Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

и из шалаша.

  - Прикажете их связывать? - спросил сотский.

  - Свяжи! - сказал ему Вихров и старался не глядеть на стариков.

  Мужики из селенья стояли молча и мрачно смотрели на все это. Сотский связал руки старику своим кушаком, а старухе - своим поясом.

  В это время вдруг раздался невдалеке выстрел; мужики сейчас же обернулись в ту сторону, Вихров тоже взмахнул глазами туда; затем раздался крик и треск сучьев, и вскоре появился между деревьями бегущий непременный член. Вслед за ним подходили и понятые, сопровождавшие его.

  - Меня было зарезали! - кричал Мелков.

  - Кто зарезал? - спросил Вихров.

  - Солдат, должно быть, беглый; я пошел и землянку тут нашел, а он выскочил оттуда прямо на меня с ножом; я только что пистолетом отборонился и побежал, а эти черти, - прибавил он, указывая на мужиков, - хоть бы один пошевелился, - стоят только.

  - Это что еще значит?.. Кто у вас еще тут проживает и кому вы пристанодержательствуете? - обратился Вихров строго к мужикам. - Говорить сейчас же, а не то все вы отвечать за то будете!

  - Это точно, что наслышаны мы были, что тут проживает беглый солдат, - отвечал один мужик.

  - Отчего же вы не доносили о том начальству? - спросил Вихров.

  - Где же доносить-то: донеси на него, он и селенье, пожалуй, выжжет.

  - Поймайте его и представьте, - он и не может вам повредить.

  - Его поймаешь, - другой на место его придет и отплатит нам за него. Мы боимся того, - вся ваша воля, - продолжали говорить мужики.

  - Стало быть, тут у вас постоянный притон?

  - Да, может быть, и постоянный, кто его знает!.. Начальство уж само смотри за тем, мы ему не сторожа на то!.. - подхватил другой мужик.

  - Нам только от них дела да беспокойства, - продолжал первый мужик.

  - Да как же, паря!.. Немало чиновников-то наезжает, словно орды какой!.. - произнес первый мужик.

  Вихров очень хорошо видел, что все мужики были страшно озлоблены, а потому он счел за лучшее прекратить с ними всякий разговор.

  - Ну, веди этих стариков, - сказал он сотскому.

  Тот повел.

  Вихров и непременный член пошли за ним. Мужики с мрачными лицами тоже шли за ними.

  Старик-раскольник начал хромать на одну ногу, потом сгорбился, тяжело дыша, всем станом.

  Вихров не утерпел и спросил его:

  - Что такое, старик, с тобой?

  - Умираю, ваше благородие, ведь девяносто пятый год тоже живу.

  - Да что же ты чувствуешь?

  - У сердца схватило, рученьки ломит, дыханье сперло, - говорил старик, и дыханье у него, в самом деле, прерывалось.

  - Ну, развяжи ему скорей руки! - воскликнул Вихров.

  Сотский сейчас и с заметным удовольствием развязал его. Вихров в это время оглянулся, чтобы посмотреть, как старуха идет; та шла покойно. Вихров хотел опять взглянуть на старика, но того уж не было...

  - Где же старик? - спросил он.

  - Тут за кусты, надо быть, зашел, - отвечал сотский.

  - Как ушел за кусты?.. Ищи его скорей.

  Сотский зашел за некоторые кусты.

  - Нет его тут? - проговорил он.

  - Ищите же вы все! - воскликнул Вихров мужикам.

  - Где же тут его искать? Темно становится - и лес-то велик, - отвечали те в один почти голос и явно насмешливым тоном.

  Солнце в самом деле уже село, и начинались сумерки. Вихров очень хорошо понимал, что он был одурачен - и вышел из себя от этого.

  - А когда вы так, то я вас всех посажу за него в острог, - обратился он к мужикам. - Я знаю, что если вы сами не странники, то странноприимники, - это все равно.

  При этом лица у мужиков у всех немного сконфузились.

  Покуда все это происходило, вся гурьба уже подошла к деревне.

  - Собак ваших уберите, а не то я их всех колом! - закричал вдруг Мелков.

  Сотский побежал вперед убирать собак.

  Вихров, с своей оставшейся странницей и в сопровождении Мелкова, вошел в ближайшую избу. Было уже совсем темно. Хозяйка в этом доме - и, должно быть, девка, а не баба - засветила огонек. Вихров подметил, что она с приведенной странницей переглянулась, и даже они поклонились друг другу.

