Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

он ей.

  - Но, святой отец! - воскликнула Александра Григорьевна. - Положим, он нужен какому-нибудь ученому и вам, как духовной особе, но зачем же он вот этому молодому человеку?.. - И Александра Григорьевна показала на правоведа. - И моему сыну, и сыну полковника?

  - Как зачем юристу латинский язык? - вмешался опять в разговор Павел, и по-прежнему довольно бойко.

  - Да, зачем? - повторила, в свою очередь, резко Александра Григорьевна.

  - Потому что асе лучшие сочинения юридические написаны на латинском языке, - отвечал Павел, немного покраснев.

  Он и сам хорошенько не знал, какие это именно были сочинения.

  - У нас кодакс Юстиниана{121} читают только на латинском, - сказал очень определительно правовед.

  - Кодекс Юстиниана! - подхватил Павел.

  Александра Григорьевна пожала только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным для себя, но полковник, разумеется, ничего этого не замечал.

  - Поручиком, говорит, у них выпускают! - проговорил он опять, показав на сына.

  - Как поручиком? - спросила уже сердито Александра Григорьевна.

  - Не то что военным, а штатским - в том же чине, - объяснил полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить сына.

  - Десятым классом, коллежским секретарем выпускают кандидатов, - присовокупил Павел.

  - Да, десятым - то же, что и из лавры нашей! - подтвердил настоятель. - А у вас так выше, больше одним рангом дают, - обратился он с улыбкой к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки.

  - У нас выше, титулярным советником выпускают, - подтвердил правовед.

  - Я, признаюсь, этого решительно не понимаю, - подхватил Павел, пожимая плечами. - Вы когда можете выйти титулярным советником? - обратился он к правоведу.

  - На будущий год, - произнес тот.

  - А я вот-с, - продолжал Павел, начиная уже горячиться, - если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!

  - Что ж! Каждое заведение имеет свои права! - возразил с усмешкой правовед.

  - У нас, из пажей, тоже выпускают поручиком, а из других корпусов прапорщиками, - вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев.

  - Это-то и дурно-с, это-то и дурно! - продолжал горячиться Павел. - Вы выйдете титулярным советником, - обратился он снова к правоведу, - вам, сообразно вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.

  - Отчего же выучиться я не успел? - спросил правовед обиженным голосом и краснея в лице.

  - Да потому что, - я не знаю, - чтобы ясно понимать законы, надобно иметь общее образование.

  - Да почему же вы думаете, что нам не дают общего образования? - продолжал возражать обиженным тоном правовед.

  - Потому что - некогда; не по чему иному, как - некогда! - горячился Павел.

  - Отчего же - некогда? - вмешался опять в разговор Сергей Абреев. - Только чтобы глупостям разным не учили, вот как у нас - статистика какая-то... черт знает что такое!

  - Статистика, во-первых, не черт знает что такое, а она - фундамент и основание для понимания своего современного государства и чужих современных государств, - возразил Павел.

  Настоятель мотнул ему на это головой.

  - Про ваше учебное заведение, - обратился он затем к правоведу, - я имею доскональные сведения от моего соученика, друга и благодетеля, господина Сперанского{122}...

  Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, - как бы затем, чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он был знаком и дружен.

  - Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы, по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и, так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин - 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе...

  - Это может быть! - отвечал правовед.

  - Верно так, верно! - подхватил монах.

  - Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, - воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.

  - Ах, боже мой, боже мой! - произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. - России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? - обратилась она к настоятелю.

  - Д-да-а! - отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с ней, сколько не желая ее оспаривать.

  - Милости прошу, однако, гости дорогие, кушать!.. - прибавила она, вставая.

  Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.

  - Ваш сын - большой фантазер, - оберегите его с этой стороны! - шепнула она ему, грозя пальцем.

  - Есть немножко, есть!.. - подтвердил полковник.

  При размещении за столом Павлу предназначили сесть рядом с кадетом. Его, видно, считали за очень еще молодого мальчика. Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит. Павел принялся над этим покатываться со смеху самым искреннейшим образом.

  В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю.

  - Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, - и она указала на Павла, - но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и сказать не могу.

  Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно.

