Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

n="justify">   Як я маленька была?

  

   притапывая каблуками и манерно склоняя набок голову, голосила одна разбитная молодица, а здоровенный "дзецюк", не давая ей кончить, подхватывал наперебой:

  

   Дзевчиначка го, го, го!

   Люби мяне голаго:

   Я сарочки не маю

   Жаницися думаю.

   Як сарочку здабуду,

   Жаницися не буду.

  

   А в это же самое время другой "дзецюк", не обращая ни малейшего внимания ни на музыку, ни на танцы, сидел облокотясь обеими руками на стол, перед своей кружкой пива, и проливая, по-видимому, совершенно беспричинные слезы, зычно горланил себе особую, самостоятельную песню:

  

   Забалела галава ад зяленаго вина;

   Сабералась галава до слауна горада Масквы,

   А на той же на Маскве долга улица широка...

  

   Хвалынцев с живейшим любопытством прислушивался ко всем этим песням, к их своеобразным напевам, в которых неизменно слышится что-то тягостное, тягуче-тоскливое, но в которых однако же чутко сказывалось ему как будто что-то свое, знакомое, родное...

   - Гей! музыка! Каб це ободрана кабыла споткалася! Грай казачка! Казачка, кажу! Танцоваць хачу! - хлопнув ладонью по столу и вытерев сермяжным рукавом слезы, поднялся с места парень, только что певший про Москву, и затем, раздвинув танцующие пары, выступил на середину комнаты и выбрал себе пьяненькую партнерку, которая, руки в боки, поместилась напротив него.

   Музыка не заставила долго просить себя и тотчас же грянула "казачка". Дзецюк, прислушиваясь к звукам, подергивал в такт плечами, а молодица семенила на месте, как вдруг он рванулся отчаянно вперед, взмахнул рукою, схватился за пасмы волос своих и пошел, и пошел работать и отчеканивать то носком, то каблуками, с самым серьезным и даже мрачным выражением лица.

   А по корчме раздавалась разухабистая, лихая песня:

  

   Ой, ты, дзевка, лебедка мая

   Сподобалася мне паходка твая!

   Як ты идзешь, то мне мило глядзець,

   Як ты сядзежь, мае сердцо дрыжиць,

   Як ты ходзишь, дак ты цешишь мяне,

   Як ты станешь, дак смешишь мяне!

  

   Но вдруг дзецюк остановился, не кончив и даже как-то разом оборвав свою пляску. Он перевалисто, медвежеватыми шагами воротился на свое прежнее место, отодвинув с него какого-то хлопчика, и снова подперев голову обеими руками, сосредоточенно понурился над своей недопитой квартой пива. Через несколько минут, всё так же, ни на кого не обращая внимания и с тем же мрачным выражением лица, он вдруг, словно бы был совсем один в этой горнице, заголосил себе новую песню:

  

   Ой, спод Слуцка, та спод Клецка

   Езде дружба¹ модецка,

   Од княжати из-под Минска,

   Вояваци места Пинска,

   Места Пинска воеваци,

   От Ляхоу обороняли

   Хоць прийшли не дали рады²:

   Погинули усе от здрады³.

   А я пойду у пост вяликий

   До Турова, до владыки,

   Щоб молебну одслужици,

   Да й покаюсь за грехи,

   Дзень и ноц буду малици,

   Дзень и ноц буду прасици,

   Кабы сгинули Ляхи.

  

   ¹ Дружина, рать.

   ² Помощи, пособия.

   ³ Измены.

   - И вы говорите, что это не Русь! - не выдержав себя, наконец, с дружеским укором обратился к Свитке Хвалынцев, долго с серьезным вниманием присматривавшийся и прислушивавшийся к этой песне. - И вы хотите доказать, что это... (он не договорил и замялся на минуту). Ах, любезный дружище! кой черт! Это просто та же самая наша Русь сиволапая! Как и везде - все одна и та же!

   Свитка улыбнулся с легкой иронией.

   - Вы полагаете? - проговорил он самоуверенно, авторитетным тоном.

   - Не полагаю, я убеждаюсь, - со вздохом подтвердил Хвалынцев. - Песня не врет, а вы вслушайтесь в эту песню: в ней все, и звуки, и склад, и пошиб, все это русское, наше. Да и детина-то этот горланит себе, небойсь, не про Варшаву, а про "славный город Москву", чай, сами слыхали? И мне кажется, как вы с этим народом ни бейтесь, ничего вам против этого не поделать!

   - Ну, это еще бабушка надвое сказала! - с тою же самоуверенной иронией заметил Свитка.

   - Надвое?.. Ой ли?.. Глядите, не ошибиться бы нам!.. Ведь эта бабушка - сама жизнь, понимаете ли, жизнь, а тут она становится чуть ли не вразрез с нами.

   - А давеча в костеле? что?!..

   - В костеле?.. А давеча в церкви? - скажу я вам на это.

   У Свитки чуть заметно дрогнули углы губ и нахмурились брови, от какого-то неприятного, скрытого чувства.

   - А вы были там? - как бы совсем равнодушно спросил он Хвалынцева.

   - Был-с; и там и здесь - в обоих.

   - Ну, и что же?

   - А то, что коли уж говорить откровенно, хоть на Литве, по-вашему, народ - это шляхта, а эта серочь, - "простой экономический материал", говоря вашими же словами, но...

