Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

дармским офицером, бывшим своим однополчанином. Хвалынцев на первых порах своего вступления в службу еще застал его на короткое время в полку, и потому был знаком с ним. Жандармский офицер был полячок по происхождению и потому для пущего заявления пред начальством своей благонадежности и благонамеренности, а равно и ради выгод служебных и экономических, заблагорассудил перейти в полицейские жандармы. В полку нимало не пожалели об утрате сего товарища.

   - А!.. господа!.. Милые, старые товарищи! - заговорил жандарм, с какой-то торопливой, заискивающей любезно стью, крепко и чисто по-польски пожимая обоим руки. - Вы сюда какими судьбами!?

   - А вы-то какими? - спросил его товарищ Хвалынцева.

   - Я?.. Э, я по необходимости, по службе!.. Такая неприятная служба, и совсем я к ней, как вижу, неспособен... То ли дело в полку-то было!..

   - Да впрочем вы ведь, кажись, и все к этой службе не совсем-то тово...

   - Э, нет, не скажите!.. Есть, напротив, очень способные; но я-то собственно... Но что же делать!.. Представьте, это полячье безмозглое вздумало снова эти... гимны свои дурацкие... Ну, вот и послали, чтоб арестовать их... Удивительно глупый народ, я вам скажу!.. Удивительно-с глупый!..

   - Что же вы так бранитесь, ведь вы сами...

   - Нет-с, то есть, - торопливо и предупредительно перебил жандарм, - то есть я сам собственно только католик, но что эти все господа... это что же, помилуйте!.. Но что вас-то собственно, господа, привлекло сюда?

   - А вот Хвалынцеву любопытно послушать, что это за гимны... никогда не слыхал еще.

   - Э, помилуйте, есть тут что слушать!.. Ничего поучительного!.. так, просто дикая глупость одна...

   - Но все же любопытно, - ввернул слово Константин Семенович.

   - Да, ну, если любопытно, то конечно... отчего ж и не посмеяться!

   Но Хвалынцев не нашел, над чем бы тут можно было смеяться. Сцена, открывшаяся пред ним, не заключала в себе ничего смешного. Пред глазами его был высокий, светлый храм, битком наполненный народом, и весь этот народ стоял на коленях; но пред алтарем не было заметно ни одного священнодействующего лица. Впереди виднелась группа черных, коленопреклоненных женщин. На всех лицах лежала печать выразительной, озлобленной скорби, взоры горели молитвой, фанатизмом, отчаянием, религиозным экстазом и ненавистью... Вверху гудел орган, но аккомпанирующие звуки его почти заглушались: вся эта плотная, коленопреклоненная масса, как один человек, полною грудью, во весь голос издавала страшные, морозом подирающие вопли, которые были мрачным гимном отчаяния, ропота и укоризны, обращенных к Богу.

   Гимн только что начинался. Хвалынцев с напряженным вниманием прислушивался к выразительным стихам его.

   "Когда ж Ты, о, Господи! нашу услышишь мольбу!" в один голос гремела эта сила мужских и женских голосов, - и от мрачных аккордов всей этой тысячегрудой взывающей массы, казалось, сотрясались самые стены древнего храма:

  

   Когда ж Ты, о, Господи! нашу услышишь мольбу

   И дашь воскресенье из гроба неволи?!

   Уж мера страданий исполнилась в нашем гробу,

   И жертвы, и смерть уж не страшны нам боле!

   Мы пойдем на штыки, на ножи палачей, -

   Но только свободу, отдай нам свободу!

   Ведь наши отцы в багрянице из крови своей

   Твой крест защищали в былую невзгоду;

   В крылатых доспехах летели с врагами на бой,

   На саблях несли Твое имя святое, -

   За что же теперь их сыны позабыты Тобой?!

   За что присудил им мучение злое?!

   Зачем же, о, Господи! взор всеблагой Твой и слух

   От нас отвращен и стенаний не чует,

   И предал тому своих верных Ты слуг,

   Кто крест Твой нещадно уж дважды бичует.

  

   Хвалынцев весь находился под страшно гнетущим и потрясающим впечатлением этих как бы исстрадавшихся, отчаянно-решительных и могильно-грозных звуков: ни единой светлой, умиляющей ноты - одна только скорбь, одно лишь отчаяние и горький, исступленный упрек да сетующая жалоба звучали в этих аккордах. И действительно, пение - или скорее стоны и вопли, чем пение - всей этой массы голос, слитых в одно фанатически-исступленное чувство, в одну мысль укоризны и отчаяния, и вместе с тем самый вид этой тысячеглавой толпы, плотно слитой и поверженной на колени, то с согбенными спинами, то с дерзко и вызывающе поднятыми к алтарю взорами, производили впечатление сильное, глубокое, потрясающее и мрачно-поэтическое. Он - человек, чуждый этому миру, человек иной национальности,- в эту минуту живо и глубоко почувствовал и познал ту страшную силу, которая может и должна электризовать и фанатически вздымать целые массы народа, настроенного подобным образом. Он понял, что достаточно одной такой поэтической и эффектной минуты, чтоб она увлекла собою эти массы и на площадь, и под пули, и на баррикады. Он понял теперь, что именно сковывает воедино волю и силу этих столь разнообразно поставленных в жизни людей, и что действительно может возбуждать в них, хотя бы минутную, но глубоко-искреннюю готовность "идти на штыки и ножи палачей". Эта минута, заключающая в себе это роковое нечто, вздымающее людей на подобную высоту духа, есть именно сила исступленного, религиозно-католического экстаза - сила польского костела.

