Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:

  - Что это такое ты делаешь?

  - Что ж такое? - отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?"

  Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.

  - Ты, ангел мой, женщина очень умная, - начал он, - но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!

  - Ах, я очень рада, - отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень дурно маленькую учили.

  Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква "г" не очень строго отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать.

  - Прочти, что ты такое написала? - спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.

  - Бегать, - прочла Фатеева.

  - Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел.

  Клеопатра Петровна улыбнулась.

  Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, - может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону... Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока{257}.

  - Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел.

  - Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, - отвечала она.

  "Хорош!" - подумал Павел.

  Бальзака{258}, напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, - это тем, что о существовании "Илиады" Гомера она даже и не подозревала вовсе.

  - А что же писал этот Илиад Гомер? - спросила она, перемешав даже имена.

  - Клеопаша, Клеопаша! - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!

  - Нет, знаю! - отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.

  - Ну, и знаешь, какой они религии были?

  - Они были идолопоклонники.

  - Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?

  - Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева.

  - Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.

  - Благодарю вас, - неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна.

  - Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, - словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой - возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!"

  - Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева.

  - Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, - отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.

  - Какая толстая и тяжелая, - сказала она.

  - Сокровище бесценное! - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.

  Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: "Фу ты, черт возьми!" Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:

  - Я многого тут не понимаю!..

  - Гекзаметр этот - размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров.

  - Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева.

  - Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде".

  - Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.

  - То, что я тебе читал, - это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.

  - Ах, это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.

  - Этого, впрочем, в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, - поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады".

  - Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева.

  - Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в "Илиаде", по чистоте, по спокойствию, по правильности линий - те же статуи греческие, - видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в заключение Павел.

  - Ничего! - отвечала совершенно откровенно Фатеева. - Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар... Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи... Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: "Представимте, mesdames, сами из себя статуй!" И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать... Вдруг начальница входит. "Это, говорит, что такое?" Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. "Хорошо, - говорит начальница, - стойте же так всю ночь!" - да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой - ужас!

  - Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел.

  - Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева.

  - И из них же вы, я полагаю, первая были.

  - Я недурна была.

  - Сего качества вы и ныне не лишены.

  - Я не знаю, - отвечала она кокетливо.

  - А я знаю, - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.

  Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.

  - Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он.

  Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:

  - Кто был Ахиллес?

  - Греческий вождь, - отвечала она.

  - А чем он замечателен?

  - Забыла.

  Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.

  "Что же это такое?" - думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. - "Посмотрите, - продолжал он рассуждать сам с собой, - какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!.."

  Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:

  - Нет, душа моя, поздно тебе учиться!

  - Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.

  Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.

  - Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, - но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!

  - Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева.

  - Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел.

  - Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева.

  Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.

  В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.

  - Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее.

  Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.

  Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.

  - Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу.

  - Нет, это Неведомов, - произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. - Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову.

  Тот вошел к ним в гостиную.

  - Monsieur Неведомов, madame Фатеева, - сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.

  - Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, - начал как-то тяжеловато умный Неведомов.

  - Да, я так рада, что мы переехали сюда, - отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.

  - А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел.

  - Он, вероятно, сейчас придет.

  - Очень рад, очень рад! - повторил Вихров.

  Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.

  - А вот и он, браво! - воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.

  Вошел, в самом деле, Марьеновский.

  - Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.

  На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину... И кто она была - родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей.

  Вскоре затем раздались крики толстого Замина.

  - Нашли, нашли, знаем теперь! - кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.

  - Ну, здравствуйте, здравствуйте! - говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.

  - Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин.

  Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.

  - Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку.

  - Здравствуйте! - сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.

  - How do you do?* - спросил его Павел по-английски.

  ______________

  * Как вы поживаете? (англ.).

  - Yes,* - отвечал своим чисто английским тоном Петин.

  ______________

  * Да (англ.).

  - Это он англичанина представляет! - пояснил Павел.

  Та улыбнулась.

  Все уселись.

  - Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, - начал Замин первый разговаривать. - Болхов-город... озеро там, брат, будет в длину верст двадцать... ну, а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут... тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась - и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: "В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат", - слышь!.. Монахи-то - хлопотать, хлопотать, - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку - и денег дали: "Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру... а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!

  - Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.

  - Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот.

  - "Дворянство - слава моего государства", - говаривала она, - произнес с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал он, - но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.

  - Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел.

  - Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях{264} сделали некоторым образом шаг к тому! - присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.

  - Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева.

  Марьеновский пожал плечами.

  - Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он.

  - Что их вознаграждать-то! - воскликнул Замин. - Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами".

  - В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, - сказал Марьеновский. - Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.

  - Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал Неведомов.

  Он очень любил и немцев и литературу их.

  - Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник.

  - Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел.

  - И Шиллер - сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!"

  - Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" - вмешался вдруг в разговор Петин.

  - Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел.

  Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.

  - Очень похоже! - сказала Фатеева.

  Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:

  - Merci, madame.

  Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.

  - Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, - баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, - с деготьком да луком.

  - Хороши и противники-то их - западники, - сказал своим грустным голосом Неведомов. - Какое высокое дарование - Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.

  - Не знаю, я за границей, - начал Марьеновский, - не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.

  - Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, - подхватил Неведомов.

  - Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, - пояснил Павел.

  - Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский.

  Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.

  При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже - некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.

  - Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на приятеля.

  - На сухую рыбу, - проговорил Павел.

  - На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин.

  Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу.

  - Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева.

  Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:

  - Ну, как тебе понравились мои приятели?

  - Марьеновский, по-моему, очень умный человек!

  - Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов.

  - Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева.

  - А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин!

  - Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева.

  - Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.

  M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.

XV

МАКАР ГРИГОРЬЕВ - ВЕЛИК

  То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.

  - Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! - произнес он.

  - Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо.

  - Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? - продолжал допрашивать Макар Григорьев.

  - Барыня! - отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.

  "Любезный сын, Павел Михайлович! - выводил полковник своими каракулями. - Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, - и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно".

  Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, - и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров".

  Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.

  - Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, - проговорил он.

  - А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? - спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.

  - Да, чересчур уж!

  - Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев.

  - О чем это? - спросил Павел.

  - О барыне-то этой, - отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.

  - Тсс... тише! - остановил его Павел.

  - Пишет, - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.

  - О, вздор какой!

  - И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!

  - Что же, ты и не будешь мне выдавать?

  - А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.

  - Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, - сказал ему с досадою Павел.

  Макар Григорьев, однако, не уходил.

  - Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!

  - Чего ждать? Он не отменит своего приказания.

  - Где же тоже, чай, отменить! - произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.

  - Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел.

  - Эх-ма! - проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. - Затем, прощенья просим! - прибавил он все еще в каком-то раздумье.

  - Прощай! - сказал ему Павел.

  Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.

  По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но - увы! - Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.

  - Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она.

  "Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел.

  - Он пишет, - продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, - чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.

  - А вексель разве ты ему еще не возвратила? - спросил Павел.

  - Нет, и никогда не возвращу! - произнесла Клеопатра Петровна с ударением. - А то, что он будет писать к генерал-губернатору - это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.

  - Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел.

  - Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала - говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.

  У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он.

  - И ты, пожалуйста, - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я - хоть пешком, но уйду к матери.

  - Ни за что! - воскликнул Павел. - Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.

  - Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! - произнесла Фатеева, потупляя глаза.

  - Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!

  Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает - и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал.

  - A, monsieur Вихров! - воскликнул он не без удовольствия.

  - Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел.

  - Слушаю-с! - воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. - Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а?

  - Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему.

  - Хвалю и одобряю! - произнес Салов. - Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.

  - Вот по случаю этой-то жизни, - начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, - я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.

  - О, жестокий родитель! - воскликнул Салов. - Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах...

  - С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.

  - Что же, под залог каких-нибудь предметов? - спросил Салов.

  - Каких же предметов... Я могу мой заем обеспечить только тем, что я - единственный наследник хорошего состояния.

  - Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество.

  - Но неужели же мне никто без этого не поверит? - спросил Павел с волнением в голосе.

  - Полагаю! - отвечал протяжно Салов. - Разве вот что, - прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, - тут у меня есть и водится со мною некто купчишка - Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.

  Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит.

  - Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг.

  Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно.

  - Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, - сказал он.

  - Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем... Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине - перчатками... Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!

  - Вы человек особенный, - сказал ему Павел.

  - Я человек коммерческий, - произнес насмешливым голосом Салов.

  Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню.

  - Итак, вы решительно не можете достать мне денег? - спросил он.

  - Решительно! - проговорил Салов.

  Павел поклонился и пошел было.

  - Постойте, Вихров! - кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. - Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты.

  - И проиграть вам все будущее состояние?

  - Вероятно.

  - Нет, я таких займов не желаю.

  - Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное.

  - Я полагаю, весьма подлое, - проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, - что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.

  - Ай, батюшка Павел Михайлович! - вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом.

  - Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! - сказал Павел и сел на стул.

  Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги.

  - Я в ужасном положении, Макар Григорьич, - начал Павел.

  - Что уж, какое дело, - произнес тот невеселым голосом, - возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам.

  - Да, но эти деньги весьма малые.

  - Деньги пустые!

  - Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною.

  - Пустое дело - эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу.

  - Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее.

  - Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла.

  - А ты знаешь, что сказать ей это... не говоря уже, как это лично тяжело для меня... сказать ей это - все равно что убить ее.

  - Отчего убить? - возразил Макар Григорьев. - Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь.

  - Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, - остановил его Павел.

  - Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош!

  - Что же, где мне занять денег? - продолжал Павел своим тоскливым голосом.

  Макар Григорьев подумал несколько времени.

  - Что тут занимать-то, нечего! - проговорил он. - Берите у меня, сколько вам понадобится.

  - Как у тебя? - спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик.

  - У меня, - повторил тот. - Я просодержу вас, пока у самих денег не будет.

  - Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? - спросил Павел.

  - Да когда хотите, - отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном.

  Павел все еще не мог хорошенько сообразить.

  - Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой?

  - Буду содержать, - отвечал Макар Григорьев, - не мотайте только больно - не миллионер же я какой, в самом деле.

  - Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, - начал Павел прерывающимся от волнения голосом. - Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить.

  - Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.

  - Но деньги все же целым веком нажитые.

  - Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.

  - А если ты умрешь, и я не успею отдать?

  - Ну, жене-старухе отдадите.

  - А если и жена умрет?

  - Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.

  - Нет, я не могу так! - произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.

  - Вот на что я могу согласиться, - начал он, - я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.

  - Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю...

  - Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.

  - Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, - что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет?

  - Мало.

  - Ну, вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней! - проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги.

  Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен.

  - Благодарю, благодарю! - пробормотал он несколько раз.

  - Не меня благодарите, а маменьку вашу, - сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, - не вам еще я пока теперь служу, а покойнице - за то, что она сделала для меня...

  Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой:

  - Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении.

  - Каким же образом ты это устроил? - спросила она с удовольствием.

  - После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель.

  Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича.

XVI

ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

  В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.

  - А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.

  Клеопатра Петровна немного покраснела.

  - Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она.

  - Это почему?

  - Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.

  Вихров подумал немного.

  - Пожалуй, что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.

  - Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна.

  - Как же он тебя любил?

  - Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный.

  - Это сейчас видно было.

  - Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.

  - Негодяй какой! - воскликнул Павел.

  В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.

  Павел, вглядевшись в него, произнес:

  - Боже мой, кого я вижу - Плавин!

  - А вы - господин Вихров? - спросил тот.

  - Так точно, - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом.

  - Как я рад с вами, Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.

  - Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес... Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки - хоть бы строчку написали, - говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон.

  - Писать-то, признаться, было нечего, - отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему... В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.

  - Вы уж чиновник, на службе царской, - говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматрив