Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

почем я знаю! - пожал он плечами.

   - А ты догадайся!

   - Не мастер на отгадки.

   - А я не скажу! Догадайся, коли можешь!

   - Скажешь, мой друг, как представлю тебе номинацию {Документ, определяющий назначение на какую-либо должность или полномочие на какое-либо особое поручение.}.

   - Так не скажу же вот!

   - Ну, полно! Говори, в самом деле! Ведь это вещь серьезная.

   - Пятнадцать тысяч злотых! - помолчав немного, с торжествующим и полновесным видом объявила Ванда. - Пятнадцать тысяч, моя гадкая прелесть!.. И это с одних только обывательских сборов за последние два месяца! Каково?

   - Н-недурно? - процедил сквозь зубы Свитка, - но надобно бы больше...

   - С одного-то Гродна?

   - Город не маленький.

   - Да, но тут я не считаю эти аристократические костельные кружечные сборы да складки помещиков; до меня это не касается, а от наших собственно побурцов податковых {Сборщиков податей.} - это, как хочешь, отлично.

   - Отчеты еще не представлены? - после нового раздумчивого молчания, озабоченно и серьезно спросил Свитка.

   - У брата все в порядке, все приготовлено... Можно сдать хоть сегодня.

   - Деньги у тебя еще?

   - По обыкновению, в моей шкатулке.

   - Ты... вот что... замялся несколько Свитка. - Ты мне выдай пять тысяч... мне нужно.

   - Дашь квитанцию, выдам, - подумав, согласилась Ванда.

   Свитка помолчал и слегка поморщился.

   - А ты без квитанции...- улыбнулся он как-то деликатно и робко.

   - А ты стоишь того? - укорливо стала она выговаривать.

   - Стою, голубка! ей-Богу стою!.. Денег у меня совсем мало остается.

   - Константы! ведь это же не мои... Подумай! - серьезно предупредила она.

   - Ах, Боже мой, знаю, что народовы!.. Что за напоминание?!

   - Он же еще и сердится!.. Это мне нравится! - подтрунивая над ним, рассмеялась Ванда. - А ну, покажите, покажите вашу надутую мордочку!

   - Ах, Ванда! право мне не до шуток! - досадливо чмокнул он губами. - Ты добрая девушка, ты должна понять это!.. Кому же тебе и дать, как не мне?!

   - Послушай!.. бессовестный ты! - укорила она, приостановясь на минутку и заглянув ему в глаза. - "Кому же как не мне"!.. Да уж если я тебе себя отдала, если я себя не пожалела, так что говорить о деньгах!.. Но... ведь не мои, говорю тебе! Ксендз Эйсмонт на днях встретился с братом, так и то уж напоминал, что пора бы, мол, сдать к нему в общую кассу...

   - К черту всех этих ксендзов Эйсмонтов! - вспылил Свитка. - Очень нужно сдавать ему!.. Единство кассы, подумаешь, выдумали!.. Нет, господа, погодите, дайте маленький срок, я все это уничтожу и в бараний рог согну всех этих непрошеных контролеров!.. Ксендз Эйсмонт!.. А кто этого ксендза уполномочивал?

   - Как кто?!.. Он же ведь выбран был, - возразила Ванда.

   - Вот я его выберу, дай только в Вильну добраться!..- грозил вспыльчивый Свитка. - Очень нужно в одних руках такие громадные суммы оставлять; а он возьмет да потихоньку и удерет с денежками за границу. Вот ты и ищи его там и взыскивай фундуш народовый, а он тебе фигу покажет!.. Не отдавать ему денег!.. Слышишь ли? Не сметь отдавать больше, и кончено!

   - Если бы моя власть, Константы...- заговорила было девушка, но Свитка круто перебил ее.

   - Не твоя власть, а моя!.. Я знаю, что говорю и что делаю!.. Я говорю тебе,- продолжал он через минуту, уже успокоясь, - я говорю тебе, дай только мне до Вильны добраться, и я устрою, что "выдзял" {Отдел ржонда.} тотчас же вышлет полную номинацию на твое имя. Тогда не ксендз Эйсмонт, а ты у меня будешь главной казначейшей. Нам еще, Ванда, нужны, очень нужны будут деньги, - внушительно и веско добавил он. - Погоди, вот я переговорю с тобой и с братом, так ты сама увидишь и согласишься... Нам надо, Ванда, как можно крепче сплотить и расширить свою собственную партию... У меня уже есть план... хороший, выработанный план!.. И люди найдутся!.. Так что же, моя прелесть, даешь что ли мне пять тысяч? - заключил он нежно-ласковым, заигрывающим тоном.

   Девушка помолчала и поглядела на него пристально и нежно.

   - Разве твоя Ванда может отказать тебе в чем-либо? - улыбнулась она своей светлой улыбкой.

   - Молодец девочка!.. Люблю! - воскликнул Свитка, крепко сжав под своим локтем ее руку. - Не будь здесь народу на улице, так бы и расцеловал тебя за это!

   - А без того и не подумал бы? - лукаво усмехнулась она.

   - Я-то?.. А вот погоди, дай время, лишь одну минутку удобную: я тебе напомню старину!.. Твой Константы - твой по-прежнему! Твой безраздельно! - проговорил он со страстным увлечением, судорожно сжимая ее ручонку, которая грациозно покоилась у него под рукой.

   В это время они приблизились к воротам, прорезанным в высоком деревянном заборе, и вошли в калитку.

