Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

новенье!.. Хоть день да мой, но уж зато он будет моим вполне, безраздельно!.. И в самом деле, одна минута безумства, счастия и потом... в расплату за нее пулю в лоб себе!.. И лучше! Жалеть не стоит, да и незачем!"

  

  

   Поручик Паляница обитал на улице Фрете, неподалеку от того места, где уже кончаются городские строения и начинается пустынное, ровное поле цитадельной эспланады. Эта часть города и бедна, и тоже довольно пустынна. Она служит местом обиталища для работников и евреев самого бедного класса, которые кучатся и лепятся, словно какая грибчатая поросль, по убогим деревянным лачугам да по старым полуразрушенным "каменицам" {Каменица - каменный дом.}, на которых дырявые крыши с провалившимися черепицами наглядно свидетельствуют как о ветхости построек, так равно и о скудости средств домовладельцев. Поручик Паляница нарочно избрал себе для жительства эту пустынную и довольно отдаленную часть города, потому что она представляла ему двоякие выгоды: и от казарм не далеко, да и опасности менее от посторонних глаз и чужого внимания: что за интерес этим соседям-евреям и мещанам-работникам наблюдать и знать, чем занимается в тиши своего кабинета какой-то поручик, когда у них и своего-то собственного дела да и насущных нужд по горло!

   Когда по темной, грязной и вонючей деревянной лестнице Хвалынцев подымался в квартиру Паляницы, сердце его в последний раз смутно ёкнуло под новым гнетом раздумья, укора и сомнения. Он нарочно замедлил шаг. "Подлость!" шептал ему какой-то внутренний голос. "Не вернуться ли?"

   А между тем, почти машинально, он все-таки подымался вверх по ступенькам.

   Вот и площадка пред дверью. Тут же какая-то еврейка стирала в корыте что-то вроде пелёнок и вопросительно посмотрела на Хвалынцева.

   Константин остановился в замешательстве. Ему казалось, будто и эта еврейка, и те ребятишки, что играют на дворе, и тот дворник, что внизу указал ему лестницу и растолковал как пройти в "мешканье пана Паляницы" - будто все они знают и догадываются о цели его посещения. Рассудком он постигал, что такое предположение нелепо как нельзя более, но оно почему-то копошилось в его душе и было причиной его смущения. "Не хорошее, не честное дело"... снова шепнул ему внутренний голос и, после минутного колебания, Константин уже повернулся было с намерением уйти, как вдруг его окликнула еврейка:

   - А чего пан шука?.. {Чего вы ищете?} Може, до пана Паляницы?

   Хвалынцев, как школьник, пойманный на месте преступления, смутился еще больше и, уж и сам не постигая как и для чего, ответил ей утвердительным кивком головы.

   Предупредительная еврейка указала ему на дверь и даже сама дернула за шнурок звонка.

   "Судьба... видно судьба!" мелькнуло в уме Хзалынцева! "Но... дай Господи, чтоб его не было дома!"

   Дверь приотворилась, и из нее наполовину выглянула чья-то физиономия.

   Еврейка поспешила объяснить, что пришедшему пану нужно пана Паляницу.

   - Ваше имя? - отнесся к Хвалынцеву субъект, выглядывавший из-за двери.

   Тот назвал себя.

   - Прошу! - буркнул сквозь зубы вопрошавший и раскрыл пред ним настежь всю половинку.

   Волей-неволей пришлось войти.

   Константин очутился в тесной и грязной прихожей - она же и кухня - где на первом плане кидался в глаза закоптелый очаг или, так называемый здесь, "комин", у окна на ларе лежал врастяжку и храпел денщик.

   - Прошу! - снова буркнул ему отворявший субъект и пропустил его в следующую комнату, неприглядная обстановка которой напоминала скорее нумер скверной гостиницы, чем жилую квартиру оседлого человека, и отличалась всеми излишествами холостого неряшества.

   Хвалынцев не знал за кого следует принимать стоявшего пред ним человека, который в свой черед, остановясь посередине комнате, молча и вопросительно глядел на нежданного гостя.

   Это был мужчина лет двадцати семи, длинного роста и жидкой комплекции, к которому как нельзя более подходило бы прозвище "дылды". Он был смуглый и сильный брюнет, с очень низким лбом и коротко остриженными волосами, которые торчали на голове его как жесткая щетка; в круто сведенных густых бровях его присутствовало характерное выражение неуклонности и упорства, но серые глаза уставлялись из-под этих бровей как-то тупо и неподвижно, напоминая своим выражением взгляд сонного окуня. Одет он был тоже довольно оригинально: на нем красовалась малороссийская сорочка с узорчато вышитым воротником и пазухой; сорочка эта запускалась в широкие нанковые шаровары, которые тоже были запущены в красные сафьянные чоботы не то малороссийского, не то бухарского покроя. Малороссийский широкий пояс, где перемешивались красный и зеленый цвета, стягивал его талию и с обоих боков спускался к коленам своими длинными концами. Недоставало только бараньей шапки, чтобы сейчас же поставить этого господина в "живые картины" изображать "парубка" на каком-нибудь спектакле любителей.

   Хвалынцеву было очень неловко стоять под упорно-неподвижным взглядом неизвестного субъекта, и потому, чтобы прервать такое положение, он решился еще раз заявить, что ему нужно поручика Паляницу.