  - Как тебя зовут? - начал он спрашивать старуху.

  - Матреной.

  - А по отчеству?

  - Не помню, не знаю.

  - А замужняя или девица?

  - Девица.

  В это время хозяйка подошла поправить лучину в светце.

  - Ой, батюшки, окаянная, обожгла как руку-то! - воскликнула она вдруг, и в ту же минуту горящая лучина выпала у нее из рук и погасла.

  В избе сделалась совершенная темнота.

  - Огня скорей засвечайте! - воскликнул Вихров, не сомневаясь уже более, что это опять была придуманная штука.

  Он слышал, как девка-хозяйка подошла к шестку, неторопливо там стала присекать огня к тряпочному труту и зажгла об него серную спичку, а от нее зажгла и лучину; изба снова осветилась. Вихров окинул кругом себя глазами, - старухи уже перед ним не было.

  - Где старуха? И она убежала! - воскликнул он испуганным и бешеным голосом.

  В избе, кроме его, Мелкова и девки-хозяйки, никого не было.

  - Где старуха? - ревел Вихров. - Ты сказывай! - обратился он к девке-хозяйке.

  - Да я почем знаю? Я не стерегла ее.

  Вихров едва совладел с собой; он видел, что вся деревня была пристанодержатели бегунов, - и ему оставалось одно: написать обо всем этом постановление, что он и сделал - и потребовал всех понятых, сотского и хозяйку, чтобы они приложили руки к этому постановлению.

  Понятые, хозяйка и сотский поглядели сначала друг на друга, а потом прежний же мужик проговорил:

  - Нет, мы рукоприкладствовать не станем.

  - Почему же?

  - Так, по вере нашей нам прикладывать тут рук нечего.

  - Отчего же другие раскольники прикладывают руки - ты, стало быть, признаешь это за печать антихриста?

  - Печать антихристова! - проговорил, усмехаясь, мужик. - Известно! - прибавил он что-то такое.

  - Так вы решительно не прикладываете рук? - спросил Вихров.

  - Нету-ти, - отвечали все почти в один голос.

  У Вихрова в это мгновение мелькнула страшная в голове мысль: подозвать к себе какого-нибудь мужика, приставить ему пистолет ко лбу и заставить его приложить руку - и так пройти всех мужиков; ну, а как который-нибудь из них не приложит руки, надобно будет спустить курок: у Вихрова кровь даже при этом оледенела, волосы стали дыбом.

  - Уходите все отсюда скорей! - проговорил он негромко мужикам, но голос его, вероятно, был так страшен, что те, толкая даже друг друга, стали поспешно выходить из избы.

  Вихров затем, все еще продолжавший дрожать, взглянул на правую сторону около себя и увидел лежащий пистолет; он взял его и сейчас же разрядил, потом он взглянул в противоположную сторону и там увидел невиннейшее зрелище: Мелков спокойнейшим и смиреннейшим образом сидел на лавке и играл с маленьким котенком. Вихрова взбесило это.

  - Что же вы тут сидите и ничего не делаете? - сказал он ему презрительным тоном.

  Мелков сейчас же вскочил на ноги и робко вытянулся перед ним.

  - Достаньте, по крайней мере, есть: я есть смертельно хочу! - проговорил Вихров, в самом деле ничего не евший с утра.

  - Дай поесть чего-нибудь! - отнесся Мелков несмело к хозяйке.

  - Чего дать-то? У нас ничего нет.

  - Как ничего нет? Яйца есть, молоко есть!

  - Нету у нас ничего того, - отвечала девка.

  - Ну хоть хлебца дай! - упрашивал ее Мелков.

  - И хлеба нет!.. Остался после обеда, да свиньям бросили!

  - Ведь мы у тебя не даром, а за деньги просим, - толковал ей Мелков.

  - Что мне ваши деньги! Разве я не видывала денег? - отвечала девка.

  У Вихрова вся кровь подступала к голове от гнева; он вдруг встал на ноги.

  - Дай зажженную лучину, - сказал он хозяйке.

  Та подала ему.

  - Я сам себе найду пищу; идите за мной! - прибавил он Мелкову и вслед за тем пошел в голбец.

  Осветивши всю местность там, он увидел оригинальное зрелище: на земляном полу были разбиты и выпущены сотни три яиц и стоял огромной лужей квас; даже рубленая капуста была вся раскидана.