  - Когда при мне какой-нибудь молодой человек, - продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, - говорит много и говорит глупо, так это для меня - нож вострый; вот теперь он смеется - это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.

  - Но почему вы, - возразил ей скромно отец Иоаким, - не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?

  - А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.

  Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал.

  После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.

  - Voulez-vous un cigare?* - произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу.

  ______________

  * Хотите вы сигару? (франц.).

  Тот взял у него из рук сигару.

  - Monsieur Вихров, desirez-vous?* - обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину{124}.

  ______________

  * Вы желаете? (франц.).

  - Et vous, monsieur?* - отнесся Абреев к кадету.

  ______________

  * А вы, господин? (франц.).

  Тот принял от него сигару и, с большим знанием дела, откусил у нее кончик и закурил.

  - Le cigare est excellent!* - произнес Абреев, навевая себе рукою на нос дым.

  ______________

  * Превосходная сигара! (франц.).

  - Magnifique!* - подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым.

  ______________

  * Великолепная! (франц.).

  - От нас Утвинов поступил к вам в полк? - спросил он.

  - Oui,* - протянул Абреев.

  ______________

  * Да (франц.).

  - А правда, что наследник ему сказал, что он лучше бы желал штатским его видеть?

  - On dit!* - отвечал Абреев. - Но тому совершенно был не расчет... Богатый человек! "Если бы, - говорит он, - я мог поступить по дипломатической части, а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим".

  ______________

  * Говорят! (франц.).

  - Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед.

  - Да, но это все одно!.. "Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству".

  - Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, - возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. - А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?

  - Ужасная! - отвечал Абреев. - Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством... Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы... Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят... Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..

  - Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед.

  - Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила... Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.

  - Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед.

  - А я, напротив, оперы не люблю, - возразил Абреев, - и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.

  - Как же вы, - вмешался в разговор Павел, - самый высочайший род драматического искусства - оперу не любите, а самый низший сорт его - балет любите?

  - Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением.

  Правовед улыбнулся про себя.

  - Драма, представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях.

  - А в балете разве нет поэзии и музыки?.. - возразил ему слегка правовед.

  - Нет-с! - ответил ему резко Павел. - В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах.

  - Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? - продолжал правовед.

  - Она могла бы и не играть, - говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), - от нее для балета нужен только ритм - такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.

  - Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, - возразил Абреев, красиво болтая ногами.

  Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.

  - Мишель, может, ты понимаешь? - обратился Абреев к кадету.

  - А я и не слыхал, о чем вы и говорили, - отвечал тот плутовато.

  Павел весь покраснел от этих насмешек.

  - Очень жаль, что вы не понимаете, - начал он несколько глухим голосом, - а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!

  Ему на это никто ничего не ответил.

  - А вас, Мишель, пускают в театр? - обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.

  - Нет, не пускают, - отвечал тот, - но мы в штатском платье ездим... Нынешней весной наш выпускной курс - Асенковой{126} букет поднесли.

  - И никого не узнали?

  - Никого - решительно!

  Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.

  В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.

  - Ну-те-ка, милостивый государь, - сказал он, - когда же вы выйдете в офицеры?

  - Года через два, - отвечал тот.

  - А потом - куда?

  - Потом - на какую-нибудь дистанцию.

  - Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое...

  - Но ведь у нас жалованье - что же?.. - отвечал кадет, пожав плечами. - Главное проценты с подрядчиков, - иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти.

  - Так, так!.. - подтверждал полковник.

  - Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.

  - Так, так!.. - говорил и на это полковник.

  Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй.

  Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему:

  - Православие должно было быть чище, - говорил он ему своим увлекающим тоном, - потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.

  - Православное учение, - говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, - ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..

  - Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный... - подтверждал Павел.

  Разъехались все уже после ужина. Павел, как только сел в экипаж, - чтобы избежать всяких разговоров с отцом, - притворился спящим, и в воображении его сейчас же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться ей. "Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что же это такое? Я им говорил не свое, а мысли великих мыслителей, - и они не только не поняли того, что я им объяснял, но даже - того, что я им говорил не совершеннейшую чепуху! Отчего же ты, Мари, всегда все понимала, что я тебе говорил!"

