Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

али работ и за пять рублей ни одного человека в день не дадут.

  Странные и невеселые мысли волновали меня, пока я все это видел и слышал; понятно, что оба брата Захаревские были люди, стоящие у дела и умеющие его делать. Чем же я теперь посреди их являюсь? А между тем я им ровесник, так же как ровесник и моему петербургскому другу, Плавину. Грустно и стыдно мне стало за самого себя; не то, чтобы я завидовал их чинам и должностям, нет! Я завидовал тому, что каждый из них сумел найти дело и научился это дело делать... Что же я умею делать? Все до сих пор учился еще только чему-то, потом написал какую-то повесть - и еще, может быть, очень дурную, за которую, однако, успели сослать меня. Сам ли я ничтожество или воспитание мое было фальшивое, не знаю, но сознаю, что я до сих пор был каким-то чувствователем жизни - и только пока. Возвращаюсь, однако, к моему рассказу: по уходе подрядчика, между братьями сейчас же начался спор, характеризующий, как мне кажется, не только их личные характеры, но даже звания, кои они носят. Старший Захаревский передал мне, что он виделся уже с губернатором, говорил с ним обо мне, и что тот намерен был занять меня серьезным делом; передавая все это, он не преминул слегка ругнуть губернатора. Младший Захаревский возмутился этим.

  - За что ты этого человека бранишь всегда? - спросил он.

  - За то, что он стоит того! - отвечал Иларион Захаревский.

  - Чем стоит!

  - Всем!

  - Чем же всем? Это ужасно неопределенно!

  - А хоть тем, что вашим разным инженерным проделкам потворствует, а вы у него за это ножки целуете! - проговорил резко прокурор и, встав на ноги, начал ходить по комнате.

  Инженер при этом немного покраснел.

  - Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! - воскликнул он и обратился затем ко мне: - Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, - все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены. Из-за какого же черта теперь я стану ругать человека, который, я знаю, на каждом шагу может принесть существенный вред мне по службе, - в таком случае уж лучше не служить, выйти в отставку! Стало быть, что же выходит? Он благородствовать может с выгодой для себя, а я только с величайшим вредом для всей своей жизни!.. Теперь второе: он хватил там: ваши инженерные проделки. В чем эти проделки состоят, позвольте вас спросить? Господин Овер, например, берет за визит пятьдесят рублей, - называют это с его стороны проделкой? Известный актер в свой бенефис назначает цены тройные, - проделка это или нет? Живописец какой-нибудь берет за свои картины по тысяче, по две, по пяти. Все они берут это за свое искусство; так точно и мы, инженеры... Вы не умеете делать того, что я умею, и нанимаете меня: я и назначаю цену десять, двадцать процентов, которые и беру с подрядчика; не хотите вы давать нам этой цены, - не давайте, берите - кого хотите, не инженеров, и пусть они делают вам то, что мы!

  - Торговаться-то с вами некому, потому что тут казна - лицо совершенно абстрактное, которое все считают себя вправе обирать, и никто не беспокоится заступиться за него! - говорил прокурор, продолжая ходить по комнате.

  - Сделайте милость! - воскликнул инженер. - Казна, или кто там другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.

  По всему было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и стал расспрашивать меня об деревне моей и, между прочим, объявил мне, что ему писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а инженер в это время распорядился ужином и в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским.

  Домой поехали мы вместе с старшим Захаревским. Ему, по-видимому, хотелось несколько поднять в моих глазах брата.

  - Брат Виссарион, - сказал он, - кроме практических разных сведений по своей части, и теоретик отличный!

  Но я, признаюсь, больше готов был поверить в первое его качество.

  Дома я встретил два события; во-первых, посреди моего номера лежал до бесчувствия пьяный Ванька. Я велел коридорному взять его и вывести. Тут этот негодяй очнулся, разревелся и начал мне объяснять, что это он пьет со страха, чтобы его дальше со мной в Сибирь не сослали. Чтобы успокоить его и, главное, себя, я завтра же отправляю его в деревню и велю оттуда приехать вместо него старухе-ключнице и одной комнатной девушке... Второе событие - это уже присланное на мое имя предписание губернатора такого содержания: "Известился я, что в селе Скворцове крестьянин Иван Кононов совратил в раскол крестьянскую девицу Пелагею Мартьянову, а потому предписываю вашему высокоблагородию произвести на месте дознание и о последующем мне донести". Отложив обо всем этом заботы до следующего дня, я стал письменно беседовать с вами, дорогая кузина. Извините, что все почти представляю вам в лицах; увы! Как романисту, мне, вероятно, никогда уже более не придется писать в жизни, а потому я хоть в письмах к вам буду практиковаться в сей любезной мне манере".