  - Здесь уж все поубрали! - проговорил он, возвращаясь из голбца, и с той же зажженной лучиной перешел в другую избу, и там прямо прошел в голбец, где нашел почти то же самое - с тою только разницею, что яйца были перебиты в квасу и там распущены.

  Остальные избы освидетельствовать Вихров послал уже Мелкова. Тот невдолге возвратился и был как-то сконфужен; с волос и с картуза у него что-то такое текло.

  - Там тоже так! Везде все яицы перебиты.

  - Но в чем вы все перемочены? - спросил его Вихров.

  - Облили чем-то, дьяволы: я иду по сеням в тени, вдруг облили помоями сто ли-то... "Девушка, говорит, не видала и вылила на голову", - ишь какая! - бормотал непременный член.

  Вихров и об этом написал постановление.

XVIII

ПОМЕЩИК КНОПОВ

  Герой мой до такой степени рассердился на поярковских раскольников за их коварство и изуверство, что не в состоянии даже был остаться ночевать в этом селенье.

  - Поедемте куда-нибудь в другую деревню! - сказал он непременному члену.

  - Поедемте-с! - отвечал тот покорно; но, когда они сели в тарантас, он проговорил несмело:

  - К дяденьке бы моему Петру Петровичу Кнопову заехать.

  - К Кнопову?.. - повторил Вихров. - Это к остряку здешнему!

  - Да-с, - отвечал Мелков.

  Вихров давно уже слыхал о Кнопове и даже видел его несколько раз в клубе: это был громаднейший мужчина, великий зубоскал, рассказчик, и принадлежал к тем русским богатырям, которые гнут кочерги, разгибают подковы, могут съесть за раз три обеда: постный, скоромный и рыбный, что и делают они обыкновенно на первой неделе в клубах, могут выпить вина сколько угодно. Приезжая из деревни в губернский город, Петр Петрович прямо отправлялся в клуб, где сейчас же около него собиралась приятельская компания; он начинал пить, есть, острить и снова пить. Не ограничиваясь этим, часов в двенадцать он вставал и проговаривал детским голосом: "Пуа!" Это значит - со всей компанией ехать в другие увеселительные заведения пить. Во всех этих случаях Петра Петровича никто и никогда не видал говорящим или делающим какие-нибудь глупости - и даже очень утомленным: бодро оканчивал он проведенные таким образом вечера и бодрым и свежим просыпался он и на другой день. В молодости Петр Петрович был гусар, увез себе жену по страсти, очень ее любил, но она умерла, и он жил теперь вдовцом, подсмеиваясь и зубоскаля над всем божьим миром.

  Вихрову даже приятно было заехать к этому умному, веселому и, как слышно было, весьма честному человеку, но кучер что-то по поводу этого немножко уперся. Получив от барина приказание ехать в усадьбу к Кнопову, он нехотя влез на козлы и тихо поехал по деревне.

  - Темненька ночь-то ехать, - проговорил он.

  - Да хоть голову сломить, а ехать надо! - сказал ему Вихров.

  - Зачем голову ломать, бог даст, доедем и так, - отвечал кучер.

  Он был довольно еще молодой малый и, по кучерской тогдашней моде, с усами, но без бороды.

  Нежнолюбивая мать Мелкова держала для сына крепкий экипаж и хороших лошадей и еще более того беспокоилась, чтобы кучер был у него не пьяница, умел бы ездить и не выпрокинул бы как-нибудь барчика, - и кучер, в самом деле, был отличный.

  - Хорошо, что я фонарь с собой захватил, а то тут будет Федюкинская гора, - говорил он, едучи шагом.

  Впереди почти уж ничего было не видать.

  - Что же, она опасна, что ли? - спросил Вихров.

  - Днем-то ничего, а теперь тоже ночь, - отвечал кучер, - одна-то сторона у нее, - косогор, а с другой-то - овраг; маленько не потрафишь, пожалуй, и слетишь в него.

  - Так как же мы проедем?

  - Я фонарь засвечу и пойду около оврага, а вы шажком и поезжайте.

  - У нас лошади-то в какую хочешь темь едут, словно человек, понимают, - вмешался в разговор Мелков.

  - Что человек-то?.. Другой человек глупей лошади, - пояснил и кучер и вряд ли в этом случае не разумел своего барина.

  Проехали таким образом верст семь.

  - Ну, вот и гора! - сказал, наконец, кучер и затем слез с козел, шаркнул спичку, засветил ею в фонаре свечку и пошел вперед.

  - Вы поправьте лошадьми-то, - сказал он Вихрову. - Наш-то барин не очень на это складен, - прибавил он уже вполголоса.

  Поехали. Вихров, взглянув вперед, невольно обмер: гора была крутейшая и длиннейшая; с одной стороны, как стена какая, шел косой склон ее, а с другой, как пропасть бездонная, зиял овраг. Кучер шел около самого краюшка оврага; лошади, несмотря на крутейший спуск, несмотря на то, что колеса затормозить у тарантаса было нечем, шажком следовали за ним. Коренная вся сидела в хомуте и, как бы охраняя какое сокровище, упиралась всеми четырьмя ногами, чтобы удержать напор экипажа; пристяжные шли с совершенно ослабленными постромками. Кто выучил и кто заставлял этих умных животных так делать - неизвестно, потому что Вихров держался только за вожжи, но шевелить ни одной из них не смел. Юный член суда дремал в это время. Когда, наконец, спустились с горы, Вихров вздохнул посвободнее. Кучер тоже был доволен.

  - Теперь только, дай бог, в гору взобраться, - сказал он, не садясь еще на козлы.

  - А что - крута тоже? - спросил Вихров.

  - Крутей этой, - отвечал кучер, идя около тарантаса. - Потрогивайте маненько лошадей-то, - сказал он.

  Вихров тронул.

  Лошади сейчас же побежали, а кучер побежал за тарантасом. Лошади, чем крутей становилась гора, тем шибче старались бежать, хоть видно было, что это им тяжело; пристяжные скосились даже все вперед, до того они тянули постромки, а коренная беспрестанно растопыривала задние ноги, чтобы упираться ими. Кроме крутизны, тарантас надобно было еще перетаскивать через огромные каменья.

  - Только грешникам вбегать в эту гору, - говорил кучер, поспевая бегом за тарантасом и неся в одной руке фонарь, а в другой - огромный кол.

  - Ну, ну, матушки, вытягивайте! - говорил он лошадям.

  Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад. Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, - только что кучер крикнул: "Ну, ну, матушки!" - снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился на ровном месте.

  - Тпру! - произнес самодовольно кучер.

  - Слава тебе господи! - подхватил и Вихров.

  Кучер сел на козлы; он сам тоже сильно запыхался.

  - Теперь и месяцу скоро надобно взойти, - проговорил он, усаживаясь на козлах и подбирая вожжи.

  - Скоро? - переспросил Вихров.

  - Если часов десять есть, так - скоро!.. - отвечал кучер.

  В самом деле, в весьма недолгое время на горизонте показалось как бы зарево от пожара, и затем выплыл совершенно красный лик луны.

  - Вот она!.. Сначала-то ничего не действует, не помогает, - проговорил кучер, - а чем выше пойдет, тем светлее все будет.

  - Да ведь и солнце точно так же! - заметил ему Вихров.

  - И солнце так же! Видно, сверху-то им ловчей светить, - проговорил кучер и тронул лошадей трусцой.

  Луна, поднимаясь вверх, действительно все светлей и светлей начала освещать окрестность. Стало видно прежде всего дорогу, потом - лесок по сторонам; потом уж можно было различать поля и даже какой хлеб на них рос. Лошади все веселей и веселей бежали, кучер только посвистывал на них.

  - Разбудить бы нашего барина надо, недалеко уж! - говорил он.

  Юный член суда не сидел уж, а, завалившись своим худощавым корпусом за спину Вихрову, храпом храпел.

  - Вставайте, недалеко! - сказал ему тот.

  - Чего? Что? Где? - пробормотал он, подымаясь и уставляя на Вихрова заспанные глаза.

  - Мы уж скоро приедем! - повторил ему тот.

  - Да, да, приедем! - повторил непременный член.

  Свежий осенний воздух, впрочем, вскоре заставил его окончательно прийти в себя.

  - Я к дяденьке-то прежде сбегаю и скажу, что мы приехали, - сказал он.

  - А так разве он не пустит нас? - спросил Вихров.

  - Да так-с, все лучше, как я сбегаю!

  - Ну, сбегайте, - сказал ему Вихров.

  Юноша, должно быть, побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе они стали подъезжать к жилищу, тем беспокойнее он становился, и когда, наконец, въехали в самую усадьбу (которая, как успел заметить Вихров, была даже каменная), он, не дав еще хорошенько кучеру остановить лошадей и несмотря на свои слабые ноги, проворно выскочил из тарантаса и побежал в дом, а потом через несколько времени снова появился на крыльце и каким-то довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову:

  - Пойдемте-с, дяденька просит вас!

  Вихров пошел. В передней их встретил заспанный лакей; затем они прошли темную залу и темную гостиную - и только уже в наугольной, имеющей вид кабинета, увидели хозяина, фигура которого показалась Вихрову великолепнейшею. Петр Петрович, с одутловатым несколько лицом, с небольшими усиками и с эспаньолкой, с огромным животом, в ермолке, в плисовом малиновом халате нараспашку, с ногами, обутыми в мягкие сапоги и, сверх того еще, лежавшими на подушке, сидел перед маленьким столиком и раскладывал гран-пасьянс.

  - Очень рад с вами познакомиться! - сказал он Вихрову, не поднимаясь, впрочем, с своего места и не переставая даже раскладывать карты. - Извините, что не встаю: болен, подагра!

  - А я, дядинька, пойду умоюсь, - отнесся к нему несмело племянник.

  - Умойся, авось попригляднее немножко будешь! - отвечал ему насмешливо Петр Петрович.

  Племянник ушел.

  Петр Петрович снова обратился к Вихрову.

  - Вы ведь, кажется, сосланный к нам?

  - Сосланный.

  - Ну, и как же вам нравится начальник ваш, наш царь Иоанн Васильевич Мохов?

  - Хуже его людей я редко встречал, - отвечал откровенно Вихров.

  - И я тоже, и я тоже-с! - отвечал, засмеявшись от удовольствия, Петр Петрович: он был давнишний и заклятый враг губернатора. - Это он вас и послал в Поярково? - продолжал Петр Петрович.

  - Он.

  - И там вас, племянник сказывал, совсем было с голоду уморили?

  - Молоко и квас даже весь выпустили.

  Петр Петрович усмехнулся и покачал головой.

  - Каналья этакий! - произнес он. - Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный дядя исправником был... Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили... И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого - волосы человечьи - это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!

  - Вероятно! - подтвердил Вихров. - Квас уж это - бог с ними, но у меня тут двое пойманных бегунов убежали - и поярковские мужики явно их скрыли.

  - Еще бы они не скрыли! - подхватил Петр Петрович. - Одного поля ягода!.. Это у них так на две партии и идет: одни по лесам шляются, а другие, как они сами выражаются, еще мирщат, дома и хлебопашество имеют, чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным, - и поверите ли, что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет, а если поступает какая в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины.

  - Отчего же это? - спросил Вихров.

  - Оттого, что по ихней вере прямо говорится: жена дана дьяволом, то есть это значит: поп венчал, а девки - богом... С девками все и живут, и, вдобавок, еще ни одна из них и ребят никогда не носит.

  - Это почему? - воскликнул Вихров.

  - Потому что или вытравляют, или подкидывают, или еще лучше того: у меня есть тут в лесу озерко небольшое - каждый год в нем младенцев пятнадцать - двадцать утопленных находят, и все это - оттуда.

  - Но что же - полиция-то чего же тут смотрит?

  - А полиция тут только - хап, хап! Вон исправник-то, небось, умен: сам не поехал, а дурака-племянничка моего послал.

  В это время вошел человек и подал Вихрову чаю.

  - Повара мне позвать, - сказал ему Петр Петрович.

  Человек ушел исполнять это приказание.

  - Что такое наша полиция, я на себе могу указать вам пример... Вот перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но, как бы то ни было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного... В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови - явно ведь, что убит там?.. Да?

  - Конечно, убит! - подтвердил и Вихров.

  - Ничуть не бывало-с! - возразил Петр Петрович. - Наша полиция точно в насмешку спрашивает меня бумагой, что так как у повара моего в желудке найдено около рюмки вина, то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу: "Нет, потому что и сам господин исправник в присутствии моем выпивал неоднократно по десяти рюмок водки, и оттого, однако, смерти ему не приключалось"; так они и скушали от меня эту пилюлю.

  - А в деле все-таки ничего не раскрыли? - заметил Вихров.

  - Все-таки ничего не раскрыли, - подхватил Кнопов, - и то ведь, главное, досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть его - прах бы их дери, а то ведь - человек-то незаменимый!.. Гений какой-то был для своего дела: стоит каналья у плиты-то, еле на ногах держится, а готовит превосходно.