  Мари в самом деле, - когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, - вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала то, что он ей говорил.

  "О! Когда придет то счастливое время, - продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, - что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь".

  Павел непременно предполагал, что как только выйдет из университета, женится на Мари!

XVIII

ВТОРОЙ УДАР

  Едучи уже в Москву и проезжая родной губернский город, Павел, разумеется, прежде всего был у Крестовниковых. Отобедав у них, поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься с Дрозденкой. Он застал Николая Силыча в оборванном полинялом халате, сидящего, с трубкою в руках, около водки и закуски и уже несколько выпившего.

  - А, пан Прудиус! - воскликнул он не без удовольствия, скривляя, по обыкновению, на сторону свой рот.

  Павел раскланялся с ним, немного уже важничая.

  - Куда бог несет? - продолжал Дрозденко.

  - В Москву, в университет, - отвечал Павел.

  - А!.. - произнес Николай Силыч протяжно и каким-то довольно странным тоном.

  - А вот так досадно, - продолжал Павел, - пришлось здесь пробыть другой день. Не говоря уже про университет, самую-то Москву хочется увидеть поскорей.

  - Что же в ней такое, сорок-то сороков церквей, что ли? - спросил явно насмешливым голосом Николай Силыч.

  - Вся наша история, все наши славные и печальные дни совершились, по преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах.

  - А как она вылезла в люди-то, ваша Москва? - спросил Николай Силыч и взглянул Павлу в лицо.

  - Вылезла, - отвечал тот, пожимая плечами, - потому что Московское княжество одолело прочие мелкие княжества.

  - А чем же оно одолело их? - продолжал как бы допрашивать Дрозденко.

  - Умом и тактом своих князей, - отвечал Павел.

  - Тактом? - как бы переспросил Николай Силыч. - А кто, паря, больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и давай душить своих, - этакий бы и у меня такт был, и я бы сумел так быть собирателем земли русской!

  - Нельзя же все этим объяснять, - воскликнул Павел, - одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.

  При этих словах Николай Силыч весь даже вспыхнул.

  - Нет, племя-то, которое было почестней, - начал он сердитым тоном, - из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.

  - Не могу же я, Николай Силыч, - возразил Павел, - как русский, смотреть таким образом на Московское княжество, которое сделало мое государство.

  - Ну, и смотри, как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.

  Видя, что Николай Силыч, вероятно, частью от какой-нибудь душевной горести, а частью и от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии, Павел счел за лучшее не возражать ему.

  - А по какому факультету ты поступаешь? - спросил Дрозденко после нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом.

  - По математическому, вероятно, - отвечал Павел.

  Николай Силыч усмехнулся.

  - Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре, да и выгонят, - не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!

  Николаю Силычу самому предстояла такая участь, и его, конечно, уж не оставляли не потому, что он не годился по своим знаниям, а по его строптивому и беспокойному характеру.

  - Государство ваше Российское, - продолжал он почти со скрежетом зубов, - вот взять его зажечь с одного конца да и поддувать в меха, чтобы сгорело все до тла!

  Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, - будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, - чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.

  - Ну-с, прощайте! - сказал Дрозденко, вставая и целуясь с ним. Он заметил, кажется, что Павел далеко не симпатизировал его мыслям, потому что сейчас же переменил с ним тон. - Кланяйтесь вашему Кремлю, - заключил он, - и помните, что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской, а украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою...

  - Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! - отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.

  Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо - отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, "Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?" - подумал он и пошел в самый дом. Там его, у самых входных дверей, встретил проворно выбежавший из комнат оставленный при доме, в виде дворника, старый лакей Еспера Иваныча, Силантий. Захлопнув за собой дверь, он, сверх того, заслонил ее своей собственной особой. Лицо его было сконфуженно и растерянно.

  - А что, от Еспера Иваныча есть известия? - спросил удивленный всем этим Павел.

  - Никак нет-с! - отвечал Силантий, не отходя от дверей.

  - Пусти меня в дом; я хочу посмотреть комнату Мари.

  - Никак нельзя-с! - отвечал старик испуганным голосом.

  - Отчего же нельзя? - спросил Павел.

  - Нельзя-с! - повторил Силантий. - Позвольте-с, я доложу, - прибавил он и, как бы сам не понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.

  Павел от удивления не знал, что и подумать. Наконец, Силантий возвратился, отворил дверь как-то уж не сконфуженно, а больше таинственно; лицо его дышало спокойствием.

  - Пожалуйте, войдите-с, можно! - проговорил он.

  Павел вошел в переднюю.

  - Вас они просят к себе-с, в комнату Марьи Николаевны, - прибавил старик.

  - Кто просит? - проговорил Павел, наконец, уж с досадой.

  - Госпожа Фатеева-с, - произнес почти шепотом и несколько лукаво старик.

  - Зачем же она здесь? - говорил Павел, идя за Силантием по коридору.

  - Да так-с, приехала, - отвечал тот как-то неопределенно.

  В комнате Мари действительно Павел увидал m-me Фатееву, но она так похудела, на щеках ее были заметны такие явные следы слез, что он даже приостановился на несколько мгновений на пороге.

  - Не ожидали меня!.. - проговорила она, подходя к нему, протягивая руку и усиливаясь улыбнуться.

  - Никак уж!.. Но скажите, как же вы, однако, и давно ли вы здесь?.. - спросил Павел в одно и то же время сконфуженным и обрадованным голосом.

  - Все расскажу; ступай, Силантьюшко! - прибавила она вошедшему тоже, вслед за Павлом, Силантию.

  - Никого больше не прикажете принимать? - спросил тот, модно склоняя пред ней голову.

  - Никого, - отвечала Фатеева.

  Старик поклонился и ушел.

  - Это цербер{131} какой-то, вас стерегущий! Он и меня никак не хотел пустить, - сказал Павел.

  - Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, - говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала в это время совсем об другом.

  - Но к чему же вся эта таинственность? - спросил Павел, не могший все еще разобрать смысла всего этого.

  - О, она мне необходима! - отвечала m-me Фатеева и вслед затем глубоко вздохнула.

  Павел несколько времени смотрел ей в лицо.

  - Но где же ваш муж? - проговорил он.

  M-me Фатеева как бы вздрогнула всем телом.

  - Не знаю, - отвечала она своим обычным глухим голосом, - я с ним больше не живу, - мы разошлись! - заключила она после некоторого молчания.

  - Ну и прекрасно, значит! - произнес Павел, не зная - радоваться этому или нет.

  M-me Фатеева ничего ему на это не сказала.

  - Но что же было окончательным поводом к вашему разводу? - продолжал Павел расспрашивать.

  - Разумеется, - отвечала m-me Фатеева, - то, что я полюбила другого.

  - Другого?.. - сказал Павел, уставляя на нее веселые глаза.

  - Да, - отвечала Фатеева, как бы стыдясь и отворачиваясь от него. - Позвольте, вы ведь мне друг, - так, да?.. - прибавила она, вставая и протягивая ему руку.

  - Друг, самый искренний! - отвечал Павел, с чувством пожимая ее руку.

  - Ну, так я вас сейчас познакомлю с ним! - проговорила она с легкой краской в лице и вышла затем из комнаты.

  Удивление Павла не прекращалось.

  Вскоре он услышал разговор в соседней комнате.

  - Venez!..* - говорила Фатеева каким-то настоятельным тоном.

  ______________

  * Идите! (франц.).

  - Pourquoi?..* - отвечал ей мужской голос.

  ______________

  * Зачем? (франц.).

  - Venez donc!* - повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько мгновений она вошла в сопровождении довольно молодцоватого, но лет уже за сорок мужчины, - с лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным, в щеголеватом штатском платье и с военным крестиком в петличке. Он, кажется, старался улыбаться своему положению.

  ______________

  * Идите же! (франц.).

  - Monsieur Постен, а это мой друг, monsieur Поль! - проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на того, ни на другого из рекомендуемых ею лиц, а потом сама сейчас же отошла и села к окну.

  M-r Постен и m-r Поль очутились в не совсем ловком положении. Они поклонились друг другу и решительно не находились, об чем бы заговорить. M-r Постен, впрочем, видимо, получивший приказание оказывать внимание Павлу, движением руки пригласил его сесть и сам сел, но разговор все еще не начинался.