   - Что же "но"? - с худо скрытой досадой улыбнулся ментор.

   - Но... но чем больше вглядываюсь, тем больше убеждаюсь, и просто чую моим русским инстинктом, что он, этот "экономический материал", не пойдет вместе с нами!

   - Не пойдет охотой, все равно пойдет силой, - с спокойной уверенностью проговорил Свитка.

   - Силой? Да кто же его заставит? Уж не шляхта ли?

   - К чему же шляхта? На это есть у нас другие факторы: русское правительство заставит.

   Хвалынцев не без изумления посмотрел ему в глаза и, в виду этого самосознательно уверенного, спокойного тона, невольно рассмеялся.

   - Qui vivra, verra! {Поживем - увидим! (фр.).} - пожав плечами, ответил на его смех приятель.

  

  

   На другой день, еще на рассвете, часов около шести, казачок явился в опочивальню наших приятелей и стал настойчиво будить их. Хвалынцеву хотелось еще понежиться в том сладком сне, который всегда одолевает под утро не впору разбуженного человека, но Свитка быстро вскочил с сенника и, поёживаясь от легкого холода, проворно стал надевать сапоги и мыться, чтобы поскорей разогнать остатки одолевавшей дремоты.

   - А ну-те бо! вставайте, вставайте! Нечего нежиться! На службе ведь вам этого не позволят! - тормошил он Хвалынцева, наскоро совершая свой туалет. - Слышите, вон уж охотники собрались, ружья справляют, собаки визжат... Да и кони-то никак готовы! Ну, ну просыпайтесь! Полно вам в самом деле. Ясю! давай пану одеться!

   Хвалынцев, наконец, преодолел свою дремоту и вскочил с постели.

   Под окнами на дворе, действительно, слышен был звонкий, веселый визг собак, забираемых на смычки, фырканье и топот заседланных коней, громыханье колес о промерзлую почву и разные людские голоса, говор, возгласы, споры и распоряженья. Хвалынцев приподнял соломенную мату и, протерев запотелое стекло, вглядчиво прищурил глаза: сквозь утренний туман на дворе было заметно большое движение: псари, егеря, кучера, лакеи и всякая дворовая челядь хлопотливо и спешно снаряжалась к охоте. Судя по этому легкому туману, день обещал быть хорошим, с легким, бодрящим морозцем. Ага! да кроме изморози, и легкий снежок еще выпал - первый ноябрьский снег - и белой скатертью сплошь запушил крыльцо с протоптанными свежими, мокрыми следами, соломенные крыши, обширный двор и там вдали, за греблей, широкие поля на отлогих косогорах. Слава Богу! самый подходящий денек для доброй охоты! Вид этого свежего первого снега, пар, валивший из конских ноздрей, веселый визг слегка озябших собак, суета людская на дворе и легкий холодок в комнате, где остывшая за ночь печка не давала уже тепла, все это произвело на Хвалынцева бодрящее, веселое впечатление, и он, с невольной улыбкой в лице и с ощущением легкого здорового озноба во всем теле, поспешно стал натягивать свое платье. За стеною, в панской конторе, тоже слышались негромкие голоса и щелкали осматриваемые курки; шомпола шипели в дулах, загоняя пыжи из пакли; дробь и картечь с мелким рокотом сыпались в стволы, поминутно скрипела и хлопала дверь, то впуская то выпуская кого-нибудь из охотников и каждый раз при этом напуская в комнату утреннего холода, который резким ощущением давал себя чувствовать даже сквозь щели перегородки, отделявшей от конторы комнату наших приятелей.

   Менее чем в четверть часа Хвалынцев был уже готов: затянул ремнем свою дубленку, и через темные сени переступил порог конторы. Там он нашел станового, пана Шпарагу, который был страстным охотником, и пана Косача, который хотя охотником и не был, но от компании не отставал. Либеральный пан посредник, несмотря на столь раннюю пору, уже успел облечься в изящный английский охотничий костюм и, попивая чай с коньяком, наблюдал, как его лакей, тоже одетый по-охотничьи, заряжал его дорогую лондонскую двухстволку. Двое старосветских панов, пан Хомчевский и пан Прындич, очевидно привычные и бывалые охотники, вырядились по-свойски: в русские кеньги да в теплые полушубки, и никому кроме самих себя не доверяя заряжать свои старые винтовки, закусывали на дорожку копченым салом и запивали его из "добрых килишков" "гданскою" водкой. На столе, посреди разнокалиберного прибора, носившего на себе явный характер спешного холостого беспорядка, шипел уёмистый самовар, и Хвалынцев с величайшим удовольствием хватил стакан горячего чаю.

   В костеле звякал колокол: это пан Котырло, как добрый, старый охотник, свято исполнявший все традиции и обычаи заправского "полеванья", еще с вечера заказал ксендзу на утро литию святому Губерту, покровителю охоты, и теперь ксендз исполнял приказ своего пана.