   Подавленный своим поражающим впечатлением, он только слушал и глядел машинально, из чувства некоторой вежливости улыбаясь полячку-жандарму, который в это самое время что-то и о чем-то говорил ему, должно быть что-то очень любезное и, по его мнению, вероятно остроумное, но что именно, Хвалынцев не слушал, не понимал, да и не желал и не мог понимать и слышать.

   Взгляд его был прикован к одному месту, у правой стены, где за несколько мгновений пред этим он вдруг нечаянно встретился с другим, устремленным на него взглядом.

   У Хвалынцева закружилась голова от какого-то угарного, сладко-опьяняющего чувства. Сердце вдруг упало, застыло на одно мгновение, но тотчас же взыграло каким-то смешанным ощущением страха, смущения и радости.

   Да, нет сомнения, взгляд устремлен именно на него, но отчего ж, при всей его пристальности, в нем ни на единый миг не мелькнул луч привета? Отчего эти глаза глядят так холодно, так строго, с оттенком какого-то удивления?.. Но сомнения быть не может: это она, графиня Цезарина... Это взгляд ее столь хорошо ему знакомых глаз, ее лицо, ее выражение, рост и весь склад фигуры - именно ее! Он узнал ее окончательно! Идти к ней не хотелось бы, но... не хватало решимости.

   Меж тем затихли последние, финальные аккорды гимна. Народ повалил было из костела, но тут начались аресты. Против полячка-жандарма, между полицейскими солдатами, якобы в качестве арестованного, поместился полячок-обыватель, из природы варшавских "элегантов" с двойным, очень тщательно расчесанным пробором, с усиками, вытянутыми в струнку и с парижской люишкой. "Элегант", хотя и сам принадлежал к ярым певунам-патриотам, но находил не безвыгодным для себя, как и многие "элеганты" и неэлеганты того времени, служить и нашим, и вашим. Он посредством незаметного и непонятного для непосвященных глаз условного знака, вроде поигрывания цепочкой при приближении какой-либо личности, давал этим жандарму знать, что такого-то или такую-то арестовать, мол, следует, - и полячок-жандарм, со всею официальною и притом со всею польскою "гржечносцью" немедленно арестовывал указанного субъекта. Впрочем, элегант свое дело делал с разбором, и очевидно, не без задней мысли патриотического свойства: указывая одних, он пропускал других, по своим соображениям, в расчет которых входила большая или меньшая пригодность данного субъекта к делу "свентей справы", либо принадлежность его к той или другой политической партии.

   Сцена арестования была из самых неприятных: одним (впрочем не очень многим) хотелось как-нибудь улизнуть, и они довольно комически старались исполнить этот маневр разными стратегическими хитростями; другие очень жалостно и униженно просили отпустить их, но этих и еще было меньше, большинство же позволяло себя арестовывать довольно равнодушно, чтобы не сказать вполне охотно. Одни из этого большинства принимали гордо спокойный вид "страдальцев за ойчизну", другие, шедшие под арест с видимым удовольствием, трунили и подшучивали над собой, над товарищами, над полицией - вполне безразлично, а третьи так даже сами с просительным видом обращались к офицеру, "нех пан бендзе так ласкав арестоваць мень! Нех пан позвали и мне исць до козы, бо и я спевалэм, муй пане!" и жандарм не отказывал ни единой из этих последних просьб. Было очевидно, что всей этой комедией ареста "добре обывацели" радёхоньки воспользоваться ради легкого и притом столь модного способа попасть в герои, в страдальцы, в мученики за Польшу. Но несмотря на то, что каждый отлично понимал значение этой комедии, она сопровождалась другой комедией слез, воплей, вздохов и проклятий на "утеснителей", расточавшихся из толпы зрителей, между которыми точно так же было пропасть желающих попасть в модные герои и героини, а между тем слезы и вопли раздавались с таким отчаянным видом, как будто всех этих арестантов сейчас же поведут на виселицу. Контраст между этой дешевенькой сценой и тем грандиозным впечатлением, которое за минуту еще делал гимн коленопреклоненного народа, был слишком быстр и потому противно гадок. Тут от великого до смешного явилось теперь даже менее одного шага.

   Оставаясь почти невольным свидетелем этой печально смешной комедии, Хвалынцев сквозь толпу обступившего народа устремлял внимательно разглядывающий взгляд вовнутрь костела - туда, в ту сторону, где встретился со взором Цезарины. Она все еще стояла на своем месте, как будто в каком-то раздумьи, в какой-то нерешительности и совсем безучастно относилась к сцене арестации, разыгрывавшейся у входа. Между тем костел пустел все более и более: полиция приглашала удаляться всех избавлявшихся от ареста. Оставалась уже небольшая лишь кучка самых упорных или же самых любопытных патриотов. Вдруг, Хвалынцев заметил, что графиня Маржецкая, после минутного колебания, прямо направилась к выходу очень твердой, уверенной и смелой поступью.

   Элегант, заметив ее, с самым невинным видом предупредительно схватился за свою цепочку.

   - Пршепрашам, муя пани! - вежливо загородил ей дорог жандарм.

