Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

">  - Что мы - осьмиголовые, что ли, что в чужое-то дело нам путаться: бог с ним... Мы найдем и неподсудимых, слободных людей идти за нас! Прежде точно, что уговор промеж нас был, что он поступит за наше семейство в рекруты; а тут, как мы услыхали, что у него дело это затеялось, так сейчас его и оставили.

  - Ну, что ж ты на это скажешь? - обратился Вихров к Парфену.

  - Что сказать-то, ваше благородие?.. Его словам веры больше дадут, чем моим.

  - Стало быть, ты ничем не можешь доказать против его слов?

  - Ничем, - отвечал Парфен утвердительно.

  Он уже очень хорошо понял кинутый на нею выразительный взгляд высоким мужиком. Священник тоже поддерживал последнего.

  - Это семейство степенное, хорошее, - говорил он.

  - Но вы, однако, такие же фабричные? - обратился Вихров к мужику.

  - Нет, сударь, мы скупщики, - отвечал тот.

  Вихров на него и на священника посмотрел вопросительно.

  - Здесь ведь вот как это идет, - объяснил ему сей последний, - фабричные делают у купцов на фабрике сукна простые, крестьянские, только тонкие, а эти вот скупщики берут у них и развозят эти сукна по ярмаркам.

  Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог. Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не было, парня ли ей было жаль - неизвестно; но между собой они даже и не простились. Земским, предназначенным сопровождать преступника, оказался тот же корявый мужик. Он вместе с сотским связал Парфену ноги и посадил его на середнее место в телегу.

  - Сиди, друг любезный, покойно; свезем мы тебя с почетом, - говорил он, садясь сбоку его.

  - Ноги-то уж больно затянули! - жаловался Парфен.

  - Ничего, друг любезный, привыкай; приведется еще железные крендельки носить на них! - утешил его земский.

VIII

АРЕСТАНТЫ И АРЕСТАНТКИ

  По возвращении Вихрова снова в уездный город, к нему сейчас же явился исправник, под тем будто бы предлогом, чтобы доставить ему два предписания губернатора, присланные на имя Вихрова.

  - А вы в Вытегре изволили открыть, что эту женщину муж убил? - спросил он как бы к слову.

  - Открыл! - отвечал Вихров.

  - Удивительное дело! - произнес исправник, вскинув к небу свои довольно красивые глаза. - Вот уж по пословице - не знаешь, где упадешь! Целую неделю я там бился, ничего не мог открыть!

  Вихров молчал. Ему противно даже было слушать этого господина, который с виду был такой джентльмен, так изящно и благородно держал себя, имел такие аристократические руки и одет был почти столичным франтом.

  - Вы где прежде служили? - спросил он его.

  - Прежде в военной-с. Был адъютантом и казначеем полковым и все вот это, женившись по страсти, променял на кляузную должность исправника.

  - Но зато здесь повыгодней! - произнес не без иронии Вихров.

  - Бог с ней - с этой выгодой, - отвечал исправник, не зная, как и понять эти слова.

  Вихров затем принялся читать бумаги от губернатора: одною из них ему предписывалось произвести дознание о буйствах и грубостях, учиненных арестантами местного острога смотрителю, а другою - поручалось отправиться в село Учню и сломать там раскольничью моленную. Вихров на первых порах и не понял - какого роду было последнее поручение.

  - А скажите, пожалуйста, далеко ли отсюда село Учня? - спросил он исправника.

  - Верст сорок, - отвечал тот.

  - Мне завтра надо будет ехать туда, - продолжал Вихров.

  - В таком уж случае, - начал исправник несколько, меланхолическим голосом, - позвольте мне предложить вам экипаж мой; почтовые лошади вас туда не повезут, потому что тракт этот торговый.

  - Но я возьму обывательских, - возразил Вихров.

  Исправник на это грустно усмехнулся.

  - Здесь об обывательских лошадях и помину нет; мои лошади такие же казенные.

  - Но мне все-таки совестно, - сказал Вихров, - позвольте, по крайней мере, мне следующие с меня прогоны отдать вашему кучеру.

  - Это как вам угодно будет, - отвечал с покорностью исправник и, посеменя после того немного перед Вихровым ногами, сказал негромким голосом:

  - Я, вероятно, буду подвергнут ответственности за мое упущение?

  - Вероятно! - отвечал тот ему откровенно.

  - Но за что же?.. За что? - произнес исправник вкрадчивым уже тоном. - Irren ist menschlich!* - прибавил он даже по-немецки.

  ______________

  * Людям свойственно заблуждаться! (нем.).

  - В службе и за irren наказывают, - отвечал ему Вихров.

  - Конечно-с! - согласился исправник и, поняв, как видно, что с этим молокососом ему разговаривать было больше нечего, раскланялся и ушел.

