Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.

  Тот одобрил его.

  - Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? - спросил его Захаревский.

  - Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! - воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.

  В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.

  - О, любовь! - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!

  К Мари он написал коротенько:

  "Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду".

  Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.

  Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.

  Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить:

  - А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург.

  - Скатертью ему и дорога туда! - подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.

  Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.

  - Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он с полуулыбкой.

  - Может быть, найдутся такие чувствительные сердца, благо они на свете не переводятся, - сказал инженер.

  Юлия, слушая братьев, только бледнела.

  - Что же, он свою Миликтрису Кирбитьевну, - спросил Виссарион, разумея под этим именем Грушу, - с собой берет?

  - Нет, я подозреваю, что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна, к которой он стремится, - подхватил прокурор.

  Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами.

  - Уж салат-то наш, по крайней мере, не увлажняйте вашими слезами, - сказал ей насмешливо инженер.

  Юлия поспешно отодвинула от себя салатник.

  - Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! - проговорила она.

  - Не мучить, а образумить тебя хотим, - сказал ей прокурор, - потому что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.

  - Что ж из этого? - возразила ему Юлия, уставляя на него еще полные слез глаза. - Он останется в Петербурге, и я уеду туда.

  - Но кто ж тебя пустит? - спросил ее с улыбкой прокурор.

  - Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, - и он переедет со мной в Петербург.

  - Вот это хорошо! - подхватил инженер. - А потом Вихрова куда-нибудь в Астрахань пихнут - и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют - и в рудники за ним ехать.

  - Чтобы типун тебе на язык за это, - в рудники сошлют! - воскликнула Юлия и не в состоянии даже была остаться за столом, а встала и ушла в свою комнату.

  - Вот втюрилась, дура этакая! - сказал инженер невеселым голосом.

  - Да! - подтвердил протяжно и прокурор.

XX

  

  

  

  

  ОБЪЯСНЕНИЕ

  Вскоре после того Вихров получил от прокурора коротенькую записку.

  "Спешу, любезный Павел Михайлович, уведомить вас, что г-н Клыков находящееся у него в опекунском управлении имение купил в крепость себе и испросил у губернатора переследование, на котором мужики, вероятно, заранее застращенные, дали совершенно противоположные показания тому, что вам показывали. Не найдете ли нужным принять с своей стороны против этого какие-нибудь меры?"

  Прочитав эту записку, Вихров на первых порах только рассмеялся и написал Захаревскому такой ответ:

  "Черт бы их драл, - что бы они ни выдумывали, я знаю только, что по совести я прав, и больше об этом и думать не хочу".

  Герой мой, в самом деле, ни о чем больше и не думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг. Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он был неприятно удивлен: там на целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними стоял какой-то господин в черном фраке и держал в руках карты. У Вихрова едва достало духу сделать всем общий поклон.

  - Очень рад! - проговорил Виссарион, как бы несколько сконфуженный его появлением.

  Губернатор и m-me Пиколова не отвечали даже на поклон Вихрова, но прокурор ему дружески и с небольшой улыбкой пожал руку, а Юлия, заблиставшая вся радостью при его появлении, показывала ему глазами на место около себя. Он и сел около нее.

  Вечер этот у Виссариона составился совершенно экспромтом; надобно сказать, что с самого театра m-me Пиколова обнаруживала большую дружбу и внимание к Юлии. У женщин бывают иногда этакие безотчетные стремления. M-me Пиколова сама говорила, что девушка эта ужасно ей нравится, но почему - она и сама не знает.

  Виссарион, как человек практический, не преминул сейчас же тем воспользоваться и начал для m-me Николовой делать маленькие вечера, на которых, разумеется, всегда бывал и начальник губернии, - и на весь город распространился слух, что губернатор очень благоволит к инженеру Захаревскому, а это имело последствием то, что у Виссариона от построек очутилось в кармане тысяч пять лишних; кроме того, внимание начальника губернии приятно щекотало и самолюбие его. Прокурор не ездил обыкновенно к брату на эти вечера, но в настоящий вечер приехал, потому что Виссарион, желая как можно более доставить удовольствия и развлечения гостям, выдумал пригласить к себе приехавшего в город фокусника, а Иларион, как и многие умные люди, очень любил фокусы и смотрел на них с величайшим вниманием и любопытством. Фокусник (с наружностью, свойственною всем в мире фокусникам, и с засученными немного рукавами фрака) обращался, по преимуществу, к m-me Пиколовой. Как ловкий плут, он, вероятно, уже проведал, какого рода эта птица, и, видимо, хотел выразить ей свое уважение.