   Но графиня вдруг, совершенно неожиданно для всех, круто повернулась к Хвалынцеву, как бы вовсе не заметив обращенных к ней слов и движения жандарма и, к крайнему изумлению самого Константина, заговорила с ним по-русски!

   - Здравствуйте, господин Хвалынцев! - приветливо, как добрая, старая знакомая, сказала она, протянув к нему руку. - Какая неожиданная встреча!.. Очень рада видеть вас!

   Герой наш отчасти растерялся от неожиданности такого подхода и от прихлынувшей радости. Но и жандарм просто ошалел, услыхав русскую речь в костеле, со стороны женщины, одетой в очень изящное черное шелковое платье, на которую его vis-à-vis {Визави, лицом к лицу (фр.).} элегант даже и в это мгновение делал свои предупредительные знаки. Эта русская речь в данном случае казалась явлением столь странным, что, несмотря на упорное поигрывание цепочки, жандарм, предположив здесь какое-нибудь недоразумение, не сомневался в ошибке со стороны предупредительного элеганта.

   - Давно вы здесь, графиня? - спросил наконец Хвалынцев, собравшись кое-как с мыслями.

   - Я?.. только вчера из Петербурга! - солгала она, и солгала очень искусно, то есть с безукоризненным видом правды, простоты и невинности.- Я еду за границу,- продолжала Цезарина как ни в чем не бывало, - но устала с дороги и думала хоть один день отдохну в Варшаве... Между прочим, мне было бы любопытно посмотреть что это здесь делается... В гостинице, где я остановилась, горничная девушка болтала что-то про какие-то гимны... Мне захотелось посмотреть, послушать... Я нахожу, что это довольно оригинально, эти гимны - vraiment.

   Жандарм, уже не глядя на элеганта, был вполне убежден, что созерцает какую-нибудь русскую, петербургскую барыню. Хвалынцев тоже почти рот разинул от изумления, услыхав русскую речь из уст женщины, которая - насколько он знал ее - всегда тщательно избегала употребления этого ненавистного ей языка, так что он даже искренно был убежден до сей минуты, будто она очень плохо знает и понимает русскую речь.

   - Однако, здесь такая толпа...- с легкой гримаской окинув взором паперть и улицу, заговорила Цезарина. - Будьте так любезны, дайте мне вашу руку и проводите меня до моего экипажа.

   Константин не заставил ее повторить себе просьбу. Почти вне себя от восторга, возбужденного всей этой неожиданной встречей и любезностью, он подставил ей руку и - мимо жандарма, который даже слегка взял ей под козырек, словно бы извиняясь и давая дорогу - провел ее вдоль толпы арестантов и зрителей, занимавших ступени паперти.

   - Вот моя карета, - сказала графиня, указывая глазами на очень изящный экипаж с английскою упряжью, который стоял тут же пред тротуаром.

   Хвалынцев поспешил открыть ей дверцу.

   - Благодарю вас! - протянула она еще раз ему руку. - Я могла быть арестована, но вы меня избавили от всех этих полицейских неприятностей, а мне, по некоторым очень важным для меня соображениям, было бы вовсе некстати теперь быть арестованною... Еще раз благодаря, вас!.. До свиданья!

   И она легко порхнула в свою карету. Дверца захлопнулась. Кучер тронул вожжи - и экипаж помчался по Новому Свету.

   Константин не успел еще опомниться. Все это произошла столь быстро, столь неожиданно и даже столь странно, что казалось ему каким-то тяжело-сладким сном, мимолетной грезой: сейчас вот была здесь, говорила... он слышал этот знакомый, милый сердцу, мелодический голос, он как будто еще чувствовал всеми нервами прикосновение ее руки, мягкое, легкое пожатие этих пальцев - все это было, и точно ведь было сейчас, сию минуту, и все это вдруг исчезло куда-то, почти мгновенно и без следа... куда? зачем? - Бог весть! И когда-то снова придется встретиться, да и встретишься ль еще? - тоже Бог весть! - "Однако же она сказала "до свиданья", а не "прощайте", смутно и радостно подумалось ему, - "до свиданья"... Значит, не всему еще конец; значит, еще увидимся..."

   Вдруг, в эту минуту на улице раздались громкие дружные крики, перешедшие даже в какой-то свирепый рев громадной толпы...

   Хвалынцев как бы очнулся и оглядел, что вокруг него происходит.

   Полицейский конвой сводил с паперти арестованных, и это-то шествие было встречено ревом со стороны толпы, наполнявшей площадку пред Свентым Кржижем и памятником Копернику. В передних рядах этой толпы виднелось множество гимназистов, студентов Главной Школы и агрономов с Маримонта. Вдруг в полицию полетели камни. Полицейские обнажили сабли, и дело уже готово было тотчас же дойти до нового кровавого столкновения, но к счастию, показались штыки... подоспел сильный военный патруль - и массы народа вдруг смолкли... С тихим гомоном ропота и ругательств они тотчас же разбрелись в стороны. Патруль мерным шагом, в грозном молчании, спокойно и твердо прошел мимо площади, за минуту еще столь шумно волновавшейся.