   - Я Паляница, - глухим грудным голосом ответил на это дылда, все-таки продолжая глядеть на него своим рыбьим взглядом.

   - В таком случае, позвольте...

   И порывшись в бумажнике, Константин отыскал там заветный клочок бумажки, данный ему Бейгушем еще в Петербурге накануне отъезда в Варшаву, с наставлением предъявить его по приезде поручику Палянице, как председателю варшавского отдела "Земли и Воли".

   Этот клочок, оторванный с одной стороны зигзагами и заключавший в себе недоконченное слово "заслужив", долженствовал служить Хвалынцеву его нравственным аттестатом, так как другая половина бумажки, пересланная своевременно "Петербургским Центром" к Палянице, заключала в окончании фразы ту степень доверия, которую председатель мог оказать новому члену отдела "Земли и Воли", а сверка зигзага служила для него гарантией, что предъявитель первой половины бумажки есть действительно то самое лицо, которое аккредитовано "Петербургским Центром".

   Константин молча подал этот клочок Палянице.

   - Сейчас. Подождите тут,- взяв бумажку, буркнул ему дылда и, мешковато повернувшись, вышел в другую комнату, причем не забыл плотно затворить за собою двери.

   Оставшись один, Хвалынцев принялся разглядывать комнату. На стене висели портреты Шевченки и философа Сковороды, да еще старинный малороссийский торбан, наполовину с оборванными струнами, и этим ограничивалось все убранство по эстетической части, на окнах - зола от папирос, на столе - папиросные гильзы, вата и рассыпанный табак. Тут же лежало несколько книжек, на заглавие которых Константин не преминул обратить внимание. То были "Кобзарь" Шевченка, либретто "Наталки Полтавки", "Москаля Чаривника", да два или три разрозненные нумера "Основы".

   Прошло минут около пяти, прежде чем Паляница опять вернулся в комнату, неся в руке два клочка бумажки.

   - Ваш нумер? - спросил он Константина.

   - Он у меня записан... Кажется, что 7,342.

   - Так точно, - подтвердил Паляница. - Вы не ошиблись; действительно, вы записаны под этим нумером.

   И он показал ему оба клочка бумажки, сложив их по зигзагу разрыва, так что Хвалынцев мог теперь свободно прочесть всю фразу, "заслуживает на полное доверие No 7,342. В. О. Р. Об. З. и В." {То есть Варшавский Отдел Русского Общества "Земли и Воли".} Сбоку была приложена посредством пресса синяя печать, где изображены две руки, пожимающие одна другую, а вокруг их кольцом шла надпись:

   "Wolnosc, Rovnosc, Niepodleglosc Wydàal Petersburgski" {"Свобода, равенство, независимость. Петербургский отдел" (польск.).}.

   - Отчего так долго не являлись? - спросил Паляница своим отрывистым тоном, не выговаривая, а скорее как-то глухо бурча слова сквозь зубы.

   - Не мог раньше, - пожал плечами Хвалынцев.

   - Что ж так? Могу знать причины?

   - Да так, разные... служба, то да се, не огляделся пока, - мало ли что!

   - Это не резон. Должны были тотчас явиться.

   Хвалынцеву не понравился такой резкий тон, напоминавший нечто вроде начальнического выговора, поэтому он решился отбросить в сторону всякую уклончивость и объявил напрямик, что коли, мол, вы так уже хотите знать, то я скажу вам прямо, что сомнения одолевали, веры не было в дело, потому и не шел.

   - Отчего же веры не было? - спросил Паляница. - Это странно: не было веры, а тут прописано, что заслуживаете полного доверия, - как же так?

   - А очень просто, - усмехнулся Хвалынцев. - В Петербурге многое казалось так, а здесь на деле показалось иначе.

   - Гм... От этого и сомнения?

   - Разумеется.

   - Гм... А теперь вера есть?

   - Стало быть есть, ежели я к вам явился.

   - Откуда же вера вдруг взялась?

   - Ну, на этот вопрос отвечать вам довольно трудно, так как тут дело начинает уже касаться для меня довольно тонких психических сторон,- возразил ему Хвалынцев. - Да и притом, - продолжал он, - раз, что я здесь, у вас, то это одно уже, кажется, может служить доказательством моей готовности к делу. А впрочем, если вы во мне сомневаетесь, или я вам не нужен более, то честь имею кланяться.

   И он направился к прихожей.

   - Постойте, постойте! куда же вы? - торопливо остановил его вдогонку Паляница. - Останьтесь, пожалуйста!.. Так ведь нельзя!.. Разве я сказал, что сомневаюсь, или что не нужно?.. Я этого не сказал!.. Вы напрасно обиделись. Я хотел только сказать, что долго ждал вас, много времени даром потеряно, без пользы для дела - вот что хотел я, а не то, что вы думаете... Я рад, очень рад познакомиться... будем как товарищи.

   И он, быстро протянув свою руку, не то что пожал, а скорее как-то резко дернул книзу и давнул руку Хвалынцева.

   - Ну, вот и прекрасно... Садитесь. Прошу... Вы что пьете? водку или вино?

   - Что случится... Впрочем благодарю вас, теперь я не хочу ни того, ни другого.

   - Ну, как знаете... А то можно послать? а?.. Вы без церемонии! Я сам ничего не пью... никогда. Но товарищи приходят, те пьют. Так как же? послать что ли?

   Хвалынцев еще раз поблагодарил и отказался.