  В дверях показался, должно быть, позванный повар.

  - Приготовь ты нам, братец, - стал приказывать ему Петр Петрович, - биток; только не думайте, чтобы биток казенный, - поспешил он успокоить Вихрова. - Возьми ты, братец, - продолжал он повару, - самой лучшей говяжьей вырезки, изруби ты все это вместе с мозгами из костей, и только не мелко руби, слышишь! И чтобы куска у меня хлеба положено не было: все чтобы держалось на мясном соку!.. Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла - только на подмазе, не больше, понимаешь? - изжарь все это.

  Повар, получив такое приказание, не уходил.

  - Куропаток давешних прикажете подать? - спросил он не совсем смелым голосом.

  - Выкинуть их совсем, дурак этакий! - вспылил Петр Петрович. - Изжарить порядочно не умеет: либо сварит, либо иссушит все... Чтобы в соку у меня было подано свежих три куропатки.

  Повар ушел.

  - Вот ведь тоже стряпает! - произнес, показав вслед ему головой, Петр Петрович. - А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло... Два только теперича у меня удовольствия в жизни осталось, - продолжал он, - поесть и выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю.

  - Церковное? - переспросил Вихров.

  - Да-с, у меня хор есть свой - отличный, человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.

  - Это очень интересно.

  - Угодно, я вам покажу этот хор?

  - Сделайте одолжение.

  - Человек! - крикнул Петр Петрович.

  На этот раз вбежал прежний лакей.

  - Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи.

  Человек побежал исполнить приказание.

  - Сам в молодости пел недурно, - продолжал Петр Петрович с некоторым даже чувством, - и до самой смерти, видно, буду любить пение.

  В комнату вошел, наконец, племянник - умытый, причесанный и в новеньком сюртуке.

  - Вот и я-с! - проговорил он.

  - Видим, что и ты! - сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. - Вот нынче в корпусах-то как учат, - продолжал он, относясь к Вихрову и показывая на племянника. - Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да глаза сделали как у теленка.

  - Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали.

  - Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу.

  Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным.

  В это время в гостиной и зале появился огонь и послышалось шушуканье нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек.

  - Собрались, должно быть, - проговорил Петр Петрович.

  - Человек, костыль мне! - крикнул Кнопов.

  Человек вбежал и подал ему толстый костыль.

  - Попробуйте-ка! Хорош ли? - проговорил Петр Петрович, подавая его Вихрову.

  Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было.

  - Он железный у вас? - спросил Вихров.

  - Да, не деревянный! - отвечал Петр Петрович. - Меня в Москве, по случаю его, к обер-полицеймейстеру призывали. "Нельзя, говорит, носить такой палки, вы убить ею можете!" - "Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же, мне и кулаков своих не носить с собой?"

  Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.

  - Марья-то какая смешная! - сказал племянник, показывая Петру Петровичу на одну из переодетых девушек.

  - Что, понравилась, видно? - спросил тот его.

  - Да-с, - отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь.

  - Из Бортнянского{322}, - сказал Петр Петрович хору.

  Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами.

  Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! - пели басы. Да вознесуся! - повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! - тянул тенор.

  Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою - дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.

  - Может быть, вам чего-нибудь повеселее желается? - отнесся он к Вихрову. - Песенок?

  - И песенок хорошо, - отвечал тот.

  - Ну, любимую мою! - обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же из круга вытянулся в шеренгу и запел:

  

   Я вечор, млада, во пиру была!

  Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось:

  

   Я не мед пила и не водочку,

  

   Я пила, млада, все наливочку;

  

   Я не рюмочкой, не стаканчиком,

  

   Я пила, млада, из полна ведра!

  "Из полна ведра!" - басил он и сам при этом случае. Хор затем продолжал:

  

   Я домой-то шла, пошатнулася,

  

   За вереюшку ухватилася!

  "Ухватилася!" - басил Петр Петрович и, несмотря на больные ноги, все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился в нем, не иссяк от лет и недугов.

  - Ну, Миша, пляши! - крикнул он племяннику.

  - Я, дяденька, не умею, - отвечал тот, краснея, но, впрочем, вставая.

  - Врешь, пляши, не то в арапленник велю принять! Марья, выходи, становись против него!

  На этот зов сейчас же вышла из хора та девушка, на которую указывал племянник.

  - Говорят тебе - пляши! - подтвердил ему еще раз дядя.