  

  

   Хвалынцев все еще под обаянием встречи с Цезариной, словно в чаду, медленно и почти бессознательно двигался вслед за толпою расходившегося народа по Новому Свету. Вдруг кто-то сзади ласково взял его под руку. Он оглянулся и вдруг:

   - Здравствуйте, Константин Семенович!.. ха, ха, ха!.. Здравствуйте, батенька! Что, небойсь, не ожидали такой встречи? а?..

   Пред изумленными глазами Хвалынцева предстоял и улыбался Василий Свитка.

   - Какой встречи? - сухо и недоуменно проговорил Константин, не успевший сразу отрешиться от своей мысли о встрече с графиней. - О какой встрече вы говорите? с вами, что ли?

   - Ну, да хоть бы и со мной, и... и еще кое с кем... ха, ха, ха!.. - шутил Василий Свитка.- Ну, дайте же пожать вашу лапку!.. Так не ожидали-с?

   - С вами, признаться, не ожидал...

   - А не со мной?

   - Я не понимаю, что вы хотите сказать.

   - Хе-хе... Полноте, дружище!.. А кого вы сейчас в карету-то подсаживали? ну-ка? - лукаво подмигнул Свитка. - Все, батюшка мой, видел, все-с!.. От нашего внимания ничто не ускользает!

   Хвалынцев несколько смутился.

   - Н-да, наблюдательные способности у вас таки развиты изрядно, - процедил он сквозь зубы.

   - У меня-то? Еще бы!.. Мне бы только и быть шефом полиции! Ха, ха, ха!.. Да чего это вы точно бы дуетесь на меня? - спросил вдруг Свитка. - Расстались мы с вами, кажись, по-дружески.

   Хвалынцеву был крайне неприятен этот фамилиарно-дружеский, лукаво-добродушный тон, которым непрошеный приятель нахально забирался к нему в душу. "Как бы отделаться от этого барина?" подумалось ему, но отделаться от Свитки вообще было не так-то легко, если сам он не желал этого.

   - Быть не в духе, кажись, вам неотчего, - продолжал меж тем Свитка, - потому что встреча с графиней... это не должно действовать на вас дурно...

   - Оставьте вы, пожалуйста, мои встречи! Они до вас нимало не касаются! - без всякой церемонии огрызнулся Хвалынцев, высвобождая свою руку из-под руки приятеля.

   - Уй, какой сердитый! - шутливо и как ни в чем не бывало воскликнул Свитка. - Да что это с вами, голубчик?! Или вы и в самом деле на меня дуетесь?

   - И на вас я нимало не дуюсь, будьте покойны!

   - Да я-то не беспокоюсь; но... этот тон, эта сухость... вы:ъ точно и говорить не хотите со старым приятелем.

   - Да говорить-то нам не о чем.

   - Как! - изумился Свитка. - У нас с вами было столько общих интересов...

   - Да, было, но теперь их нет, - подчеркнул Хвалынцев.

   Приятель на мгновенье нахмурился и закусил губы. Он быстро сообразил нечто в уме своем.

   - Послушайте, Константин Семенович, - начал он тихо и кротко, но вместе с тем очень серьезно. - Если у нас уже нет общих интересов по известному делу, то все-таки остается личное знакомство... Против меня, как частного человека, надеюсь, вы ничего иметь не можете? Мы можем не говорить и даже, пожалуй, совсем забыть про общее дело, как про дело не состоявшееся с вашей стороны по каким бы то ни было причинам... вас к нему никто тянуть и насиловать больше не станет; но за всем тем пред вами остается ваш старый знакомец, как частное лицо. Неужели и в этом разе вы имеете против меня что-либо?

   - Господь с вами, ничего я против вас не имею! - успокоительно произнес Хвалынцев, думая посредством такого маневра поскорее отделаться и от докучного объяснения, и от самого Свитки.

   - Ну, а если ничего, так что же это за тон такой со старым приятелем?

   - Э, Боже мой, да мало-ли что может в иной час быть на душе у человека! Нельзя же вечно быть ровным!

   - Да, ну, это другое дело!.. В таком случае я нимало не в претензии! - успокоился Свитка, возвращаясь к своему веселому настроению. - Вы куда теперь направляетесь?

   - Прямо по Новому Свету.

   - Ну, вот, стало быть, нам и по дороге!

   Хвалынцев ничего не сказал на это.

   - А в самом деле, что за прелесть эта графиня Маржецкая! - заболтал вдруг Свитка, после некоторого молчания, идя все рядом с Константином. - Вы были у нее здесь в Варшаве?

   - Нет, не был, - вскользь сказал Хвалынцев.

   - О? в самом деле? - удивился Свитка. - Она живет на Уяздовской аллее... у нее премаленький палаццо! Просто игрушка!.. Она ведь, впрочем, уже недель около трех как приехала в Варшаву, но живет очень замкнуто... хлопоты по имению, знаете... у наместника хочет просить освобождения из-под секвестра мужнина майората... Только не знаю, удастся ли ей...

   Свитка, по-видимому случайно, а в сущности далеко не спроста заболтал о графине Маржецкой: он с умыслом распространился вскользь о ее делах, желая показать Хвалынцеву, что ему кое-что известно о женщине, составляющей самую слабую и отзывчивую струну в сердце его приятеля.

   - Вы разве знакомы с ней? - спросил Хвалынцев.

   Маневр, очевидно, стал удаваться. "Средство, как кажется, действует!"

   - Отчасти, да! - подтвердил Свитка.- Раза два я был по делу, но у нас с ней есть один дом общих знакомых, где и она, и я очень коротки, так что могу сказать, знаю и ее, и про нее достаточно.

   - То есть что же это "про нее"? - подозрительно спросил Хвалынцев.

   - Да так, разное... То есть, конечно, ничего дурного или предосудительного, - поспешил заметить Свитка, - но собственно и о ее жизни, быте, привычках, симпатиях и антипатиях...

   - Ого! даже и о симпатиях с антипатиями! - недоверчиво улыбнулся Константин.- Это заставляет предполагать очень короткое, хорошее знакомство.

   - Да что ж, мудреного нет! - стал оправдываться Свитка. - У нас же, говорю вам, есть общие короткие знакомые, а Варшава относительно подноготной своего ближнего - город совсем провинциальный и благодушный.

   Сердце не камень - и маневр подействовал: Хвалынцев поддался на удочку. Под влиянием недавней встречи, он плохо маскировал тот живейший интерес, который невольно пробивался у него в расспросах о Цезарине. Затронув же его слабую струну, Свитка, исподволь, понемножку удовлетворял его жгучему любопытству, отвлекаясь поминутно в своей болтовне к посторонним предметам и таким образом заставляя приятеля предлагать себе все новые и новые вопросы о Цезарине, то есть заставляя его самого первым возвращаться все к одной и той же интересной теме. Такое положение заставляло Хвалынцева в свою очередь все мягче и дружелюбнее относиться к приятелю, так что когда они незаметно подошли к воротам того дома, где обитал Константин Семенович, то Свитка получил от него очень радушное предложение зайди к нему хоть на минутку, от чего он, конечно, не отказался. На первый раз только этого и было нужно Василию Свитке. Через полчаса он дружески простился с Константином, оставя ему, во-первых, свой адрес (то есть вернее сказать, один из своих адресов), а во вторых - обещание заглядывать к приятелю почаще.

  

  

   Выйдя от Хвалынцева, Свитка тотчас же кликнул "дружку" и приказал ему ехать в Уяздовскую аллею. Впадая в площада "Трех Крестов" (название, которое по-польски надо выговорить, точно чихнуть два раза: "трши кржижи"), эта аллея является как бы продолжением "Нового Света" и служит местом жительства отборной, наиболее элегантной и наиболее родовитой части варшавских обывателей. Уяздовская аллея, ведущая от "Тршех Кржижув" к Лазенкам и Бельведеру, служит также и любимым местом предвечерних прогулок в экипажах. По прекрасному шоссе, между рядами роскошных, раскидистых каштанов, часов около шести пополудни, и особенно в праздничные дни, здесь снуют самые разнообразные экипажи, начиная от коляски обыкновенного, биржевого "дружкаря" и кончая самыми причудливыми тюльбюри, фаэтонами и одноколками. Одни лишь российские "линейки" являются редким, исключением. Статские наездники, редко обладающие красивой и правильной посадкой, грациозные наездницы галопируют то порознь, то целой "кальвакадой", предоставляя в удел скромным пешеходам любоваться и завидовать...

   Из-за рядов каштановых деревьев выглядывают небольшие, но очень изящные домики самых разнообразных и часто весьма причудливых архитектурных стилей. Один уже внешний вид этих домиков, обрамленных изящными решетками и пестрыми палисадниками, показывает, что они предназначены для обитания избранных, счастливых смертных, не заботящихся о меркантильно-промышленных целях, без чего не обходится ни один дом в центре города, но стремящихся к удовлетворению своего уютно-семейного комфорта. Все эти домишки слишком миниатюрны, чтоб иметь право назваться "палаццами", но они очень напоминают собою прелестные дачки, так что попавши в Уяздовскую аллею, вам вдруг начинает казаться, что вы совсем уже за городом.

   Пред чугунною решеткой одного из таких домов Свитка; остановил своего "дружку".

   На ступеньки подъезда вышел к нему человек в штиблетах и темно-коричневом фраке с эксельбантом и графскими гербами.

   - Графиня не принимает, - объявил он самым категорическим образом.

   Свитка, не удостаивая его излишним разговором, вынул свою карточку и, написав на ней "по крайне важному общему делу", приказал немедленно передать ее графине.

   Минуты через две лакей снова вышел на подъезд и вежлнво проводил посетителя через две-три комнаты на внутреннюю террасу, выходившую в небольшой, но очень изящный садик. Под навесом холщовой маркизы, в зелени цветущих гортензий, роз и жасминов, встретила своего гостя траурная графиня. Взгляд ее скользил по нему с видом равнодушного вопроса, как по совершенно незнакомому человеку.

   - Позвольте напомнить,- начал Свитка с не совсем-то ловким поклоном, смутясь отчасти под этим равнодушно-вопросительным взглядом, - имел честь в Петербурге... у Колтышко... у вас в доме тоже...

   - А, помню! - благосклонно кивнула головой Цезарина и, не протягивая руки, указала ему на легкий плетеный стул, а сама плавно опустилась в покойную качалку.

   - Я к вам по поручению комитета, - впадая в официальный тон, начал Свитка. - Вы сегодня встретили Хвалынцева, и он проводил вас до кареты.

   Маржецкая при этих словах вскинула на него нахмуренно-вопросительный взгляд.

   - Что ж из этого? - сухо и недовольно спросила она.

   - Комитет имеет до вас великую и покорнейшую просьбу.