  Оставшись один, герой мой предался печальным размышлениям об этом мерзейшем внешнем русском образовании, которое только дает человеку лоск сверху, а внутри, в душе у него оставляет готовность на всякую гнусность и безобразие, - и вместе с тем он послал сказать смотрителю, что приедет сейчас в острог произвести дознание о происшедших там беспорядках. Острог помещался на самом конце города в частном доме и отличался от прочих зданий только тем, что имел около себя будку с солдатом и все окна его были с железными решетками. Когда Вихров подошел к этому дому, перепуганный смотритель, с небритой бородой и в отставном военном вицмундире, дожидался уже его у подъезда. Вихров в первый еще раз входил в какой бы то ни было острог. Прежде всего его обдал страшный смрад, в котором по преимуществу разило запахом кислых щей и махорки.

  - А у вас курят арестанты? - спросил Вихров смотрителя.

  - Курят. Никак не могу их отбить от этого, - отвечал смотритель.

  Он ввел Вихрова сначала в верхний этаж, в переднюю, в которой даже оказалось огромное зеркало, вделанное в стену и, видимо, некогда предназначенное для того, чтобы приезжие гости поправляли перед ним свой туалет: дом этот принадлежал когда-то богатому купцу, но теперь проторговавшемуся и спившемуся. Далее затем следовало зало с расписными стенами, на которых изображены были беседки, сады, разные гуляющие дамы, к большей части которых арестанты приделали углем усы. Кругом всех стен шли нары, на которых арестанты лежали и сидели. При появлении Вихрова и смотрителя они все вскочили и вытянулись.

  - А внизу у вас - женское отделение? - спросил Вихров, чтобы что-нибудь только спросить смотрителя: вид всех этих людей не то что испугал, но как-то смутил и сконфузил Вихрова.

  - Внизу - женское, - отвечал тот, покорно склоняя свою голову.

  - Которые же вам из арестантов грубили? - спросил Вихров, вспомнив, наконец, главную причину своего посещения острога.

  - Вот-с эти трое, - отвечал смотритель, показывая на двух довольно молодцеватых арестантов и на третьего - еще молодого малого, но совсем седого.

  Вихров обратился к двум первым арестантам:

  - За что вы посажены?

  - Не знаем, ваше благородие! - отвечал один из них.

  - Как не знаете? Но кто вы такие? - прибавил Вихров.

  - Не знаем, ваше благородие, - отвечал и на это арестант.

  - Стало быть, вы - не помнящие родства? - продолжал Вихров.

  - Точно так, ваше благородие! - отвечал арестант, и на губах его промелькнула, как кажется, легкая насмешка.

  - Руки по швам! - крикнул было Вихров.

  Арестант на это еще более усмехнулся.

  - Уж это, ваше благородие, командовали нам, приказывали многие! Нет-с, я не солдат, - отвечал арестант, и насмешливая улыбка по-прежнему не сходила с его губ.

  - Но где же ты пробывал все время до острога? - продолжал спрашивать его Вихров.

  - Да где, ваше высокоблагородие, пробывал?.. Где день, где ночь!

  - Но где же именно? Что за ответ: где день, где ночь.

  - Не упомню, ваше благородие.

  - Как не помнишь! - воскликнул Вихров. - Неужели тебе не совестно говорить подобные вещи?

  Арестант моргал только при этом слегка глазами.

  - Не упомню-с! - повторил он еще раз.

  - А ты где жил? - обратился Вихров к другому арестанту.

  - А я там же, где и он, супротив его-с! - отвечал тот с еще большим, кажется, нахальством, чем товарищ его.

  Прочие арестанты довольно громко при этом засмеялись, и Вихров сам тоже не мог удержаться и усмехнулся; а смотритель развел только горестно руками.

  - Вот и поговори с ними, и посуди их, - произнес он как бы сам с собою.

  - Что же такое они вам нагрубили? - обратился к нему Вихров.

  - То, что не слушаются, делают - что хотят! Голубей вон под нарами завели; я стал их отбирать, не дают!

  - Вы заводили голубей? - спросил Вихров опять первого арестанта.

  - Да, это виноваты, ваше благородие, точно что завели: скучно ведь здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели было...

  - Да где же вы достали голубей?

  - Я достал, - отвечал арестант откровенно. - Меня к допросу тоже в суд водили, я шел по площади да и словил их, принес сюда в рукаве; тут они и яички у нас нанесли и новых молодых вывели.

  - Но все-таки, когда смотритель стал у тебя требовать их, отчего ж ты не отдавал их ему?

  - Жалко, ваше благородие, было: мы тоже привыкли к ним; а потом мы и отдали-с!

  - Отдали? - обратился Вихров к смотрителю.

  - Отдали-с! Голуби-то у меня и теперь с опечатанными крыльями гуляют на дворе. Прикажете принести? - говорил смотритель.