   В глубине поросшего травой двора стоял старенький покривившийся от времени, но чистенько выбеленный деревянный домишко с гонтовой кровлей, с крытым, выдающимся на столбиках крылечком посередине переднего фасада и с небольшим садиком позади, который спускался почти к самому Неману.

   Этот домишко принадлежал матери панны Ванды, вдове надворного советника Влодко, который во время оно занимал недурненькое местечко в губернской иерархии, и плодом этого местечка - впрочем, плодом весьма скромным - оказался у него домишко на Подольной улице, где теперь помещалась его вдова, старая пани Влодкова, с дочерью панной Влодкувной и сыном Юзефом, которого еще покойный отец успел довольно выгодно пристроить на коронную службу. Остальные дети пани Влодковой, дочка Анця и сын Стасик, как малолетки, в особенный расчет еще не принимались.

   Панна Ванда вошла сама и ввела с собою в этот домик своего гостя, как полная и самовластная хозяйка. Анця с визгом, вприпрыжку бросилась к ней навстречу со своими подстриженными волосами, угловатыми плечиками, красными, худощаво-длинными ручонками и гусиными плоскими ногами, Анця вступала в ту пору, когда девочки физически "тянутся" вверх и потому становятся некрасивы.

   Стасик, мальчонка лет десяти, не ходящий в гимназию гимназист, как до сестрина прихода, так и теперь продолжал с увлечением заниматься своим делом: повесив на стену портрет князя Паскевича-Варшавского, он усердно расстреливая его острой деревянной стрелкой из самодельного самострела - и портрет весь был истыкан и изъязвлен до того, что на нем уже просто места живого не оставалось.

   - А, старый приятель! - воскликнул Свитка, входя в маленькую, скромно убранную зальцу. - Чем это заниматься изволишь? А?

   - Графа Паскевича расстреливаю, - бойко отвечал мальчонка. - Я уж много москевских генералов перестрелял.

   - Молодец, брацишку! Практикуйся, - потрепав его по плечу и щеке похвалил Свитка. - Практикуйся. Это пригодится. А за каждого забитого москаля семьдесят три греха тебе простится.

   - Э! Я один их две дюжины положу. Четырех застрелю, шестерых заколю пикой, шестерых штыком проткну, а остальным всем саблею головы прочь, - похвалялся бойкий мальчонка.

   - А латинскую грамматику учишь?.. Ну-тка, просклоняй мне mensa {Стол (лат.).}.

   - Какая там mensa, - махнул тот рукой. - Теперь у нас никто ничего не учит... И в гимназию больше не ходим... Хорошо так! Славно!..

   - Ну, а матулька где?

   - А там,- кивнул мальчонка на запертую дверь.- Богу все молится. Ну, граф Паскевич, теперь я тебе в нос! - снова обратился он к прерванному на минуту занятию, и стал очень старательно прицеливаться в нос ненавистного покорителя Варшавы.

   - Пойдем ко мне, - мимоходом кивнула Свитке панна Ванда, успевшая уже скинуть свою шубку, и провела его в свою комнатку, затворив за собою двери.

   - Ну, теперь ты мой!.. Совсем мой,- говорила она, сама вдруг первая кинувшись ему на шею, но через минуту по прошествии этого внезапного порыва, она уже спокойно сидела перед зеркалом туалетного столика и высвободив из-под сетки свою волнистую косу, мягко и плавно стала проводить по ней черепаховым гребнем, и когда расчесала наконец вполне, то закинула ее всю одним размашистым движением за спину, следуя общепольской моде того времени, когда расчесанная и распущенная коса служила вместе с жалобой видимым символом глубокой скорби по отчизне.

   Эта маленькая комнатка, убранная чрезвычайно просто, казалась очень мила, если не брать в расчет ее юбок и прочего. Ситцевые занавески и зелень на окнах; на стенах несколько картинок в "бордюрных" рамочках под стеклом, изображавших какие-то римские да константинопольские виды и несколько военных подвигов Наполеона I; как те, так и другие были отчетливо гравированы на стали и очевидно заимствованы из каких-то изданий. Затем фотографические карточки в рамочках, из которых выглядывали физиономии разных родных и знакомых, и между прочим физиономия красивого ксендза и Василия Свитки, в чамарке и конфедератке, молодецки заломленной набекрень. В переднем углу, где висел образ Остробрамской мадонны, был прилажен столик, покрытый белою вязаною салфеткою, и на нем устроен маленький "олтаржик": металлическое Распятие, перед ним Библия и молитвенник, а по бокам два "вазончика" с искусственными цветами. Над "олтаржиком" в углу красовался целый ряд миниатюрных раскрашенных гравюр в рамочках, все с католическими священными сюжетами, и разрисованные молитвы "до найсвентшей панны Марии" и "до сердца Иезусовего". А с другой стороны, у стены, завешанной бархатным ковром или, как называют здесь, "дываном", стояла девическая кровать панны Ванды, за которой далее на стене висели ничем не прикрытые плоенные чистые и грязные юбки, кофты и капоты. У окна стоял письменный (он же и рабочий) столик, а на столике красовались два фотографические портрета в ореховых рамках: один, поменьше и попроще, представлял того же самого ксендза, карточка которого висела на стене, а на другом, на роскошном, был изображен солидных лет офицер в жандармском мундире с эксельбантом на левом плече.

