Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

ло желаться отдалить чтение.

  Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского.

  - А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, - проговорил он и начал читать.

  В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул:

  - Очень хорошо, очень хорошо!

  Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.

  - Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! - заметил Замин.

  - У меня только один акт еще и написан! - сказал Салов, окончив чтение.

  - Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.

  - Отлично! - повторил за ним Замин, но и только.

  Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.

  Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.

  Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:

  - Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.

  - Без смирения-с, без фальшивого смирения! - заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.

  Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от мужа, - Замин затряс головой и воскликнул:

  - Вот так штука, брат!

  - Как живо все это описано! - произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.

  Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.

  - Читайте дальше! - сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов.

  Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.

  Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон... - Марьеновский даже привстал.

  - Это черт знает что такое! - произнес он. - А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь.

  - Сильная вещь и славная! - проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.

  - Я, брат, дрожу весь! - сказал Петин Замину.

  - Писатель из него будет первого сорта, - сказал тот своим низовым басом.

  Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям, потупя голову и глаза в землю.

  - А вы что ничего не скажете мне? - обратился он к Неведомову.

  - Вы видите! - отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его.

  - Поздравляю вас! - сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: "Ура! Виват Вихров!"

  Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам.

  Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту.

  Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.

  Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.

  - Вторая часть у вас еще не окончена? - спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов.

  - Нет еще, не кончена, - отвечал Вихров ему тихо.

  - Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!.. - шептал Замин Марьеновскому.

  - Поэзии тут очень много?.. - как бы больше спросил Неведомова Петин.

  - Да! - отвечал тот. - Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, - это очень поэтично и верно.

  Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.

  - Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом! - сказал он Павлу.

  - Я это и намерен предпринять, - отвечал тот.

  - У вас геркулесовская силища на это дело, - продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: - А что, господа, пора уж и по домам.

  - Пора! - подтвердили и прочие и взялись за шляпы.

  - Куда же это! Посидите еще, - произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.

  - На два слова, Павел Михайлыч, - произнес затем Салов.

  Павел вышел за ним в другую комнату.

  - Я привез вам расписку в пятьсот рублей, - сказал тот.

  - Ах, сейчас! - воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.

  Гости, наконец, распростились и вышли.

  - Что, батюшка, каково, каково! - счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.

  - Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! - сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.

  Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.

  - Друг мой, - говорил он, снова уже со слезами на глазах, - неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.

  - Очень хорошо, - отвечал тот, в свою очередь, искренно, - главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова - всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, - неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш собственный.

  Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.

  - Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он.

  - В каком же отношении? - спросил Неведомов.

  - В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией - вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга{39}, буду читать Шеллинга{39}, Гегеля!..

  - Все это не мешает, если только не соскучитесь, - заметил с улыбкою Неведомов.

  - Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.

  - Опасность эта может встретиться вам везде, - сказал ему опять с улыбкою Неведомов.

  - Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три... Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!

  - Согласен и с этим, - подтвердил Неведомов, - но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман?

  - Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!

  - Приеду, извольте, - отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!

VI

ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

  Вихрова приятели собрались проводить с некоторою торжественностью. Он заказал для них чай и ужин официанту с тем, чтобы, отпраздновав эту братскую трапезу, лечь в повозку, заснуть, если это возможно в ней, и уехать! Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин. Салов не явился, хотя и был зван. Макар Григорьев тоже пришел проститься с барином. Вихров ввел его в гостиную и непременно потребовал от него, чтобы он тоже сел в числе друзей его. Макар Григорьев немножко поконфузился, однакоже сел. Вихров велел подать ему пуншу и непременно потребовал, чтобы он выпил его. Макар Григорьев выпил его и повеселел немного.

  - Очень мне любопытно, - начал Марьеновский, осматривая тонкого сукна поддевку на Макаре Григорьеве, его плисовые штаны и сапоги с раструбами, - каким образом наши мужички из простых, например, работников делаются подрядчиками, хозяевами?

  - Да разве все делаются подрядчиками? - спросил его как-то строго Макар Григорьев.

  - Не все, однако очень многие!

  - И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! - продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. - Одно ведь слово это для всех - "подрядчик", а в этом есть большая разница: как вот тоже и "купец" говорят; купец есть миллионер, и купец есть - на лотке кишками протухлыми торгует.

  - Но я не это бы желал знать, а вот этот переход из работников в хозяева, - толковал ему Марьеновский.