  - После. В этом только грубость арестантов и состояла? - прибавил Вихров.

  - Нет, вон за этим молодцом много еще и других историй, - произнес смотритель, показывая на первого арестанта, - его вон на двор нельзя выпустить!

  Арестант при этом заметно сконфузился и потупил глаза в землю.

  - Почему нельзя выпустить? - спросил Вихров.

  - А потому-с... - отвечал смотритель и, как видно, не решался доканчивать своего обвинения.

  - Все это одна напраслина на меня, ваше высокоблагородие, - говорил арестант окончательно сконфуженным голосом.

  - Какая же напраслина - на других же не говорят.

  - Это все, ваше высокоблагородие, Гаврюшка вам солдат насказал, - говорил арестант.

  - Ну, хоть и Гаврюшка - что же?

  - А то, ваше благородие, что он перед тем только четвертак с меня на полштофа требовал.

  - За что же он именно требовал с тебя? - вмешался в их разговор Вихров.

  - Прах его знает! - отвечал арестант, по-прежнему сконфуженным голосом.

  - В чем же именно он еще обвиняется? - отнесся Вихров к смотрителю.

  - А в том, ваше высокоблагородие, что по инструкции их каждый день на двор выпускают погулять; а у нас женское отделение все почесть на двор выходит, вот он и завел эту методу: влезет сам в окно да баб к себе, арестанток, и подманивает.

  Арестант при этом обвинении окончательно уже покраснел, как рак вареный. Прочие арестанты - кто тихонько смеялся себе в кулак, кто только улыбался.

  - И те подходили к нему? - спрашивал Вихров.

  - Еще бы! Бунт такой на меня подняли, когда я запретил было им к окнам-то подходить: "Что, говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!" Хорош у них свет божий!

  - Что же, ты подманивал арестанток? - спросил Вихров арестанта.

  - Да так, ваше благородие, пошутил раз как-то, - отвечал тот.

  - Да, пошутил! Отчего же Катька-то в таком теперь положении?

  - Я ничего того не знаю.

  - Кто же знает-то - я, что ли?

  - Да, может, и вы; я неизвестен в том.

  - Как же я? Ах ты, подлец этакой!.. Вот, ваше высокородие, как они разговаривают! - жаловался смотритель Вихрову, но тот в это время все свое внимание обратил на моложавого, седого арестанта.

  - Ты за что посажен? - обратился он к нему, наконец, с вопросом.

  - За покражу церковных вещей-с, - отвечал тот.

  - Что же такое он вам грубил? - обратился Вихров к смотрителю.

  - Да тоже вон голубей-то не давал, - отвечал тот.

  - И больше ничего?

  - Больше ничего-с.

  - Отчего ты такой седой - который тебе год? - спросил Вихров арестанта.

  - Двадцать пять всего-с. Я в одну ночь поседел.

  - Как так?

  - Так-с! Испугался очень, укравши эти самые вещи.

  - Но как же ты украл их?

  У парня при этом как-то лицо все подернуло и задрожали губы.

  - Я-с, - начал он каким-то отрывистым голосом, - за всенощную пришел-с и спрятался там вверху на этих палатцах-то, что ли, как они там называются?

  - На хорах.

  - Да-с!.. Священники-то как ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у спасителя перед иконой лампадка горела; я пошел - сначала три камешка отковырнул у богородицы, потом сосуды-то взял-с, крест, потом и ризу с Николая угодника, золотая была, взял все это на палатцы-то и унес, - гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то своих и по церкви-то идут ко мне. Я стал кричать, никто меня не слышит, а они ходят тут-с! "Подай, говорят, подай нам наше добро!" Я хочу им подать, а у меня руки-то не действуют. Потом словно гроб какой показался мне.

  - Какой гроб?

  - Не знаю-с. Меня поутру, как священники-то пришли служить, замертво почесть подняли, со всеми этими поличными моими вещами, и прямо же тогда в острог, в лазарет, и привезли.

  - С этого времени ты поседел?

  - С этого самого разу-с, - отвечал малый.

  В числе арестантов Вихров увидел и своего подсудимого Парфена, который стоял, как-то робко потупя глаза, и, видимо, держал себя, как человек, находящийся в непривычном ему обществе.

  Вихров довольно отрывисто и довольно нескладно сказал арестантам, чтобы они не буянили и слушались смотрителя, а что в противном случае они будут наказаны.

  - Мы слушаемся, ваше благородие, - отвечало несколько голосов, но насмешливый оттенок явно слышался в тоне их голоса.

  Чтобы дать такое же наставление и женщинам, Вихров, по просьбе смотрителя, спустился в женское отделение.

  - Вы к окнам не смейте подходить, когда арестанты на дворе гуляют! - сказал он арестанткам.