   - Впрочем, теперь мудрено бы и послать,- продолжал Паляница, - потому денщик пьян, как стелька... Видели? лежит там... со вчерашнего дня лежит... Идиот совсем. Замечательный идиот! Да!.. Я нарочно взял такого.

   - Для чего же? ведь это очень неудобно, - отозвался Хвалынцев.

   - Напротив. Самое удобное! Умный понимал бы все и... черт его знает, мог бы выдать или сболтнуть. А этот и видит да ничего не понимает... Так-то лучше! Спокойнее!.. А вчера какой случай был, - продолжал Паляница. - Вы знаете, почему он пьян.

   - Откуда ж мне! - пожал Константин плечами.

   - Я вам расскажу. Курьез!.. Он со мною зуб за зуб, особенно как выпьет... Я ему позволяю - зуб за зуб-то... позволяю и ничего... мне нравится, и потом - принцип. Но вчера я дал ему в зубы... Ух, как! здорово дан!.. А он, что вы думаете?.. а? Он меня наотмашь да в грудь кулаком!.. Ей-Богу!

   Хвалынцев невольно вытаращил глаза от крайнего изумления.

   - А?.. что? - продолжал невозмутимый Паляница, - вы не верите!.. Поверьте! Прямо в грудь... Хорошо что не в глаз, фонарь бы подставил. Каков!.. а?

   - Но как же вы его держите еще? - воскликнул Хвалынцев, почти не веря ушам и не зная, что заключить, по спокойному тону рассказа: врет ли человек на смех или правду говорит.

   - А что ж бы, по-вашему? - возразил Паляница. - По-моему прекрасно!.. Я после этого на шею ему кинулся... в объятия принял... расцеловался... Да!.. И дал рубль на водку... Поощрять надо! Вот он и пьянствует.

   Хвалынцев ничего не возразил более, но беспокойно-пытливый взгляд его, пробегавший по лицу и по всей длинной фигуре Паляницы, ясно выражал сомнение, уж не сумасшедший ли полно пред ним?

   - Да; я рад за него, - говорил меж тем Паляница, - рад в его лице за русского солдата!.. Он хоть идиот, денщик-то, но я тем более рад, потому это показывает, что в нем сознание проснулось... Понимаете, принцип!.. Я нарочно дал на водку, для того чтобы в кабак пошел; в кабаке спьяну, поди-ка, наверное товарищам сболтнул, а те себе на уме, да другим шепнули, а в результате, понимаете что? Сознание, что не все же начальство нас по зубам, а можем и мы начальство в зубы!.. Так ли?.. а?..

   - Пожалуй и так, - согласился Хвалынцев, - но только что же из этого выйдет, если дело пойдет таким образом?

   - А! Это-то нам и нужно!.. "Что выйдет?" Выйдет-то, что дисциплина фю-ить! Не станут уважать начальство, слушать не станут, не пойдут драться против поляков... Начальство будет бессильно и... ничего с ними не поделает. А затем они за поляков пойдут... освободиться помогут... Вот что!

   - Это почему же вы думаете?

   - Потому что сознание усвоят... сознание прав каждого человека на свободу... Мой поступок в этом случае есть самоотвержение... высшее самоотвержение... во имя идеи... Да-с!.. Я так и понимаю!.. Пусть каждый офицер поступит так же, и мы живо тиранию свалим! "Свобода воцарится!" Да!

   - Хорошо-с, но кто же поведет их за поляков, и почему опять-таки вы так уверены, что солдаты пойдут за них? - спросил Хвалынцев, которого заинтересовал ход логники курьезного субъекта.

   - Кто поведет? мы!.. - с уверенностью промолвил Паляница. - Мы и сами же поляки!.. Вот кто! А пойдут во имя идеи... А кто за идею не пойдет, тот за водку пойдет, деньгами купим!.. У поляков есть деньги... Много денег! Всю европейскую дипломатию купили, вот что!

   - Да ведь по вашей системе дисциплина-то - фю-ить!

   - Ну, фю-ить!.. Так что же?

   - Каким же образом после этого вы будете вести их в дело и заставите себе повиноваться?

   - А!.. мы, это совсем особь статья!.. Нам надо подорвать дисциплину только в русском войске... поймите это... А там мы ее снова восстановим!

   - Какими же судьбами?

   - Очень просто-с... Во-первых развитием гражданского долга... ну и мужества... социальные идеи тоже... а во-вторых, террором... Где идея не поможет, там казнить, расстреливать... вешать будем... Несколько жертв, и кончено... Страху нагоним, и дисциплина восстановится... сама собою!

   - А если начальство предупредит вас подобными мерами? да если вы же первый и поплатитесь своей головой?

   - Помилуйте, где ему! - махнул рукой Паляница, - не догадается!.. А если и догадается, так что же?.. Пусть!.. Я рад буду... с удовольствием!.. Я сумею умереть... благой пример собой покажу... прочим... Последователи будут... История, Герцен свое слово скажет. Разве этого мало?.. Для этого можно умереть!.. Смерть - что, пустяки! Тьфу! и только!.. Что человек, что плевок, в сущности, разве не одно и то же?.. Одно! Ей-Богу одно!

   "Тьфу, ты! какой непроходимый сумбур, однако!" с жалостью и досадой подумалось Хвалынцеву. "Очевидно, у человека зайчик какой-то в голове бегает".

