - Н-ну, как хотите! - как бы нехотя согласился приятель.

   - Только позвольте попросить вас... будьте так добры, кликните этого мерзавца нумерного.

   - Да-а... Зачем он вам?.. Лучше потом уж.

   - Чего вы? - с доброй улыбкой поднял на него глаза Хвалынцев, - не бойтесь, не убью... теперь уж прошло.

   Свитка исполнил его желание - и нумерной явился вдруг как шелковый, - словно бы совсем в другого человека переродился.

   Хвалынцев заметил про себя столь резкую и столь быструю метаморфозу, причем не без основания подумал, что ею он обязан все тому же своему ментору и посвятителю, который, вероятно, задал там этому лакею добрую и патриотически-внушительную головомойку. Оно так и было действительно: Свитка даже припугнул всех этих панов-лакеев и конторщиков великим и таинственно-важным значением Хвалынцева, что это, мол, такой человек, который, коли захочет, то всех их завтра же, если даже не в ночь, может хоть бы в следственную политическую комиссию отправить и в тюрьму засадить, и что этим человеком даже сами патриоты и наивельможнейшие паны дорожат и стараются заслужить его благоволение, и что с ним было поступлено очень, очень опрометчиво и глупо.

   Свитка врал, но сумел соврать все это столь серьезно, веско и внушительно, и притом с таким чувством доброжелательной, патриотической и польски-родственной приязни к опрометчивому лакею, что и шляхтич-лакей, и конторщик поверили ему, пожалуй, более даже чем наполовину.

   Пан-лакей весьма вежливо и почтительно принял от Хвалынцева следуемые деньги и еще почтительнее преподнес ему на блюдечке причитавшуюся сдачу. Когда же Константин пренебрежительно отодвинул эту сдачу несколько в сторону, ясно дав понять нумерному, что он может взять ее в собственную свою пользу, то "родовиты шляхциц од потопу" как-то преподленько и прегнусненько изогнувшись, с заискивающей улыбочкой припал было к локтю Хвалынцева, но тот быстро и с пренебрежением отдернул свою руку. - Отпотопный шляхтич, слегка клюнувшись носом, чмокнул целующими губами один лишь воздух и с глубоким поклоном, в почтительнейшем согбении, на цыпочках удалился из нумера.

  

  

   - Ну вот вы теперь, кажись, и в самом деле, совсем успокоились!.. Я так рад, право! - приветливо и даже весело заговорил Свитка. - Простите меня, Бога ради, что я вас так неделикатно бросил сегодня на произвол судьбы!.. Я никак не рассчитывал!.. Предполагал вернуться домой еще утром, часам к одиннадцати, но... вышел такой непредвиденный казус... дела, обстоятельства разные задержали... И знаете ли, очень и очень таки важные дела!.. Ей-Богу!.. Уж я было порывался к вам - и совесть-то мучит, и беспокоюсь, но... вот только что теперь успел отделаться и покончить!.. Бога ради, вы уж извините меня!..

   - Да полноте! - перебил его Хвалынцев протягивая руку, - я нимало не думаю претендовать на вас! Нужное дело прежде всего!.. Об этом что ж, и говорить нечего!

   - Так вы не сердитесь?! - весело схватил его руку Василий Свитка.

   - Да нет же, говорю вам! Воистинно нет!

   - Ну, вот, благодарю вас, голубчик!..

   - Ах, знаете, я так рад, так доволен нынешним днем! - с каким-то трудно-сдержанным внутренним увлечением говорил через минуту Свитка, быстро и легко расхаживая по комнате и весело, светло улыбаясь. - Так доволен, что просто и сказать не умею!.. Дела идут отлично! Планы удаются превосходно!.. в некотором роде "и солнце, и любовь", и все, что угодно! - так ведь это, кажется, в каком-то романсе поется?.. Но это все пустяки, так себе, бирюльки, привески, а всего главнее то, что дело - дело-с, батюшка мой, удается!

   - Знаете ли что? - быстрым поворотом остановился он вдруг пред Хвалынцевым. - Я сегодня в таком исключительном настроении, что ужасно как хочется выпить!.. Я уж пил сегодня порядочно; но все-таки хочется еще... "паки и паки!.." Выпьемте-ка бутылочку! Тем более, что завтра мы расстаемся, так уж на прощанье!.. а?..