  - Нам зачем подходить - пошто! - отвечала одна старуха.

  - Вот это самая Катюшка-то и есть! - сказал потихоньку смотритель, показывая Вихрову на одну довольно еще молодую женщину, сидевшую в темном углу.

  Вихров подошел к ней. Арестантка встала.

  - Давно ли ты содержишься в остроге? - спросил Вихров, осматривая ее круглый стан.

  - Полтора года-с, - отвечала арестантка.

  - Но как же ты очутилась в таком положении?

  - Да что кому за дело до того? - отвечала арестантка.

  - Да дело-то не до тебя, а до порядков в остроге.

  - Мы не в одном остроге сидим, а нас и по улицам водят, - отвечала арестантка.

  - Да, но вас водят с конвоем.

  - А конвойные-то разве святые?

  - Кто же такой именно этот конвойный?

  - Я не знаю-с!.. Солдат - известно!.. Разве сказывают они, как им клички-то, - отвечала довольно бойко арестантка, видно, заранее уже наученная и приготовленная, как говорить ей насчет этого предмета.

  Вихров пошел из острога. Все, что он видел там, его поразило и удивило. Он прежде всякий острог представлял себе в гораздо более мрачном виде, да и самые арестанты показались ему вовсе не закоренелыми злодеями, а скорей какими-то шалунами, повесами.

  - Скажите, отчего эти два арестанта называют себя не помнящими родства? - спросил он провожавшего его смотрителя.

  - Солдаты, надо быть, беглые, - отвечал тот, - ну, и думают, что "пусть уж лучше, говорят, плетьми отжарят и на поселение сошлют, чем сквозь зеленую-то улицу гулять!"

IX

СЕЛО УЧНЯ

  Село Учня стояло в страшной глуши. Ехать к нему надобно было тридцативерстным песчаным волоком, который начался верст через пять по выезде из города, и сразу же пошли по сторонам вековые сосны, ели, березы, пихты, - и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной величины садились на лошадей и ездоков. Вихров сначала не обращал на них большого внимания, но они так стали больно кусаться, что сейчас же после укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.

  - Вы, барин, курите побольше, а то ведь эти пискуны-то совсем съедят! - сказал, обертываясь к нему, исправнический кучер, уже весь искусанный комарами и беспрестанно смахивавший кнутом целые стаи их, облипавшие бедных лошадей, которые только вздрагивали от этого в разных местах телом и все порывались скорей бежать.

  - И ты кури! - сказал Вихров, закуривая трубку.

  - И мне уж позвольте, - сказал кучер. Он был старик, но еще крепкий и довольно красивый из себя. - Не знаю, как вашего табаку, а нашего так они не любят, - продолжал он, выпуская изо рта клубы зеленоватого дыма, и комары действительно полетели от него в разные стороны; он потом пустил струю и на лошадей, и с тех комары слетели.

  - Здесь вот и по деревням только этаким способом и спать могут, - объяснял кучер, - разведут в избе на ночь от мужжевельнику али от других каких сучьев душину, - с тем только и спят.

  - Отчего же здесь так много комаров? - спросил Вихров.

  - Оттого, что места уж очень дикие и лесные. Вот тут по всей дороге разные бобылки живут, репу сеют, горох, - так к ним в избушку-то иной раз медведь заглядывает; ну так тоже наш же исправник подарил им ружья, вот они и выстрелят раз - другой в неделю, и поотвалит он от них маленько в лес.

  - А ты крепостной исправника? - спросил Вихров.

  - Нет, я вольный... годов тридцать уж служу по земской полиции. Пробовали было другие исправники брать своих кучеров, не вышло что-то. Здесь тем не выездить, потому места хитрые... в иное селение не дорогой надо ехать, а либо пашней, либо лугами... По многим раскольничьим селеньям и дороги-то от них совсем никуда никакой нет.

  - Как же они сами-то ездят?

  - Сами они николи не ездят и не ходят даже по земле, чтобы никакого и следа человеческого не было видно, - а по пням скачут, с пенька на пенек, а где их нет, так по сучьям; уцепятся за один сучок, потом за другой, и так иной раз с версту идут.

  - Зачем они делают это?

  - Чтобы скрытнее жить... Не любят они, как наш русский-то дух узнает про них и приходит к ним.

  - А Учня - сильно раскольничье село? - сказал Вихров, с удовольствием думая, что он, наконец, увидит настоящих закоренелых раскольников.

  - Сильно раскольничье! - отвечал кучер. - И там не один раскол, а всего есть. Ныне-то вот потише маленько стало, а прежде они фальшивую монету делали; все едино, как на монетном дворе в Питере... я еще, так доложить, молодым мальчиком был, как переловили их на этом.

  - Как же их переловили? - спросил Вихров.