  - Постен, - начала, наконец, Фатеева как-то мрачно и потупляя свое лицо в землю, - расскажите Полю историю моего развода с мужем... Мне тяжело об этом говорить...

  - Почему же - я? - спросил с заметным неудовольствием Постен.

  - Потому что вы были всему свидетелем, - отвечала Фатеева с укором.

  Постен пожал плечами и не начинал ничего говорить.

  - И, пожалуйста, совершенно откровенно: я хочу, чтоб Поль все знал, - прибавила m-me Фатеева.

  Постен опять усмехнулся, но как заговорить - явно не находился.

  - Monsieur Фатеев, как я слышал, характера очень дурного, - вмешался в разговор Павел, чтобы хоть сколько-нибудь помочь ему.

  - Тут все дело в ревности, - начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать всему разговору несколько легкий оттенок. - Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она так была больна, так скучала...

  При этих словах Павел невольно взглянул на m-me Фатееву, но она почти до половины высунулась в окно.

  - А что же вы не сказали того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? - проговорила она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.

  - Да, он всегда желал этого, - произнес, почти с удивлением, Постен. - Но потом-с!.. - начал он рассказывать каким-то чересчур уж пунктуальным тоном. - Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы - я, он, Клеопатра Петровна - по его же делу отправились в уездный город, он там, в присутствии нескольких господ чиновников, бывши, по обыкновению, в своем послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.

  - Как с ножом? - воскликнул Павел.

  - С ножом; я уж защитил ее своей рукой, так что он слегка даже ранил меня, - отвечал, по-прежнему пунктуально, Постен.

  Павел перенес свой взгляд на Фатееву. Она все еще смотрела в окно.

  - Все мы, и я и господа чиновники, - продолжал между тем Постен, - стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать по закону... Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад... Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.

  Прослушав все это, Павел молчал. Как ни мало он был житейски опытен, но история об векселе неприятно подействовала на него. Сам же Постен просто показался ему противен: он решительно видел в нем какого-то господина - изжившегося, истрепавшегося и умевшего звучать в одну только практическую сторону. Как и чем m-me Фатеева могла увлечься в нем - Павел понять не мог. Она, в свою очередь, кажется, заметила не совсем благоприятное впечатление, произведенное избранником сердца ее на Павла, и ей, как видно, хотелось по этому поводу переговорить с ним, потому что она, явно без всякой особенной надобности, услала Постена.

  - Я завтра хочу выехать, - обратилась она к тому не совсем даже приязненным тоном.

  - Завтра? - переспросил Постен.

  - Завтра, а потому будьте так добры - подите и приготовьте лошадей!

  - Если завтра, так, конечно, теперь же надо приготовить, - проговорил он и затем, церемонно раскланявшись с Павлом и мотнув с улыбкою головой Фатеевой, вышел.

  Павел и Фатеева несколько времени молчали.

  - А как вам понравился этот господин?.. - спросила, наконец, она.

  - Хорош, если вам он нравится, - отвечал Павел, держа лицо свое опущенным в землю.

  M-me Фатеева более уже не повторяла этого вопроса.

  Павел сам обратился к ней:

  - Куда же вы едете теперь?

  - В Петербург пока! - отвечала Фатеева мрачным голосом. - В омут бы мне всего лучше и скорей надо!.. - прибавила она.

  Павел посмотрел на нее. "Так влюбленные не говорят!" - подумал он.

  - Меня-то теперь, главное, беспокоит, - начала вдруг Фатеева, - разные тетушки и кумушки кричат на весь околоток, зачем я с мужа взяла вексель и не возвращаю ему его, но у меня его нет: он у Постена, и тот мне его не отдает.

  - Зачем же он у Постена, и почему он вам не отдает его? - говорил Павел, не глядя на нее.

  В голосе его слышалась некоторая строгость.

  - Он говорит, что когда этот вексель будет у меня, так я не выдержу и возвращу его мужу, а между тем он необходим для спокойствия всей моей будущей жизни!

  - Чем же он так необходим для спокойствия вашей будущей жизни?

  - Тем, что он будет служить для мужа некоторым страхом.

  - Но ведь вы уж больше не живете с вашим мужем?