  - Мадам, будьте так добры, возьмите эту карту, - говорил он ей на каком-то скверном французском языке. - Monsieur le general, и вы, - обратился он к губернатору.

  - А где же мне держать ее? - спрашивал тот, тоже на сквернейшем французском языке.

  - А я вот держу свою у себя под платком! - подхватила Пиколова, тоже на сквернейшем французском диалекте.

  Прокурор не утерпел и заглянул: хорошо ли они держат карты.

  - Раз, два! - сказал фокусник и повел по воздуху своей палочкой: карта начальника губернии очутилась у m-me Пиколовой, а карта m-me Пиколовой - у начальника губернии.

  Удивлению как того, так и той пределов не было. Виссарион же стоял и посмеивался. Он сам знал этот фокус - и вообще большую часть фокусов, которые делал фокусник, он знал и даже некогда нарочно учился этому.

  Затем фокусник стал показывать фокус с кольцами. Он как-то так поводил ими, что одно кольцо входило в другое - и образовалась цепь; встряхивал этой цепью - кольца снова распадались.

  - Покажите, покажите мне это кольцо! - говорил начальник губернии почти озлобленным от удивления голосом. - Никакого разрыва нет на кольце, - говорил он, передавая кольцо прокурору, который, прищурившись и поднося к свечке, стал смотреть на кольцо.

  - Ничего не увидишь, - остановил его брат. Он хоть и не знал этого фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя.

  - Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, - воскликнула m-me Пиколова радостно-детским голосом, державшая в руках два кольца и все старавшаяся соединить их; фокусник только что подошел к ней, как она и сделала это.

  - Вы чародейка, чародейка! - говорил губернатор, смотря на нее, по обыкновению, своим страстным взглядом.

  Вихрову ужасно скучно было все это видеть. Он сидел, потупив голову. Юлия тоже не обращала никакого внимания на фокусника и, в свою очередь, глядела на Вихрова и потом, когда все другие лица очень заинтересовались фокусником (он производил в это время магию с морскими свинками, которые превращались у него в голубей, а голуби - в морских свинок), Юлия, собравшись со всеми силами своего духа, но по наружности веселым и даже смеющимся голосом, проговорила Вихрову:

  - А что же вы, Павел Михайлович, не хотите узнать от меня мой секрет, который я вам хотела рассказать?

  - Секрет? - повторил как бы флегматически Вихров и внутренно уже испугавшись. Впрочем, подумав, он решился с Юлией быть совершенно откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах.

  - Вы знаете, - продолжала она тем же смеющимся голосом, - что я в вас влюблена?

  - Увы! - произнес Вихров тоже веселым голосом. - При других обстоятельствах счел бы это за величайшее счастье, но теперь не могу отвечать вам тем же.

  - Отчего же? - спросила Юлия все-таки весело.

  - Оттого, что люблю другую, - отвечал Вихров.

  - Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли?

  - Нет.

  - Неужели же - фай! - вашу экономку?

  - И не экономку.

  - Кто же это? - проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел.

  - Одну дальнюю кузину мою.

  - От которой вы письма получали? - проговорила Юлия; рыдания уже подступали у ней к горлу. - Что же это - старинная привязанность? - спросила она.

  - Очень! - отвечал Вихров, сидя в прежнем положении и не поднимая головы. - Я был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого.

  - Отчего же не за вас? - говорила Юлия.

  - Оттого, что я гимназист еще был, а она - девушка лет восемнадцати.

  - Ну, а потом? - спрашивала Юлия.

  - А потом со мной произошло странное психологическое явление: я около двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине, не подозревая сам того, - и оно у меня выражалось только отрицательно, так что я истинно и искренно не мог полюбить никакой другой женщины.

  - Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось?

  - Теперь - положительно.

  - Что же открыло его? - продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души.

  - Открыло - мысль и надежда на взаимность.

  - Вам, значит, ответили?

  - Ответили.

  - А как же муж? Он жив еще?

  - Жив.

  - Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.

  Вихров пожал плечами.

  - У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.

  - Завидую вашей кузине, - проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.

  - В чем же? - спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.