   Хвалынцев после всей этой последней передряги чувствовал какую-то внутреннюю жажду, так что и сам не прочь был бы чего-нибудь выпить, и потому он не отказался от сделанного ему предложения.

   Свитка вприпрыжку вылетел в коридор и заказал бутылку шампанского, которое очень скоро явилось к его услугам, так как у "мадам Эстерки" имелся свой собственный погреб.

   Когда шелковый шляхтич-лакей, откупорив бутылку, налил вино и удалился, Свитка поднял свой стакан.

   - Ну, за успех нашего общего дела! - предложил он тост, изъявляя намерение чокнуться с приятелем.

   Но последний, к крайнему его удивлению, стакана не поднял и не чокнулся.

   - Константин Семенович!.. Что же это вы, батюшка? - вытаращил на него ментор свои глаза. - Или не слышали моего тоста?

   - Нет, слышал очень хорошо-с!

   - Так что ж не пьете-то?

   - Я, любезный друг мой, не имею обыкновения пить за то, чего не знаю и даже не понимаю вовсе, - сказал он тихо, размеренно и внятно.

   Свитка чуть даже стакана не выронил. Его словно бы так и отшатнуло назад.

   - То есть как же это?.. Объяснитесь, Бога ради! - пробормотал он.

   - Да, нам, действительно, надо объясниться; и хорошенько, окончательно переговорить между собой! - все тем же ровным и спокойно-решительным тоном согласился Хвалынцев.

   - Извольте, я готов... Я вас слушаю, - промолвил Свитка и, выпив залпом свой стакан, придвинул себе кресло и уселся поближе к столу и к Хвалынцеву.

   - Прежде всего я должен вам сказать, - собравшись с духом, начал Хвалынцев, - что я поступил крайне опрометчиво, крайне малодушно и даже... даже недобросовестно, давши вам слово на такое дело, которое для меня была тьма непроницаем мая. Но извините меня, Свитка: я буду вполне откровенен и, может быть, даже резок.

   - Я вас слушаю, - слегка склонив в знак согласия свою голову, промолвил ментор. - В чем же-с "но"?

   - Хм... "Но" мое в том, как я думаю, - продолжал Хвалынцев, - что и вы поступили недобросовестно, взявши с меня слово. И тем более, вы ведь очень хорошо знали, что слово-то я, совсем как дурак какой, даю вам, а о деле сам-то понятия ни малейшего не имею!

   - Вы ошибаетесь: вы знаете столько, сколько вам нужно знать... Вы знаете даже несколько более! - внушительно и веско заметил Свитка.

   - О, да! - подтвердил Хвалынцев. - Теперь-то я действительно узнал его гораздо более, чем бы вам хотелось, может быть! Вы совершенно правы. Поэтому-то я и говорю теперь с вами... Я буду продолжать.

   - Слушаю-с.

   - В то время, как я имел непростительную глупость дать вам мое слово, у меня, признаюсь вам, были свои воззрения на это дело, собственные прелестные иллюзии, основанные отчасти Бог весть на чем, на своей фантазии что ли, а отчасти на уверениях ваших и... той женщины... Вы знаете ее. Эти-то вот мои иллюзии и заблуждающиеся взгляды могут отчасти, если не извинить, то хотя бы объяснить вам мою опрометчивость. Чем извинять прикажете вас - я не знаю.

   Свитка сделал нетерпеливое движение.

   - Постойте, не перебивайте меня... благо уж так меня прорвало! - слегка дотронулся до него Константин. - Я разочаровался в вашем деле. Я узнал его, конечно, еще слишком мало; но уже слишком много и горько разочарован даже и тем, что узнал, - а что же будет далее?.. Помните ли, Свитка, вы мне постоянно толковали, что у нас с вами один общий враг, это - наше русское правительство?

   Ментор утвердительно кивнул головою.

   - Ну-с, а я теперь с болью, но воочию убедился, что враг ваш не правительство, а русский народ, русский смысл, весь склад русской народной, земской и государственной жизни (Хвалынцев повторял теперь давешнюю мысль Холодца, как бы за свою собственную). А с правительством с таким-то вы бы еще ужились, да пожалуй и преудобно, отлично ужились бы!

   Свитка только улыбнулся себе под нос очень иронической и горькой усмешкой.

   - Затем-с, - продолжал Константин Семенович, - и вы неоднократно, и графиня Цезарина уверяли меня, что это дело идет "за свободу вашу и нашу".