  Бедный член суда, делать нечего, начал выкидывать свои развинченные ноги, а Марья, стоя перед ним, твердо била трепака; хор продолжал петь (у них уж бубны и тарелки появились при этом):

  

   Я не мед пила и не водочку...

  Вихров смотрел и слушал все это с наклоненной головой.

  За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле оказался превосходным, бутылок на столе поставлено было несть числа; Петр Петрович сейчас же своих гостей начал учить - как надо резать сыр, и потом приготовил гастрономическим образом салат. Когда племянник не стал было пить вина, он прикрикнул на него даже: "Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!" - а Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного пения, заговорил уж об религии.

  - Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, - говорил он, - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое!

  - Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович.

  Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.

  - У нас вся система страшная, вся система невыносимая, - нечего тут винить какого-нибудь губернатора или исправника, - система ужасная! - говорил он.

  - Разумеется! - подтверждал Петр Петрович.

  Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.

  - Что, сосулька, спать уж хочешь? - обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот.

  - Хочу, дяденька! - отвечал тот.

  - Ну, что с тобой уж делать, пойдемте! - говорил Петр Петрович, приподнимаясь.

  Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.

  "Черт знает, что такое! - рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. - Сегодня поутру был в непроходимых лесах - чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, - о, матушка Россия!"

  Поутру Петр Петрович так же радушно своих гостей проводил, как и принял, - и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова.

  Лошади Мелкова были на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение.

XIX

ОТВЕТ МАРИ

  Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное им, получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен и неровен.

  "Я долго тебе не отвечала, - писала она, - потому что была больна - и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня - горькую и безотрадную - оставить как-нибудь доживать век свой!.."

  Далее потом в письме был виден перерыв, и оно надолго, кажется, было оставлено и начато снова еще более тревожным почерком.

  "Нет, мой друг, не верь, что я тебе писала; mais seulement, que personne ne sache; ecoutez, mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours!* Я долго боролась с собой, чтобы не сказать тебе этого... С тех пор, как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, - господи, прости мне это! - я разлюбила совершенно мужа, меньше люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой. Что это у тебя за неприятности по службе, - напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на коленях вымаливать для тебя!

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  Мари".

  ______________

  * но только чтобы никто не знал, слушай, мой дорогой, я тебя люблю и буду любить всегда! (франц.).

  Первым делом Вихрова, по прочтении этого письма, было ехать к губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург.

  В приемной он увидел того же скучающего адъютанта, который на этот раз и докладывать не пошел, а прямо ему объявил:

  - Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет.

  По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он все сидел и обдумывал, в каких бы более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.

  В двенадцать часов генерал действительно вышел и, увидев Вихрова, как будто усмехнулся, - но не в приветствие ему, а скорее как бы в насмешку. Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах.

  - Поймали кого-нибудь? - спросил губернатор, не заглядывая даже в донесение.

  - Я поймал, но у меня убежали, - отвечал Вихров; голос у него при этом дрожал.

  Губернатор явно уже усмехнулся над ним какой-то презрительной и сожаления исполненной улыбкой и, повернувшись, хотел было уйти в свой кабинет. Вихров остановил его.

  - Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.

  Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.

  - Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург... - начал он.

  Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он - помешался в уме или нет.

  - Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он.

  - Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства.

  Губернатор усмехнулся.

  - Что же, вы хотите, чтобы я участвовал с вами в обмане вашем?

  - Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, - проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии.

  Тот пожал на это плечами.

  - Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, - проговорил он.

  - Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления? - сказал Вихров.

  - То есть как заключены? - спросил губернатор.

  - Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом - уехать в отпуск.

  Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.

  - Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он.

  Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.

  - Вторая моя просьба, - начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, - вторая... уволить меня от производства следствий по делам раскольников.

  Начальник губернии вопросительно взглянул на него.

  - Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров.

  Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.

  - Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.

  Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.

  - Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... - говорил между тем тот.

  - Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор.

  - То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.

  Губернатор усмехнулся.

  - Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!

  - В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!

  - И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.

  - И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?

  - Никак! - отвечал губернатор.

  Вихров поклонился ему и вышел.

  Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.

  - Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.

  Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.

  Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.

  - Откуда это вы? - спросил тот.

  Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.

  Прокурор отрицательно покачал головой.

  - Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.

  - Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах.

  Захаревский пожал плечами.

  - По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.

  Все это складно уложил в голове и Вихров.

  "Напишу к министру