  - Понимаю я, что вы мне толкуете! - возразил Макар Григорьев.

  Ванька в это время подал ему еще пунш.

  - Что больно часто, поди, не надо - пей сам! - сказал ему Макар Григорьев.

  Ванька вышел и действительно выпил всю чашку залпом сам.

  - В люди у нас из простого народа выходят тоже разно, и на этом деле, так надо сказать, в первую голову идет мошенник и плут мужик! Вот его, попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там к какому-нибудь барину или купцу на работу, он и начнет к давальцам подделываться: материалу ли там какого купить им надо, - сбегает; неряженную ли работу какую им желается сделать, - он сейчас велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее. А барину этому или купцу - и любо!.. "Ах, братец, следующую работу тебе отдам на подряд!" - и точно что даст. Он тут его помаленьку и греет, и бывало так, что в год или два состоянье себе составляли. Это, по-моему, самый подлый народ, потому он не делом берет, а словами только и поклонами низкими!

  На этом месте Ванька снова подал Макару Григорьеву третий уж пунш, ожидая, что, может быть, он и от того откажется, но тот не отказался.

  - Да изволь, изволь, выпью уже, что с тобой делать! - проговорил Макар Григорьев и выпил.

  Но Ванька это дело для себя поправил, он спросил у официанта еще четвертый стакан пунша, и этот уже не понес в гостиную, а выпил его в темном коридоре сам.

  - Второй сорт нашего брата, выскочки, - это которые своего брата нагреют! Вот тоже этак, как и купец, что протухлыми кишками торгует, поделывает маленькие делишки и подъедет он потом к своему брату - богатому подрядчику. "Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, - возьмем подряд вместе!" А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком... "Я-ста, говорит, хощу - тебя обогащу, а хощу - и по миру пущу!", - а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и что у нас тяжбы из-за того, - числа несть!

  - Ну-с, а теперь третий сорт? - спросил Марьеновский, очень заинтересованный всем этим рассказом.

  - А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, - продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, - в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому - я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.

  - Как же вы, однако, после разбогатели? - спросил уже Замин, почти с благоговением все время слушавший Макара Григорьева.

  - Разбогател я, господин мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать. "Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная работа?" - "У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!" - "Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?.." - "Можно, говорит, - вот, говорит, его расчет!" Показывает; я гляжу - дешево взял! "За эту цену, ваше сиятельство, говорю, сделать нельзя". - "Ну, говорит, тебе нельзя, а ему можно!" - "Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!" Понравилось это барину, подумал он немного... "Хорошо", - говорит. Начали мы работать: тот маляр на своем участке, а я на своем, а наше малярное дело - тоже хитрее и лукавее его нет! Окно можно выкрасить в два рубли и в полтинник. Вижу, мой товарищ взял за окно по полтора рубли, а красит его как бы в полтинник. Я, проходя мимо, будто так нечаянно схвачу ведерко их с краской, вижу - легонько: на гуще, знаете, а не на масле; а я веду так, что где уж шифервейс{43}, так шифервейс и идет. Покончили мы наше дело: пошел подрядчик мой с деньгами, а я без копейки... Только, братец, и году не прошло, шлет за мной князь!.. "Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у тебя, говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!" И пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, - ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава тебе господи!

  - Ну, а ведь заботна тоже этакая жизнь, Макар Григорьевич? - произнес опять с благоговением Замин.

  - Да, позаботливей маленько вашей барской жизни!.. Я с пятидесяти годов только стал ночи спать, а допрежь того все, бывало, подушки вертятся под головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь. "Ну, так думаешь, прах побери все!" - и спишь... Вот про царей говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, - так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть! Отчего и пьем мы все подрядчики... чтобы дух в себе ободрить... а то уж очень сумнительно и опасно, как об делах своих раздумывать станешь.

  - Да в чем же сумнительно-то может быть в делах? - спросил Вихров.

  - А в том, что работу-то берешь, - разве знаешь, выгодна ли она тебе будет или нет, - отвечал Макар Григорьев, - цены-то вон на материал каждую неделю меняются, словно козлы по горам скачут, то вверх, то вниз... Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он придет к тебе с деревенской-то голодухи, - поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй. Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и молю бога, чтобы не убить мне кого из них, до того они в ярость меня вводят. Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, - может быть, вы не поверите, - а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, - прах их дери, я не жаден на деньги, - а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!

  В это время Ванька принес Макару Григорьеву еще пуншу.

  - Да что ты, паря, разугощался меня очень, не хочу я! - проговорил тот наконец с некоторым уже удивлением.

  - Что ты все носишь ему, он не хочет! - сказал наконец и барин Ваньке.

  - Слушаю-с, - отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам.

  - Он, должно быть, тебя ужасно боится и уважает, что так угощает! - сказал Вихров Макару Григорьеву.

  - А черт его знает! - отвечал тот. - И вот тоже дворовая эта шаварда, - продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, - все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им - нет. "Вы, говорит, живете как вольные, а мы - как каторжные". - "Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: - ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится".

  - Но человек-то все-таки поумней лошади, - привыкнет и к другому, - возразил ему Вихров.

  - Ну, нескоро тоже, вон у дедушки вашего, - не то что этакой дурак какой-нибудь, а даже высокоумной этакой старик лакей был с двумя сыновьями и все жаловался на барина, что он уже стар, а барин и его, и его сыновей все работать заставляет, - а работа их была вся в том, что сам он после обеда с тарелок барские кушанья подъедал, а сыновья на передней когда с господами выедут... Дедушка ваш... форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: "На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, - не приходи ты больше ко мне назад!" Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, - да, пожалуй, и не умеют никакого дела, - и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! - думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к барину: "Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!" Вот оно воля-то что значит!

  Официант в это время повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и к столу.

  - Стану я всякой свинье служить, - говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор.

  - А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, - спросил его уже Неведомов, - что барин твой - сочинитель и будет за это получать славу и деньги?

  - Никак нет-с, не слыхал того, - отвечал Макар Григорьев с прибавлением но.

  - Но ты знаешь, что такое сочинитель? - спросил Вихров.

  - Книги который сочиняет?

  - Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал?

  - Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим - потому те нам нужней: объявления там разные и всякие есть... Что же вы сочинять будете изволить? - спросил он потом Вихрова.

  - А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь.

  Макар Григорьев усмехнулся на это.

  - Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет.

  - Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том, как описывается, - произнес Вихров.

  - Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы - все это пустяки, никогда ничего того не было.

  - Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был; с него вот народ и списал себе этот тип! - вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин.

  - Как же он был! - возразил ему тот. - Так, значит, он на Жар-птице под небеса и летал?

  - Это не то, что летал, а представляется, что князь этот такой был молодец, что все мог сделать.

  - Что же все! - возразил Макар Григорьев. - Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка - враль, а песня - быль, и точно: в песне вот поют, что "во саду ли, в огороде девушка гуляла", - это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу - враки.

  Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со своего стула.

  - Осмелюсь я просить, - начал он, обращаясь к Вихрову, - вам и вашим приятелям поклониться винцом от меня.

  - Сделай милость! - сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае - значило обидеть Макара Григорьева.

  - Я, признаться, еще едучи сюда, захватил три бутылочки клику, и официантам даже и подхолодить велел.

  - С большим удовольствием, с большим удовольствием выпьем за твое здоровье, Макар Григорьев! - произнесли почти все в один голос.

  - А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! - отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: "Пожалуйте!" Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.

  - Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и позвольте мне напутствие на дорогу сказать. Извините меня, господа, - продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, - барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь, теперь в деревню, - отнесся Макар Григорьев опять к Вихрову, - ждать строгости от вас нечего: строгого господина никогда из вас не будет, а тоже и поблажкой, сударь, можно все испортить дело. Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо - наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь - за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько... У мужика шкура толстая! Надобно, чтоб он чувствовал, что его наказывают.

  - Постараюсь следовать во всем твоим советам, - отвечал ему Вихров.

  Макар Григорьев снова раскланялся с ним, а также и со всеми прочими гостями, кланяясь каждому порознь. Выпитое вино и ласковое с ним обращение господ сделало из него совершенно galant homme*.

  ______________

  * Изысканно-вежливый человек (франц.).

  После ужина Вихров должен был выехать. Он стал одеваться в дорожное платье. Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым через плечо на черном глянцевитом ремне. Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: "Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!" Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.

  - Ну, ладно, прощай! - говорил он ему вместе досадливым и презрительным голосом.

  Вихров ехал в огромнейших, проходных до самого места пошевнях, битком набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами.