   Хвалынцеву тоже одолжили кое-какое старенькое одноствольное ружьишко, на замке которого он прочел российскую надпись "Тула". Через полчаса, один из псарей явился доложить, что все уже готово. Старосветские паны вместе со становым Шпарагой наскоро пропустили еще по одному килишку - и вся компания высыпала на двор. Псари с доезжачим, на кое-как заседланных клячах, вытянулись перед крыльцом в одну шеренгу; впереди их на сворах, переминаясь на молодом снегу и поджимая с холоду ноги, повизгивали и облизывались собаки. Далее стояли запряженные повозки, брички и нетычанки; из них одне были приготовлены для охотников, которые предпочитали ехать в экипажах, а другие дожидались выхода дам. Пани и паненки тоже хотели присутствовать на охоте, но, по всегдашнему обыкновению запаздывать при раннем вставаньи, в настоящий момент были еще не готовы, справляясь со своим туалетом. Несколько коней, по большей части из кавалерийского брака, стояли у крыльца, заседланные, - который английским, который казацким, а который и бог весть каким седлом, в ожидании панства. Но вот, появился на крыльце сам пан Котырло с персидским кинжалом за поясом, с буйволовым рогом через плечо и с черкесской нагайкой в руке. Опытным, строгим глазом окинул он всю охоту, пожал руки гостям, кивнул головой остальным охотникам, почтительно снявшим свои шапки, и вскарабкавшись на подведенную ему серую кобылу, набожно перекрестился и дал знак трогаться со двора. Охотники, крестясь и нахлобучивая шапки, при радостном визге и лае собак, потянулись вслед за паном Котырлом: который, как и всегда в подобных случаях, никому не уступал почетного звания маршалка охоты. Хвалынцев с Василием Свиткой, предпочитая ехать в таратайке, тронулись вслед за другими, вместе с фурой, в которой помещались съедобные запасы, выпивка и походная кухня.

   Охота, как видно, готовилась на славу, потому что по дороге, выезжая то навстречу, то с боковых проселков, время от времени, присоединялись к главному корпусу новые охотники, - кто в повозке, кто верхом со сворами, - почтительно кланялись пану Котырло, как главнокомандующему соединенных сил, приятельски здоровались с остальными и, весело болтая, смешивались с пестрой толпой панов, псарей и доезжачих.

   Спустя около получаса, всю эту компанию нагнали и экипажи с дамами. Веселые, разрумянившиеся на утреннем холодке лица паненок и их звонкое молодое щебетание тотчас же послужили значительной приманкой для многих охотников, особенно из тех, кто побойчей да помоложе, так что они со всех сторон облепили своими конями дамские экипажи и, рассыпаясь в тысячах любезностей и комплиментов, старались заставить гарцевать своих Росинантов и вообще заботились о том, чтобы держаться как можно более лихими молодцами.

   Хвалынцев не без улыбки оглядывал этот кортеж, да по-правде сказать, нельзя было и не улыбнуться: молодые паничи, и даже некоторые из солидных пожилых панов снарядились словно бы не на охоту, а на неприятеля. У кого за поясом торчал ятаган турецкий, у кого револьвер, у кого в кобурах пара дедовских пистолей, у кого даже сабля или шашка сбоку, и все при этом еще с ножами, с кинжалами, с ружьями, винтовками, двухстволками, а некий пожилой пан, выехавший к охоте с одного проселка, вместе с двумя своими гайдуками, явился даже одетым в уланский колет, с красными отворотами, с лядункой через плечо, в старой, Николаевского времени, уланской шапке с помпоном, от которой спускались на спину шнурки серебряных этишкетов; сбоку у него лязгала кавалерийская сабля, а разбитый на ноги конь был заседлан с уланским вальтрапом. Пан отдал всем под козырек, по-военному, и, стараясь держать посадку, то и дело закручивал свои сивые нафабренные усы. Несмотря на посинелое от мороза лицо, он стоически переносил холод, предпочитая красоваться в своем кургузом колете, коротенькие фалдочки которого преуморительно шлепали на рыси об жирные, круглые ляжки воинственного пана; и сам он при этом тоже грузно шлепал в седло, встряхиваясь всем корпусом и эполетами. Несмотря на то, что был давно уже в отставке, экс-улан все-таки не воздержался, чтобы ради этакого парада не напялить на себя закоптелые от времени эполеты. Это был пан Копец, титулуемый не иначе как "паном пулковником", хотя на самом деле был только ротмистром в отставке. - Пан пулковник знаменит был на весь околодок воинственным жаром своих гиперболических рассказов о баснословных делах и невероятных подвигах былого времени. Только иногда он сбивался в показаниях, говоря, что служил то в знаменитых "чвартаках", то в "уланьскей лигии рабов ойчизны", тогда как в сущности, самая служба его началась гораздо позже 1831-го года, и все это очень хорошо знали, но тем не менее все любили пана пулковника за его воинственный жар и даже с увлечением шляхетного гонора слушали его рассказы.

   К пану пулковнику тотчас же пристроились человек двенадцать всадников, и он не преминул построить их на ходу в одну шеренгу, а сам, став перед ними и преуморительным образом, сбиваясь в командных словах, давно уже им полузабытых и наполовину присочиняемых, браво и громко командовал всей этой ватаге:

   - Швадрон! У право по трши заездзь! Прямо, дырэкция у право!.. Швадрон! до фронту тршимай! Марш!