II

СЕКТАТОР

  Вихров очень невдолге получил и ответ на это письмо от Мари. Она, впрочем, писала не много ему: "Как тебе не грех и не стыдно считать себя ничтожеством и видеть в твоих знакомых бог знает что: ты говоришь, что они люди, стоящие у дела и умеющие дело делать. И задаешь себе вопрос: на что же ты годен? Но ты сам прекрасно ответил на это в твоем письме: ты чувствователь жизни. Они - муравьи, трутни, а ты - их наблюдатель и описатель; ты срисуешь с них картину и дашь ее нам и потомству, чтобы научить и вразумить нас тем, - вот ты что такое, и, пожалуйста, пиши мне письма именно в такой любезной тебе форме и практикуйся в ней для нового твоего романа. О себе мне тебе сказать много нечего. Тех господ, которых ты слышал у нас, я уже видеть больше не могу и не выхожу обыкновенно, когда они у нас бывают. Женечка мой все пристает ко мне и спрашивает: "О чем это ты, maman, когда у нас дядя Павел был, плакала с ним?" - "О глупости людской", - отвечаю я ему. Жду от тебя скоро еще письма.

  Любящая тебя Мари".

  Герой мой жил уже в очень красивенькой квартире, которую предложил ему Виссарион Захаревский в собственном доме за весьма умеренную цену, и вообще сей практический человек осыпал Вихрова своими услугами. Он купил ему мебель, нашел повара. Иван был отправлен в деревню, и вместо его были привезены оттуда комнатный мальчик, старуха-ключница и горничная Груша. Последняя цвела радостью и счастьем и, видимо, обращалась с барином гораздо смелее прежнего и даже с некоторою нежностью... В одно утро она вошла к нему и сказала, что какой-то господин его спрашивает.

  - Кто такой? - спросил Вихров.

  - Не знаю, барин, - нехороший такой, - отвечала Груша.

  Вихров велел его просить к себе. Вошел чиновник в вицмундире с зеленым воротником, в самом деле с омерзительной физиономией: косой, рябой, с родимым пятном в ладонь величины на щеке и с угрями на носу. Груша стояла за ним и делала гримасы. Вихров вопросительно посмотрел на входящего.

  - Стряпчий палаты государственных имуществ, Миротворский! - отрекомендовался тот.

  - Это вы, по поручению моему, депутатом командированы ко мне? - спросил Вихров.

  - Точно так-с, - отвечал тот.

  Вихров указал ему рукою на стул. Стряпчий сел и стал осматривать Павла своими косыми глазами, желая как бы изучить, что он за человек.

  - Мы долго не едем с вами, - сказал ему Вихров.

  - Лучше к празднику приедем... завтра. Введение во храм, весьма чтимый ими праздник... может, и народу-то к нему пособерется, и мы самую совращенную, пожалуй, захватим тут.

  - Стало быть, мы должны оцепить дом?

  - Непременно-с! Поедем ночью и оцепим дом.

  Вихрову это было уж не по нутру.

  - Скажите, пожалуйста, для чего же все это делается? - спросил он стряпчего.

  - Для того, что очень много совращается в раскол. Особенно этот Иван Кононов, богатейший мужик и страшный совратитель... это какой-то патриарх ихний, ересиарх; хлебом он торгует, и кто вот из мужиков или бобылок содержанием нуждается: "Дам, говорит, и хлеба и всю жизнь прокормлю, только перейди в раскол".

  - Ну да нам-то что за дело? Бог с ними!

  - Как, нам что за дело? - произнес стряпчий, как бы даже обидевшись. - Этак, пожалуй, все перейдут в раскол.

  Вихров призадумался. Предстоящее поручение все больше и больше становилось ему не по душе.

  - Когда же мы поедем? - спросил он.

  - Да сегодняшнюю ночь, а теперь потрудитесь написать в полицию, чтобы вам трех полицейских солдат и жандармов дали.

  Вихров поморщился и написал.

  Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, - это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала:

  - Барин, солдаты вас какие-то спрашивают!

  - Знаю я, - сказал Вихров, - это они со мной поедут.

  - А разве вас, барин, опять повезут куда-нибудь? - спросила Груша, окончательно побледнев.

  - Нет, это не меня повезут, а я сам поеду с солдатами по службе.

  Груша немного поуспокоилась.

  - Это воров, что ли, вы каких, барин, пойдете ловить? - любопытствовала она.

  - Воров, - отвечал ей Вихров.

  - Смотрите, барин, чтобы вас не убили как, - сказала Груша опять уже встревоженным голосом.

  - Не убьют, ничего, - отвечал ей с улыбкой Вихров и поцеловал ее.

  Груша осталась этим очень довольна.

  - Я, барин, всю ночь не стану спать и буду дожидать вас, - говорила она.

  - Нет, спи себе спокойно.

  - Не могу, барин, и рада бы заснуть, - не могу.

  Вскоре потом приехал и стряпчий в дубленке, но в вицмундире под ней. Он посоветовал также и Вихрову надеть вицмундир.

  - Это зачем? - спросил тот.

  - Нельзя же ведь, все-таки мы присутствие там составим... - объяснил ему на это Миротворский.

  Вихров надел вицмундир; потом все они уселись в почтовые телеги и поехали. Вихров и стряпчий впереди; полицейские солдаты и жандармы сзади. Стряпчий толковал солдатам: "Как мы в селенье-то въедем, вы дом его сейчас же окружите, у каждого выхода - по человеку; дом-то у него крайний в селении".

  - Знаем-с! Слава тебе господи, раз шестой едем к нему в гости, - отвечали некоторые солдаты с явным смехом.

  Ночь была совершенно темная, а дорога страшная - гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.

  - Пойдемте в дом, - сказал шепотом и задыхающимся от волнения голосом стряпчий Вихрову, и затем они вошли в совершенно темные сени.

  Послышалось беганье и шушуканье нескольких голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два - три человека. Стоявшие на улице солдаты только глазами похлопывали, когда мимо их мелькали человеческие фигуры.

  - Ведь это все оттуда бегут! - заметил один.

  - А бог их знает, - отвечал другой флегматически.

  - Погоди, постой, постой! - кричал между тем стряпчий, успевший схватить какую-то женщину. Та притихла у него в руках.

  - Солдат! - крикнул он.

  Вошел солдат. Он передал ему свою пленницу.

  - Держи крепче!

  И тотчас же потом закричал: "Ты еще кто, ты еще кто?" - нащупав какую-то другую женщину. Та тоже притихла. Он и ее, передав солдату, приказал ему не отпускать.

  - Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я дорогу знаю, - прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку, повел с собой.

  Пройдя двое или трое сеней, они вошли в длинную комнату, освещенную несколькими горящими лампадами перед целым иконостасом икон, стоящих по всей передней стене. Людей никого не было.

  - Разбежались все, черти! - говорил стряпчий.

  - Но, может быть, тут никого и не было, - сказал ему Вихров.

  - Как никого не было? Были! - возразил стряпчий.

  В это время вошел в моленную и сам Иван Кононов, высокий, худощавый, с длинной полуседой бородой старик. Он не поклонился и не поздоровался со своими ночными посетителями, а молча встал у притолка, как бы ожидая, что его или спросят о чем-нибудь, или прикажут ему что-нибудь.

  - Куда это прихожан-то своих спрятал? - спросил его Миротворский.

  - Никого я не спрятал, - отвечал Иван Кононов, с какой-то ненавистью взглянув на Миротворского: они старые были знакомые и знали друг друга.

  - Что же, разве сегодня службы не было? - продолжал тот.

  - Кому служить-то?.. - отвечал Иван Кононов опять как-то односложно: он знал, что с господами чиновниками разговаривать много не следует и проговариваться не надо.

  - Ты отслужишь за попа, - заметил Миротворский.

  - Нет, я не поп! - отвечал уже с усмешкой Иван Кононов.

  - Так, значит-с, мы в осмотре напишем, что нашли раскиданными по иолу подлобники! - И Миротворский указал Вихрову на лежащие тут и там небольшие стеганые ситцевые подушки. - Это вот сейчас видно, что они молились тут и булдыхались в них своими головами.

  Вихров на это молчал, но Кононов отозвался:

  - Известно, молимся с семейством каждый день и оставляем тут подушечки эти, не собирать же их каждый час.

  - А ладаном отчего пахнет, это отчего? - спросил плутовато Миротворский.

  - И ладаном когда с семейством курим, не запираюсь в том: где же нам молиться-то, - у нас церкви нет.

  - Это что еще? - воскликнул вдруг Миротворский, взглянув вверх. - Ты, любезный, починивал моленную-то; у тебя три новые тесины в потолке введены!

  - Ничего нет, никаких тесин новых! - отвечал Кононов немного сконфуженным голосом и слегка побледнев.

  - Как нет? Вы видите? - спросил Миротворский Вихрова.

  - Вижу, - отвечал тот, решительно не понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В потолке, в самом деле, были три совершенно новых тесины.

  - Как же ты говоришь, что не новые? - сказал Миротворский Кононову.

  - Не новые, - повторил тот еще раз.

  - Нет, это новые! - сказал ему и Вихров.

  Кононов ничего не отвечал и только потупился.

  - Мы моленную, значит, должны запечатать, - сказал Миротворский. - Дозволено только такие моленные иметь, которые с двадцать четвертого года не были починяемы, а как которую поправят, сейчас же ее опечатывают.

  Вихров проклял себя за подтверждение слов Миротворского о том, что тесины новые.

  - Ну-с, теперь станемте опрашивать захваченных, - продолжал Миротворский и велел подать стол, стульев, чернильницу, перо и привести сторожимых солдатами женщин.

  - Хорошо ли это делать в моленной? - заметил ему Вихров.

  - По закону следует на месте осмотра и опрашивать, - отвечал Миротворский.

  Все это было принесено. Следователи сели. Ввели двух баб: одна оказалась жена хозяина, старуха, - зачем ее держали и захватили - неизвестно!

  Миротворский велел сейчас же ее отпустить и за что-то вместо себя выругал солдата.

  - Дурак этакий, держишь, точно не видишь, кого?

  Другая оказалась молодая, краснощекая девушка, которая все время, как стояла в сенях, молила солдата:

  - Отпусти, голубчик, пожалуйста!

  - Не смею, дура; зачем ты сюда приходила?!

  - Да я так, на поседки сюда пришла, да легла на печку и заснула.

  Миротворский начал плутовато допрашивать ее.

  - Ты православная?

  - Православная.

  - А в церковь редко ходишь?

  - Где в церковь-то ходить, - далеко.

  - Ну, а сюда, что ли, в моленную ходишь?

  - Ино и сюда хожу! - проболталась девушка.

  Миротворский все это записывал. Вихрова, наконец, взорвало это. Он хотя твердо и не знал, но чувствовал, что скорее он бы должен был налегать и выискивать все средства к обвинению подследственных лиц, а не депутат ихний, на обязанности которого, напротив, лежало обстаивать их.

  - Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, - сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что на них молятся его домашние, что ладаном хотя и пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, - в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые.

  Пока он занимался этим, Миротворский будто бы случайно вышел в сени. Вслед же за ним также вышел и Иван Кононов, и вскоре потом они оба опять вернулись в моленную.

  Вихров, решившийся во что бы то ни стало заставить Миротворского подписать составленное им постановление, стал ему читать довольно строгим голосом.

  - Что ж, хорошо, хорошо! - соглашался сверх ожидания тот. - Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я говорил, или уж лучше совсем не писать, а по этому неясному постановлению его хуже затаскают.

  - Хуже, ваше высокородие; по этому постановлению совсем затаскают, - произнес жалобным голосом и Иван Кононов.

  - Как же делать? - спросил Вихров.

  - Да так, ничего не писать! - повторил Миротворский. - Напишем, что никого и ничего подозрительного не нашли.

  - Сделайте милость, ваше высокородие, - произнес Иван Кононов и повалился Вихрову в ноги.

  Старуха, жена Кононова, тоже повалилась ему в ноги.

  - Ваше высокородие, простите и меня! - завопила и молоденькая девушка, тоже кланяясь ему в ноги.

  Вихров страшно этим сконфузился.

  - Да бог с вами, я готов хоть всех вас простить! - говорил он.

  - Притеснять их много нечего; старика тоже немало маяли, - поддержал также и Миротворский.

  - Три года наезды все; четвертый раз под суд отдают, - жаловался с слезами на глазах Иван Кононов Вихрову, видно заметив, что тот был добрый человек.

  - Но почему же так? Что же ты делаешь такое? - спрашивал Вихров.

  - Управляющего он маленько порассердил, ну тот теперь и поналегает на него, - объяснил Миротворский.

  - Не один уж управляющий поналегает, а все, кажись, чиновники, - присовокупил сам Иван Кононов.

  - Хочешь, я скажу об этом губернатору? - спросил его Павел.

  - Ах, боже мой! Как это возможно! - воскликнул Кононов. - Сделайте милость, слезно вас прошу о том, не говорите!