   - Скажите пожалуйста, где вы воспитывались? - без дальних околичностей спросил он Паляницу, вовсе не принимая в соображение насколько такой вопрос может показаться тому уместным и пристойным.

   - В кадетском корпусе, - без запинки буркнул длинный офицер.

   "То-то ты и выглядишь таким закалом-кадетом!" подумал про себя Хвалынцев.

   - Впрочем, я остался очень недоволен корпусным образованием, - пояснил Паляница, - и потому уже на службе постарался сам доразвить себя... Нарочно в Лондон ездил... С Герценом познакомился Обедал у него... Впрочем, Бакунин мне больше нравится... Радикальнее, знаете, и... того... глубже понимает... настоящую суть... в корень!.. С ним мы больше сошлись... Впрочем, знаете, у меня всегда... то есть с детства еще страсть к механике была... все хотел технологом сделаться, и мне удалось!.. Я самоучка... И теперь вот... тоже все... машинки разные делаю... изобретаю...

   - Какого же рода машинки? - спросил Хвалынцев.

   - Радикальные... То есть, знаете... больше все в революционном смысле и духе. Самые радикальные!

   Константин снова выпучил глаза от изумления.

   - Что вы на меня так уставились? - невозмутимо и серьезно спросил Паляница.

   - Как это "радикальные"?.. Объясните, пожалуйста, я не понимаю, - попросил Хвалынцев.

   - Очень просто... Я вам могу показать модельки... Все... как есть, все сам, своими руками делал... собственными-с!.. И сам изобретал... самоучкой... Да вот, коли интересуетесь, пожалуйте в эту комнату!.. Прошу!

   И он отворил дверь в смежную комнату, где помещался его кабинет и спальня.

   Эта маленькая горница сделала на Хвалынцева еще более странное впечатление, так что в нем окончательно утвердилась мысль, будто в голове поручика далеко не все обстоит благополучно.

   Стены этой комнаты были выкрашены черной клеевой краской, потолок и пол тоже, а карнизы, углы и ободки вокруг двери и окна обведены белыми каёмками. Все это поражало глаз чем-то траурным, погребальным, и это мрачное впечатление усиливалось еще тем, что по стенам кое-где были намалеваны белой краской "Адамовы головы" со скрещенными костями. У одной из стен стояла железная кровать, покрытая черным солдатским сукном, окаймленным белой полотняной полоской; наволочки на подушках были тоже черные, кашемировые. С двух сторон над кроватью, на боковой стене и в головах, нарисованы большие белые кресты, какие обыкновенно нашиваются на траурных аналоях и престоликах. На стенах развешана странная коллекция, а именно: три человеческих, несколько собачьих, кошачьих, конских и бычачьих черепов, челюсти, ребра, рога и разные кости. Две-три гравюры изображали сцены из испанской инквизиции: на одной сжигание на костре, на другой пытка на дыбе, на третьей что-то еще более скверное. Словом, ничто в этой странной комнате не напоминало офицера: вся обстановка ее, приличная более суровой келии изувера-аскета, служила явным обличением мономании ее обитателя.

   Хвалынцев был настолько поражен, что с нескрываемым изумлением оглядывал и стены, и хозяина.

   - Все сам устроивал... по секрету... на свои деньги, своими руками... и по своему вкусу! - похвалился пред ним Паляница. - Сюда я никого не пускаю, кроме идиота и... самых близких людей... Но... вы - свой, про вас писано, что заслуживаете доверия, поэтому вам тоже можно... вы, конечно, как товарищ... понимаете?.. Коль скоро велено полное доверие, я не скрываюсь... Вы не шпион?.. Ведь нет? Не шпион?.. а?.. Посмотрите, я вам покажу мок модельки... Прехорошенькие вещицы!.. Как вам понравится?..

   И он снял со стола простыню, покрывавшую какие-то вещи.

   Хвалынцев увидел, действительно, "прехорошенькие", то есть очень искусно и щеголевато сделанные, но престранные игрушки.

   - Что же это такое? - недоумело спросил он изобретателя.

   - Это вот, например, - начал Паляница, взяв в руки одну вещицу,- это усовершенствованная гильотина! Обратите внимание, как быстро и спокойно опускается резак!.. А? И ни малейшего звука - тихо, плавно!.. Если эта отрубит голову, то гораздо лучше чем нынешние... гораздо гуманнее... Кабы во Франции, то привилегию дали бы... а? Как вы думаете?.. А это вот виселица... и тоже усовершенствованная, - продолжал Паляница, показывая другую модель.

   Но Хвалынцеву стало противно рассматривать дальнейшие продукты изобретательности механика-самоучки, и потому он поспешил обратиться к нему с вопросом делового свойства.

   - Объясните, пожалуйста, - сказал он, - в чем будут заключаться мои обязанности по "комитету" и какого рода работа для меня предполагается?

   Этот вопрос видимо затруднил Паляницу.

   - То есть, как вам сказать! - пожал он плечами. - Пока еще никакой особой работы... Я пока и сам не знаю... но... подумаем... Там, впоследствии, увидим... А обязанности... Какие же обязанности? Повиноваться, конечно; делать что укажут; обсуждать предметы разные, если потребуется. Ну, вот и все пока!

   - Позвольте, однако,- возразил Хвалынцев.- В таком случае, что же такое этот "Варшавский Отдел Земли и Воли"? Мистификация что ли?

   Паляница даже обиделся несколько.