   И все эти паны и паничи, в своих разнообразных чамарках, венгерках и дубленках, со всем своим разнокалиберным оружием, то и дело дергая поводьями коней, но неизменно стараясь при этом гарцевать и красоваться на виду у дам, по-видимому, самым серьезным образом подчинялись импровизированной команде пана пулковника и проделывали разные эволюции: то вдруг заезжали по три, то справа рядами, то строили фронт, - и пан пулковник, видимо войдя в роль командира, хвалил их самым начальственным тоном. Но вдруг он выхватил свою саблю и, закричав "швадрон! пики к ата-а-ке!.. марш-марш!" всадил шпоры коню и, неистово размахивая саблей, пустился в карьер вдоль по вспаханному полю. "Швадрон" во весь опор, с гиком и криком, бросился за ним. Раздалось вдруг несколько выстрелов. Но громче всех гремел голос пана пулковника.

   - Напришуд, панове!.. за мной!.. Бей! коли!.. руби!.. шах-мах!.. Гоп-гоп!.. "Марш марш, Хлопицький, а за ним Дембицький"!.. "Еще Польска не згинэла"!.. За мной!

   Бог весть, до каких пор продолжалась бы вся эта потеха, если бы пан Котырло, с досадливой миной на недовольном лице, не остановил своим властным маршалковым криком воинственную компанию, выговаривая ей, что неуместными, преждевременными выстрелами они только зверину попугают и без толку коней потомят, так что и вся охота, пожалуй, пойдет ни к черту.

   - Алежь знатно, пане, москаля побили! Досконале! - покручивая ус, похвалялся пан пулковник, возвратись со своею пестрою ватагою к дамским экипажам. Паненки вполне одобрили его воинственный жар, за что он отблагодарил их кавалерийским салютом своей сабли. Паничи тоже казались необычайно довольны подвигом своей победоносной атаки на москаля и с гордо самодовольными улыбками присоединялись к эскорту дамских экипажей.

   - Эк им любо-то в солдатики играть! - говорил в это время Хвалынцев своему приятелю. - Ради чего все сие бысть, однако? И ради чего этот барин в каком-то шутовском наряде выехал, скажите мне, пожалуйста?

   Свитка немного поморщился.

   - Что ж, тут дурного ничего нету, - процедил он сквозь зубы.

   - Дурного нет, но смешного много.

   - Как кому!.. А по-моему и это не лишнее: может пригодиться.

   Хвалынцев недоверчиво засмеялся.

   - Ну, полноте! - сказал он, - серьезный вы человек, а говорите неподобное! Ведь не научит же такая потеха и взаправду бить москалей!

   - Все-таки... это... это дух воспитывает.

   - Хм... Разве что дух! - помолчав, согласился Константин, видя, что тон и направление его замечаний не нравятся Свитке.

   Меж тем компания прибыла уже на условный пункт, к опушке Карначевской рощи. Эта небольшая роща, в которой на обычном месте тотчас же расположился повар с походными таганцами и вертелами и со всею своею фурой, должна была, по заранее составленному плану, находиться в тылу линии охотников. Шагах в пятистах от нее синел сосновый бор, известный под именем "Вишовника". Когда Хвалынцев, озадаченный странной этимологией этого слова, осведомился у своего возницы, откуда происходит и что обозначает это странное название, то тот весьма наивно и просто ответил ему:

   - А то, паночку, гля таво, што в ём спакуль веку усё вешаютца... гля таво й Вишовник.

   - То есть как это вешаются? - переспросил Константин, оставаясь в некотором недоумении перед таким объяснением.

   - А так, як усягды! - тем же тоном ответил возница, - на поясцу, чи на вяровци... захлестнець за сук, пятлю сделаець, та й гатова!

   - И много тут вешалось?

   - А усе, кому горо яко, аль так сабе марно жиць на сведи...

   - И давно ему такое прозвание дано?

   - А дауно. Ще й от здедоу зосталося... То здауна так, паночку!

   Хвалынцев пожал плечами.

   - Чего вы? - озирнулся на него Свитка.

   - А того, что сколько ни жил в России, - отвечал Константин, - и в скольких местах ни перебывал, но, ей-Богу, нигде не встречал такого характерного названия!

   - Не доводилось, значит, - заметил Свитка.

   - Да!.. А вот здесь довелось! - с некоторого рода маленьким злорадством отпарировал Хвалынцев, поняв из тона Свитки сокровенный смысл его замечания, которым он хотел сказать, что и в России мол то же самое. Всеми этими случайностями, на лету подхвачиваемыми сведениями обогащалась сокровищница знакомства Хвалынцева с хваленой Литвою.

   Между Карначевскою рощею и Вишовником, почти по самой опушке, растянулась полукруглой линией длинная цепь охотников, занявшая собой от одного фланга до другого расстояние версты в полторы, коли не больше. Хвалынцеву досталось место при самой дороге, которая, пролегая мимо Карначевской рощи, уходила в глубь соснового бора. Он выбрал себе наиболее удобный пункт, около старой, опаленной и разбитой грозой сосны, которая одиноко высилась своим искалеченным стволом над мелким хвойным кустарником, и довольно удобно примостился за ее прикрытием, в ограждение себя от чуткого внимания зоркого зверя. Наторенный проселок, со своими двумя глубокими колеями, пролегал от него шагах в пяти, не более. Вправо и влево от себя, шагов на пятьдесят расстояния, Хвалынцев мог видеть двух соседних стрелков, которые оба принадлежали, кажись, к дворне пана Котырло. "Если и дам промах, значит, те поддержат", подумал себе Константин, не имевший претензии считать себя ни особенно ловким, ни особенно опытным и страстным охотником. Он в охоте всегда любил более окружавшую его природу и потом хороший способ убить праздное время не без пользы для собственного здоровья.