   - Этот зачем у тебя здесь? - ткнув на него пальцем, с неудовольствием пробормотал Свитка.

   - Подарил, - пожав плечами, вскинула на него глаза свои

   Ванда, словно бы желая выразить этим движением, что вот, мол, вопрос, как будто не понимает! Самое естественное дело.

   - Скажите, пожалуйста, какие нежности еще, - насмешливо и брюзгливо выдвинув нижнюю губу, проворчал Свитка.

   - Какой ты странный, Константы, - отозвалась девушка, - будто не знаешь, что это необходимо.

   - Хм... Как не знать!.. К сожалению, очень хорошо знаю!.. Разве у вас все еще продолжается? - подозрительно и глухо спросил он после некоторого раздумчивого молчания.

   Ванда, в маленьком смущении закуривая папироску и не глядя на приятеля серьезно и озабоченно-прищуренными глазками, вместо ответа словом, только утвердительно кивнула головой.

   - Бывает у тебя? - с каким-то мрачным удовольствием самоугрызения продолжал допытывать ее Свитка.

   Девушка, опять не глядя на него, повторила свой ответный кивок.

   - Каждый день бывает?

   Та отрицательно покачала головкой.

   - Но часто?

   Кивок утвердительный.

   - Ну, а ты у него?

   - Ах, да конечно бываю! - с маленькой досадой проговорила наконец она, отвернувшись к стенке, и стала что-то очень уж усердно копошиться в своих разнообразных юбках. - И что спрашивает человек! Как будто не знает! И будто не понимает, что это необходимо ради собственной же пользы, ради общего дела?! Вот еще на днях я его убаюкала после обеда, а сама - к столу его к письменному! И очень важные бумажки успела подсмотреть... Что делать, мой друг,- печальная необходимость!

   - Надеюсь, ни ты к нему, ни он к тебе сегодня не пожалует? - все с тем же злобным удовольствием продолжал Свитка.

   - Ну, разумеется! Я пошлю сказать ему, что не могу, занята, что дома нет и так далее! - проговорила она, грациозно на одном каблуке поворачиваясь к своему другу.

   - Ты, пожалуйста, спрячь куда-нибудь эту жандармскую морду, чтоб она мне глаз не мозолила, да и этого быка тоже убери! - ткнул он пальцем на красивую рожу дородного ксендза.

   Ванда, всплеснув руками, одним ловким пируэтом, с смеющимся лицом подлетела к нему и ласково обхватила своими слегка надушенными ладонями его щеки.

   - Да ты что это?.. Уж не ревновать ли меня вздумал?.. А? Этого только не доставало! - защебетала она. - Жандарма изволь, пожалуй, уберу, а милого моего ксендза Винтора ни за что!.. И не приставай!.. это мой друг, приятель, не такой как ты, гадкий!

   - То-то! Он, кажись, у всех у вас тут в Гродно приятель, - оттого быком таким и смотрит.

   - Эй, Константы!.. Перестань! - пригрозила она пальчиком, опускаясь на его колено. - Лучше перестань, говорю! А не то уши выдеру! И больно ведь выдеру! Целый день гореть будут!.. И что это за глупость вдруг: ревновать! - продолжала она капризно-кошачьим тоном. - И какое ты имеешь право ревновать меня к Винтору? Если бы даже у меня и было что... ведь я тебя не допытываю, как ты там в Петербурге у себя живешь!

   Свитка с грустно-мягкой улыбкой поглядел на ее грациозную фигурку и тихо покачал головой.

   - Ах, ты моя милая, трижды милая, но трижды ветреная Ванда! - со вздохом примирительно произнес он.

   - Ну, не хмуриться! И кончено! - повелительно топнув ножкой, приказала она. - Пожалуй, уж так и быть, зашвырну обоих, пока ты в Гродно! Только чтоб об этом у нас никаких более разговоров! Понимаете-с?.. И что за вздоры, право! Кто бы там ни был, но сегодня - я твоя... вся твоя... И ты мой! - горячо лепетала она, стремительно отдаваясь опять своему беззаветному, нервно-страстному порыву. - Ну, чего тебе еще надо?.. Чего, шальная голова?!.. Ну, целуй меня!.. Целуй, пока позволяю!.. Кто бы ты там ни был, но знай, отвратительный, гадкий человек, что сердцем моим, душой моей я люблю только тебя и никого более!.. Первый ты был, кого я полюбила, и навсегда ты у меня первым останешься!

   Ванда была права. Она говорила искренно. Жандарма она любила не любя, но ради патриотического долга, ради пользы общего дела. Не было той административной тайны, которая, неведомо для ее усатого немилого друга, не была бы ей вполне известна, а через нее и всем друзьям Свиткиной партии. Ксендза она любила как истая католичка-полька, которая, сколько известно, никак не может обойтись без того, чтобы хоть раз в своей жизни не облюбить какого-нибудь ксендза или монаха; но зато истинного "коханка" своего пана Константего любила она всей душой, всем сердцем, всеми нервами своими, настоящей, неподдельной любовью. Одно только странно: каким образом все эти три лица могли совмещаться в ее сердце? Но... они совмещались.

   - Сколько, ты говоришь, тебе нужно? - спросила она, выдвинув верхний ящик комода и достав оттуда изящно инкрустированную шкатулку, - пять тысяч что ли?

   - Пять, моя радость!