  - В том, что она внушила такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.

  - Не мог-с! - отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.

  Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.

  Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, - она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, - и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.

  - Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, - говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно.

  - Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, - отвечал Виссарион, - архитектор их принял - и кончено!

  - Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.

  - Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается.

  - Но она, однако, действительно обвалилась, - возражал слабо начальник губернии.

  - Очень-с может быть! Очень это возможно! - отвечал бойко Захаревский. - Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, - это какую хотите штукатурку отпарит.

  - Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, - как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии.

  - И то совершенно возможно! - ответил тот с прежнею развязностью. - Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится.

  - Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.

  - Непременно начнет коробить - и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, - не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!

  - Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран - и весь поэтому в извести, что вредно для печи.

  - Очень вредно-с, но это было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему печи из настоящего материала - и чтобы они были из какого-нибудь негодного сложены, в сдаточном акте этого не значится, но после они могли их переложить и сложить бог знает из какого кирпича - времени полгода прошло!

  - Но все-таки вы поправьте им, чтобы успокоить их, - больше советовал начальник губернии, чем приказывал.

  - Ни за что, ваше высокопревосходительство! - воскликнул Захаревский. - Если бы я виноват был тут, - это дело другое; но я чист, как солнце. Это значит - прямо дать повод клеветать на себя кому угодно.

  - Да, но я это не для них, а для себя прошу вас сделать, потому что они пойдут писать в Петербург, а я терпеть не могу, чтобы туда доходили дрязги разные.

  - Если для вас, ваше превосходительство, так я готов переделать хоть с подошвы им весь дом, но говорю откровенно: для меня это очень обидно, очень обидно, - говорил Захаревский.

  - Но что ж делать - мало ли по службе бывает неприятностей! - произнес начальник губернии тоном философа.

  - Это конечно что! - подтвердил также несколько философским тоном и Захаревский.

  Во всем этом разговоре Вихрова по преимуществу удивила смелость Виссариона, с которою тот говорил о постройке почтового дома. Груня еще прежде того рассказывала ему: "Хозяин-то наш, вон, почтовый дом строил, да двадцать тысяч себе и взял, а дом-то теперь весь провалился". Даже сам Виссарион, ехавши раз с Вихровым мимо этого дома, показал ему на него и произнес: "Вот я около этого камелька порядком руки погрел!" - а теперь он заверял губернатора, что чист, как солнце.

  Лакеи в продолжение всего вечера беспрестанно разносили фрукты и конфеты. Наконец подана была груша - по два рубля штука. Виссарион, несмотря на то, что разговаривал с начальником губернии, не преминул подбежать к m-me Пиколовой и упросил ее взять с собой домой пяток таких груш. Он знал, что она до страсти их любила и ела их обыкновенно, лежа еще в постели поутру. За такого рода угощенье m-me Пиколова была в восторге от вечеров Захаревского и ужасно их хвалила, равно как и самого хозяина.

  Прокурор, наконец, нагляделся фокусов и вышел в залу. Вихров поспешил сейчас туда же выйти за ним.

  - Что это, какое это еще они на меня дело выдумали? - спросил он.

  - Не выдумали, а повернули так ловко, - отвечал прокурор, - мужики дали им совсем другие показания, чем давали вам.

  - Но от кого же вы это слышали?

  - Губернатор сам мне говорил. "Вот, говорит, как следствия у меня чиновники производят: Вихров, производя следствие у Клыкова, все налгал".

  - Ах, он негодяй этакий! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Я не то что в службе, но и в частной жизни никогда не лгал, - я спрошу его сегодня же!

  - Спросите, - сказал ему прокурор.

  Вихров за ужином, для большей смелости, нарочно выпил стакана два вина лишних и, когда оно ему немножко ударило в голову, обратился довольно громко к губернатору:

  - Ваше превосходительство, дело об опекунстве Клыкова, говорят, переследовали?

  Губернатор довольно сердито взмахнул на него глазами, а m-me Пиколова и уши при этом навострила.

  - Да-с, переследовали, - произнес губернатор после некоторого молчания.

  - И что же найдено при переследовании?

  - Не знаю-с! Я не читал еще самого дела, - отвечал губернатор, взглянув на мгновение на прокурора.

  Вихров видел, что далее разговаривать об этом нет никакой возможности, тем более, что губернатор обратился к дамам, с которыми завязался у него довольно живой разговор.