  - Да что, разве хитро было-то! Начальство-то только им прежде поблажало, потому что деньги с них брало.

  - Фальшивые же?

  - Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни в одном глазе.

  - На что же они пьют, на какие деньги? - сказал Вихров.

  - Палачи-то? - воскликнул как бы в удивлении кучер. - Кому же и пить, как не им. Вот по этому по учневскому делу они наказывали тогда; по три тысячи, говорят, каждому из них было дано от сродственников. Замахивались, кажись, вот я сам видел, страсть! А у наказуемого только слегка спина синела, кровь даже не выступила; сам один у меня вот тут в телеге хвастался: "Я, говорит, кнутом и убить человека могу сразу, и, говорит, посади ты ему на спину этого комарика, я ударю по нем, и он останется жив!" - На лубу ведь их все учат.

  - На лубу?

  - Да, каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала... а вот, судырь, их из кучеров или лакеев николи не бывает, а все больше из мясников; привычней, что ли, они, быков-то и телят бивши, к крови человеческой. В Учне после этого самого бунты были сильные.

  - Бунты?

  - Да!.. Придрались они к тому, что будто бы удельное начальство землей их маненько пообидело, - сейчас перестали оброк платить и управляющего своего - тот было приехал внушать им - выгнали, и предписано было команде с исправником войти к ним. Ловкий такой тогда исправник был, смелый, молодой, сейчас к этому гарнизонному командиру: "Едем, говорит, неприятеля усмирять"; а тот испугался, матерь божья. Гарниза ведь пузатая! - Пьяница тогда такой был! Причащался, исповедывался перед тем, ей-богу, что смеху было, - с своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж, - им эти желтые воротники на смех, надо быть, даны были; поехали мы, а он все охает: "Ах, как бы с командой не разъехаться!" - команду-то, значит, вперед послал. Подошли мы таким манером часов в пять утра к селенью, выстроились там солдаты в ширингу; мне велели стать в стороне и лошадей отпрячь; чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг это и видим: от селенья-то идет громада народу... икону, знаете, свою несут перед собой... с кольями, с вилами и с ружьями многие!.. Только этот капитанишка дрожит весь, кричит своей команде: "Заряжайте ружья и стреляйте!" Но барин мой говорит: "Погодите, не стреляйте, я поговорю с ними". Знаете, этак выскочил вперед из-за солдат: "Что вы, говорит, канальи, государю вашему императору не повинуетесь. На колени!" - говорит. Только один этот впереди мужчинища идет, как теперь гляжу на него, плешивый эдакой, здоровый черт, как махнул его прямо с плеча дубиной по голове, так барин только проохнул и тут же богу душу отдал. Ах, братец ты мой, и меня уж злость взяла. "Братцы! - крикнул я солдатам. - Видите, что делают!" Прапорщик тоже кричит им: "Пали!" Как шарахнули они в толпу-то, так человек двадцать сразу и повалились; но все-таки они кинулись на солдат, думали народом их смять, а те из-за задней ширинги - трах опять, и в штыки, знаете, пошли на них; те побежали!.. Я, матерь божья, так за барина остервенился, выхватил у солдата одного ружье, побежал тоже на неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, - так ее в ногу пырнул штыком, что завертелась даже, и пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать. Главные-то бунтовщики в лес от нас ушли; прислали после того вместо исправника другого... привели еще свежей команды, и стали мы тут военным постоем в селенье, и что приели у них, боже ты мой! Баранины, говядины, муки всякой, крупы, из лавок что ни есть сластей разных, потому постой военный - нельзя иначе: от начальства даже было позволение, чтобы делали все это.

  - А бунтовщики так все в лесу и были? - спросил Вихров.

  - Два месяца, братец, в болотах неприступных держались, никак ни с которой стороны подойти к ним невозможно было.

  - Чем же они там питались?

  - Заранее уж, видно, запасено было там всего... холода только уж их повыгнали оттуда: прислали сначала повинную, а потом и сами пришли. Тот, впрочем, который исправника убил, скрылся совсем куды-то, в какой-нибудь скит ихней, надо быть, ушел!..

  - Они, может быть, и меня убьют; я тоже еду к ним по неприятному для них делу, - проговорил Вихров.

  - Слышали мы это: моленную это ихнюю ломать, - сказал кучер. - Какой богатый храм, богаче других церквей христианских! Тоже вы хоть бы из сотских кого взяли, а то один-одинехонек едете! - прибавил он.

  - Да это все равно.

  - Все равно, конечно!.. Они, впрочем, и тогда говорили: "Не выругайся, говорит, исправник, старик бы его не убил; а то, говорит, мы с иконой идем, а он - браниться!"

  Дорога между тем все продолжала идти страшно песчаная. Сильные лошади исправника едва могли легкой рысцой тащить тарантас, уходивший почти до половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и небольшие около них поля с репой и картофелем. Кучер не переставал с ним разговаривать.