   - А именно?

   - А именно: заняться еще немножко этим юношей.

   Графиня еще пуще нахмурила свои выразительные брови.

   - Я в этом не вижу более надобности, - сказала она подумав.

   - Но комитет видит ее, - вежливо возразил Свитка, - и притом очень большую и настоятельную... Комитет усерднейше просит вас оказать эту услугу общему делу.

   - Я полагаю, что она уже оказана мною слишком достаточно.

   - К сожалению, нет! - пожав плечами вздохнул Свитка; - это растение нуждается еще в некотором уходе и возделывании... Оно оказывается не слишком-то податливым и трудно климатизируется.

   - В таком случае, я нахожу, прежде всего, что это растение не стоит вовсе никакого ухода, - улыбнулась графиня; - оно вполне бесполезно.

   - Я позволяю себе не согласиться с этим мнением, - мягко возразил гость.- Он нам положительно нужен; а потому комитет и обращается к вашему великодушию.

   Графиня подумала.

   - Если это так необходимо, то... в крайнем случае... конечно, - промолвила она с не совсем-то большой охотой, - хотя признаюсь вам, мне вовсе не улыбается эта миссия: он мне и тогда еще надоел уже; а теперь опять!.. Это ведь ужасно! И главное, так скучно! - поморщилась Цезарина и сделала очень милую гримаску. - И наконец, я все-таки остаюсь пря прежнем моем мнении: вы слишком много обращаете на него внимания, слишком много возитесь с ним, тогда как он нипочему не заслуживает этого.

   - - Что ж делать! - снова пожал плечами Свитка, - можете первоначально это и была ошибка с нашей стороны; но... мы, к сожалению, слишком уж далеко зашли с ним, он слишком много знает уже, посвящен несколько более, чем бы следовало и потому нельзя бросить его на полудороге... Надо продолжать, надо по необходимости вести до конца его.

   - Хм... Но к чему же!.. Не лучше ли вам найти случай как-нибудь от него совсем отделаться?

   - То есть? - внимательно вперил в нее пытливый взгляд Свитка.

   - То есть так, чтоб он был для вас безопасен.

   - Но если он может быть еще полезен? Отделаться, конечно, всегда в нашей власти, но мы хотим попытаться прежде, обратить его на путь истины, а отделаться - это уже крайнее средство, и мы будем иметь его в запасе.

   - Но неужели ж моего влияния было еще недостаточно? ведь он тогда совсем уже было решился! - спросила Цезарина с несколько тщеславным и легкомысленным сознанием своего женского всесильного могущества.

   - К удивлению и к сожалению - недостаточно! - с улыбкой вздохнул Свитка.

   Эти слова отчасти задели за живое женское самолюбие графини.

   - Что же он, передумал? - спросила она, пренебрежительно двинув губою.

   - Увы!..

   - Значит он трус!

   - Напротив! - с убеждением возразил ей Свитка.

   - Так что ж это за колебания? что за малодушная нерешительность?.. Он струсил, - говорю вам.

   - Нет, он разочаровался.

   - В ком и в чем?

   - О, только не в вас!.. Никак не в вас, графиня! - с живостью подхватил собеседник.

   Цезарина презрительно и свысока усмехнулась.

   - Много чести! - проговорила она. - Так в ком же, если не во мне?

   - Мм... Как вам сказать!.. Отчасти в некоторых деятелях, а отчасти и в самом деле.

   - Ну, и бросьте его с Богом, когда так!

   - Нельзя; слишком далеко зашло, говорю вам! А вы одна только можете очаровать его снова... Ваша власть над ним беспредельна, насколько я понимаю... А он нам еще пригодится.

   - Не понимаю, на что это он может годиться вам! - пожала она плечами. - Человек самый дюжинный и в герои вовсе не годится.

   - О, Боже мой! Да из нас никто и не смотрит на него, как на феникса, - с живостию подхватил Свитка. - Человек-то он, конечно, самый обыкновенный, но... ведь не богам же горшки обжигать, в самом деле! А в нем есть некоторые очень пригодные качества.

   - Например? - недоверчиво прищурилась графиня.

   - Например, он человек далеко не глупый, - это раз.

   - Но не положительно умный, - оспорила она.

   - Пожалуй! Но положительного ума от него и не требуется. Во-вторых, он крайне молод душою. Это и его недостаток, и его достоинство. В-третьих, он способен на увлечение: в нем есть страсть, и вы, графиня, конечно знаете эту сторону его характера.

   - В-четвертых! - перебив Свитку, стала она высчитывать, - человек он ужасно легкий, поверхностный, без малейшей основательности.

   - Отчасти может быть вы и правы,- согласился Свитка, - но эти качества в нем опять-таки от его молодости. Это для дела еще не помеха, а в иных случаях, пожалуй, и достоинство. Но в нем есть энергия, есть упрямство, если не сила воли; я даже знаю случай, когда во время студенческой истории он обратился к толпе товарищей с очень разумною и одушевленною речью - толпа его послушалась; стало быть, этот человек в иных случаях может даже и влияние свое оказывать, увлекать за собою. Ведь эта-то собственно черта и заставила нас тогда обратить на него внимание.

   - Ну, хорошо, - согласилась Цезарина, - в Петербурге, между русскою молодежью он, пожалуй, мог быть нам полезен; но здесь-то что вы с ним намерены делать?