   Ванда открыла шкатулку ключиком, висевшим у нее на шее вместе с крестиком и образком, надавила какую-то искусно маскированную пружину - и вдруг внутренность ящика, заключавшая в себе, на бархатном подбое, весь женский несессер с некоторыми туалетными принадлежностями, поднялась и остановилась на полвершка выше верхнего края шкатулки. Ванда осторожно сняла ее прочь и, надавив другую пружинку, открыла фальшивый пол шкатулки, за которым помещался потайной ящик, туго наполненный кредитными билетами и некоторыми бумагами политически-секретного свойства. Надо сознаться, что лучшего и наиболее секретного хранилища для народовой кассы трудно было и желать: даже опытный полицейский сыщик ни на минуту не усомнился бы в полной невинности этого несессера, даже опытный механик призадумался бы несколько над его остроумно-простым, но двойным секретом.

   Ванда тщательно, аккуратно отсчитала требуемую сумму и подала Свитке пачку ассигнаций.

   Тот благодарно пожал и поцеловал ее щедрую ароматную ручку.

   - Однако, как же ты сделаешься насчет этих денег с отчетами-то? - озабоченно спросил он ее через минуту, когда шкатулка была снова уже спрятана в комод.

   - Ну, это уж не твое дело! - ласково, но круто обрезала Ванда. - Получил сколько хотелось и молчи! Будь доволен!

   Свитка глядел на нее возлюбленно-улыбающимися глазами.

   - Экая ты прелесть в самом деле! - воскликнул он, одним порывистым движением стиснув себе руки столь сильно, что даже суставы пальцев хрустнули. - Совсем прелесть!.. Мадонна моя!.. Королева моя!

   - Ах, мой друг... увы! Только твоя! - с шутливым вздохом покачала она головкой.

   Друг на это лишь загадочно улыбнулся.

   - Почем ты знаешь! - значительно подернул он бровью и плечами. - А вдруг ты и в самом деле будешь чем-нибудь вроде королевы?.. а?.. Что тогда?

   - Тогда?.. тогда я тебя первым же указом моим в Сибирь отправлю, потому что иначе ты тотчас же заговор против нашего королевского величества составишь.

   Свитка рассмеялся и, припав перед нею на колени, обнял ее стан и глядел ей в глаза восторженно-нежным молящимся взором.

   - Нет, а что ежели?.. а?.. Подумай-ка!?

   - Я уж тебе сказала "что",- ответила Ванда, перебирая своими пальчиками его волосы.

   - Прелесть моя! - не спуская с нее глаз, выразительно шептал он.- Мадонна!.. Крулева... Ванда!.. Ванда!.. крулева Литвы!

   - А кто же крулем будет? - улыбнулась она.

   - Крулем?.. Хм...

   Свитка не ответил, кто.

   - У нас уже есть один круль Друзгеницкий, - засмеялась девушка; - так и называется Друзгеницким крулем! Уж не он ли?

   - Хм... Нет, не он, моя радость!

   - Так кто же?.. Уж не ты ли?..

   - Хм... А хоть бы и я, например?

   - Ах, вот оно кто!.. Честь имею поздравить ваше будущее величество!.. Ах ты, рожа, рожа!.. Крулем быть захотел! Скажите пожалуйста! - хохотала она, всплеснув руками, и вдруг вскочив с места, притащила Свитку к своему туалету.

   - Поди-ка, поди сюда! - щебетала она, заливаясь смехом, - смотрись в зеркало!.. Ну, смотрись же, коли приказываю!

   - Да зачем же это?

   - Хочу примерить к тебе будущую корону... Поглядеть хочу, насколько она будет к тебе идти... Ну, смотреться!

   И поставив Свитку перед зеркалом, она с лукаво-шаловливой улыбкой завела сзади его свою руку и приставила ему над макушкой головы в виде рогов два свои пальчика.

   - В самый раз!.. Как не надо лучше!.. Удивительно как идет к тебе! - восклицала она, кивая над ним своими пальцами-рожками. - Ах, как хорош!.. Просто прелесть!

   И вдруг стремительно охватив той же рукой его шею, она неожиданно придвинула к нему свое личико и звучно поцеловала в самые губы веселым, полным вкусным поцелуем.

   - Экая школьница! - пробормотал он, любуясь на свою шаловливую подругу.

   - Так как же? Так-таки и круль? а? смеялась Ванда. - Константы первшы, круль Литвы!

   - Н-ну, круль, не круль, а... диктатор, пожалуй! - не то шутя, не то серьезно заметил Свитка.

   Девушка вдруг перестала смеяться, поглядела ему в лицо серьезным, пытающим взглядом.

   - Да ты это что же задумал себе, а? - спросила она, взяв его за руку. - Ну-ка, брат, кайся!

   - Молчи... Умей молчать; когда-нибудь узнаешь! - значительно, внушающим тоном проговорил ей Свитка.

   - Я хочу знать теперь... сейчас же, сию минуту! - топнула она ножкой.

   - Н... насколько можно, быть может, и сегодня узнаешь.

   - Да нет, ты это в самом деле серьезно?

   - Я ж тебе говорю, что дело не шуточное и очень серьезное. Надо только уметь молчать: от этого все зависит.

   - Ну, я-то, где нужно, молчать умею! - с сознанием своей собственной силы и характера тихо заметила Ванда и вышла вскричать служанке, чтобы та подала ей спиртовой кофейник и приготовила бы все как следует: и сметанку, и сухаречки, и две филижанки, да несла бы все это поскорее сюда, к ней в комнату.

   - Ну, мой будущий круль и повелитель! - снова уже веселая шаловливая вернулась Ванда к своему другу, - пока там что будет, то Бог весть, а сегодня я знаю наверное только то, что целый день тебя не выпущу от себя: сегодня ты - мой безраздельно! И потому сейчас же пошлю Зоську за двумя бутылками шампанского... в честь редкого посещения вашего будущего величества... Уж куда ни шло! Кутить, так кутить, разоряться, так уж разоряться!.. Вы как об этом думаете, моя мерзкая прелесть?

   - Умные речи приятно и слышать, говорят москали, - заметил ей на это Свитка.

   - А брату к тому же ксендз Винтор прислал на днях одну бутылку превосходной старки, просто на редкость! - соблазнительно похваливала Ванда. - А к обеду прикажу сделать ваш любимый бигос и колдуны. Я ведь хозяйка хорошая и знаю к тому же, что у вашей милости губа не дура! Да кстати, не хочешь ли пока закусить теперь же?

   И не дожидаясь даже ответа, она быстро побежала на кухню, чтобы самолично, как истая, домовитая полька-хозяйка, распорядиться насчет закуски для своего друга и собственными ручками нарезать и наложить ему разных печений, копчений, варений и солений.

  

  

   Вечером, в приятном и теплом настроении духа, после обеда с шампанским, Свитка сидел все в той же комнатке панны Ванды вместе с нею и с братом ее Юзефом Влодко. На столе кипел самовар. Дверь была тщательно притворена и самый разговор шел тихо, почти вполголоса. Весьма важная сущность этого разговора обусловливала собой необходимость этих двух предосторожностей, даже относительно собственных домашних.

   Юзеф Влодко, очень скромный на вид человек лет двадцати восьми, с наружностью старательно-исполнительного чиновника, - весь находился под влиянием своей сестры, а стало быть и Свитки. Он был весьма не глуп, но в высшей степени скромного мнения о самом себе, о своем значении, о своих способностях и характере. Будь он предоставлен самому себе, из него никогда не вышло бы не только революционера, но даже и чиновника, до такой степени простиралось его недоверие к собственным силам. Над ним всегда были необходимы близость и влияние более сильной, более самоуверенной натуры, в которой он находил бы нравственную поддержку, и такой натурой была для него сестра Ванда. Безусловная точность и исполнительность, безусловная верность однажды усвоенному плану и стремлению - конечно, не иначе, как при влиянии более сильной натуры - составляли главные добродетели характера Юзефа Влодко. Сам по себе это был человек очень мягкий и даже, можно сказать, женственно-деликатный. Умение держать свое слово и хранить чужую тайну также относились к числу его достоинств, что показывает в нем уже присутствие нравственно-стойких качеств. Эти-то качества вместе с его величайшей скромностью и послужили для ксендза Эйемонта достаточной гарантией к тому назначению, которое Юзеф Влодко, по настоянию сестры, занял в организации народовой: он служил передаточной и контрольной инстанцией между сборщиками "податков народовых" и ксендзом Эйсмонтом, личность, значение и деятельность которого, по неизменным принципам организации, должны были оставаться под мраком глубокой тайны для всех ниже стоящих членов "свентей справы". Но скромный Юзеф был наделен от природы особого рода энергией в настойчивом преследовании и преодолении раз заданных ему целей и планов, хотя эта неуклонная энергия была точно так же скромна, как и все прочее в этом человеке. У него было только полнейшее отсутствие собственной инициативы. По природе своей это был идеальнейший исполнитель. Эта способность к слепому повиновению, к безусловной исполнительности целей и приказаний человека, в которого он верил, могла бы, при случае, сделать из него даже нечто вроде Равальяка. Если бы такой обворованный им человек дал ему в руки кинжал и сказал: "ad majorem Dei et Patriae gloriam {К вящей славе Божьей и славе Отечества (лат.).} и ради пользы общего дела ступай и убей такого-то общего нашего врага" - скромный, женственно-мягкий и даже сантиментально-чувствительный Юзеф, вопреки всем добрым инстинктам своей натуры, подавив в себе нравственное отвращение, взял бы кинжал вместе с благословением - и рука его не дрогнула бы заколоть намеченную жертву, как потом и сам он не дрогнул бы пред эшафотом, а напротив взошел бы на него и умер со своею обычной скромностью, без фарсов, без картинно-героической рисовки, но с сознанием безусловно и верно исполненного долга и с молитвой в душе, да отпущено ему будет преступление убийства, искупаемое собственной казнью. Такие люди, как Юзеф Влодко, - золотые, неоцененные, незаменимые люди для вожаков всяких заговоров и таинственно-политических партий. Свитка очень хорошо понимал это и потому глубоко ценил в душе Юзефа Влодко и дорожил им, приберегая его для нужной и решительной минуты. Ванда и Юзеф - лучших сотрудников, помощников и исполнителей было бы невозможно и желать ему! Ванда любила этого таинственного, хотя и столь обыденного на вид "пана Константего". Она верила в него, - этого было достаточно, чтобы и Юзеф точно так же любил и не верил, а веровал в него, ибо в Юзефе любовь способна переходить в обожание, а вера в верование. Он глубоко уважал в своей скромной душе этого пана Константего за его ум, за его университетское образование, которого совсем не было у самого Юзефа, за его обширно-деятельную и - насколько Юзеф догадывался своим чутьем - очень и очень немаловажную, хотя на вид тоже довольно скромную роль в патриотической организации, а главное за то, что сестра Ванда любила и тоже уважала этого человека. "Сестра Ванда" - этого уже было довольно для брата Юзефа.