  Неведомов провожал Вихрова со слезами на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы на извозчиках.

VII

ПЕРВЫЕ ДНИ В ДЕРЕВНЕ

  Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных - собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.

  Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.

  - Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.

  Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.

  Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.

  - Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая на мастерового.

  - Ты живописец? - спросил его Вихров.

  - Живописец! - отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.

  - Живописец настоящий, - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.

  - Отчего ты на чужой стороне не живешь? - спросил его Вихров.

  - Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.

  - Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян.

  - Нездоров я! - подтвердил и мастеровой.

  - Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, - понимаешь?

  - Понимаю, вижу, - отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.

  - Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?

  - Нет, этого нет особенно, - отвечал Кирьян, - а сроду уж такой странный.

  - А мастер хороший?

  - Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! - объяснил Кирьян.

  Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.

  Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.

  - Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров.

  - Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.

  Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.

  Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.

  - Спасибо! - сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.

  - Куда это он все спешит так? - спросил Вихров Кирьяна.

  - Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.

  - Отчего же?

  - Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!"

  - А как же ты к нам его залучил?

  - Да так уж... с другой работы он только что сошел... На счастье наше деньги у него там украли.

  - Кто же?

  - Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были".

  - Какой-то Кузьма бессребреник! - заметил Вихров.

  - Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян.

  У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.

  - Отчего ты нарядный такой? - спросил его Вихров.

  - Что за нарядный, - отвечал обойщик, - наряды-то у нас известные, у всех одинакие.

  - Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян.

  - Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему с неудовольствием обойщик.

  - Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! - проговорил с усмешкою Кирьян.

  - И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко.

  Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.

  - Нету-с, - отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не давимся.

  - Не может быть! - воскликнул Вихров.

  - Поднесите! - сказал ему насмешливым голосом обойщик.

  Вихров не утерпел и велел ему подать водки.

  Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.

  - Не подавился, слава тебе, господи! - произнес он тем же насмешливым голосом.

  Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.

  Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.

  - Этот мужик, кажется, ужасный плут? - заметил Кирьяну Вихров.

  - У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, - отвечал как-то непрямо Кирьян.

  В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.

  Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:

  - А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?

  - Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.

  Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт".

  Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.

  - Вот навязал бог черта этакого, - говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.

  - Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, - говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.

  - Слушаю-с, - отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил:

  - Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! - сказал он.

  Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей.

  Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.

  В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности.

  Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.

  - Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, - говорила Фатеева.

  - Что такое?.. Кто приехал? - спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.

  - Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! - поясняла та своим обычно уверенным тоном.

  - Да, любит! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Хорошо бы твоими устами мед пить!.. - И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:

  "Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К."

  Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.

  - Мы-ста этаких-то видали! - отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение.

  - Ну, коли видали, так и убирайтесь, - отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья.

  - У нас вот какая есть! Да! - отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку.

  В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. "Шкуры они, вот что, да, шкуры!" - повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел... Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, - сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.

  Вихров удивился такому скорому возвращению его.

  - Ты уж и вернулся? - спросил он.

  - Вернулся, что там делать-то было! - отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный.

  У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, - священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.

  - Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? - спрашивал он его.

  - Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, - отвечал священник.

  - А читать вы имеете что-нибудь?

  - Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное.

  Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. "Прежние попы как-то умней и образованней были", - думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.

  - Вы вот приехали сюда, - начал он с улыбкой, - а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили.

  - Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! - воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь.

  - Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: "Что это, говорят, он памяти отца не помянет!".

  - Непременно-с приеду, непременно! - повторял Вихров.

  - Значит, завтра мы и ожидать вас будем! - сказал священник.

  - Завтра, завтра! - повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него.

  На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил:

  - У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно.

  - Что такое? - спросил Вихров.

  - Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: "Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!" Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже - слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела.

  - Скажите, пожалуйста! - проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. - Этакой мерзавец, негодяй!

  - Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается.

  Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались.

  - Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! - воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится все более никуда не годным.

  - Ты как это лошадь-то загнал до смерти? - спросил Вихров.

  - Как я загнал, - отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу. - У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу.

  - Как же она у тебя еле шла, коли ты в три часа сорок верст обернул? - сказал Петр.

  - Я сам заметил, что ты очень скоро приехал, - приехал, наконец, пьяный.

  - Где пьяный! Нисколько.

  - Пьяный, коли я тебе говорю, него