   - Как что! Помилуйте! - горячо вступился Свитка. - У него есть уже свое назначение в здешнем отделе "Земли и Воли" - это первое! А затем - пропаганда в войске, между солдатами, между офицерами, и наконец, если он и попадется, если его сошлют или расстреляют, то подумайте, какая это прекрасная декорация для Европы!.. Для пользы, для более очевидной правоты нашего правого дела даже необходимо, чтобы в нашем лагере были настоящие, кровные русские. Их борьба за нас еще более санкционирует наше дело! Подумайте!.. Это раз решено, и оно, говорю вам, необходимо, безусловно необходимо нам!

   Графиня ничего не ответила, но видимо раздумалась над словами своего гостя.

   - И потом,- продолжал он,- в сущности что вам это стоит!.. А между тем услуга общему делу, которому вы уже приносили столько добрых, незабвенных услуг. Вы, говорю вам, всесильны над этим юношей: он любит вас беспредельно и страстно; вам это будет так легко: немножко ласки, немножко кокетства, немножко горячих фраз о деле, да чуточку надежды в его пользу - вот и все!.. Принесите, графиня, эту маленькую жертву, позаймитесь им еще немножко!

   - Ах, я готова бы, но... это, право, так скучно! - поморщилась она, как балованный капризный ребенок.

   - Ну, и поскучайте немножко для благой цели! - с улыбкою упрашивал Свитка.- Ведь приходится же вам скучать иногда в заседаниях "Доброчинности" {Благотворительное общество в Варшаве.}, это будет маленькая игра в кошку и мышку, значит, несколько веселее. Итак,- поднялся он с места, - какой ответ прикажете мне передать от вас комитету?

   - Передайте, что я, пожалуй, согласна, - равнодушно сказала она, тоже подымаясь из своей качалки. - Хоть и скучно, но... нечего делать! роль свою постараюсь исполнить исправно; только попросите пожалуйста ваших друзей вперед не навязывать мне более подобных ролей.

   Свитка глубоко и почтительно поклонился.

   - О, графиня! - проговорил он с чувством, - поверьте, что мы глубоко ценим ваше истинно патриотическое самопожертвование!.. Простите великодушно! Но... что же делать! обстоятельства вынуждают просить у вас этой новой жертвы... Принесите же ее ради воскресающей Польши!

   - Я уже сказала! - приветливо улыбнулась она, польщенная последними фразами гостя. - Только когда же вы доставите мне случай как-нибудь кстати встретиться с этим Хвалынцевым?

   - Я вас уведомлю, графиня. Этот случай вероятно будет на днях же.

   И он вторично откланялся ей глубокопочтительным и благодарным поклоном.

  

  

   Свитка стал иногда захаживать к Хвалынцеву. Посещения его никогда не бывали продолжительны: он, что называется, "забегал" между делом и вечно торопясь опять по делу, выкуривал одну другую папироску, выпивал рюмку водки, закусив ее чем попало, и в этот промежуток времени выбалтывал целый короб городских ходячих новостей, слухов и сплетен, в которых тогда, более чем когда-либо, не было недостатка. Кроме того, посещения его не были ежедневны: он всегда делал промежуток между ними дня в два, в три, но каждый раз как бы вскользь и мимоходом сообщал Хвалынцеву что-нибудь насчет графини Маржецкой: то расскажет, бывало, что вчера она каталась по Уяздовской аллее или гуляла с сыном своим в Лазейках; то вдруг, что нынче встретил он ее у Свентего Кржижа, а третьего дня видел в модном магазине, как она покупала себе прелестную траурную шляпку, которая к ней удивительно как идет! Или же сообщал о ходе ее дела и хлопот по мужнину майорату - словом, ни один визит не обходился без того, чтобы как-нибудь кстати не было упомянуто имя Цезарины или не сообщена о ней какая-нибудь, хотя бы-то самая пустячная новость; и эти сообщения, как водится, почти незаметно, исподволь и вполне естественно сводились на разговор о графине. Мало-помалу в душе Хвалынцева образовался род потребности слышать и узнавать от Свитки новости о своем идоле и говорить о нем. А Свитка меж тем вливал в него этот сладкий яд медленно, капля по капле, с хорошим и верным расчетом на последовательность действия своего яда. Так, однажды он сообщил Константину, что вчера встретился с нею в доме общих знакомых и что она, выбрав нарочно удобную минуту, разговорилась с ним, вспоминала о том, как он захаживал к ней в дом в Петербурге, в то время, когда у нее скрывался Хвалынцев, и кстати спросила, что с Хвалынцевым и где он теперь находится, и что делает, упомянула о своей неожиданной встрече с ним в костеле и вообще явно интересовалась его личностью. Свитка вообще умел врать искусно и правдоподобно, так что Хвалынцев вполне верил ему, тем более, что всегда охотно верится тому, чему хочется верить. Радужные мечты и надежды целым фантастическим роем снова закружились в голове Константина. После этого сообщения Свитка пропал и не показывался целую неделю. Хвалынцев уже и раньше начинал чувствовать некоторую нравственную потребность в беседах с ним о Цезарине, в узнавании тех маленьких и ничтожных, но в высшей степени интересных и приятных для влюбленной головы новостей и сообщений о любимой женщине, которые всегда оказывались в запасе у Василия Свитки. Когда, бывало, Свитка не приходит дня два - Хвалынцев начинает уже ощущать, что ему как будто недостает чего-то, как будто какая-то неудовлетворенность, какое-то пустое место остается в душе, которое восполнялось только с новым приходом приятеля. Не является Свитка и на третий день - Хвалынцев уже чувствует как бы нравственную потребность видеть его и узнать что-нибудь о Цезарине, или по крайней мере хоть поговорить о ней. Наконец появляется этот несносный своим отсутствием Свитка - и Константин встречает его с искренней, своекорыстной и плохо скрываемой радостью и дружески корит за продолжительную проволочку его "забежек". Ему бы хотелось уже, чтоб Свитка каждый день забегал к нему, даже два раза в день, даже больше - лишь бы слушать и говорить на тему, столь раздражительно действующую на его влюбленную мысль и молодое, околдованное сердце.