   В воздухе было тихо и чуялся легкий морозец. В лесу тоже стояла тишина невозмутимая, только ветер порою с легким шумом тянул по вершинам. Прошло с добрый час времени с тех пор, как Хвалынцев занял свое место под опаленною сосною. Вдруг далеко-далеко в лесу послышался короткий лай собаки. Через несколько мгновений к нему присоединился другой собачий голос, к другому третий, а там еще и еще, и минуты через три лес огласился знакомою переливчатою музыкою... Гончие дружно вели по зверю. Хвалынцев заботливо осмотрел свой курок и прислушался: направление собачьего лая казалось значительно левее... "Далеко; не на нас ведут"... В эту самую минуту ухо его различило другой, совсем посторонний звук. Он обернулся и увидел, что позади, приближаясь к нему, громыхает по замерзлым колеям легкая повозка, запряженная в одну лошадку. По морозцу лошадка бежала бойко, так что повозка приближалась довольно быстро. Вдруг соседний стрелок справа неистово замахал на нее руками, как бы желая остановить, но видя, что это не помогает, решился наконец закричать вполголоса, продолжая свою жестикуляцию:

   - Стой!.. Стой!.. Назад!.. Невольно!.. Невольно далей!.. Пречь за колеи!

   Повозка почти приблизилась к тому месту, где стоял Хвалынцев.

   - Тпрру-у!.. Тпруу-ся! - послышался из нее недовольный голос. Лошадка стала и отфыркнулась.

   Хвалынцев обернулся и увидел священника, того самого, как показалось ему, который вчера служил обедню в Червленской церкви. Он один сидел в своей повозке и сам правил.

   - Полеванье, запевне? - начал было он по-польски, заметив Хвалынцева и приподняв ему свою широкополую шляпу.

   - Да, батюшка, охота - отвечал тот по-русски.

   - Так-с... проехать, значит, не можно?

   - Не знаю, право... Вероятно, нельзя. Потому облава с той стороны - сюда, значит, гонят.

   - Так-с... Хм... Какая ж досада, право! - со вздохом причмокнув языком, проговорил священник, безразлично осматриваясь в лес и по сторонам озабоченным взглядом.

   - А вам очень спешно? - спросил Хвалынцев.

   - Да надо бы... болящий тут у меня один - вот в Миньках, за лесом тут... версты четыре будет.

   - Так вы что же, навестить?

   - Да; лекарствице везу...

   - Сами лечите? - продолжал расспрашивать Хвалынцев, который, соскучившись стоять более часу на одном месте и слыша по лаю, что зверя гонят совсем в другую сторону, рад был случаю развлечься немножко болтовнёю с посторонним человеком, который к тому же представлял собою для него некоторый интерес, как русский священник этого края.

   - Да-с, врачуем с Божьею помощью, - скромно и просто отвечал тот. - Медиков-то по ближности нет, ну да не всегда и едут они охотно к селянину... Так вот по необходимости... и тем паче своего прихода. А вы, осмелюсь полюбопытствовать, сдается мне, русский? - с некоторою застенчивостью вдруг спросил он.

   - Русский, батюшка. А что?

   - Так, по выговору слышно. Очень приятно... Знаете, в здешнем крае это на редкость, если кто из России. Верно на службу прибыть изволили?

   - Нет, батюшка, проездом... Совсем случайно попал.

   - Сродников, значит, или знакомых имеете?

   - Да вот почти только что познакомился. У попутчика моего тут знакомые, а я уж так только с ним.

   - Так-с, так-с, - раздумчиво проговорил священник, вглядываясь в даль дороги все тем же безразличным взглядом. - Вчера, если не ошибаюсь, - вдруг прибавил он, приветливо обращаясь снова к Хвалынцеву, - в церкви нашей изволили быть... сдается мне, будто приметил за обедней...

   - Как же, батюшка, был, - словоохотливо подтвердил Константин. - Это первая еще церковь, в которой мне довелось быть в здешнем крае.

   - Церкви-то вообще здесь не богатые, - заметил священник, как бы извиняясь в нищенской внешности своего храма.

   - Зато костелы, кажись, очень богаты?

   - Костелы... Н-да, костелы богаты... Ну, да большому кораблю большое и плаванье, говорится...

   - А разве православная церковь здесь такой маленький кораблик?

   - Не маленький, а знаете... извините на моем откровенном слове, - забытый, так сказать, обиженный корабль, и трудно плавать в здешних морях-то: очень уж много всяких камней подводных...

   - Почему так?

   - Да по всему-с: и духовно, и материально. Теперь начать хотя бы с материального: ведь ксендз вон, даром что безбрачен, а одного казенного положения получает почти втрое более против нашего брата, ну и от помещиков тоже поддержка большая, а нам откуда же? Хлопы народ ведь бедный, круглый год картошку да хлеб с мякиной едят... на поддержку храма и то вон во сколько лет никак не скопимся... А в России-то нас, к тому же, кажется, как будто и за русских совсем не почитают... и не знают нас даже... совсем позабыты... Так вот и сиротствуем - и народ, и церковь, и священнослужители...

   Хвалынцеву, после столь откровенно и беспритязательно высказанных слов, захотелось, придравшись к случаю, проверить несколько достоверность Свиткинских и Котырловских сообщений.