   - Как мистификация!?.. Почему вы так заключаете?

   - По вашим же собственным словам. Откровенно говоря, я, идучи к вам, воображал себе нечто гораздо более серьезное, а тут вдруг оказывается, что у вас и делать-то нечего!..

   - Хм... Какой вы прыткий!.. Погодите, дело найдется... Всему свой черед... Дело будет, не беспокойтесь. Когда придет время, скажу. Ну, а пока приходите ко мне почаще... познакомимтесь, потолкуем, у меня вы кое-кого встретите. Приходите сегодня веером... а? Придете? да?

   Хвалынцев дал обещание и поспешил проститься с Паляницей.

   Смутное и тяжелое впечатление вынес он в душе после этого визита. "Где же эта русская революция? Где ее сила, если представителем ее является вдруг какой-то полупомешанный кадет, который и сам не знает что нужно делать?.. Неужели они все такие же, как этот маньяк?" думалось ему. "Коли так, то хорошая компания, нечего сказать! И что я стану с ними делать?"

   Но он постарался убаюкать себя мыслию, что не следует поддаваться первому впечатлению, что надо наперед осмотреться, освоиться с новым делом, ознакомиться ближе с людьми, и тогда... тогда, смотря по обстоятельствам, либо самому стать головой и принять все дело в свои руки, либо идти за другими, если только в этом будет хоть какой-нибудь серьезный смысл и польза. "А если ни того, ни другого?" все-таки вставал в голове назойливый скептический вопрос. Но могучим и всепокоряющим ответом на него являлся образ Цезарины и яркое, живое, обстоятельное воспоминание о вчерашнем свидании с нею в темном саду, о ее обещании, о слове, взятом ею... И тут уже в горячей голове Хвалынцева все рассудочные соображения, все сомнения разлетались как дым, тут же в его душе возникал целый рой блестящих радужных надежд, порождаемых слепою страстью, центром которых была она - Цезарина, и все чувство, все помыслы стремились только к тому, чтобы добиться наконец ее полной любви, хотя бы в расплату пришлось отдать и честь, и голову.

  

  

   Вечером он снова приехал к Палянице и застал уже там двух-трех офицеров. Один из них, коротенький человечек, с одутловатым и лоснящимся от поту лицом, был однополчанином Паляницы. Лицо его, не выражая ровно ничего, служило вывеской полнейшего внутреннего ничтожества. Он вообще говорил мало, а больше все отдувался, немилосердно пыхтел папироской и налегал преимущественно на бутылки стоявшего пред ним пива. Это был поручик Евгений Добровольский, выдававший себя, смотря по обстоятельствам, то за поляка, то за малоросса, хотя в акценте его явно сказывалось никак не малорусское, а чисто польское происхождение. Другой офицер, капитан Велерт, в расстегнутом сюртуке, с ученым кантом, то и дело прнмммал изломанно-небрежные позы, закидывался в кресло, задирал ногу на ногу и все это ломанье поминутно сопровождал зевотой и какой-то кислой, брюзгливой миной, которая не сходила с его болезненно-бледного, желчного и апатично-утомленного лица. Эта мина силилась изобразить презрение к кому-то и чему-то, дескать: все мне надоело, потому что все на свете, кроме меня, дураки ужасные, пошляки непроходимые, один я только и умен, и учен, и честен. Он, очевидно, играл здесь роль оракула и, обладая способностью без умолку трещать с авторитетной наглостию о чем угодно и сколько угодно, сыпля при этом именами и мудрыми словечками, приковывал к себе подобострастное внимание остальных членов кружка. Третий собеседник - саперный прапорщик Нарцис Кошкадамов, походил более на семинариста в военном платье, чем на действительного офицера. На его небритом лице более всего кидались в глаза выдающиеся скулы и острый подбородок. Выражения глаз нельзя было видеть, потому что взгляд их прикрывался синими стеклами очков. Он то и дело пощипывал у себя волосики жиденьких усиков и все старался придать своей улыбке проницающую язвительность. Говорил мало, безусловно соглашаясь во всем с капитаном Велертом и, видимо, раболепствуя как верный сеид пред его особой. Можно было сразу же заметить, что Велерт - идеал для Нарциса Кошкадамова, что Нарцис смотрит его глазами, мыслит его умом, чувствует его сердцем и неудачно стремится во всем подражать брюзгливому капитану. Его жидкие и масляные волосы каштанового цвета вились в мелкие колечки и были неопрятно и неприлично длинны, вследствие чего узенький воротник его сюртука был сильно залоснен, несмотря на то, что голова Нарциса сидела на длинной и как бы гусиной шее. Эта голова то и дело упражнялась в гимнастике поддакивающих кивков, чуть только капитан Велерт раскрывал рот, чтобы изрещи какую-нибудь "великую истину". Во всем его складе, в покрое сюртука и во всей неопрятной наружности сказывался тот неприличный "шик", которым по преимуществу любят отличаться писаря, фельдшера и инженерные кондукторы семинарско-нигилистического пошиба.

   Нельзя сказать, чтобы вся эта компания произвела на Хвалынцева впечатление благоприятного свойства; к капитану же Велерту он с первой минуты почувствовал какую-то безотчетную антипатию, нечто отталкивающее. В особенности это претенциозное ломанье и эта кисло-брюзгливая улыбка больно уж стали ему противны.