  - Как можно говорить это губернатору! - подхватил и Миротворский.

  - Отчего же? - спросил Вихров.

  - Оттого, что начальство мое государственное съест меня после того, - объяснил Кононов.

  - Съедят! - подтвердил и Миротворский. - Управляющий и без того желает, чтобы нельзя ли как-нибудь его без суда, а административно распорядиться и сослать на Кавказ.

  Вихров пожал плечами.

  - Так ты, значит, ничего больше не желаешь, - доволен, если мы напишем, что ничего у тебя не нашли? - спросил он Кононова.

  - Доволен, - отвечал тот.

  - Теперь, я думаю, надобно совращенную допросить, - сказал Вихров, все более и более входя в роль следователя.

  - Непременно-с, - подхватил Миротворский. - Позовите ее, - сказал он солдату.

  Тот привел совращенную. Оказалось, что это была старая и неопрятная крестьянская девка.

  - Ты православная? - спросил ее Вихров.

  - Православная, - больше промычала она.

  - А в церковь ходишь?

  - Хожу, - промычала опять девка.

  - Но ведь последнее время перестала?

  - Перестала, - мычала девка.

  - В раскол, что ли, поступила?

  Девка несколько время тупилась и молчала.

  - Нету, - проговорила, наконец, она.

  - Но к нам в церковь больше не ходишь? - спросил ее Миротворский.

  - Нет, - отнекивалась и от этого девка.

  - И не желаешь ходить?

  - Не желаю!

  - Значит, ты раскольница?

  - Ну, раскольница, - сказала, наконец, уже сердито девка.

  - Что ее допрашивать - она дура совсем, - сказал Вихров.

  - Дура, надо быть, - согласился стряпчий.

  - Для правительства все равно, я думаю, хоть в турецкую бы веру она перешла.

  - Да вот поди ты!.. Спросите еще ее, не совращал ли ее кто-нибудь, не было ли у нее совратителя?

  - А не совращал ли кто-нибудь тебя?

  - Нет, никто! - почти окрысилась девка.

  Иван Кононов, стоявший все это время в моленной, не спускал с нее глаз и при последнем вопросе как-то особенно сильно взглянул на нее.

  - И все теперь, - сказал Миротворский и принялся писать показания и отбирать к ним рукоприкладства.

  Когда все это было кончено, солнце уже взошло. Следователи наши начали собираться ехать домой; Иван Кононов отнесся вдруг к ним:

  - Сделайте милость, не побрезгуйте, откушайте чайку!

  - Выпьемте, а то обидится, - шепнул Миротворский Вихрову. Тот согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так это то, что в ней очень было все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.

  Хозяин, хоть и с грустным немножко видом, но сам принялся разливать чай и подносить его своим безвременным гостям.

  Вихрову ужасно хотелось чем-нибудь ободрить, утешить и, наконец, вразумить его.

  - Зачем ты, Иван Кононыч, - начал он, - при таких гонениях на тебя, остаешься в расколе?

  - И христиан гнали, не только что нас, грешных, - отвечал тот.

  - То другое дело, тем не позволяли новой религии исповедовать; а у вас с нами очень небольшая разница... Ты по поповщине?

  - По поповщине.

  - И поэтому вы только не признаете наших попов; и отчего вы их не признаете?

  - А оттого, что все они от нечестивца Никона происходят - его рукоположения.

  - А ваши ни от кого уж не происходят, ничьего рукоположения.

  - Наши все - патриарха Иосифа рукоположения, - произнес каким-то протяжным голосом Иван Кононов.

  - Как же это так, я этого не понимаю, - сказал Вихров.

  - А так же: кого Иосиф патриарх благословил, тот - другого, а другой - третьего... Так до сих пор и идет, - пояснил Иван Кононов.

  - И ты никак, ни для чего и ни для каких благ мира веры своей этой не изменишь? - спросил его Вихров.

  - Не изменю-с! И как же изменить ее, - продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, - коли я, извините меня на том, вашего духовенства видеть не могу с духом спокойным; кто хошь, кажется, приди ко мне в дом, - калмык ли, татарин ли, - всех приму, а священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на меня доносы-то!

  - Он сам вряд ли не поп ихной раскольничей, - шепнул между тем Миротворский Вихрову.

  Наконец они опять начали собираться домой. Иван Кононов попробовал было их перед дорожкой еще водочкой угостить; Вихров отказался, а в подражание ему отказался и Миротворский. Сев в телегу, Вихров еще раз спросил провожавшего их Ивана Кононова: доволен ли он ими, и не обидели ли они чем его.