  - Мы вас решительно не пустим, решительно не пустим, - говорила Пиколова Юлии.

  - Вы едете куда-нибудь? - вмешался губернатор.

  - Да, я на той неделе уезжаю к отцу, - отвечала Юлия довольно громко, как бы затем, чтобы слышал Вихров.

  - Вы уезжаете? - спросил ее тот.

  - Непременно, - отвечала и ему Юлия.

  - А мы вас не пустим, не пустим, - сказал губернатор.

  - Никакие силы человеческие меня здесь больше не удержат! - отвечала Юлия с ударением. - Я так давно не видала отца, - прибавила она.

  Губернатор, уезжая, по обыкновению, с Пиколовой, не взглянул даже на Вихрова; впрочем, тот и сам ему не поклонился. Через неделю Юлия, в самом деле, уехала к отцу.

XXI

СБОРИЩЕ НЕДОВОЛЬНЫХ

  Ответ от Мари, наконец, был получен. Он написан был таким же беспокойным почерком, как и прежнее письмо:

  "Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой".

  Вихров на первых порах и сообразить хорошенько не мог, что это такое с ним делается; с каким-то отупевшим чувством и без особенного даже беспокойства он взял и прочел копию с доноса на него. Там писалось:

  "Сосланный в вверенную мне губернию и состоящий при мне чиновником особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил себе при производстве им следствия по опекунскому управлению штабс-капитана Клыкова внушить крестьянам неповиновение и отбирал от них пристрастные показания; при производстве дознания об единоверцах вошел через жену местного станового пристава в денежные сношения с раскольниками, и, наконец, посланный для поимки бегунов, захватил оных вместе с понятыми в количестве двух человек, но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом дал им возможность избежать кары закона.

  Почтительнейше представляя все сие на благоусмотрение вашего сиятельства, имею честь испрашивать разрешения о предании чиновника особых поручений Вихрова суду".

  Далее рукой Плавина в этой копии было прибавлено:

  "Разрешение это и последовало уже".

  По прочтении всего этого Вихрову сделалось даже смешно - и он не успел еще перейти ни к какому другому чувству, как в зале послышалась походка со шпорами.

  "Уж не опять ли меня ссылают куда-нибудь подальше?" - подумал он.

  В комнату к нему, в самом деле, входил полицеймейстер.

  - Я к вам привез предписание начальника губернии, - начал тот, вынимая из-за борта мундира бумагу.

  Вихров взял ее у него. В предписании было сказано:

  "Предав вас вместе с сим за противозаконные действия по службе суду и с удалением вас на время производства суда и следствия от должности, я вместе с сим предписываю вам о невыезде никуда из черты городской впредь до окончания об вас упомянутого дела".

  - Очень хорошо-с! - сказал Вихров, обратясь к полицеймейстеру.

  - Позвольте мне от вас получить расписку в получении этого предписания, - проговорил тот.

  Вихров дал ему эту расписку.

  Полицеймейстер не уходил: ему тоже, как видно, хотелось ругнуть губернатора.

  - Вот начальство-то как нынче распоряжается! - проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и один из довереннейших его людей, но начальник губернии принадлежал к таким именно начальникам, которых даже любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут.

  В зале между тем раздались новые шаги.

  Вихров взмахнул глазами: в двери входили оба брата Захаревские - на лицах у обоих была написана тревога.

  - Я все, кажется, исполнил, что вы желали, - обратился Вихров к полицеймейстеру.

  Тот понял этот намек, поклонился и ушел.

  - Вы слышали, какую штуку с вами сыграл господин губернатор? - спросил прокурор. У него губы даже были бледны от гнева.

  - Читаю вот все это теперь, - отвечал Вихров.

  Виссарион Захаревский начал молча ходить взад и вперед по комнате; он тоже был возмущен поступком губернатора.

  - Я журнала их о предании вас суду не пропустил, - начал прокурор. - Во-первых, в деле о пристрастии вашем в допросах спрошены совершенно не те крестьяне, которых вы спрашивали, - и вы, например, спросили семьдесят человек, а они - троих.

  - Троих! - воскликнул Вихров.

  - Троих! - повторил прокурор. - Потом об голоде и холере они никаких новых повальных обысков не делали, а взяли только прежние о том постановления земского суда и опеки. В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.