   - Да, да! За свободу!.. За свободу вашу и нашу! - с энтузиазмом перебил ментор и налил себе новый стакан.

   - Хороша же свобода, нечего сказать! - теперь уже в свою очередь с горечью усмехнулся Хвалынцев. - В чем она и где она, эта ваша, но не наша хваленая свобода? Вы толкуете о свободе и братстве, и о любви всечеловеческой; а это братство и любовь - уж не в травле ль православного попа? не в обирании ль темного, забитого хлопа? не в лишении ль его последнего куска хлеба? не в этих ли импровизованных бунтах, нагайках и казацких экзекуциях, где этот "ржонд москевский" является вдруг - на смех и горе здравому смыслу - вашим лучшим, усерднейшим и бескорыстным пособником? В этом что ли ваша свобода-с?.. И почему, позвольте вас спросить, например, почему ваши милые, "либеральные", "интеллигентные" паны травили попа? Нут-ка, почему-с?

   - Н..да так! просто глупая скверная шутка!

   - Нет-с, извините! А я так думаю - потому, что это православный, то есть русский поп. Ксендза, небойсь, не травите! Ксендз у вас в почете! Потом, почему в таком загоне, в таком жалком виде православные церкви? - Опять-таки потому же, что это русские церкви! Почему в таком ужасном угнетении народ, который вашим панам желалось бы и вовсе пустить с сумою по миру? - Опять же таки потому, любезный друг мой, что это племя чуждое вам по крови даже; потому-то оно у вас и не народ, а быдло, потому-то вы его и в "шлею с хомутом" заковываете в рабочие дни!.. И это, по-вашему, свобода "ваша и наша", общее братство и любовь?!. Нет-с, это традиционная, историческая, племенная... да, к несчастию, племенная ненависть! Ну, да и народ же этот тоже и вас-то не меньше ненавидит!.. Слыхал я кой-какие тепленькие речи его! Да и вы сами - вспомните-ка хотя бы в корчме, на киермаше, ту песенку, в которой хлоп-то этот, захожий человек, молит Бога "кабы сгинули ляхи" - я ее по век мой не забуду! Она мне - спасибо ей - чуть не впервые глаза раскрыла!

   - Эта вражда ничего не значит, - возразил Свитка. - Она делу не помеха, а скорее подспорье.

   - Как подспорье! - вскинулся на него Хвалынцев. - Да что же вы, в смешки со мною играете, что ли!.. Не помеха!.. Хороша не помеха, если уж - да хоть бы я, например - человек, отдавшийся вашему делу, человек, имеющий некоторую претензию на цивилизацию, на умственное и нравственное развитие; человек, который эту вражду и так, и сяк старается, до известной степени, оправдывать, извинять, и при всем этом я не могу ее выдержать! В течение этих нескольких дней, а особенно сегодня, я почти на каждом шагу встречал такую страшную ненависть, подвергался таким оскорблениям, что - простите за откровенность - но я чувствую, как во мне самом начинает зарождаться и пускать корни такая же ненависть и к польскому делу вашему, и ко всей вашей Польше. А этой ненависти во мне и тени не было! Напротив, было самое теплое, братское, искреннее сочувствие! И за что же, наконец, вся эта злоба, вся эта ненависть? - Смешно и дико сказать! - За то лишь, единственное за то лишь, что я русский!.. Боже мой! да скажите по совести, что же после этого может быть между нами общего? И как же это я-то пойду за ваше "общее" дело?

   Свитка некоторое время молчал, в глубоком раздумьи понуря свою голову.

   - Друг мой! - поднял он ее наконец с грустным вздохом. - Одно вам скажу на это: смирение... Смирение пред страдалицей, распятой на кресте человечества на Голгофе свободы вашими русскими палачами!.. Смирение, говорю, потому что вы, русские, слишком долго и безнаказанно мучили, терзали и оскорбляли ее!

   - Фраза, фраза. И еще раз фраза! - тоже помолчав несколько, отчеканил ему на это Хвалынцев. - Если, во-первых, заглянуть в историю, то эта распятая страдалица и нас немало оскорбляла и распинала, а белорусса - так вот по сей день преотменно распинает. Это первое-с. А во-вторых, вы говорите: "смирение". Хорошо-с. Я поглядел бы,