  - Нет-с, никакой особенной обиды мы от вас не видали, - ответил Иван Кононов, но как-то не совсем искренно; дело в том, что Миротворский сорвал с него десять золотых в свою пользу и сверх того еще десять золотых и на имя Вихрова.

  Ничего подобного и в голову герою моему, конечно, не приходило, и его, напротив, в этом деле заняла совершенно другая сторона, о которой он, по приезде в город, и поехал сейчас же поговорить с прокурором.

  - Ну, Иларион Ардальонович, - сказал он, входя к Захаревскому, - я сейчас со следствия; во-первых, это - святейшее и величайшее дело. Следователь важнее попа для народа: уполномоченный правом государства, он входит в дом к человеку, делает у него обыск, требует ответов от его совести, это черт знает что такое!

  - Значит, вам понравилось?

  - Это не то, что понравилось, это какой-то трепет гражданский произвело во мне; и вы знаете ли, что у нас следователь в одном лице своем заключает и прокурора иностранного, и адвоката, и присяжных, и все это он делает один, тайно в своей коморе.

  Захаревский, не совсем поняв его мысль, смотрел на него вопросительно.

  - Смотрите, что выходит, - продолжал Вихров, - по иностранным законам прокурор должен быть пристрастно строг, а адвокат должен быть пристрастно человечен, а следователь должен быть то и другое, да еще носить в себе убеждение присяжных, что виновно ли известное лицо или нет, и сообразно с этим подбирать все факты.

  - Ну, нет! - возразил Захаревский. - У нас следователь имеет больше характер обвиняющего прокурора, а роль адвоката играют депутаты сословные.

  - Хороши, батюшка, наши депутаты; я у моего депутата едва выцарапал его клиентов. Потом-с, этот наш раскол... смело можно сказать, что если где сохранилась поэзия народная, так это только в расколе; эти их моленные, эти их служения, тайны, как у первобытных христиан! Многие обыкновенно говорят, что раскол есть чепуха, невежество! Напротив, в каждой почти секте я вижу мысль. У них, например, в секте Христова Любовь явно заметен протест против брака: соберутся мужчины и женщины и после известных молитв - кому какая временно супружница достается, тою и владеют; в противоположность этой секте, аскетизм у них доведен в хлыстовщине до бичевания себя вервиями, и, наконец, высшая его точка проявилась в окончательном искажении человеческой природы - это в скопцах. Далее теперь: обрядовая сторона религии, очень, конечно, украсившая, но вместе с тем много и реализировавшая ее, у них в беспоповщине совершенно уничтожена: ничего нет, кроме моления по Иисусовой молитве... Как хотите, все это не глупые вещи!

  - Еще бы! - согласился и прокурор. - Но надобно знать, что здешние чиновники с этими раскольниками делают, как их обирают, - поверить трудно! Поверить невозможно!.. - повторил он несколько раз.

  - Ну-с, - подхватил Вихров, - вы говорили, что губернатор хотел мне все дела эти передать, и я обстою раскольников от ваших господ чиновников...

  - Вы сделаете великое и благородное дело, - подхватил Захаревский. - Я, откровенно говоря, и посоветовал губернатору отдать вам эти дела, именно имея в виду, что вы повыметете разного рода грязь, которая в них существует.

  - Все сделаю, все сделаю! - говорил Вихров, решительно увлекаясь своим новым делом и очень довольный, что приобрел его. - Изучу весь этот быт, составлю об нем книгу, перешлю и напечатаю ее за границей.

  - Да благословит вас бог на это! - ободрял его прокурор.

  Вслед за тем Вихров объехал все, какие были в городе, книжные лавчонки, везде спрашивал, нет ли каких-нибудь книг о раскольниках, - и не нашел ни одной.

III

РАЗНЫЕ ВЕСТИ И НОВОСТИ С РОДИНЫ

  В губернском городе между тем проходила полная самыми разнообразными удовольствиями зима. Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли - не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.

  Виссарион Захаревский, по окончательном расчете с подрядчиками, положив, говорят, тысяч двадцать в карман, с совершенно торжествующим видом катал в своем щегольском экипаже по городу. Раз он заехал к брату.

  - Сейчас я от сестры письмо получил, - сказал он, - она пишет, что будет так добра - приедет гостить к нам.

  Лицо прокурора при этом не выразило ни удовольствия, ни неудовольствия. Он был из самых холодных и равнодушных родных.