  - Благодарю вас, - сказал Вихров, протягивая ему руку.

  - Это невозможно, невозможно-с, - говорил прокурор; губы у него все еще оставались бледными от гнева.

  Виссарион тоже, наконец, заговорил.

  - Главное дело тут - месть нехороша, - начал он, - господин Вихров не угодил ему, не хотел угодить ему в деле, близком для него; ну, передай это дело другому - и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие дела - по-моему, это нехорошо.

  - Вопрос тут не во мне, - начал Вихров, собравшись, наконец, с силами высказать все, что накопилось у него на душе, - может быть, я сам во всем виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь; может быть, виновата в том злосчастная судьба моя, но - увы! - не я тут один так страдаю, а сотни и тысячи подчиненных, которыми начальство распоряжается чисто для своей потехи. Будь еще у нас какие-нибудь партии, и когда одна партия восторжествовала бы, так давнула бы другую, - это было бы еще в порядке вещей; но у нас ничего этого нет, а просто тираны забавляются своими жертвами, как некогда татары обращались с нами в Золотой Орде, так и мы обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!.. Вот даю клятву, - продолжал Вихров, - что бы со мной ни было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и предавать осмеянию и поруганию всех этих господ - составит цель моей жизни!..

  - Все это совершенно справедливо! - подхватил инженер, - и против этого можно только возразить: где ж этого нет? Везде начальство желает, чтобы подчиненные служили в их духе; везде есть пристрастие, везде есть корыстолюбие.

  - Как везде? - спросил прокурор. - Ни на одном языке слова даже нет: взятка.

  - Слова нет, а самое дело есть, - произнес, смеясь, инженер.

  - Нигде такого дела нет, нигде! - воскликнул Вихров. - Извините, Виссарион Ардальоныч, я сегодня в сильно раздраженном состоянии - и потому не могу удержаться и приведу вам вас же самих в пример. В вашем доме этот господин губернатор... когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, - и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг, предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!

  Инженер весь вспыхнул.

  - Да вы, может быть, бог знает как напутали при исполнении ваших поручений; он этим и воспользовался, - отдал вас под суд.

  - Если бы даже я и напутал, так он не должен был бы сметь отдавать меня под суд, потому что он все-таки знал, что я честно тут поступал!

  Приезд новых гостей прервал этот разговор. Это был Кнопов, который, по обыкновению, во фраке и с прицепленною на борту сабелькою, увешанною крестами и медальками, входил, переваливаясь с ноги на ногу, а за ним следовал с своим строгим и малоподвижным лицом уже знакомый нам совестный судья.

  - Сейчас только услыхал в клубе о постигшем вас гневе от нашего грозного царя Ивана, - начал Кнопов, относясь к Вихрову, - и поспешил вместе с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать вам свое почтение и уважение!

  Вихров поблагодарил того и другого.

  - Здравствуйте, молодая юстиция, - продолжал Кнопов, обращаясь к прокурору, - у них ведь, как только родится правовед, так его сейчас в председательский мундир и одевают. Мое почтение, украшатели городов, - сказал Петр Петрович и инженеру, - им велено шоссе исправно содержать, а они вместо того города украшают; строят все дома себе.

  Судья молча и солидно со всеми раскланялся.

  Уселись все.

  Судья первый начал говорить.

  - На меня губернатор тоже написал донос, - сказал он Вихрову.

  - Это по случаю кандидатуры на место председателя? - спросил тот.

  - Да-с, - продолжал судья каким-то ровным и металлическим голосом, - он нашел, что меня нельзя на это место утвердить, потому что я к службе нерадив, жизни разгульной и в понятиях вольнодумен. Против всего этого я имею им же самим данные мне факты. Что я не нерадив к службе - это я могу доказать тем, что после каждой ревизии моего суда он объявлял мне печатную благодарность; бывал-с потом весьма часто у меня в доме; я у него распоряжался на балах, был приглашаем им на самые маленькие обеды его. Каким же образом он это делал? Если я человек разгульной жизни и вольнодумных мыслей - таких людей начальник губернии обыкновенно к себе не приближает и не должен приближать. О всем этом у меня составлены докладные записки, из коих одну я подал министру внутренних дел, а другую - министру юстиции.