  - Глядите-ко, глядите: в лесу-то пни все идут!.. - говорил он, показывая на мелькавшие в самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко один от другого. - Это нарочно они тут и понаделаны - в лесу-то у них скит был, вот они и ходили туда по этим пням!..

  - А что, скажи, - перебил его Вихров, - не знаешь ли ты, что значит слово Учня?

  Кучер усмехнулся.

  - Здесь ведь Учней много. Не одно это село так называется - это вот Учня верхняя, а есть Учня нижняя и есть еще Учня в Полесье, смотря на каком месте селенье стоит, на горе или в лесу.

  - Может быть, это все равно, что и Починок, - толковал Вихров, - здесь как больше говорят - почал или учал?

  - Учал - больше говорят, - отвечал кучер, как бы соображая то, что ему говорил Вихров.

  - А чем, собственно, промышляют в Учне? - продолжал тот расспрашивать его.

  - Рогожами!.. Рогожу ткут и в Нижное возят. И что они для этого самого казенных лесов переводят - боже ты мой! - заключил кучер.

  - Как казенных? - сказал Вихров.

  - Так, свой-то поберегают маненько, а в казенный-то придут, обдерут с липы-то десятинах на двух лыко да а зажгут, будто по воле божьей это случилось.

  - Но как же их не ловят?

  - Ловят, но откупаются. Вот она!.. Матушка наша Учня великая! - присовокупил старик, показывая на открывшееся вдруг из лесу огромное село, в котором, между прочим, виднелось несколько каменных домов, и вообще все оно показалось Вихрову как-то необыкновенно плотно и прочно выстроенным.

  Подъехав к самой подошве горы, на которой стояло селенье, кучер остановил лошадей, слез с козел и стал поправлять упряжь на лошадях и кушак на себе.

  - Пофорсистей к ним надо въехать, чтобы знали - кто едет! - говорил он, ухмыляясь сквозь свою густую и широкую бороду. - Вы тоже сядьте маненько построже, - прибавил он Вихрову.

  Тот сел построже. Кучер, сев на козлы, сейчас же понесся скоком в гору. Колокольчик под дугой сильно звенел. При этом звуке два - три человека, должно быть, сотские, с несколько встревоженными лицами пробежали по площади.

  - А, зашевелились, проклятые! - говорил кучер, заметив это. - К приказу, что ли, вас прямо вести?

  - К приказу! - отвечал Вихров.

  Кучер поехал прямо по площади. Встретившийся им мужик проворно снял шапку и спросил кучера:

  - Путь да дорога - кого везешь?

  - Губернаторского чиновника! - отвечал не без важности кучер и молодецки подлетел с Вихровым к приказу.

  Это был каменный флигель, в котором на одной половине жил писарь и производились дела приказские, а другая была предназначена для приезда чиновников. Вихров прошел в последнее отделение. Вскоре к нему явился и голова, мужик лет тридцати пяти, красавец из себя, но довольно уже полный, в тонкого сукна кафтане, обшитом золотым позументом.

  - Я к вам с довольно неприятным для вас поручением, - начал Вихров, обращаясь к нему, - вашу моленную вышло решение сломать.

  Голова при этом явно сконфузился.

  - Не охлопотали, видно, ходоки наши, - проговорил он как бы больше сам с собой.

  - А вы посылали ходатаев?

  - Как же, - отвечал со вздохом голова.

  - Сломать вашу моленную я желаю, - продолжал Вихров, - не сам как-нибудь, а пусть ее сломает сам народ.

  - Это ведь все едино! - возразил голова.

  - Но для меня-то это не все едино, - перебил его Вихров, - я не хочу, чтобы меня кто-нибудь из вас обвинил в чем-нибудь, а потому попроси все ваше село выйти на площадь; я объявлю им решение, и пусть они сами исполнят его.

  - Можно и так! - произнес голова, подумав немного, и затем довольно медленным шагом вышел из комнаты.

  Вихров, оставшись один, невольно взялся за сердце. Оно у него билось немного: ему предстояла довольно важная минута, после которой он, может быть, и жив не останется.

  Вскоре за тем на площади стал появляться народ и с каждой минутой все больше и больше прибывал; наконец в приказ снова вошел голова.

  - Пожалуйте, коли угодно вам выйти! - сказал он Вихрову каким-то негромким голосом.

  Тот надел вицмундир и пошел. Тысяч около двух мужчин и женщин стояло уж на площади. Против всех их Вихров остановился; с ним рядом также стал и голова.

  - Братцы! - начал Вихров сколько мог громким голосом. - Состоялось решение сломать вашу моленную - вот оно!.. Прочти его народу! - И он подал бумагу голове.