   Хотя Хвалынцеву и не выказали сухости или недоверия, но встретили его совершенно равнодушно. Он застал все общество за чтением. Паляница, в своем quasi-малорусском костюме, сидел на диване, поджав под себя ноги, и вслух читал своим гостям листок Герценовского "Колокола", несколько нумеров которого было разбросано на столе.

   - Свеженькие получили! Садитесь и слушайте! - пригласил он Хвалынцева, отрекомендовав его предварительно по чину и фамилии всем собеседникам. - Господа! внимание! - прибавил он вслед за тем, возвысив голос. - Ответ на известное вам письмо... Слушайте!

   И начал читать:

   "Мы получили на днях письмо из Польши от одного русского офицера, писанное от имени нескольких товарищей его. Много тяжелых минут, много устали и горя стирают такие строки. Если больше будет таких офицеров, они легко очистят русское оружие от ржавчины, которой его покрыла запекшаяся на нем польская и и крестьянская кровь. Вот что он пишет между прочим: "Едва поляки заметили наши слабые усилия сблизиться с ними и смыть позорное пятно, лежащее на нас, как братски подали нам руку; им обязаны мы тем, что получаем "Колокол", им, что можем переслать это письмо. К сожалению, они имеют много прав не доверять нам, потому что офицеры часто принимают на себя роль шпионов... (Следует небольшой перечень шпионствующих офицеров, состоящих при варшавском ордонанс-гаузе.) Мы просим корреспондента еще раз проверить имена, и тогда мы охотно их отпечатаем, в поощрение другим".

   - Надо проверить, - заметил кислый Велерт.

   - Непременно надо! непременно! - тотчас же подхватил сеидствующий Кошкадамов.

   - Да уж не бойтесь: верно! И проверять нечего! - порешил Паляница. - Надо написать, чтобы поскорее пропечатал, не сомневаясь.

   - А у вас в списке есть такой-то? (Кошкадамов назвал фамилию одного плац-адъютанта).

   - Нет, этого не поместили.

   - Почему так?

   - Мм... да о нем не слыхать ничего такого.

   - Это ровно ничего не значит, а он все-таки свинья! Представьте себе, как-то раз в театре подходит ко мне и вдруг делает замечание, что у меня волосы чересчур длинны, что комендант заметил-де и послал его напомнить мне о парикмахере. Каково-с!?

   - Ну, это не есть доказательство шпионства, - решился скромно заметить Хвалынцев.

   - Как кому-с! - фертом повернулся к нему прапорщик, не совсем-то довольный мнением Константина.- А по-моему уже один этот оранжевый воротник есть патент на шпионство! И притом, господа, надо было слышать тон, которым он позволил себе передавать замечание... Знаете, эдакая сухая полицейская вежливость... Я, конечно, промолчал, потому что не стоит же черт знает с кем затевать историю и подвергаться неприятностям, но тем не менее этого господина непременно следует внести в список и пропечатать! Непременно!

   - Ну, ну, не горячись! внесу, внесу, будь покоен, - ублажил Нарциса Паляница.

   - Мое мнение, вовсе не следует имена печатать, - заметил коротыш Добровольский, пружась и созерцая свой стакан пива, - бо этим мы для них только одолженье сделаем, потому что начальство за это их же скорейше на повышение и к награде представит.

   - Совершенно основательно! - согласился Велерт.

   Физиономия Нарциса вытянулась в недовольную мину, а шея, кажись, стала еще длиннее, но, как верный сеид, он не посмел ни единым словом поперечить своему повелителю и, с прискорбием в душе, должен был отказаться от сладкой надежды насолить посредством "Колокола" лично для него неприятному офицеру.

   - И то правда! Значит, написать, чтобы не печатал вовсе, - порешил Паляница и снова взялся за "Колокол".

   "...Мы думаем, что с нашей стороны необходима искупительная жертва", продолжал он чтение. "Мы готовы на нее, и только ждем случая принести ее с возможно большей пользой".

   - А теперь, господа, слушайте слова самого Герцена! - и Паляница не без торжественности и даже с декламацией прочел возвышенным голосом следующее:

   "...С этим сознанием прошлого греха, с этой готовностью пасть жертвой искупления, с этим смирением, можно наделать чудеса! Вашу руку, будущие герои, будущие мученики, будущие воины русского земства!" {"Колокол", 1862 года, No 135.}.

   - Ура!! - егозливо сорвался с места Кошкадамов, желая изобразить "неподдельный" восторг и увлечение.

   - Вы понимаете... как много значит... это слово, господа! - растроганным и взволнованным голосом заговорил Паляница. - Да!.. это слово... ведь это... это благословение, господа!.. Шутка сказать!.. Герцен... и вдруг такое приветствие... Этим гордиться надо, господа!..

   - Ничего себе, статейка бойкая! - процедил сквозь зубы Велерт, небрежно покачиваясь на кресле.

   - Нет! не говорите так! Не кощунствуйте! - возопил на него Паляница даже с каким-то глухим завываньем в голосе. - Вера нужна, господа!.. вера и увлечение!

   - Да что он вам дался? Папа римский, что ли?!

   - Да! папа!.. больше, чем папа! - Монарх русской революции! Бог! вот кто!.. Я только и свет узнал, как его увидел! Прозрел!.. А без него что я? Прохвост был и только! Я душу за него отдам! - стукнул себя в грудь кулаком Паляница, - и при мне... никому не позволю... никому! Никто не смеет!.. Да!