  - Митя у меня молодец! - подхватил Кнопов. - У него и батька был такой сутяга: у того Герасимов, богатый барин, поля собаками помял да коров затравил, - тридцать лет с ним тягался, однако оттягал: заставили того заплатить все протори и убытки...

  - Я не то что сутяга, - возразил ему судья, - а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу, если я знаю, что я в чем-нибудь прав!.. В этой докладной записке, - продолжал он снова, относясь к Вихрову, - я объясняю и причины, по которым начальник губернии порочит меня. "Для госпожи Пиколовой, - я пишу, - выгнаны четыре исправника и заменены ее родственниками; за госпожу Пиколову ратман за то, что в лавке у него не поверили ей в долг товару, был выдержан целый месяц при полиции; за госпожу Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате не так, как тому желалось, предан теперь суду". Я вот нарочно и заехал к вам, чтобы попросить вас позволить мне упомянуть также и об вас.

  - Сделайте одолжение, - подхватил Вихров.

  - Кроме того, у меня собраны от разных жителей города такого рода записки: "Ах, там, пожалуйста, устройте бал у себя, m-me Пиколовой так хочется потанцевать", или: "Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать", и все в этом роде. Как потом будет угодно министрам - обратить на это внимание или нет, но я представляю факты.

  - Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, - подхватил Кнопов, - а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: "Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!" - и всегда ведь выходили; ни один не оставался.

  - Губернатор и полковой командир - две вещи разные, - возразил ему судья, - в полках все-таки было развито чувство чести!

  - Губернатор просто назовет это скопом и донесет на вас, - подхватил прокурор, - и вас всех разошлют по дальним губерниям.

  - Да, пожалуй, рассылай, - эка важность! Народ-то нынче трусоват стал, - продолжал Петр Петрович, мотнув головой, - вон как в старину прежде дворяне-то были - Бобков и Хлопков. Раз они в чем-то разругались на баллотировке: "Ты, - говорит один другому, - не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!" - "А я, - говорит другой, - в рудниках на каторге был!" - хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны - как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать. Он меня раз спрашивает: "Будете вы в маскараде и как замаскируетесь?.." - "Министром", - говорю. - "Зачем же, говорит, министром?" - "Чтобы чиновников, говорю, всех выгнать вон". - "Что же, говорит, и меня выгоните?" - "В первую голову", - говорю. Смеется, но после того на обеды перестал звать... Однако, моя милая братия, пора нам и пуа! - заключил Кнопов, уже вставая.

  - Пуа? - спросил его, вставая, Вихров.

  - Пуа!.. Непременно пуа!.. - повторил Кнопов. - Вы, Фемида юная, поедете с нами?.. В клуб ведь только! Никуда больше!.. - сказал он прокурору.

  - Извольте! - отвечал тот.

  - А вы, градоукрашатель? - обратился он к инженеру.

  - И я поеду, - отвечал тот.

  - С вас непременно дюжину шампанского, - говорил Кнопов, - а то скажу, из какого лесу вы под городом мост строили. "Куда это, говорю, братцы, вы гнилушки-то эти везете - на завод, что ли, куда-нибудь в печь?" - "Нет, говорят, мост строить!"

  - Ну, ну! Всегда одно и то же толкуете! - говорил инженер, идя за Петром Петровичем, который выходил в сопровождении всех гостей в переднюю. Там он не утерпел, чтобы не пошутить с Груней, у которой едва доставало силенки подать ему его огромную медвежью шубу.

  - Что вы, милушка, нянюшкой, что ли, за вашим барином ходите? - спросил он ее.

  - Нянюшкой-с, - пошутила и Груша, краснея.

  - Что же, вы ему спинку и грудку трете? - спрашивал Кнопов.

  - Нет-с, не тру, - отвечала Груня, смеясь и еще более краснея.

  - Трите, милушка, трите, - это пользительно бывает!

  Вихров, проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не напиши Мари ему спасительных слов своих, что приедет к нему, - он, пожалуй, бог знает на что бы решился.

  На другой день он встал в лихорадке и весь желтый: у него разлилась страшнейшая желчь.

* ЧАСТЬ ПЯТАЯ *

I

РАДОСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ

  Уже около двух месяцев Вихров лежал больной. Он все почти время проводил один; из друзей его никого не было в городе: Кнопов жил в деревне; прокурор вместе с совестным судьей (и вряд ли не затем, чтоб помочь тому подшибить губернатора) уехал в Петербург. Инженер тоже поехал с ними, чтобы, как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной собеседницей героя моего была Груша, очень похорошевшая последнее время и начавшая одеваться совершенно как барышня. Она целые дни сидела у него в комнате и щебетала ему, как птичка, разные разности.

  Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито - и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.

  Груша между тем, думая, что барин скучает, не преминула сейчас же начать развлекать его своими разговорами. По случаю таких великих дней, она по преимуществу старалась говорить о божественном.

  - А что, барин, правда ли, - спросила она, - когда Христос воскрес, то пришел в ад и заковал сатану?

  - Правда, - отвечал Вихров, - потому что доброе и великое начало, которое есть во Христе, непременно должно было заковать начало злое.

  - И что будто бы, барин, - продолжала Груша, - цепь эту, чтобы разломать ее, дьяволы круглый год пилят, - и как только самая малость у них останется, с ушко игольное, вдруг подойдет христов день, пропоют "Христос воскресе!", цепь опять цела и сделается?..

  - И это справедливо, - подтвердил Вихров, - злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться - и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает... Но кто ж тебе все это рассказывал? - прибавил он, обращая с радушием свое лицо к Груне.

  - Да тут старушка, барин, к нам одна в Воздвиженское ходила: умная этакая, начетчица!.. Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад - всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там. "Что ж, говорит, господи, ты покинул меня?" - "А то, говорит, что ты своим умом выходи!" Соломон и стал проситься у сатаны. Тот говорит: "Хорошо, поклонись только мне!" Что делать царю Соломону? Он, однако, день - другой подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, - и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что царь Соломон сатане поклонился... Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: "Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!.." Это он как два-то дни думал и нарисовал себе на ногтю образ Спасителя.

  Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.

  - Что, барин, видно, это неправда? - спросила она.

  Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.

  - Ну, а сама как ты думаешь: правда это или нет? - спросил он ее, в свою очередь.

  - Мне-то, барин, сумнительно, - отвечала Груша, - что, неужели в аду-то кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.

  - Это не то что он образ нарисовал, - объяснял ей Вихров, - он в мыслях своих только имел Христа, когда кланялся сатане.

  - Так, так!.. - подхватила радостно Груша. - Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно дело, а думаем совсем другое.

  - Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? - спросил ее Вихров.

  - Да вот, барин, хотя бы то, - отвечала Груша, немного покраснев, - вот как вы, пока в деревне жили, заставите бывало меня что-нибудь делать - я и делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого.

  - Про что ж ты думаешь?

  - А про то, барин (и лицо Груни при этом зарделось, как маков цвет), что я люблю вас очень!

  - Вот какая ты! - проговорил Вихров.

  - Да, барин, очень вас люблю! - повторила еще раз Груша и потом, истощив, как видно, весь разговор о божественном, перешла и на другой предмет.

  - А что, барин, государь Николай Павлович{347} помер уж?

  - Помер.

  - Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич.

  - Александр Николаевич.

  - Он, говорят, добрый?

  - Очень.

  Груша, кажется, хотела еще что-то спросить, но в это время послышался звонок, затем говор и шум шагов.

  - Это, должно быть, Кнопов приехал, - проговорил Вихров.

  - Он и есть, надо быть, - медведь этакой! - сказала Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места.

  В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом:

  "Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя..."

  - Что это такое?.. От вечерни, что ли, вы? - спросил его Вихров, поднимаясь со своей постели.

  - Из дому-с! - отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как бы немного пряталась в темном углу.

  - Это, сударыня, куда вы ушли? Пожалуйте сюда и извольте садиться на ваше место! - проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела до его прихода.

  Груша очень конфузилась.

  - Да вы сами-то извольте садиться, - проговорила она.

  - Я-то сяду; ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица! - проговорил Петр Петрович.

  - Садись, Груша, ничего!.. - повторил ей и Вихров.

  Груша села, но все-таки продолжала конфузиться.

  Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул.

  - С вестями я-с, с большими!.. Нашего гонителя, мучителя скрыли, почеркнули... хе-хе-хе!.. - И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на всю комнату.

  - Какого же? Неужели губернатора нашего? - спросил Вихров и вспыхнул даже в лице от удовольствия.

  - Его самого-с! - подтвердил Петр Петрович.

  - Но каким же это образом случилось - и за что?

  - Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. "Вот, говор