   Беседа за чайными стаканами, над которыми носился аромат лимона и хорошего рома, шла хотя и вполголоса, но очень оживленно, с большим участием, интересом и вниманием со стороны Ванды и Юзефа, под легкий шумок шипящего самовара.

   - Был я между ними, видел и наблюдал опять всю эту шляхетную гниль! - говорил Свитка. - Ничего себе, под шумок пошаливают да делишки свои обделывают. Им вот - совсем по русской пословице: - "и хочется, и колется, и маменька не велит".

   - А что так? - с живостью спросил Юзеф.

   - Да то, что восстание им хотелось бы сделать как бы своим частным, домашним делом, а нашего брата, которого они "красной сволочью" величают, желалось бы им очень пустить под первый огонь, в качестве пушечного мяса; инициативу власти удержать меж тем за собой, загребя жар нашими руками, и оставить с носом, а в случае неудачи дела свернуть все на хлопов да на "красную сволочь".

   - План не дурен! - улыбнулся Юзеф.

   - Еще б тебе дурен!.. Но штука-то в том, что желая добыть себе все эти лакомства, они в то же время побаиваются и шибко побаиваются красной-то сволочи. Нюхом чуют, откуда грозит им настоящая опасность.

   - А ты, поди-ка, побелел в этой компании? - заметила Ванда.

   - О, еще как!... Таким белым барашком прикинулся, что просто прелесть! - похвалился Свитка. - Да ведь нельзя же иначе. Наша программа, друзья мои, - продолжал он, - должна заключаться в том, чтобы до времени, до решительной минуты, слиться с белыми и с варшавским ржондом в самый тесный и замкнутый круг, притворяться самыми наибелейшими, из белых белыми, а между тем добиться у Варшавы утверждения на местах организации сюих собственных креатур, людей нашей партии. Пусть белые составляют свою собственную организацию и мечтают себе, что вся она замещена здесь "своими людьми". Чем они более будут убеждены в этом, тем лучше для нас. Только, чур, не дремать, а осторожно, исподволь, подводить под белых нашу собственную тайную организацию. Пригодные люди для этого найдутся в мелкой шляхте, в чиновниках, в официалистах, в батраках безземельных, и в данную минуту мы всех этих ясновельможных прихлопнем, так что и ве опомнятся! Террором и страшным террором надо будет действовать! Земля, конечно, вся сполна крестьянам и каждому, кто захочет быть земледельцем. Ничего, галицийская резня была дело хорошее, и повторение этого бенефиса может и нам пригодиться. Этого они ужасно боятся и потому все торопятся с этими обществами трезвости. Для нас-то оно неудобно; но зато милые белые друзья как нельзя более стараются в нашу пользу тем, что обезземеливают хлопа да экзекуции наводят на него. В конце концов хлоп озлобится уже непримиримо и против них, и против Москвы, а этого-то нам и надо. Тогда только террор, атака - и хлопе!.. Но до времени все-таки нам надо солидарными трудами, взаимною помощью и поддержкою укреплять свое собственное дело, - заключил Свитка. - Без панов, к несчастью, на Литве ничего не поделаешь: и сила, и средства все в их руках; поэтому надо как можно тише и ловче подвести и провести их!

   - Все это прекрасно, - заметила Ванда, - но... что скажет Варшава? Центральный Комитет?

   - Что? - сдвинул брови Свитка.- Да неужто же ты думаешь, что такой бестолковой башке, как Варшава, можно вверять будущую судьбу Литвы? Да будь я проклят, если когда-нибудь соглашусь на это! Как равный с равным, как свободный с свободным, это, пожалуй, извольте! На основании вольной федерации, но не иначе! А позволить им тут у нас хозяйничать и распоряжаться - да никогда! Литва должна быть вполне самостоятельна и будет! Она, слава Богу, достаточно еще сильна для того, чтобы быть вполне независимою и от Москвы, и от Варшавы.

   - Но ведь варшавский ржонд это сила, настоящая сила! - заметила Ванда. - Нужна будет борьба; даром они ведь власти не уступят, а как ты одолеешь их? Ведь с ними и паны наши соединятся.

   - Есть у меня, мой друг, и на тех и на других порошок персидский! - улыбнулся Свитка. - Против ржонда я уже завязываю узелок с мерославчиками, заклятыми его врагами, а против наших ясновельможных у меня всегда есть действительная угроза, которая их заставит неметь и дрожать предо мной: мне известна вся их организация, - я ведь сам теперь белый, прошу не забывать этого,- в случае неповиновения можно будет пригрозиться опубликовать все их имена, должности и действия в газетах. Через это что выходит? С одной стороны, ответственность пред наяздовым правительством, конфискации, ссылки, казни, а с другой - компрометация пред лицом Польши: дескать, тормозы и изменники делу свободы. Им-то ведь состав нашей особой организации не будет известен, поэтому и бороться против нас тем же оружием нельзя!

   - Фортель хороший! - с выражением удовольствия подхватил Юзеф. - Действительно, это в своем роде порошок персидский! Но ведь потом с мерославчиками придется рассчитываться?