  Тот начал ее читать. Толпа выслушала все внимательно и ни звука в ответ не произносила, так что Вихров сам принужден был начать говорить.

  - Я прислан исполнить это решение. Вы, конечно, можете не допустить меня до этого, можете убить, разорвать на части, но вместо меня пришлют другого, и уже с войском; а войско у вас, как я слышал, бывало, - и вы знаете, что это такое!

  - За что же это, судырь, начальствующие лица так гневаться на нас изволят? - спросил один старик из толпы.

  - За веру вашу! Желают, чтобы вы в православие обратились.

  - Да как же, помилуйте, судырь: татарам, черемисам и разным всяким идолопоклонникам, и тем за их веру ничего, - чем же мы-то провиннее других?

  Вихров решительно не знал, что ответить старику.

  - Любезный, я только исполнитель, а не судья ваш.

  - Не от господина чиновника это произошло, - заметил и голова старику, - словно не понимаешь - говоришь.

  - Да это понимаем мы, - согласился и старик.

  - Так как же, братцы, сами вы и сломаете моленную? - спросил Вихров.

  Но толпа что-то ничего на это не ответила.

  - Говорил уж я им, - отвечал за всех голова, - сломаем завтра, а сегодняшний день просят, не позволите ли вы еще разок совершить в ней общественное молитвословие?

  - Сделайте одолжение, - подхватил Вихров, - но только и я уж, в свою очередь, попрошу вас пустить меня на вашу службу не как чиновника, а как частного человека.

  - Да это что же, - ответил голова. - Мы на моленьях наших ничего худого не делаем.

  Часов в семь вечера Вихров услыхал звон в небольшой и несколько дребезжащий колокол. Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками. Народу в моленной уже не помещалось, и целая толпа стояла на улице и только глядела на храм свой. Вихрова провел встретивший его голова: он на этот раз был не в кафтане своем с галунами, а, как и прочие, в черном кафтане.

  В самой моленной Вихров увидел впереди, перед образами, как бы два клироса, на которых стояли мужчины, отличающиеся от прочих тем, что они подпоясаны были, вместо кушаков, белыми полотенцами. Посреди моленной был налой, перед которым стоял мужик тоже в черном кафтане, подпоясанном белым кушаком. Он читал громко и внятно, но останавливался вовсе не на запятых и далеко, кажется, не понимал, что читает; а равно и слушатели его, если и понимали, то совершенно не то, что там говорилось, а каждый - как ближе подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на клиросах по временам пели: "Богородицу", "Отче наш", "Помилуй мя боже!". Словом, вся эта служба производила впечатление, что как будто бы она была точно такая же, как и наша, и только дьякона, священника и алтаря, со всем, что там делается, не было, - как будто бы алтарь отрублен был и отвалился; все это показалось Вихрову далеко не лишенным значения.

  В конце всенощной обычной песни: "Взбранной Воеводе" не пели.

  - Отчего же не пели "Взбранной Воеводе"? - спросил он невольно голову.

  Тот при этом немного сконфузился.

  - Это молитва новая, ее не поют у нас, - отвечал он.

X

ЛОМКА МОЛЕННОЙ

  Было раннее, ясное, майское утро. Вихров, не спавший всю ночь, вышел и сел на крылечко приказа. С судоходной реки, на которой стояла Учня, веяло холодноватою свежестью. Почти в каждом доме из чернеющихся ворот выходили по три и по четыре коровы, и коровы такие толстые, с лоснящеюся шерстью и с огромными вымями. Проехали потом верхом два - три мужика, и лошади под ними были тоже толстые и лоснящиеся; словом, крестьянское довольство являлось всюду. Несколько старушек, в тех же черных кафтанах и повязанные теми же черными, с белыми каймами, платками, сидели на бревнах около моленной с наклоненными головами и, должно быть, потихоньку плакали. К Вихрову подошел голова по-прежнему уже в кафтане с галуном.

  - Не прикажете ли пока образа выносить? - сказал он.

  - Хорошо; но куда же их поставите?

  - Да вот хоть тут, на виду будут ставить побережнее, около моего дома, - отвечал голова.

  - Делайте, как знаете, - разрешил ему Вихров.

  Голова ушел.

  Герой мой тоже возвратился в свою комнату и, томимый различными мыслями, велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари, - обычный способ его, которым он облегчал себя, когда у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе.