  - Да, но он может меня потребовать к себе каждую минуту.

  Павел задумался; в продолжение всей этой сцены он вел себя как бы солиднейший мужчина.

  - Вот об этом-то, друг мой, собственно, я и хотела посоветоваться с вами: имею ли я право воспользоваться этим векселем или нет?

  Павел развел руками и начал не без важности:

  - По-моему, имеете и нет; не имеете права, потому что муж ваш не желает вам оставить этот вексель, а имеете его, потому что он заел весь ваш век; следовательно, должен поплатиться с вами не только деньгами, но даже жизнию, если бы вы потребовали того!..

  - Да, подите, - люди разве рассудят так!.. Никто этого не знает, да и знать не хочет!.. Я здесь совершенно одна, ни посоветоваться мне не с кем, ни заступиться за меня некому! - проговорила m-me Фатеева и заплакала горькими-горькими слезами.

  Павлу сделалось до глубины души ее жаль.

  - Что ж вам за дело до людей!.. - воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. - Ну и пусть себе судят, как хотят! - А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу повесть? - прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.

  - Кажется, знает!.. - отвечала Фатеева довольно холодно. - По крайней мере, я слышала, что муж к ней и к Есперу Иванычу, как к родственникам своим, писал обо всем, и она, вероятно, больше симпатизирует ему.

  - Мари? - спросил Павел с удивлением.

  - Да, - отвечала Фатеева, - она в этом случае ужасная пуристка, - особенно в отношении других.

  - А в отношении себя что же? - сказал Павел. Он видел, что m-me Фатеева была за что-то очень сердита на Мари.

  - О, в отношении себя нет! - говорила та. - Хоть бы с вами, - вы ведь к ней неравнодушны!

  - Я? - спросил Павел, покраснев.

  - Да, вы!.. И даже очень неравнодушны, - так?

  - Может быть, - отвечал Павел, улыбаясь: он очень рад был этому вопросу.

  - С вами, по-моему, - продолжала Фатеева грустно-серьезным тоном, - она очень нехорошо поступала; она видела ваши чувства к себе, почему же она не сказала вам, что любит другого?

  - Мари любит другого?.. Но кого же? - спросил Павел каким-то глухим и торопливым голосом.

  - Там одного господина; их, вероятно, скоро свадьба будет.

  Павел почувствовал, что у него в голове как бы что-то такое лопнуло.

  - Как же это?.. Я у самой вас спрашивал: нет ли чего особенного у Мари в Москве, и вы решительно сказали, что нет! - проговорил он с укоризною.

  - Друг мой!.. - воскликнула Фатеева. - Я никак не могла тогда сказать вам того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. "Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!"

  - Хорошо еще и то, - произнес с грустной насмешкой Павел, - что обманывали по крайней мере с благодетельною целью!.. Что же ее будущий супруг - господин офицер, гусар, генерал?

  - Он - артиллерийский полковник; очень хороший, говорят, человек; эта привязанность старинная; у них это сватанье тянется года уж три...

  - Что же так долго мешало их счастию?

  - Сама Мари, разумеется... Она в этом случае, я не знаю, какая-то нерешительная, что ли, стыдливая: какого труда, я думаю, ей стоило самой себе признаться в этом чувстве!.. А по-моему, если полюбила человека - не только уж жениха, а и так называемою преступною любовью - что ж, тут скрываться нечего: не скроешь!..

  - И очень она любит жениха? - спросил Павел.

  Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще больше намучить и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.

  - Очень, вероятно! По крайней мере, в последнем письме, которое она мне писала, она беспрестанно называет: "мой добрый, бесценный".

  - Вот как, - "добрый, бесценный"! - произнес Павел, куда-то в сторону смотря.

  M-me Фатеева поняла, кажется, наконец, какое она страшное впечатление произвела на Павла этим открытием.

  - Что же, вы будете в Москве бывать у Еспера Иваныча и у молодых, когда их свадьба состоится? - спросила она, глядя на него с участием.

  - Конечно-с!.. Какое же право я имею на них сердиться? Случай весьма обыкновенный. Мне много еще раз, вероятно, в жизни придется влюбиться несчастным образом! - усиливался Павел ответить насмешливым голосом: ему совестно было перед Фатеевой тех рыданий, которые готовы были вырваться из его груди.