   - Послушайте, поручик,- лениво заговорил Велерт.- Вы, как известный матрос, умираете за генерала Джаксона. Я Герцена уважаю не менее вас, но мне кажется, что вера и решимость на дело должны составлять продукт нашего собственного мышления и чувства; мы ближе видим, ближе чувствуем и понимаем дело, чем он "с того берега", и нам вовсе не нужно никаких санкционирований; мы и без них пойдем себе сами! А вы его рядите в роль какого-то банщика и хотите, чтоб он вам поддавал пару веры и увлечения.

   - Велерт!.. Молчите! - завопил побледневший Паляница, нервно потрясая опущенными кулаками.- Молчите, капитан!.. Я хорошо понимаю вас... У вас везде только свое "я" на первом плане... Вы слишком самолюбивы... Вам кажется, что правительство не достаточно вас оценило... поэтому вы и злы на правительство... только поэтому!.. Поэтому вы и с нами... Вы рассчитываете, что здесь скорее добудете известность и славу... Вот почему вы тут, а не по призванию!

   Слова Паляницы, по-видимому, попали в самую чувствительную жилку. Велерт закусил губу и встал с видом оскорбленного человека, который на дерзость платит презрением, взял свою кепи и удалился, отдав общий поклон, но не протянув руки хозяину.

   Заметавшийся Нарцис Кошкадамов поспешил за своим идолом.

   - И лучше!.. Провалитесь к черту! - буркнул вослед им Паляница. - Вот так-то и все у нас! Чуть сойдемся, и поругаемся!.. Никакого единства! - обретясь к Хвалынцеву, промолви; он как бы в назидание. - А впрочем, черт с ними!.. Кума с возу - куму легче!

   - Теперь они свой особливый "Отдел" зачнут основывать, - насмешливо заметил Добровольский.

   - Ну и пусть!.. Надо будет писнуть к Герцену... Ошельмуем так, что никто веры не даст... Пусть тогда основываются!

   - Это хорошо! - согласился коротыш. - Але ж когда писать, то надо как наискорейш, а то они и сами могут написать, и предупредить могут.

   - Не боюсь! - с созианием собственного достоинства заявил Паляница. - Не боюсь!.. Он знает кто я, и мне больше поверят... можно сообщить в форме протокола... я за печатью.

   Этой быстро разыгравшейся сцены и последующего разговора было совершенно достаточно, чтобы Хвалынцев понял, что тут, в этом крохотном кружке, в этом громком "Отделе Земли и Воли", царствует полнейшая разладица и мелкая интрига, основанная на личных болезненных самолюбиях. Он однако имел терпенье досидеть до конца вечера, в расчете, что не все же будут одни только чтения да разговоры, что коснется же наконец Паляница и самой сути их "общего" дела, но увы! ожидание это было вовсе неосновательно. Поручик, поуспокоившись, снова принялся за "Колокол" и громко прочел весь нумер от доски до доски. Добровольский, ни разу не привстав с места, все время слушал его с истинно воловьим терпением, тупо погрузив свой взгляд в донце пивного стакана. Хвалынцеву стало наконец скучно, так что он исподтишка раза два скромно зевнул себе в руку. Но это не укрылось от зоркого Паляницы. Приостановив на минуту свое чтение, он заметил ему дружески внушительным тоном:

   - Нет, однако, вы слушайте, а не зевайте!.. Вы слушайте, говорю, потому что... здесь каждое слово - откровение... каждая строка - Евангелие!

   Но наконец была дочитана и последняя строка последнего нумера, возвещавшая, что следующий лист "Колокола" выйдет такого-то числа, и Паляница бережно сложил и спрятал листок с таким вздохом, как будто ему сердечно и глубоко жаль, что нет у него еще, еще и еще бесконечного продолжения этой "духовной пищи".

   Разговор шел довольно вяло, потому что Паляница был вообще не мастер на краснобайство, а Добровольский и тем более: он по большей части отделывался односложными словами, редко выдавливая из себя две-три какие-нибудь недлинные фразы, и только все отдувался да обтирал потный лоб над своим пивом. Паляница снял со стены общипанный торбан.

   - Давайте я вам "писню чи то думку заспиваю!", - сказал он.

   И усевшись в свою любимую позу - "по-турецки" или "по-запорожски", поджав под себя ноги и подстроив инструмент, он задумчиво забренчал по далеко неполным струнам.

  

   "Мовчит море, мовчат горы,

      Могилы сумуют,

   А над дитьми казацькими

      Москали пануют!"

  

   чувствительно пел или, лучше сказать, ныл Паляница своим глухим баритоном, воображая себя в эту минуту запорожским казаком или бандуристом. Хвалынцев в душе должен был сознаться, что это "нытье" вовсе не усладительно и далеко не мелодично.

   - Вы малоросс? - спросил он, когда Паляница кончил.

   - Я? Эге! С пит самого Пирятина! - похвалился поручик, заговорив вдруг малороссийским жаргоном.- Батьки уси пильтавськи та черныговськи!.. А ось мои боги! - указал он на портреты Сковороды и Шевченка.

   - И, как кажется, вы большой патриот малорусский? - спросил Константин Семенович.