  - Где же ей остановиться? - продолжал инженер, любивший прежде всего решать самые ближайшие и насущные вопросы. - У меня, разумеется!

  - Пожалуй, если хочет, и у меня может.

  - Где ж тут у тебя - в мурье твоей; но дело в том, что меня разные госпожи иногда посещают. Не прекратить же мне этого удовольствия для нее! Что ей вздумалось приехать? Я сильно подозреваю, что постоялец мой играет в этом случае большую роль. Ты писал ей, что он здесь?

  - Писал, - отвечал прокурор.

  - То-то она с таким восторгом расписалась об нем, заклинает меня подружиться с ним и говорит, что "дружба с ним возвысит мой материальный взгляд!" Как и чем это он сделает и для чего это мне нужно - неизвестно.

  Инженер любил сестру, но считал ее немножко дурой начитанной.

  - Вихров - человек отличный, - проговорил Иларион Захаревский.

  - Я ничего и не говорю, пусть бы женились, я очень рад; у него и состояние славное, - подхватил инженер и затем, простившись с братом, снова со своей веселой, улыбающейся физиогномией поехал по улицам и стогнам города.

  Вихров все это время был занят своим расколом и по поводу его именно сидел и писал Мари дальнейшее письмо.

  "Во-первых, моя ненаглядная кузина, из опытов жизни моей я убедился, что я очень живучее животное - совершенно кошка какая-то: с какой высоты ни сбросьте меня, в какую грязь ни шлепните, всегда встану на лапки, и хоть косточки поламывает, однако вскоре же отряхнусь, побегу и добуду себе какой-нибудь клубочек для развлечения. Чего жесточе удара было для меня, когда я во дни оны услышал, что вы, немилосердная, выходите замуж: я выдержал нервную горячку, чуть не умер, чуть в монахи не ушел, но сначала порассеял меня мой незаменимый приятель Неведомов, хватил потом своим обаянием университет, и я поднялся на лапки. Ныне сослали меня почти в ссылку, отняли у меня право предаваться самому дорогому и самому приятному для меня занятию - сочинительству; наконец, что тяжеле мне всего, меня снова разлучили с вами. Как бы, кажется, не растянуться врастяжку совсем, а я все-таки еще бодрюсь и окунулся теперь в российский раскол. Кузина, кузина! Какое это большое, громадное и поэтическое дело русской народной жизни. Кто не знает раскола в России, тот не знает совсем народа нашего. С этой мыслью согласился даже наш начальник губернии, когда я осмелился изъяснить ему оную. "Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!" Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям. Словом, когда я соберу эти сведения, я буду иметь полную картину раскола в нашей губернии, и потом все это, ездя по делам, я буду поверять сам на месте. Это сторона, так сказать, статистическая, но у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, - нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте - нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете, велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, - книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них".

  Едва только герой мой кончил это письмо, как к нему вошла Груша, единственная его докладчица, и сказала ему, что его просят наверх к Виссариону Ардальонычу.

  - Зачем? - спросил Вихров.

  - Там барышня, сестрица их, приехала из деревни; она, кажется, желает вас видеть, - отвечала Груша с не очень веселым выражением в лице.

  - Ах, боже мой, mademoiselle Юлия, схожу, - сказал Вихров и начал одеваться.

  Груша не уходила от него из комнаты.

  - Смотрите, одевайтесь наряднее, надобно понравиться вам барышне-то - она невеста! - сказала она не без колкости.

  - Я желаю нравиться только вам, - сказал Вихров, раскланиваясь перед ней.

  Груша сама ему присела на это.

  Вихров пошел наверх. Он застал Юлию в красивенькой столовой инженера за столом, завтракающую; она только что приехала и была еще в теплом, дорожном капоте, голова у ней была в папильотках. Нетерпение ее видеть Вихрова так было велико, что она пренебрегла даже довольно серьезным неудобством - явиться в первый раз на глаза мужчины растрепанною.

  - Merci, что вы так скоро послушались моего приглашения, - сказала она, кланяясь с ним, но не подавая ему руки, - а я вот в каком костюме вас принимаю и вот с какими руками, - прибавила она, показывая ему свои довольно красивые ручки, перепачканные в котлетке, которую она сейчас скушала.

  - Как здоровье вашего батюшки? - спросил, бог знает зачем, Вихров.

  - Ах, он очень, очень теперь слаб и никуда почти не выезжает!

  Виссарион Захаревский, бывший тут же и немножко прислушавшись к этим переговорам, обратился к сестре и Вихрову.