  - Ну, однако, я тоже завтра уезжаю, и мне тоже надобно похлопотать об лошадях!.. - сказал он, вставая и протягивая руку m-me Фатеевой.

  - Я, может быть, буду в Москве и буду иметь крайнюю, очень крайнюю надобность видеться с вами! - проговорила она с ударением.

  - Всегда к вашим услугам, - отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.

  Сила любви никак не зависит ни от взаимности, ни от достоинства любимого предмета: все дело в восприимчивости нашей собственной души и в ее способности сильно чувствовать. Герой мой не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между тем, пораженный известием о любви ее к другому, он на другой день не поднимался уже с постели. Ванька страшно этого перепугался. Полковник, отпуская его с сыном в Москву, сказал ему, что, если с Павлом Михайловичем что случится, так он с него, Ваньки, (за что-то) три шкуры спустит... Ванька сидел и обливался горькими слезами. К счастью, что при этом был Симонов, который сейчас же нашелся - сбегал за доктором и послал, на собственные деньжонки, эстафету к полковнику. Пришедший врач объявил, что у Павла нервная горячка, и Симонов сам принялся ставить больному горчичники, обтирать его уксусом с вином, беспрестанно бранил помогавшую ему при этом жену свою, называя ее бабой-ротозейкой и дурой необразованной. Этот отличный человек так ухаживал за Павлом не столько, кажется, из усердия к нему, сколько из того, что всякое дело, за которое он принимался, привык делать отлично!.. Полковник, наконец, прискакал на почтовых. Увидев сына в таком положении, он пришел в совершенное отчаяние.

  - Ну вот вам и университет, - говорил ведь я!.. - повторял он почти всем людям.

  Павел сначала не узнавал отца, но потом, когда он пришел в себя, полковник и ему то же самое повторил.

  - Говорил я тебе: до чего тебя довел твой университет-то; плюнь на него, да и поезжай в Демидовское!

  Павел с ожесточением ударил себя в грудь.

  - Послушайте, - начал он раздраженным голосом, - у меня уже теперь потеряно все в жизни!.. Не отнимайте, по крайней мере, науки у меня.

  Полковник понять не мог, что такое это все было потеряно у сына в жизни.

  Страх смерти, около которой Павел был весьма недалеко, развил снова в нем религиозное чувство. Он беспрестанно, лежа на постели, молился и читал евангелие. Полковника это радовало.

  - Вот это хорошо, молись: молитва лучше всяких докторов помогает!.. - говорил он, а между тем сам беспрестанно толковал о Павле с Симоновым.

  - Весь он у меня, братец, в мать пошел: умная ведь она у меня была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: "Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти, пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!.." Сходила, надорвалась, да и жизнь кончила, так разве бог-то требует того?!

  - Заботливые люди, ваше высокородие, всегда нездоровее людей беззаботных, - заметил Симонов.

  - Да ведь всему же, братец, есть мера; я сам человек печный, а ведь уж у них - у него вот и у покойницы, - если заберется что в голову, так словно на пруте их бьет.

  - Ну, да теперь, ваше высокородие, Павел Михайлыч еще молоденек. Бог даст, повозмужает и покоренеет, а что барчик прекрасный-с и предобрый! - говорил Симонов.

  - Добрый-то добрый! - подтверждал с удовольствием полковник.

  Когда сын, наконец, объявил еще раз и окончательно, что поедет в Москву, он отнесся уж к нему каким-то даже умоляющим голосом:

  - Позволь мне, по крайней мере, проводить тебя!

  - Ни за что! - воскликнул Павел опять раздраженным голосом. - Я нисколько не хочу вас стеснять собой!

  - Да ты меня больше стеснишь: я измучусь, думая, как ты один поедешь!

  - А я еще больше измучусь, - сказал Павел, - если вы поедете со мной, потому что вам надобно быть в деревне.

  Павел, по преимуществу, не желал, чтобы отец ехал с ним, потому что все хоть сколько-нибудь близкие люди опротивели ему, и он хотел, чтобы никто, кроме глупого Ваньки, не был свидетелем его страданий.

&nb