  "Пишу к вам это письмо, кузина, из дикого, но на прелестнейшем месте стоящего, села Учни. Я здесь со страшным делом: я по поручению начальства ломаю и рушу раскольничью моленную и через несколько часов около пяти тысяч человек оставлю без храма, - и эти добряки слушаются меня, не вздернут меня на воздух, не разорвут на кусочки; но они знают, кажется, хорошо по опыту, что этого им не простят. Вы, с вашей женскою наивностью, может быть, спросите, для чего же это делают? Для пользы, сударыня, государства, - для того, чтобы все было ровно, гладко, однообразно; а того не ведают, что только неровные горы, разнообразные леса и извилистые реки и придают красоту земле и что они даже лучше всяких крепостей защищают страну от неприятеля. Есть же за океаном государство, где что ни город - то своя секта и толк, а между тем оно посильнее и помогучее всего, что есть в Европе. Вы далее, может быть, спросите меня, зачем же я мешаю себя в это дело?.. Во-первых, я не сам пришел, а меня прислали на него; а потом мне все-таки кажется, что я это дело сделаю почестней и понежней других и не оскорблю до такой степени заинтересованных в нем лиц. А, наконец, и третье, - каюсь, что очень уж оно любопытно. Я ставлю теперь перед вами вопрос прямо: что такое в России раскол? Политическая партия? Нет! Религиозное какое-нибудь по духу убеждение?.. Нет!.. Секта, прикрывающая какие-нибудь порочные страсти? Нет! Что же это такое? А так себе, только склад русского ума и русского сердца, - нами самими придуманное понимание христианства, а не выученное от греков. Тем-то он мне и дорог, что он весь - цельный наш, ни от кого не взятый, и потому он так и разнообразен. Около городов он немножко поблаговоспитанней и попов еще своих хоть повыдумал; а чем глуше, тем дичее: без попов, без брака и даже без правительства. Как хотите, это что-то очень народное, совсем по-американски. Спорить о том, какая религия лучше, вероятно, нынче никто не станет. Надобно только, чтоб религия была народная. Испанцам нужен католицизм, а англичанин непременно желает, чтобы церковь его правительства слушалась..."

  Остановившись на этом месте писать, Вихров вышел посмотреть, что делается у молельни, и увидел, что около дома головы стоял уже целый ряд икон, которые на солнце блестели своими ризами и красками. Старый раскольник сидел около них и отгонял небольшой хворостиной подходящих к ним собак и куриц.

  К Вихрову сейчас подошел голова, а за ним шло человек девять довольно молодых мужиков с топорами в руках и за поясом.

  - Ломать теперь надо, - сказал голова, и тон голоса его был грустен, а черные глаза его наполнились слезами.

  - Ломайте, - ответил ему Вихров.

  В это время к нему подошли две старушки, красивые еще из себя и преплутовки, должно быть. Они сначала ему обе враз низко поклонились, сгибая при этом только спины свои, а потом обе вместе заголосили:

  - Батюшка! В моленной наши две иконы божий, не позволишь ли их взять?

  Оказалось впоследствии, что они были девицы и две родные между собой сестрицы.

  - Пожалуй, возьмите! - разрешил им сейчас же Вихров.

  Старушки даже вспыхнули при этом от удовольствия.

  - Благодарим, батюшка, покорно, государь наш милостивый, - оттрезвонили они еще раз в один голос и, опять низко-низко поклонившись, скрылись в народе, который в большом уже количестве собрался около моленной.

  - С колокола начинать надобно! - толковали между собой плотники.

  - Вестимо, с колокола! - подтверждали им и старики.

  - А как его спустить-то? - спрашивал один из плотников.

  - Как спустить? Уставим в перекладину-то слегу, привяжем его за уши-то к ней на слабой веревке, старые-то перекладины его перерубим, - вот он и пойдет, - объяснил другой, молодой еще довольно малый.

  - Это так, складно будет! - поддержал его и голова.

  После чего достали сейчас же огромную слегу, и на крыше моленной очутились мгновенно взлезшие по углу ее плотники; не прошло и четверти часа, как они слегу эту установили на крыше в наклонном положении, а с земли конец ее подперли другою слегою; к этой наклонной слеге они привязали колокол веревками, перерубили потом его прежние перекладины, колокол сейчас же закачался, зазвенел и вслед за тем начал тихо опускаться по наклонной слеге, продолжая по временам прозванивать. Плотники при этом начали креститься; в народе между старух и женщин раздался плач и вопль; у всех мужчин были лица мрачные; колокол продолжал глухо прозванивать, как бы совершая себе похоронный звон.

  - Остановите его, робя, а то он прямо на землю бухнет! - воскликнул голова, заметив, что плотники, под влиянием впечатления, стояли с растерянными и ротозеющими лицами. Те едва остановили колокол и потом, привязав к нему длинную веревку, стали его осторожно спускать на землю. Колокол еще несколько раз прозвенел и наконец, издавши какой-то глухой удар, коснулся земли. Многие старухи, старики и даже молодые бросились к нему и стали прикладываться к нему.

  - И его по начальству увезешь, государь милостивый? - спросила Вихрова одна старуха, указывая головой на колокол.

  - И его увезу вместе с образами, - отвечал он.

  - Ах, напасти наши великие