   - Я?.. Хиба ж вы не бачите?!.. Плоть од плоти и кость од кости!.. И костюма дома иного не ношу, как только "оцэй-ось"... А что я вам покажу еще! - сорвался он вдруг с места, с необычайно довольной улыбкой, и бросился к платяному шкапу. Очевидно, Паляница попал на самого любимого своего конька, и потому весь претворился как-то из сурового буркающего заговорщика в наивно благодушного, расплывчатого хохла. Он вытащил из шкапа сермяжную свитку с каптуром и широкие чумские шаровары, насквозь пропитанные дегтем.

   - Ось вам! дывитесь бо! - торжественно возгласил он, распяливая пред Хвалынцевым эти чумацкие доспехи и объясняя, что сам добыл их под Чигирином у чумака! Як пахнуть!.. а?!.. Понюхайтэ!

   И поднеся к своему носу шаровары, он с истинным наслаждением потянул в себя их дегтярное благовоние. Хвалынцев не мог удержаться от невольной улыбки. Паляница заметил и обиделся.

   - Вы улыбаетесь... Напрасно!.. Улыбаться нечему! - заговорил он, косясь и морщась и притом сразу взяв свой обыкновенный буркающий тон.- Смеяться вообще легко-с... да!.. к сожалению, очень легко-с... Но надо наперед почувствовать... проникнуться... Для иного это - штаны и только, а для иного - святыня... потому что это народное... это народ... это труженик носит... это запах пота и крови труженика!.. Да-с!.. А смеяться можно над чем угодно... Смехом нас не удивишь!..

   И он бережно запер в шкап свои чумацкие "святыни". Хвалынцев из вежливости начал было, впрочем довольно умеренно, заверять его, что он, Паляница, ошибается, принимая его улыбку в такую сторону.

   - Так чему же вы улыбнулись... позвольте допытаться!? - покосился на него поручик. - Согласитесь, это довольно глупо.

   Хвалынцеву стало наконец досадно.

   - Да хотя бы тому, что нахожу в вас громадное противоречие с самим собою! - решился он высказаться напрямик. - Вы, извините за откровенность, называете себя малорусским патриотом, и в то же время за поляков горой стоите, всем войском помогать им собираетесь... Как это в вас одно с другим совмещается?

   - А что ж такое?

   - Да вспомните немножко историю вашей родины, коли вы ее знаете!

   - Помню и знаю-с!.. Так что же?

   - А то, что будь жив хотя бы Тарас Шевченко, не говоря уже о Гонтах и Железняках, так ведь он, поди-ка, не благословил бы вас на такое дело.

   Паляница понуро задумался.

   - Хм! - сказал он наконец. - Вы, может полагаете, что Тарас назвал бы меня "нэ доробленым"?.. была у покойника привычка такая... любил это словцо!.. Хм... Так что ли?

   - Пожалуй, вы и не ошибаетесь, - согласился Хвалынцев.

   - Да-с... Я не ошибаюсь!.. Но вы ошибаетесь!.. Я вам объясню... Поляк с малороссом, положим, злые враги... Но у меня и у поляка есть общий злейший враг - правительство!.. Я помогу поляку свалить прежде всего этого общего врага... а уж потом... там мы сами промеж себя разберемся... И Герцен говорил мне то же, когда я в Лондоне был... Это идея... Да-с!.. И выходит все ж таки, что смеяться нечему!

   "Кадет!.. Непроходимый кадет!.. И обломина-то какая!" мысленно повторял Хвалынцев, уходя от поручика Паляницы.

  

  

   Меж тем, пока Хвалынцев, поглощенный своею страстью к Цезарине, жил исключительно в мире своего внутреннего чувства, своей борьбы и страданий, события мира политического и жизни общественной шли своим чередом и близились к роковой и грозной развязке. Тайный комитет святой справы польской, готовясь к открытому восстанию с оружием в руках, спешил заручиться сочувствием европейской прессы. Чарторыйские и Замойский не жалели денег на подкупы журналистов. Герцену не платили денег, но зато Герцен был поддет на самолюбие и куплен обманом: партия магнатов, через некоторых своих агентов, притворявшихся красными демократами, успела убедить его, что будто бы Центральный Комитет до такой степени преисполнен благоговения к его доктринам, что объявил своим принципом "право крестьян на землю" и "право всякого народа располагать своей судьбой". По этому поводу было даже подтасовано письмо к нему в Лондон. Герцен поспешил объявить, что это письмо "отмечает новую эпоху в великой эпопее польской борьбы за независимость", потому что начала восстания так широки-де, так современны и так ясно высказаны, что мы-де "не сомневаемся в глубоком деятельном сочувствии, которое возбудят ваши слова во всех русских", а потому-де "с радостью передали ваши слова нашим соотечественникам, и благодаря вас от всего сердца за то, что вы избрали нас посредниками вашего сближения с русскими, мы не можем ничем достойнее отвечать вам, как печатая письмо к русским офицерам, стоящим в Польше". Это письмо издателей "Колокола", начинавшееся словами: "Друзья и Братья!" всемерно старалось убедить русских офицеров, что поддерживать правительство им невозможно, "не совершив сознательно преступления или не унизившись до степени бессознательных палачей", что "время слепого повиновения миновало" и что "дисциплина не обязательна там, где она зовет на злодейство". - "Не верьте этой религии рабства (т. е. дисциплине)", восклицали издатели "Колокола"; "на ней основаны величайшие бедствия народов! Не подымать орудия против поляков заставляет вас совесть, уважение к правоте их дела, к достоинству человека и наконец