  - Ну-с, извините, я должен вас оставить! - проговорил он. - Мне надо по моим делам и некогда слушать ваши бездельные разговоры. Иларион, вероятно, скоро приедет. Вихров, я надеюсь, что вы у меня сегодня обедаете и на целый день?

  Юлия при этом бросила почти умоляющий взгляд на Вихрова.

  - Пожалуй! - проговорил тот протяжно.

  Когда инженер ушел, молодые люди, оставшись вдвоем, заметно конфузились друг друга. Герой мой и прежде еще замечал, что Юлия была благосклонна к нему, но как и чем было ей отвечать на то - не ведал.

  - Скажите, monsieur Вихров! - начала, наконец, Юлия с участием. - Вас прислали сюда за сочинение ваше?

  - Да, за сочинение, - отвечал он.

  - И я, вообразите, никак и нигде не могла достать этой книжки журнала, где оно было напечатано.

  - Ее довольно трудно теперь иметь! - отвечал он, потупляясь: ему тяжело было вести этот разговор.

  - Но нас ведь сначала, - продолжала Юлия, - пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге про государя, что ли, говорили, - что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, - потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял.

  - Это мой дуралей Иван отличается, - проговорил Вихров.

  - И он ужасы рассказывал; что если, говорит, вы опять не возьмете его к себе и не жените на какой-то девушке Груше, что ли, которая живет у вас, так он что-то такое еще донесет на вас, и вас тогда непременно сошлют.

  - Экой негодяй какой! - произнес Вихров.

  - Да, но меня так это напугало, что я все это время думала об вас.

  Проговоря это, Юлия невольно покраснела.

  - Все это вздор! - произнес Вихров. - Но что же, скажите, другие мои знакомые поделывают?

  - Ах, другие ваши знакомые! Однако я совсем было и забыла! - сказала Юлия и, вынув из кармана небольшое письмецо, подала его Вихрову.

  - От Катишь Прыхиной это к вам, - прибавила она.

  - От Прыхиной? - сказал Вихров и начал читать. Письмо было не без значения для него.

  "Вы в несчастии, наш общий друг! - писала Катишь своим бойким почерком. - И этого довольно, чтобы все мы протянули вам наши дружеские руки. Мужайтесь и молитесь, и мы тоже молимся за вас, за исключением, впрочем, одной известной вам особы, которая, когда ей сказали о постигшем вас несчастии, со своей знакомой, я думаю, вам насмешливой улыбкой, объявила, что она очень рада, что вас за ваши вольнодумные мысли и за разные ваши приятельские компании наказывают! Какая же теперь ее-то компания, интересно знать, какая ее компания? Цапкин да нынче еще новый господин, некто Хипин, - эти господа могут нравиться только ей одной! Словом, Вихров, я теперь навсегда разочаровалась в ней; не помню, говорила ли я вам, что мои нравственные правила таковы: любить один раз женщине даже преступной любовью можно, потому что она неопытна и ее могут обмануть. Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас... ну, я думала, что в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: "Клеопаша, это последняя любовь, которую я тебе прощаю!" - и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим... у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant* ее, как и вы. Таких женщин я ни уважать, ни любить не могу. Про себя мне решительно нечего вам сказать; я, как и прежде вы знали меня, давно уже умерла для всего, что следовало, по-моему, сделать и m-me Фатеевой.

  ______________

  * любовник (франц.).

  Письмо это передаст вам девушка, у которой золотая душа и брильянтовое сердце.

  

  

  

  

  

  

   Остаюсь вся ваша Прыхина."

  - Зачем это вся ваша, - сказал Вихров, дочитав письмо, - я и частью ее не хочу воспользоваться!

  - Это уж она так расписалась от сильной дружбы к вам, - отвечала Юлия, все время чтения письма внимательно смотревшая на Вихрова.

  - Что ж она, рассорилась, что ли, с Фатеевой?.. - спросил он с небольшой краской в лице и держа глаза несколько потупленными.

  - Нет, но Катишь возмутилась против ее поступков. Вы знаете, она ведь этакая поэтическая девушка.

  - А что же Фатеева, все доктора любит? - продолжал расспрашивать Вихров, держа по-прежнему глаза опущенными в землю.

  - Нет, тот женился уж!.. Теперь, говорят, другой или третий даже; впрочем, я не знаю этого подробно, - прибавила Юлия, как бы спохватившись, что девушке не совсем идет говорить о подобных вещах.