   - А меня, напротив, все уверяли тут, - сказал он, - что правительство костел притесняет, а всячески пропагандирует православие, что даже в заграничных газетах жалуются.

   Священник усмехнулся.

   - Кто это уверяет-с?

   - Да вот новые мои знакомые.

   - Да?.. ну что ж... бывает. - Священник как бы затруднился вполне открыто высказать свою мысль перед незнакомым человеком, - бывает так, что уверяют иногда будто и белое - не белое, а черное. Всякое на свете бывает! А что это насчет заграничных газет говорить вы изволите, - продолжал он, - так я вам скажу, что нам-то даже вот и жаловаться некуда и некому.

   - Что ж так? - удивился Хвалынцев.

   - Бесполезно-с. Уж таков наш опыт исторический. Пожалуйся - из тебя сейчас сделают ябедника, беспокойного человека, ославят доносчиком, шпионом, а то пожалуй административным порядком и в дальний монастырь на заточение упрячут... У нас и эти примеры есть.

   - Но ведь есть же у вас, наконец, и беспристрастные, честные, справедливые люди?

   - Конечно-с... как не быть, да поди, доберись до них! Надо прежде сквозь двадцать мытарств перейти, а на каждом из них тебе шею свернуть могут. Ведь они здесь сила!

   - То есть кто это?

   - А господа дворяне... ну, и чиновничество тоже разумею в том же счете... Да, большая сила! - раздумчиво и неспешно повторил священник, но вдруг, как бы спохватившись, приподнял слегка свою шляпу и с смущенной торопливостью обратился к Хвалынцеву, словно бы извиняясь в чем. - Вы, впрочем, милостивый государь, не обессудьте на таком моем слове... может, я что и вопреки... с такой моей откровенностью... Но так как собственно думал себе, что русского человека встретил, то больше поэтому!.. Ведь нам это в редкость!.. А то, знаете, и высказать-то здесь некому... в себе таишь все это... На впрочем, извините, ежели что не так...

   Хвалынцев в ответ на это поспешил открыто и радушно протянуть ему руку и просил отнюдь не сомневаться в нем.

   - Меня, напротив, все это крайне интересует, все эти здешние отношения, - говорил он, - ведь я тут просто как в темном лесу, так что, ей-Богу, сердечно рад каждому случаю, каждой встрече, которая мне разъясняет мои собственные сомнения... Я, видите ли, батюшка, я и сам начинаю убеждаться, - признался он в заключение, - что здесь многое не так, как я думал и как меня уверяли...

   - Да-с, - продолжал с легкою усмешкою священник. - Хотя бы вот насчет того, как вы изволили выразить, будто костел в притеснении; а знаете ли, как называется здесь наша православная церковь, православная вера? - "хлопська цэрковь", "хлопська вяра", и нет им другого имени опричь как "хлопские"; спросите любого крестьянина какой ты веры? - он вам ответить "хлопськой" и православного крестьянина они иначе не называют, как презрительным словом "попадзюк", то есть это значит, что он к попу ходит на духовные требы, с попом, а не с ксендзом дело имеет; а римская вера "панской верой" величается, - ну, вот вам и изволите видеть, какое ей утеснение.

   Мало-помалу разговор перешел на животрепещущий в то время вопрос об отношениях крестьян к помещикам. Хвалынцев заметил, в похвалу здешних помещиков, что они были первые, которые поспешили столь либерально откликнуться на призыв к эмансипации.

   - Да-с, они вообще очень ловкие! - согласился священник. - Почему же однако и не заявить себя с либеральной стороны, коли за кулисами можно дело обделать по-своему?

   - То есть? - попытал Хвалынцев, желая вызвать собеседника на объяснение.

   - То есть посредники-то ведь свои же люди, - а по пословице: рука руку моет. Почему же и не обсчитать темного хлопа, например, показавши хотя бы в уставных грамотах и земельный надел, и всякие угодья меньше того, что на самом деле? ну, а оценочную норму можно и гораздо повыше взять, - ведь дельцы-то все, милостивый государь, люди-то свои, говорю вам, а хлопу одно прозвание: "быдло!" А через то, глядь и землицы побольше выгадаем, и выкупная сумма понадбавится, а деньги-то нам теперь ой, как нужны... время такое... И это ведь не отдельный какой-либо случай: это в нашем крае всеобщее теперь, завседневное явление.

   - Так неужели же не найдется никого, кто бы раскрыл глаза хоть бы хлопам-то этим? - в изумлении пожал плечами Хвалынцев, не мало возмущенный этими сведениями, которые в ту пору составляли для него совершенную и притом неожиданную новость.

   - А вот изволите видеть, - усмехнулся священник с оттенком едкой, накипелой горечи, - помещик - это пан, посредник тоже пан, чиновник, какой вам угодно, тоже пан, и ксендз, по положению своему, пан и пану же служит, и все это вкупе называется поляками, а крестьянин - это хлоп, быдло, существо иной природы... Ну, вот нам, попам своим, хлоп пока еще верит, приходит зачастую: так и так, пане ойче, объясните. Ну, конечно, совесть требует не держать его во тьме; объяснишь ему, наставишь, а за этим у нас тоже зорко следят, и как только проведают, сейчас каверзу на тебя донос: такой-то поп народ смущает, бунт производит, социалистские и коммунистские идеи распространяет, неповиновение властям и помещикам и все такое прочее. Ну, сейчас следствие, приедет следователь - опять же пан; а пойдете в суд - и судья, и секретарь, и все остальные - все паны, все шляхетные... И бывали случаи, да даже еще недавно, что кроме хлопот и неприятностей, нашего брата и с приходов смещали. Да-с, мудрено здесь плавать, говорю вам, - ой, как мудрено-то: везде и во всем большую силу имеют!