   - О, эти нам не опасны! - пренебрежительно махнул рукой Свитка. - Они сильны, пожалуй, настолько, чтобы вредить своему заклятому врагу, варшавскому ржонду, подвести под него интригу, подкопать его; но сами из себя они никогда не составят прочной организации; в них ведь только красный задор да фанатизм, пожалуй, но ни на каплю здравого смысла и политического такта. Они годятся для уличной резни, но не для административной организации. Мы им всегда успеем потом дать камуфлет! И наконец, пускай себе, что хотят, то и творят в Варшаве, а в Литву, чур, не мешаться! Я имею основание думать, что они на эту сделку пойдут, если объявить им, что в интриге против варшавского ржонда литовский комитет с ними солидарен.

   - Какие же собственно должности нам надо будет заместить своими, - спросил Юзеф, - если вся организация в руках белых?

   - А вот в том-то и штука! - хитрецки усмехнулся Свитка. - Главное дело, чтобы воеводские комиссары были из наших {В каждое воеводство от высшей инстанции (варшавского ржонда) назначался особый комиссар, который был полновластным распорядителем местных средств и наблюдателем за исполнительностью всех членов организации своего воеводства. Он мог уже от себя назначать и требовать утверждения в должности комиссаров повятовых, которые были ближайшими наблюдателями в уездах.}. Для этого-то я и думаю вскоре отправиться в Варшаву и выхлопотать у комитета назначения наших кандидатов. Этого-то я сумею добиться во что бы то ни стало!

   - Да, тогда-то, конечно, уже легко будет подтасовать всю организацию из наших! - согласился Юзеф.

   - А трибуналы учредим уже мы сами, без ихней помощи, - продолжал Свитка. - Трибунал будет в непосредственном ведении воеводского комиссара, стало быть в наших руках! И трибунал должен быть неумолим, террористичен, с немедленной смертной карой за малейшее неповиновение! С населением должно будет обращаться несравненно суровее, чем московские власти, - это первый залог успеха!

   Ванда в эту минуту любовалась своим другом. Когда он говорил, все лицо его как-то преображалось: брови сурово сдвигались, губы сжимались выражением непреклонной воли и силы, взор горел решимостью и верой в себя и в "дело", а в лице, - в щеках и скулах, - так энергически ходили как бы железные мускулы... Он действительно сделался хорош в эти минуты, хорош до вдохновения, до фанатизма.

   Юзеф меж тем сосредоточенно задумался, глядя неподвижными глазами на серый пепел своей дешевенькой сигарки.

   На несколько минут воцарилось глубокое молчание.

   Свитка, тоже погрузясь в свои думы, все с тем же медленным энергическим движением скул, твердыми шагами ходил по комнате. Ванда тихо следила за ним своим любящим, светлым взором. Наконец он встряхнул волосами, словно бы сбрасывая с себя весь груз тяжелых размышлений, и вздохнув с просветленной улыбкой подошел к глубоко задумавшемуся Юзефу.

   - Ну, встряхнись!.. О чем ты? - дружески положил он ему руки на плечи.

   Влодко вздрогнул и, как бы пробуждаясь от своего состояния, в котором только что находился, произнес своим скромным, несмелым голосом:

   - Удастся ли!

   - Что за сомнения, мой милый! - ободрительно воскликнул Свитка.- Верь, что удастся, и удастся!.. "Имейте веру с горчичное зерно, и вы будете двигать горами!..- Толцыте, и отверзится!" Изо всех евангельских истин я уважаю только зту! Поверь, мой друг, что в нужную минуту я сумею захватить в свои руки безусловную диктатуру над всей Литвой!.. Да и черта ли нам тянуться в хвосте петербургского или варшавского центра, когда гораздо удобнее стать самим во главе своего самостоятельного дела? И выгоднее, и почетнее, и все что хочешь!.. От этого, поверь, ни мы, ни наша партия, ни демократия, ни Литва, никто не будет внакладе, кроме Москвы, да ясновельможных!

   - Хм!.. Черта ли мне в самом деле, - продолжал он через минуту, снова заходив по комнате. - Черта ли мне быть каким-то рассыльным при петербургском центре, вертеться пятой спицей в колеснице, когда я чувствую в себе силы быть осью и рычагом всего дела... А если уж гибнуть, так уж лучше гибнуть за себя самого, за свою собственную идею, чем пропадать в качестве прихвостня каких-то там ясновельможных и чиновных вожаков, которых я вот в эту самую ежовую рукавицу могу сжать и вышвырнуть куда мне угодно!

   Ванда в каком-то экзальтированном экстазе, возбужденном в ней этой гордой и энергическою речью, этим смелым замыслом (Константы как будто еще более вырос в ее глазах), этими надеждами и верой в дело и в собственные силы этого милого ей человека, подошла к нему, подвела его к брату и соединила их руки.

   - Он пойдет за тобой! - произнесла она уверенным, твердым голосом. - И он, и я - мы твои!.. Вместе победить или гибнуть, все равно!.. Но зато вместе!

   Свитка обоим крепко пожал руки.

   - Да, друзья мои! - заговорил он в каком-то светлом волнении, - наша святая задача: вместе с политической революцией произвести и социальную; а без этого все та же панская, старопольская гниль выйдет! Помните же программу: глубокая тайна, во-первых! Лотом собственная организация и террор... А девиз наш: "Ржонд против ржонда и справа против справы!"

   Крепкий и дружеский союз на новое, отчаянно-смелое предприятие был заключен.