   Порою на него находили минуты грустных сомнений и тяжелого раздумья, и это были те минуты, когда логика рассудка заявляла свой голос.

   "К чему все это!" думалось тогда Хвалынцеву. "Раз, что я уже по убеждению, по совести, твердо решил себе не быть более с ними; если я честно воротился назад к своим, какое дело мне до Цезарины?!. И возможны ли, наконец, эти безумные надежды на нее, возможна ли эта любовь, если эта женщина отдает мне ее только под условием моей измены, самой низкой, самой черной измены из всех, какие лишь бывают на свете?!

   О, если бы ты верил в это дело, если бы для тебя теперь еще были возможны, как в первую минуту, хотя бы твои собственные, личные иллюзии, если бы ты мог заблуждаться в этом деле, считая его действительно общим, близким и кровным всем нам - о, тогда бы... какое счастие! Я мог бы честно любить, любить не против совести, не против чести, не против долга... Тогда бы было, по крайней мере, хоть какое-нибудь оправдание этому чувству, этой несчастной, проклятой страсти. А теперь... теперь между мной и ею целая бездна - непроходимая, бесконечная бездна!.. Раз, что ты не с ними - эта любовь невозможна, бесцельна, бесплодна! - К чему же она?.. бросить ее! вырвать ее вон из сердца, заглушить, задушить ее в себе - это будет единственное умное и честное дело; это все, что остается мне теперь!

   "...Вырвать, задушить - легко сказать!.. Ну, и вырывай ее вместе с сердцем, души вместе с самим собою!.. И разве иначе возможно сделать это?.."

   И действительно, наперекор рассудку, наперекор даже самой совести и чувству чести, Хвалынцев с ужасом чувствовал, что в нем нет сил отрешиться от этого проклятого, слепого чувства, которое после новой встречи с Цезариной, во все эти последние дни обуяло его с новою, еще не испытанною доселе и неотразимою мощью.

   Он, действительно, страдал, изнемогая в бессильной борьбе с самим собою, сознавал все свое нравственное ничтожество, всю свою немощь - и был истинно несчастлив.

   Все товарищи ясно видели в нем какую-то странную перемену, но никто из них, кроме Свитки, не подозревал, что именно творится в глубине его сердца и совести.

   Он сознавал, что его вторичное сближение со Свиткой, и все эти сообщения, новости, известия и разговоры о ней - совершенно напрасны и бесцельны и просто глупы, наконец, что всего этого, по-настоящему, вовсе бы не следовало ему делать, но...

   И как скоро возникало в душе это всесильное но, он чувствовал, что с него-то и начинается его собственное бессилие воли, его "нравственное падение". В эти минуты он был похож на запойного пьяницу, который мучительно сознает весь вред, все безобразие своей несчастной слабости и все-таки тянется к рюмке. И как для пьяницы эта рюмка несет с собою одуряющий туман забвенья и как бы некое облегченье, так и для Хвалынцева в этих Свиткиных известиях и разговорах заключался подобный же туман сладкой одури. Он не шутя признавал в себе эти минуты - минутами "нравственного падения и немощи", но как скоро под раздражающим интересом хоть знать о ней что-либо, если уж не видеть ее самоё, под обаянием разговоров о любимой женщине, под впечатлением ее чудного образа, который весь так вот и рисуется при этом в его воображении со всеми своими благоухающими, яркими красками, - как скоро под влиянием всего этого забывалось сознание собственного падения и немощи, Константину становилось вдруг легко и отрадно. Таким образом, собственно самое это "падение" приносило ему с собою счастливые и ничем незаменимые минуты облегчения и беззаветного забытья. Но уходил от него Свитка - и с его уходом исчезали вскоре и счастливые минуты, оставляя по себе только раздражение возбужденного и неудовлетворяемого чувства да новый груз старых сомнений, укоров и печального сознания собственного презренного ничтожества.

   Что ж оставалось ему после этого, при сознании полной невозможности побороть и убить в себе свое несчастное, слепое чувство, - ему, который просто изнемогал, уставал и нравственно, и даже физически под гнетом непрестанной борьбы с самим собою? - Оставалось - почти невольно, почти боясь признаться в том самому себе - искать тех сладких, облегчающих и беззаветно счастливых минут одури и забвения, которые он сам же заклеймил именем своего падения нравственного. И он поэтому желал и ждал со всем нетерпением влюбленной юности кратковременных посещений Василия Свитки, досадуя лишь на то, что зачем они так кратк