   - Но ведь это же безвыходное положение! - воскликнул Хвалынцев.

   - Пока - совершенно безвыходное, - согласился священник, - а будущее в руце Божией... Его святая воля!

   В это время с левой стороны раздалось несколько выстрелов, перекатным эхом пронесшихся по лесу, и через минуту музыка собачьего лая была покрыта победно-призывными звуками охотничьего рога.

   - Надо полагать, зверя забили, - заметил священник, прислушиваясь к этим звукам; - викторию трубят.

   Хвалынцев огляделся по сторонам. Оба соседние стрелка тронулись уже с мест и шли по направлению влево на звук призывного рога.

   - Кончено, что ли? - окликнул Константин подходившего охотника.

   - Скончону, паночку! - подтвердил тот, приподымая свою серую барашковую шапку.

   - Ну, теперь и мне, значит, вольно проехать, - заметил священник. - Очень приятно!.. очень приятно! - приветливо приподнимая шляпу, отнесся он к Хвалынцеву. - Благодарю за беседу... душевно благодарю.

   - Позвольте, батюшка, познакомиться! - обратился к нему Константин Семенович, протягивая руку и назвав себя.

   - А, очень рад! Отец Конотович, Сильвестр, - отрекомендовался в свой черед священник, и, завернувшись плотнее в свою старенькую заячью шубу, тронул вожжи. Застоявшаяся лошадка потрусила бодрой рысцой в глубину соснового леса.

   Хвалынцев, проводив его глазами, вскинул ружье за плечо и зашагал по целине широким шагом, поспешая вслед за другими охотниками к сборному пункту.

  

  

   Зычный рог доезжачего, скликавший собак и охотников, возвещал торжество немалое: на пана-посредника Селяву-Жабчинскаго как раз выбежал кабан. Посредник прицелился и дал промах, спустил другой курок и тоже мимо, вследствие чего и задал тягу в сторону, а кабан был положен метким выстрелом в самое ухо, который вослед ему пустил старосветский помещик, пан Хомчевский, в ту самую минуту, когда пан Селява давал стрекача, а кабан, валя целиком все в одном направлении и ломая на ходу низенькие молодые ветви и сучья кустарников, перешел уже линию охотничьей цепи. На снегу, обагренном несколькими пятнами крови, лежал полновесный и неуклюжий труп его, окружаемый группами подходивших охотников, вслед за которыми подошел и Хвалынцев. Перекрестный огонь веселых шуток, поздравлений, расспросов, рассказов, восторгов, похвал, объяснений и горячих споров трещал над тушей убитого зверя. Голодные собаки с жадностью в глазах, но осторожно приподняв переднюю ногу, аппетитно и пытливо обнюхивали кабана и исподтишка слизывали тихо капавшую кровь. Пан Селява-Жабчинский горячо отвергал факт собственного "драпака" и оспаривал у старосветского помещика честь ловкого выстрела. Экс-улан, натянув поверх колета волчью шубу и все-таки порядком продрогнув, а может только и под предлогом холода, исправно тянул из горлышка охотничьей фляги. Дамы и паненки, потаптываясь зазябшими ножками, весело смеялись и звонко тараторили, пуская мимо ушей любезности комплименты чамарковых паничей, так как в эту минуту их несравненно более занимал дюжий кабан, чем все эти паничи с их чамарками, сердцами и комплиментами. Наконец, подъехала повозка, на которую егеря свалили убитого зверя, а пан Котырло, в качестве маршалка охоты, примирил двух спорящих соперников, заставя их поцеловаться, но все-таки честь выстрела оставив за старосветским паном, и вслед за тем охотники стали расходиться, занимая цепь в совсем новом направлении, для вторичной облавы, версты за полторы от прежнего места. Эта вторая облава не имела уже такого блистательного успеха, но все-таки взяла, если не качеством, то количеством добычи: она принесла одну серну и трех зайцев.

   Вся компания уже и прозябла, и проголодалась порядочно. Был второй час пополудни. Маршалок объявил охоту конченной и с любезностью старопольского хозяина пригласил всех без исключения гостей - и своих, и участвовавших - в Карначевскую рощу.