   Затем Свитка уже стал развивать Юзефу некоторые частности и подробности своего плана в тех частях, для которых собственно ему было необходимо содействие Влодка в его отсутствие. Он знал, что это помощник лучший из лучших, лишь бы только его увлечь да разъяснить, что собственно нужно делать, а уж исполнит он тихо и скромно, но образцово-точно!

   Юзеф внимал и запечатлевал в сердце и в памяти слова своего предприимчивого друга.

   - Ах! однако мне пора! - посмотрев на часы, воскликнул Свитка, когда все инструкции и наставления были уже сообщены. - Ведь меня там мой белогубый пижон дожидается!..

   Он еще за обедом сообщил, что странствовал доселе с Хвалынцевым.

   - Скажи на милость, зачем ты еще этот привесок за собой таскаешь?! - пожала плечами Ванда.

   Свитка улыбнулся.

   - Он нужен мне... Со временем еще пригодится: приспособим.

   - Да; но он - ты говоришь - как-то чересчур уже по-москевску оппозирует во всем...

   - Это ничего! Вытанцуется!.. Это в нем все от излишнего гуманизма да от "демократического закала", как говорит он, - пояснил Свитка.- В панах, вишь, разочаровался. Но это, в сущности, еще не большая беда: тем лучше его к своей своре приспособим!

   - А коли не удастся?

   - Ну, а не удастся, так ведь и сбыть его легко! - порешил он. - К тому же их брат, русачок, нам и для европейской декорации нужен... Мне, признаться, отчасти некогда было все эти дни призаняться им как следует; ну да еще время не ушло! И в Варшаве успею!

   И Свитка простился со своими друзьями, пообещавшись на завтра снова прийти к ним потолковать и пообедать.

   Ванда, накинув платок, выбежала проводить его в холодные сени и на крылечке наградила на прощанье своим горячим, свободным, ничьим посторонним присутствием невозмущенным поцелуем.

   Свитка ушел довольный, и счастлизый, и любящий, чувствуя в себе избыток какой-то долго сдержанной внутри, но кипучей, неугомонной жизни и жажды деятельности и громкой, блистательной славы.

   Ванда... дело... свой замысел... весь стройный, обдуманный ход его... любовь... успех... Хвалынцев... диктатура... пять тысяч злотых... Литва... слава... все это вместе и разом как-то перемешалось и радужно-блестящим колесом ходило в закружившейся голове его.

   Он слишком долгое время вынашивал и таил в себе все свои мысли и планы - и сегодня только в первый раз в жизни довелось ему их высказать пред посторонними.

   Поэтому он чувствовал себя и жутко, и легко...

   И все хотелось жизни, жизни, - больше, как можно больше простору и жизни, которая в нем, словно вновь пробившийся родник, бурлила, кипела и рвалась наружу - разлиться широким потоком по вольному белому свету...

  

  

   "Что же мне делать, однако, и как быть?" задавал себе мучительный вопрос Хвалынцев, идучи с Телятника в свой нумер, после того, как пришлось неожиданно принять ножную ванну в сточной канавке. "Что же мне делать, в самом деле, и на что, наконец, решиться? - Ведь так же нельзя!.. Невозможно!

   "Бросить разве все это да ехать обратно в Питер... в Славнобубенск... засесть себе в деревне, хозяйничать, приглядываться к быту, а там - искать потом должности посредника... у себя же, в своем участке... в Славнобубенске наезжать буду... там Устинов, Лубянский старик... Стрешнева... Таня Стрешнева... А ведь она милая!.. И нравилась же мне!.. Вот, может опять будем собираться маленьким своим кружком... толковать... жить... вечер, сад, красный закат и искры солнца на крестах за широкой рекой... соловьи и сирень... Ах, как тогда хорошо было! И давно ли, подумаешь! - всего лишь несколько месяцев назад... Хорошо так!.. Славно! Уютно и тепло так было!..

   "Махнуть разве в Славнобубенск?.. а?.. К черту всю эту "свенту справу" и прочее!.. Ну, какой я революционер, и в самом деле? Курам на смех!

   ..."Таня... А ведь славная она девушка!.. И как это я мог так скоро разлюбить ее!.. А может еще... может еще и опять все вернется, все по-старому будет... может, я ее опять... опять полюблю?.. а?.. Почем знать?"

   Но нет!.. рядом с милой головкой этой маленькой Тани, всегда так просто умной, так просто милой, так просто любящей, подымался и обдавал каким-то сверкающим, неотразимым обаянием царственный образ графини Цезарины... он магнетически зачаровывал и рабски притягивал к себе, к своим ногам - этим странным обаянием красоты и силы, прелестью таинственности, атмосферой какого-то непроницаемого, неведомого, но великого заговора и какой-то захватывающей дух прелестью ощущений человека, которого подхватили сзади под локти и держат в воздухе, над глубокой, темной, зияющей бездной... Этот образ приковывал к себе чем-то загадочно-демоническим и горячей, упоительной поэзией чувственных, сладострастных грез... Это было какое-то могущественное и злобное обаяние царицы Клеопатры, заговорщицы-польки, демона-баядерки и очковой змеи вместе и в одно и то же время.

   Он чувствовал, как становится ничтожен пред нею, как падает вся его решимость, вся отрезвляющая сила воли и рассудка, даже... даже чести перед соблазном и хмелем этого обольстительного, прекрасного дьявола-женщины.

   "Вернуться в Питер..." думал Хвалынцев, "но там ведь теп