   Там уже панские челядинцы, под надзором и руководством старого дворецкого, успели приготовить все, что было необходимо к импровизированному пиру: для дам раскинута была большая палатка, устланная коврами и волчьими шкурами, а для мужчин помещение хотя и не отличалось таким комфортом, зато было весьма живописно: между составленными экипажами и стволами нескольких деревьев, на приподнятых вверх дышлах и оглоблях, были с подветренной стороны прилажены большие пестрые ковры, брезенты и циновки; подобные же ковры устилали землю в огороженном таким образом пространстве, где стоял под белою скатертью большой складной стол, уставленный батареями бутылок, башнями тарелок, кареями стаканов и грудами ножей, вилок и ложек. Несколько складных стульев помещались вокруг стола, а кроме того валялись еще на коврах несколько кожаных подушек, матрасиков и экипажных сидений. Пред входом пылал и трещал большой костер, а несколько в стороне другой подобный же, у которого, на разных каганцах и треножках, повар с двумя поварятами разогревал, заранее еще в ночь приготовленные, соусы и жарил на вертеле мясо. Около него стояли ящики, банки и бочонки с разными припасами, и суетилась прислуга. Эти пестрые навесы, эти ковры, экипажи с привязанными около них лошадьми, которые мерно хрустели зубами над заданными торбами овса, эти своры разношерстных собак, эти ярко-пылающие костры и оживленные группы охотников и женщин - все это вместе представляло разнообразную, пеструю, довольно поэтическую и очень красивую картину, напоминавшую собою отчасти нечто вроде цыганского табора.

   День был почти безветренный и ясный; мороз не превышал двух градусов, а костры и время от времени приносимые в дамскую палатку жаровни, при помощи вина и теплого платья, делали вовсе не чувствительным даже и тот маленький холод, который чувствовался в воздухе. На столе вкусным паром дымились блюда, приносимые разом, без всякого особенного порядка. Тут главную роль играли: столь излюбленная польскими охотниками тушеная капуста, и бигос, и зразы и жареные куропатки. Вино, хоть и не весьма-то высокого качества, все больше с рижскими ярлыками, лилось в изобилии и поглощалось с примерным аппетитом. Чем более охотники пили и ели, ели и пили, тем более разгорались их бодрые, здоровые лица и тем громче и свободнее становился перекрестный огонь рассказов, споров, восклицаний и смеха. Пан Селява-Жабчинский повествовал о том, как он в Тирольских Альпах убил в одну охоту трех ланей, вися над обрывом, на такой узенькой тропке, что еле-еле где было ногу поставить, а в Уэльзе вместе с герцогом Кембриджским, ни более ни менее, как с ним самим, да еще с лордом Шевсбюри, затравил громаднейшего медведя. Становой Шпарага утверждал, что своими глазами видел у одного полешука, на Полесьи, заколдованное ружье, которое бьет хоть на тысячу шагов только дикого зверя, но в домашнее животное, будь то хоть вол, хоть свинья, хоть сам пан Шпарага, в двух-трех шагах даст непременно промах! А в ответ ему кто-то уверял, что все это ровно еще ничего не значит в сравнении с похождениями барона Мюнхаузена; но пан Шпарага в простоте и невинности сердечной и не подозревал кто такой этот барон Мюнхаузен и какое отношение имеют похождения сего знаменитого барона к его повествованию о заколдованных ружьях. Старый экс-улан, молодцовато и не без видимой рисовки опираясь на саблю, порицал времена настоящие и хвалил прошедшие, восторгался воспоминанием о том, как пили уланы, как били рабы ойчизны, как плясали мазурку чвартаки, и опять путал свою воображаемую службу между тем и этим полками и, наконец, дойдя до высшего пафоса, вдруг выхватил из ножен свою саблю и стал отчаянно махать ею по воздуху, изображая как они рубились с москалем в прежние годы. Эта последняя эволюция пана Копца была столь внезапна, что слушавшие паничи разом отскочили в стороны, опасаясь как бы невзначай не задела их уланская сабля, а собаки с азартным лаем бросились было на пана-пулковника, но угрожаемые его кликом, держались в оборонительных позициях на благородной дистанции и не переставали на него лаять, так что чем больше он машет, тем громче и сильней подымается вой и лай собачий.

   Выпито было уже очень и очень изрядно, когда пан Котырло приказал подать несколько больших бокалов старого богемского хрусталя, с гравюрами, надписями и с выпуклым дном, без ножек, так что бокал этой конструкции никоим образом не мог быть поставлен на стол: надо было или выпивать его до дна, или держать в руках пока не выпьешь, а по приговору пана-маршалка ни соседи, ни слуги ни от кого не могли принимать недопитого бокала. Откупорили несколько бутылок "венгржина" и наполнили ими эти монстры. Пан Котырло, поднявшись со своего председательского места, провозгласил любимый старопольский тост:

   - Кохаймы сен, Панове {Возлюбим друг друга.}!

   И вместе с этими словами, нагнувшись к своему соседу, тому самому старожитному пану Хомчевскому, который метким выстрелом положил кабана и чрез то стал, в некотором роде, героем и лауреатом нынешнего полеванья, пан Котырло с чувством облобызался с ним дважды и залпом выпил свою стопу.

   Пан Шпарага затянул приличную случаю песню, пан Конец стал вторить баском, кое-кто подтянул разными голосами, и наконец весь хор грянул дружное: "цупу-лупу, лупу-цупу!"

   - "Выпил Куба до Якуба",- начинал пан Шпарага.

   - "Якуб до Михала",- подхватывал пан пулковник, отчеканивая такт своей саблей.

  

   Выпил ты, выпил я -

   Компания цала!

  

   - "А кто не выпие",- присоединялись голоса любителей,- "тэго ве два к³я!" И вслед за ним "компания цала" подхватывала во всю глотку:

  

   Цупу-лупу! лупу-цупу!

   Тэго ве два к³я!

  

   Хвалынцев вполголоса попросил у Свитки объяснить ему значение столь оригинального припева, и Свитка пояснил что "цупу-лупу, лупу-